Текст книги "Изобличитель. Кровь, золото, собака"

– Не зря, – сказал Ахиллес. – Ох не зря. Таких волков взяли, что ваш Качурин по сравнению с ними – таракан запечный…

– И снова вашими трудами, я так думаю?

– Ну, я не один там был…

– А вы не скромничайте, не скромничайте, – фыркнул Митрофан Лукич. – Видывал я вас в деле, знаю, каков вы… Расскажете хоть потом под коньячок?

– А что рассказывать… – Ахиллес взял со стола совершенно ему ненужный экстренный выпуск «Самбарского следопыта», протянул купцу. – Вот тут все подробно расписано, и все – полная правда…

– Ну, тогда почитаем… – Митрофан Лукич бережно сложил газету вчетверо, сунул в карман поддевки. Ухарски, по-молодому подмигнул. – А девица-то хороша…

– Какая девица? – спросил Ахиллес, изображая полное безразличие.

– Польская. Лесневского дочка, с которой вас в его экипаже видели, да не один человек.

– Ну, это была чисто деловая поездка…

– Хотите сказать, и не зацепила нисколечко за сердце?

– Как-то было не до того, все мысли были о деле…

– Ахиллий Петрович… – укоризненно покачал головой купец. – Что ж вы это так? Присмотрелись бы, право. Из таких, поверьте стариковскому опыту, самолучшие жены выходят. У нее лицо хорошее. Ну ладно, побегу я, а то мой консисторский в портерную уйдет… Всего наилучшего!

Оставшись в одиночестве, Ахиллес помрачнел: Митрофан Лукич, сам о том не подозревая, угодил в больное место, разбередил рану – упомянув о Ванде. От того, что он никак не мог придумать, как с ней связаться, в голову лезли самые дурацкие мысли: а что, если она, не дождавшись его у входа в городской сад, решит, что он из тех беззастенчивых ловеласов, что бросают женщину, добившись своего? И рассердится на него на всю оставшуюся жизнь? Но что же придумать…

– Входи! – раздраженно крикнул он, заслышав знакомое царапанье. Раздражение усугублялось еще и тем, что он как раз наполнил лафитник коньяком, чтобы меланхолически его выпить.

Во взгляде Артамошки примечательным образом мешались удивление и некое озорство.

– Ну, что там? – прикрикнул Ахиллес.

– Там барышня к вашему благородию.

Ахиллес удивился и сам – за все время, что он здесь квартировал, гостьи не приходили ни разу.

– Что за барышня?

– Не могу знать. Вуалька густая, лицо закрыто напрочь…

– Зови, – сказал Ахиллес, с тоской покосившись на нетронутый лафитник с коньяком.

Лицо вошедшей и в самом деле было закрыто густой вуалью, но Ахиллес сразу узнал это сиреневое платье… вообще, что за мужчина, если он не узнает под вуалью свою женщину?

Махнул Артамошке, и тот понятливо улетучился.

– Боже мой, Ванда, – сказал он, себя не помня от радости. – Как ты меня нашла?

В руке она держала круглую картонку для шляп, но так, словно там лежало что-то потяжелее шляпы.

– Твой любимый дефективный метод, – чуть насмешливо сказала Ванда. – В статье об убийстве Сабашникова упоминалось, что самбарский Шерлок Холмс, то есть ты, обитает там же, на Водовзводной, практически по соседству, в доме купца Пожарова. Вот я и велела извозчику ехать на Водовзводную, к дому купца Пожарова. Он этот дом знал, не раз возил Пожарова. – Она звонко рассмеялась. – В точности как в классической пьесе: зачем знать географию, если есть извозчики, которые везде довезут? – Она огляделась, поставила картонку на ближайший к ней стул. – Уф, все руки отмотала…

– Погоди минутку, – сказал Ахиллес.

Вышел, заглянул в крохотную комнатушку денщика, и когда тот вскочил с табурета, взял его за ремень, притянул к себе и сказал грозным шепотом:

– Меня нет ни для кого, понял? Костьми ложись, что хочешь делай, но никого не пускай, будь хоть сам губернатор… Понял?

– Чего ж не понять? Мы с понятием и не бесчувственные. Будет исполнено, ваше благородие.

Когда он вернулся, Ванда прохаживалась по комнате, с любопытством разглядывая все, что попадалось на глаза.

– Значит, вот так ты и живешь… И пьешь в одиночку.

– Ну, если не с кем…

– Можешь со мной. Я бы с удовольствием выпила рюмочку, одну-единственную. Это что у тебя за вино?

– Это коньяк, – сказал Ахиллес. – Вот его я тебе не налью, приличные барышни и приличные дамы коньяк не пьют. Но у меня в кухне щедротами хозяина есть бутылка отличной малаги, я сейчас принесу… Да, а это тебе зачем? – Он кивнул на шляпную картонку.

– А это я тебе поесть принесла. Ядвига к обеду испекла великолепный пирог с белыми грибами, я тебе отрезала здоровенный кусок. Там еще холодный цыпленок, ветчина, печенье и шоколад… Понимаешь, я сначала ужасно рассердилась, когда ты не пришел на свидание и потом никак не давал о себе знать. Никак не могла понять, в чем причина: службы ведь у тебя сейчас нет. Потом в голову полезли разные глупости: что ты попал под лошадь, что тебя зарезали галахи… Но когда по городу распространился экстренный выпуск «Следопыта», я сразу догадалась, что у тебя неприятности из-за расследования, как в прошлый раз. А потом, когда мы с Катенькой шли из гимназии, рядом вдруг остановился извозчик, из пролетки с превеликим трудом выбрался поручик Тимошин – нога в гипсовой повязке, опирается на палочку, морщится от боли, но идет. Он попросил меня отойти в сторонку и тихонько сообщил, что тебя посадили под домашний арест. (Молодчина, Жорж, подумал Ахиллес, проявил себя настоящим другом, с вывихнутой ногой пустился Ванде грустную новость сообщить…) Вот и решила…

Ахиллес искренне рассмеялся:

– Ты что, подумала, что посаженных под арест офицеров морят голодом?

Ванда чуточку смутилась:

– Ну я же совершенно не разбираюсь в ваших дурацких армейских порядках. А они у вас и в самом деле дурацкие. Ты разоблачил шайку аферистов и убийц, а тебя благодарят посадкой под арест… Кто вас знает, может, у вас арестованным полагается только хлеб и вода, как в каком-то романе…

– Ну, до такого, слава Богу, еще не дошло, – сказал Ахиллес. – Хотя будь на то воля некоторых, так и было бы… – Он вспомнил лошадиную костлявую физиономию подполковника Лаша – да уж, этот с великим удовольствием на хлеб и воду бы всех посадил…

– Значит, я предстала дурочкой? – грустно спросила Ванда.

– Ну что ты, – сказал Ахиллес, ничуть не лукавя. – Обожаю пироги с грибами, а уж с белыми… Вот только Пожаровы, увы, их не любят, их кухарка никогда не печет…

Он принес из кухни бутылку малаги, второй лафитник, чистые тарелки и принялся за дело: нарезал аккуратными ломтями пирог, ветчину, разделывал цыпленка. Налил Ванде малаги, а сам нацелился вилкой на особенно аппетитный ломоть пирога. Сластена Ванда первым делом принялась освобождать плитку шоколада от станиолевой обертки.

– Это просто замечательно, что ты пришла, – сказал он, не сводя с Ванды глаз. – Я дважды пытался послать тебе письмо, но оба раза срывалось (он не стал вдаваться в детали).

Ванда смотрела лукаво:

– Ну, коли уж я убедилась, что ты меня не разлюбил…

– Неужели были такие мысли?

– В общем, нет, но когда жених не является на свидание, всякие глупости в голову лезут…

– Пусть они больше не лезут, ладно?

– Я постараюсь, – серьезно пообещала Ванда. Выпила пол-лафитника и откусила шоколаду прямо от плитки.

Все было как той ночью: они болтали о всякой всячине, ели, выпивали – Ванда по глоточку, Ахиллес по пол-лафитника. И, как той ночью, вдруг воцарилось неловкое молчание. Потом Ванда гибко встала со старого стула, подошла к окнам и тщательно задернула на обоих ситцевые занавески. Повернулась к Ахиллесу с той улыбкой, от которой у него всегда холодело сердце, медленно расстегнула верхнюю пуговичку платья, вторую, третью…

– Ванда… – Голос у него сорвался. – Это безумие…

– Ну где же тут безумие? – произнесла она тоном умудренной жизненным опытом взрослой женщины. – Это не безумие, это любовь. Никто сюда не войдет, никто не знает, что я здесь, никто не примется меня искать. Отец уплыл по делам в Серпинск и вернется только поздно вечером, а мама… – она фыркнула, справившись с последней пуговицей. – А мама у меня изрядная идеалистка. Представляешь, она свято верит, что гимназистки последнего класса даже не знают, что такое поцелуй, не говоря о чем-то большем. А все эти… скандальчики с гимназистками как-то прошли мимо нее. Наконец, ты сам виноват. Разбудил во мне женщину, вот и изволь теперь расхлебывать… Иди сюда. Я люблю тебя…

…На узкой кровати Ахиллеса им было тесно, но они не обращали внимания на это неудобство. Лежали обнявшись, тесно прижавшись друг к другу, и это было прекрасно.

– У нас ведь все замечательно?

– Замечательнее некуда, – сказал он.

– Еще год и два месяца… – грустно сказала Ванда.

– Ты знаешь, а ведь этот срок можно сократить более чем наполовину…

– Правда? – спросила Ванда с надеждой.

– Чистейшая, – сказал Ахиллес. – Мне для этого достаточно лишь подать в отставку. Скажу по секрету, я не так уж и дорожу службой. Ты уехала бы со мной в Сибирь?

– А там не страшно жить? – с некоторой опаской спросила Ванда. – Я не раз слышала, что у вас там медведи по улицам ходят…

– А уж я сколько раз эту байку слышал и в Чугуеве, и здесь… – засмеялся Ахиллес. – Это все сказки, кохана. Самый страшный зверь, который у нас может бродить по улицам, – пьяный дворник. И то до первого городового. – Он мечтательно уставился в потолок. – У нас там – губернский город, не меньше Самбарска, но гораздо красивее. И наш Енисей не уˆже вашей Волги. А вокруг города – красивейшие пейзажи, невысокие горы, по-нашему – сопки, покрытые сосновыми лесами…

– У тебя прямо-таки поэтический восторг в голосе звучит, – сказала Ванда без тени насмешки.

– Это – родина, – сказал Ахиллес. – А я там больше двух лет не был. Я бы тебе показал столько интересного и красивого… У тебя был бы дом лишь немногим меньше вашего. Кстати, у нас там и костел есть – поляков в городе хватает. Один из них лет тридцать назад оказал моим землякам неоценимую услугу – открыл первый в губернии пивной завод. Что ты смеешься? До этого пиво приходилось возить за тридевять земель… Так поехала бы?

– Конечно, коханый, – сказала Ванда дразнящим шепотом, что обычно означал у нее призыв к новым свершениям под штандартом Амура. – Я бы с тобой поехала, даже если бы там и в самом деле шатались по улицам медведи. Ты еще этого не понял?

…Когда Ахиллес вышел из флигеля, Артамошка, развалясь на скамейке у крыльца, упоенно лузгал семечки, ловко сплевывая гроздья шелухи в жестяное мусорное ведро. Проворно вскочил и вытянулся.

Ахиллес подал ему серебряный двугривенный:

– Это Никодиму за труды. Пусть сбегает на угол и найдет извозчика. Да не «ваньку», а «голубчика». А потом подсадит в пролетку. Мне или тебе не вполне сподручно…

– Ага, – сказал Артамошка. – Это чтобы кто с улицы вас или меня рядом с ней не увидел? Пусть думают, что к Лукичу приезжала?

– Болтаешь много, – сказал Ахиллес, ничуть не сердясь – прохвост угадал все правильно. – Бегом марш!

Когда пролетка «голубчика» отъехала и Артамошка вернулся от ворот, он сказал чуть ли не растроганно:

– Добрая барышня, душевная. Сама дала, я б и не подумал просить; что я, швейцар какой?

Он показал Ахиллесу на ладони золотой кружочек с профилем государя императора, судя по размерам – десятирублевик. Повторил:

– Душевная барышня… И Никодима не забыла отблагодарить.

Ахиллес спросил не без любопытства:

– А почему ты решил, что это именно барышня, а не скажем, дама?

– Так у нее коса, – ответил Артамошка, не раздумывая. – Она ее вдвое сложила на манер калачика и шпильками скрепила, но все равно видно, что это не дамская прическа, а коса. Косу у нас только барышни носят… Тьфу ты… Точно вам говорю, ваше благородие: это на меня так повлияли наши с вами сыскные дела, подмечать стал много такого, на что раньше и внимания не обращал. Я вот даже думаю теперь, а не пойти ли после действительной в сыскную полицию наниматься? Как-то вроде и скучно теперь будет в скобяной лавке сидеть. Разве ж это жизнь по сравнению… Ох ты! Я золотым залюбовался и совсем забыл вам доложиться. Этот опять у ворот торчит.

– Кто? – не понял Ахиллес.

– А это, вскоре после того, как барышня приехала, пришел весь такой из себя франт и стал у Никодима про вас спрашивать. Я из-за плеча Никодима и говорю: барина, мол, нет, и неизвестно, когда будет. Он на меня глянул так пронзительно, будто шильями ткнул, и говорит: ну, тогда я еще зайду. И ведь пришел. Я ему то же самое сказал, а он, зараза, смотрит так, будто умеет сквозь стену видеть и точно знает, что вы у себя. И опять говорит: ну, тогда я еще зайду. Пивком от него слегка припахивало, надо полагать, сидел в портерной у немца Шлиппе, она для чистой публики, а он определенно из господ. И в третий раз заявился, аккурат когда барышня садилась на извозчика. Только на этот раз ничего не спросил, стал у ворот прохаживаться. Я глянул в щелочку – он и сейчас там бродит, как будто делать ему ну совершенно нечего… Может, послать Никодима за городовым? Может, он такой какой-нибудь? В книжках возле сыщиков частенько подозрительные личности трутся…

– Ну, не спеши, – сказал Ахиллес. – Как именно он обо мне спрашивал? Кого спрашивал?

– Господина подпоручика Сабурова, а как же…

– Ну что ж, – сказал Ахиллес. – Выходить за калитку нам с тобой параграфами о домашнем аресте решительно запрещено, но нет запрета на то, чтобы калитку открыть и на улицу выглянуть… Пойду-ка посмотрю.

Пока он шел к калитке, Трезор время от времени бдительно побрехивал в сторону ворот – значит, загадочная личность там все еще пребывала. Ахиллес распахнул калитку во всю ширь и громко спросил стоявшего неподалеку от нее незнакомца:

– Вы не меня ли добиваетесь видеть? Я – подпоручик Сабуров.

– Именно вас, – сказал незнакомец вежливо. – Ахиллес Петрович, у меня к вам крайне важное и серьезное дело. Если вы сейчас ничем не заняты, не могли бы мы поговорить у вас?

Впечатление он производил чуточку странноватое. Довольно легкомысленный клетчатый пиджачок, дорогие, тщательно отглаженные штучные брюки, лакированные ботинки, белоснежная сорочка с темно-синей «бабочкой», поперек пестрого жилета протянулась часовая цепочка с целой гроздью разнообразнейших брелоков – человек со вкусом ни за что не нацепил бы столько. Канотье с синей лентой сдвинуто набекрень опять-таки чуточку больше, чем требует хороший вкус. Легкомысленная тросточка с серебряной рукоятью в виде обнаженной женщины. Белокурый, борода брита, ухоженные фатовские усики. Прямо-таки классический облик франта с центральной улицы, этакого скоробогача, имеющего достаточно денег, но напрочь лишенного хорошего вкуса, хороших манер. Удачливый биржевой маклер, неожиданно получивший наследство неотесанный купчик, словом, нечто подобное. В приличном обществе таких обычно стараются не принимать, несмотря на все их денежки.

Вот только этому «классическому образу» категорически противоречили, не совмещались с ним светло-серые глаза незнакомца лет примерно сорока – внимательные, умные, цепкие, подмечавшие, казалось, любую мелочь вокруг. Словно их какой-то гениальный хирург (или малость ученый сумасшедший из фантастического романа) взял у совершенно другого человека и пересадил этому. Любопытный персонаж…

– Пойдемте, – сказал Ахиллес. – Собаки не бойтесь, цепь до калитки не достает…

Под яростный лай Трезора он повел незнакомца во флигель. Уже на пороге спохватился: следовало сначала распорядиться, чтобы Артамошка быстренько прибрался. Комната выглядела крайне легкомысленно: два лафитника на столе, два прибора, незастеленная постель измята – и в воздухе явственно витает тонкий стойкий аромат французских духов Ванды. Неглупый человек сразу догадается, что здесь совсем недавно происходило – а этот тип вдобавок видел, как пару минут назад со двора вышла и уселась на извозчика дама под вуалью, может быть, подобно Артамошке, определил, что это именно барышня под вуалью.

В приливе легкого раздражения Ахиллес подумал: а чего мне, собственно, стыдиться? И какое ему дело до того, что незадолго до его визита происходило? Так что, отогнав смущение и полностью овладев собой, он показал незваному гостю на тот стул, что был расшатан менее других, после чего светским тоном предложил:

– Может быть, рюмку коньяку?

– Нет, благодарю, – отрицательно покачал головой незнакомец, усаживаясь. – Вот закурил бы я, с вашего позволения, охотно. У вас, я вижу, пепельница полна окурков, следовательно…

Цепкий взгляд незнакомца на пару секунд задержался на пепельнице, и у Ахиллеса осталось впечатление, что он моментально высмотрел среди мужских окурков женские: большая часть – толстые – турецкие папиросы Ахиллеса, и среди них – три пахитоски Ванды, гораздо более тонкие.

Портсигар незнакомца опять-таки работал на образ – серебряный, излишне массивный, верхняя крышка, как у многих, покрыта всевозможными золотыми украшениями – вот только наляпаны они так густо, что крышка напоминает черепаший панцирь и серебра практически не видно. Браунинг не в кармане, а в ящике стола, далековато. Ладно, в случае неприятных сюрпризов, будем надеяться, удастся обойтись джиу-джитсу…

– Позвольте представиться, – сказал незнакомец. – Коллежский асессор[131]131
  Гражданский чин, соответствующий армейскому капитану.


[Закрыть] Петр Нилович Никодимов, инспектор Московской сыскной полиции. Вот моя карточка, если угодно.

Ахиллес никогда в жизни не видел карточек сыскной полиции, но поданная ему Никодимовым выглядела внушительно: сверху напечатано «Департамент полиции», пониже «Московская сыскная полиция». А далее вперемежку: «сим удостоверяется» (печатно) «Петр Нилович Никодимов» (каллиграфически чернилами) «действительно есть» (печатно) «инспектор Московской сыскной полиции» (каллиграфически чернилами) Правитель канцелярии» (печатно), витиеватая неразборчивая подпись, печать, в правом верхнем углу вклеена маленькая фотография Никодимова, скрепленная второй печатью, поменьше: часть ее на фотографии, часть на карточке.

Когда Ахиллес вернул карточку, Никодимов любезно сказал:

– Если у вас есть какие-то сомнения, мою личность могут удостоверить в самбарской сыскной полиции и в канцелярии полицеймейстера. Мы могли бы проехать туда, если вы видите в этом необходимость… Здесь неподалеку у меня экипаж…

– Не будем чрезмерно усложнять ситуацию, – усмехнулся Ахиллес. – Я впервые в жизни вижу такую карточку… но смотрится она убедительно. Поверю вам на слово… еще и оттого, что решительно не представляю, зачем бы ко мне заявляться самозванцу с поддельным документом. Впрочем, я и решительно не представляю, зачем я понадобился настоящему чину сыскной полиции… Да еще не местной, а московской.

Если это как-то связано с его расследованиями по делам Сабашникова и Тучина и сыскной полиции понадобились какие-то его показания, отчего этот Никодимов одет как попугай?

Ахиллес сказал суховато:

– Слушаю вас.

Никодимов сказал вполне дружелюбно, словно и не заметил этой сухости:

– Дело у меня к вам действительно серьезное и важное, но может быть изложено в одной фразе. Ахиллес Петрович, я вам предлагаю перейти на службу в Московскую сыскную полицию.

Сказать, что Ахиллес был поражен – значит, ничего не сказать…

– Разумеется, я делаю это предложение не от своего имени, а с санкции начальства, – невозмутимо продолжал Никодимов. – Если желаете, мы можем проехать на полицейский телеграф, и вы пообщаетесь с одним из наших начальников.

– По-моему, нет необходимости, – сказал Ахиллес, удивленный, потрясенный, совершенно ошарашенный.

– Конечно, вы удивлены, – чуть заметно усмехнулся Никодимов. – Конечно, ситуация потребует долгих объяснений. Вы желаете их выслушать?

– Хотелось бы, – сказал Ахиллес.

– Я здесь уже около месяца, я и группа моих подчиненных. Мы занимались… некоторым делом, о котором, простите великодушно, вам знать не положено. Все вот это, – он приподнял полы пиджака, поддел ногтем большого пальца зазвеневшую гроздь брелоков, поиграл портсигаром, – не более чем сценический образ, проще говоря, личина. Уж вам-то, большому любителю определенного рода литературы, не нужно объяснять, что сыщик часто бывает вынужден пользоваться личинами? Самыми разнообразными.

– Не нужно, – кратко ответил Ахиллес.

– С некоторых пор вы стали объектом самого пристального нашего внимания… как легко догадаться, в качестве не нарушителя законов, наоборот, весьма перспективного кандидата на службу в Московской сыскной. Если конкретнее, после того как вы блестяще – не примите за пустой комплимент, работа и в самом деле была блестящая – раскрыли убийство купца Сабашникова. Потом уже узнали и о «деле трех надежных приказчиков» – конечно, не вы его завершили, но вы его начали. Узнали и об истории с медвежьим чучелом…

– Вот случай с медвежьим чучелом – чистейшей воды везение, – усмехнулся Ахиллес.

– И это прекрасно, – серьезно сказал Никодимов. – Я девятнадцатый год в сыскной полиции, и говорю вам авторитетно: давно успел убедиться, что одних способностей к какому-то роду занятий мало. Нужно еще и везение. Я мог бы вам рассказать несколько историй способных, но крайне невезучих людей, которые из-за своей невезучести провалили серьезные дела, а один даже был убит… но не стоит, думаю, сейчас на эти истории отвлекаться. Главное, не подлежит сомнению: вы везучи. Это дополнительный аргумент в вашу пользу. И наконец, ваше последнее дело, в имении Красавино. Вы работали опять-таки просто блестяще. И я не сомневаюсь, что ваше подлинное призвание – сыскная полиция. Армейская служба, насколько я понимаю, начинает откровенно вас тяготить, вы не видите для себя никаких перспектив. Я прав?

– Предположим, – сказал Ахиллес.

Никодимов ответил вежливо, но твердо:

– Давайте обойдемся без всяких «предположим», хорошо? Мы оба прекрасно знаем, что я прав. Военной службой вы уже откровенно тяготитесь, тем более что и особого призвания к ней не чувствуете, и понимаете уже, что мало-мальски серьезной карьеры вам на этом поприще не сделать. Итак, я прав?

– Правы, – неохотно согласился Ахиллес.

– Вот видите… Я не люблю высоких слов, но подумайте сами, кто ценнее для общества: ничем не примечательный армейский подпоручик, один из превеликого множества себе подобных, не блещущий никакими воинскими талантами, или талантливый сыщик, каковым у вас есть все шансы стать? Мне думается, второй, а вам? – Он усмехнулся: – Ахиллес Петрович, я чуть ли не вдвое старше вас, успел узнать мир и людей. Вы уже отравлены сыскным делом, если откажетесь сейчас, потом себе этого никогда не простите…

– Возможно, – сказал Ахиллес, прекрасно зная, что именно так и обстоит – уже отравлен. – Я только не пойму одного… Неужели мои скромные провинциальные успехи оказались столь значительными, что меня приглашают не куда-нибудь, в Москву?

– Ответ найти легко, – сказал Никодимов. – Собственно, их даже два. В некоторых отношениях, Ахиллес Петрович, совершенно нет никакой разницы между столицами и провинцией. Конечно, иные столичные аферисты работают с гораздо боˆльшим размахом, нежели провинциальные, а иные грабители берут не в пример более ценную добычу, нежели в провинции. Но в общем и целом, в сути никаких различий нет. Ограбления, кражи, убийства ради выгоды или из ревности везде одинаковы. Это первый ответ. Далее. – Он поморщился то ли досадливо, то ли печально. – Неприятно об этом говорить, но приходится… Не только у вас, военных, есть понятие «честь мундира», в полиции оно тоже присутствует. Вы можете дать честное слово, что никогда никому постороннему не расскажете то, что сейчас от меня услышите?

– Слово офицера.

– Прекрасно. Итак, у нас есть своя честь мундира, мне очень неприятно подробно рассказывать о некоторых вещах, но никуда от этого не денешься. Вы слышали что-нибудь о том, что происходит… верней, до недавнего времени происходило, в Московской сыскной полиции?

– Газеты об этом пишут мало и скупо, – сказал Ахиллес. – Там открыты какие-то злоупотребления, верно?

Никодимов вздохнул:

– Ахиллес Петрович, это крайне мягкое определение для того, что там творилось. Называя вещи своими именами, Московская сыскная совершенно разложилась и сгнила. Как это порой случается, гниль распространилась сверху – от бывшего начальника Московской сыскной Моисеенко и его высокостоявших подчиненных. Детали нам сейчас не интересны, а суть такова: неимоверно пышным цветом расцвело взяточничество в его разнообразных формах – причем все шло опять-таки с самого верха. Глядя на высокое начальство, тому же пороку предались нижестоящие, глядя на них – их подчиненные, и так до самого низу. Как вы, может быть, догадываетесь, это привело к тому, что эффективность работы сыскной полиции упала резко. Люди думали в первую очередь о пополнении своего кармана, и в последнюю – о раскрытии преступлений и поимке преступников. Московская сыскная полиция практически перестала существовать как серьезная сила в борьбе с преступностью. Однако, если мы обратимся к нашим пословицам и поговоркам, быстро отыщем наиболее подходящие к случаю: «Как веревочке ни виться…», «Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить». Их много, таких пословиц… Короче говоря, русские медленно запрягают, но ездят быстро. Дело приняло такой размах, что в конце концов Петербург решил отреагировать жестко. По личному указанию премьер-министра Столыпина в Москву выехала ревизия сенатора Гирина с самыми широкими полномочиями. Гирин не просто умный и деятельный человек, он честен и совершенно неподкупен. Остается только сожалеть, что таких людей в России, увы, гораздо меньше, чем хотелось бы. Гирин и его чиновники устроили в Московской сыскной сущий «разгром шведа под Полтавой». Немало виновных и замешанных, в том числе из самой верхушки, отправились на скамью подсудимых. Туда собирались отправить и самого Моисеенко, но его разбил удар, и врачи говорят, что это – надолго… Не один десяток людей отдан под суд, не один десяток уволен «без прошения»[132]132
  То есть не по собственному желанию, а по указанию начальства. Такая формулировка считалась позорной и перечеркивала все надежды на хорошую карьеру в будущем.


[Закрыть]. Нельзя сказать, что Московская сыскная обезлюдела полностью, не так уж все скверно, но возникла потребность в большом числе новых сыщиков. Что Самбарск, Ахиллес Петрович… Наши люди искали подходящих кандидатов по всей империи, вплоть до дальних окраин – ваша Сибирь, Дальний Восток, Туркестан, Кавказ… Не говоря уж о губерниях, расположенных гораздо ближе к столице. Вы знаете, я сам из таких «призванных на действительную». Всего четыре месяца назад как перевели из Ярославля – я там служил последние девять лет. Ну, не перевели, конечно, порядки у нас все же не армейские – мне сделали предложение, и я его после короткого раздумья принял… Ну как, теперь вам многое ясно?

– Теперь – да… – кивнул Ахиллес.

– Конечно, это не чисто российская беда – во Франции и Северо-Американских Соединенных Штатах были примеры не лучше. Но мы не об этом. Давайте поговорим о практической стороне дела. Процедура несложная: вы подаете в отставку, и мы принимаем вас к себе – с присвоением гражданского чина, соответствующего вашему военному. Я уже знаю: выходящему в отставку офицеру автоматически присваивается следующий чин. Вы станете поручиком, следовательно – коллежским секретарем. Неплохое начало – сам я примерно в ваши годы начинал околоточным надзирателем, то бишь временным прапорщиком. С вами обстоит гораздо благополучнее – чин штатского поручика, еще кое-что, о чем я скажу позже…

– Заманчиво, конечно, – сказал Ахиллес. – Но тут есть свои сложности. Во-первых, заявления об отставке подаются офицерами к строго определенной дате, она уже прошла, и следующая наступит чуть ли не через полгода. Во-вторых… Коли уж, как вы говорите, уделяли мне самое пристальное внимание, знаете, быть может, о моих… неприятностях? Какое уж автоматическое присвоение следующего звания, как бы не вылететь в отставку «без прошения»…

– Все знаю, – кивнул Никодимов. – И про то, что против вас в Казанском военном округе состряпали целое дело, и про то, что вы сейчас – под домашним арестом, и про подполковника Лаша – коего, будь я военным следователем, с превеликим удовольствием отправил бы под суд. – Он улыбнулся широко, открыто, такое впечатление, даже весело. – Ахиллес Петрович, есть личное указание премьера Столыпина: как можно быстрее укомплектовать Московскую сыскную надежными кадрами и обеспечить ее эффективную работу. Так что на вашем месте, верьте мне, я бы совершенно выбросил из головы все эти ваши «неприятности». Дело будет решаться на таком уровне, что… И досрочный выход в отставку с присвоением следующего чина вам обеспечат, и «дело» ваше отправится на съедение мышам. Правда, не буду скрывать: это займет не дни и даже не пару недель. Месяц с лишним как минимум. Конечно, личное указание премьера имеет нешуточный вес, но не будем забывать об этом стоглавом чудище – бюрократии российской, присутствующей, позволю себе чуточку крамольное высказывание, на всех этажах российской власти… Так что – месяц с лишним. Но вы уже сейчас должны совершенно выкинуть из головы все эти «неприятности». Кое-что в этом направлении уже делается. В частности, наши люди уже поговорили сегодня утром с вашим казнокрадом Лашем. – Он рассмеялся. – Видели бы вы его лицо, Ахиллес Петрович, когда он услышал о личном указании премьер-министра… и парочку намеков на некоторые его негоции. В Казани тоже уже проведены кое-какие беседы. Так что плюньте со всей широтой русской души на все «неприятности». Была пара случаев, как бы это выразиться, потяжелее вашего – но наши люди прекрасно справились и там.

– Значит, мне нужно вас благодарить? – усмехнулся Ахиллес.

Никодимов ответил серьезно:

– Для меня лучшей благодарностью будет ваше согласие. И вот еще что… Тысячу раз простите, что вторгаюсь в ваши личные дела, но ситуация этого требует, еще и еще раз простите… Мне известно, что есть некая молодая особа, влюбленная в вас столь же крепко, как вы в нее, что вы твердо намерены обвенчаться. – Он тонко улыбнулся. – Вполне возможно, именно эту особу я и видел полчаса назад, но такие детали меня совершенно не интересуют – это уж чисто ваши личные дела… Ахиллес Петрович, я все правильно изложил?

– Правильно, – суховато сказал Ахиллес. – Это обстоятельство чему-то мешает?

– Да что вы, наоборот! Здесь, кстати, для вас еще одна выгода: перейдя на нашу службу, вы избавитесь от этого стоящего сейчас перед вами барьера – я о том, что офицер не имеет права жениться ранее двадцати трех лет. У нас вы сможете обвенчаться с вашей барышней сразу же после окончания ею гимназии. Вижу по вашему лицу, что такая перспектива вас только радует.

– А вас на моем месте она не радовала бы? – усмехнулся Ахиллес.

– Безмерно, – кивнул Никодимов. – Правда, и в полиции требуется разрешение начальства на женитьбу, но заверяю вас честным словом: это – совершеннейшая формальность. К женатым у нас относятся с особенным пиететом. Даже при приеме на службу простых городовых предпочтение отдается женатым. Считается, что они, как бы это выразиться, крепче стоят на ногах, обстоятельнее и с большей ответственностью относятся к службе, нежели холостые. И знаете, жизнь эту точку зрения подтверждает. А знали бы вы, Ахиллес Петрович, под чьим началом вам предстоит служить! Вы, конечно, ничего не слышали об Артемии Францевиче Краско? Ничего удивительного, это имя еще не приобрело широкую общественную огласку – но я уверен, со временем непременно приобретет. Сыщик от Бога, – с нескрываемым уважением произнес Никодимов. – И знаете, что самое занятное? Вплоть до этого времени вы чуть ли не в мелких деталях повторили его биографию молодых лет. Артемий Францевич тоже с детства обожал романы о сыщиках и мечтал после окончания гимназии стать сыщиком. Родня категорически воспротивилась: невместно, мол, для потомственного дворянина, пусть семья и не может похвастать поместьями и богатством – служилое дворянство, как и ваш батюшка. Ну что же… Краско закончил Казанское военное училище и был выпущен… – он сделал театральную паузу, – в тот самый 205-й стрелковый полк, в коем вы сейчас изволите служить. Года через два он пришел к тем же выводам, что и вы теперь: военное дело – не его призвание, перспектив служебного роста никаких. Подал в отставку и поступил рядовым инспектором в Рижскую сыскную полицию – было это четырнадцать лет назад. Великолепный получился сыщик! За шесть лет поднялся до начальника рижского сыскного отделения. Правда, во время известных событий девятьсот пятого года ему с семейством пришлось Ригу покинуть – поступили точные сведения, что уголовники под шумок намерены свести с ним счеты, свалив все на революционеров. Такое случалось не раз – когда уголовные выдавали себя за политических, а порой и те и другие состояли в самой нежной дружбе. Прошло почти три года, а полиция и сегодня не в состоянии сказать точно, кто застрелил в декабре пятого года в Москве заместителя начальника Московской сыскной Войлошникова – то ли революционные боевики, то ли мстившие ему уголовники… Но вернемся к Краско. Два года он прослужил на довольно скучной должности – заместитель начальника полиции Царского Села. Неоднократно писал рапорты с просьбой перевести его в сыскную. В конце концов его назначили заместителем начальника Санкт-Петербургской сыскной полиции, но прослужил он там буквально пару месяцев: как раз развернулись события в Москве, грянула ревизия сенатора Гирина… И новым начальником Московской сыскной назначили как раз Артемия Францевича[133]133
  Никодимов рассказывает реальную биографию Аркадия Францевича Кошко (1867–1928), носившего неофициальный титул «короля русского сыска», ставшего в конце концов начальником сыскной полиции всей Российской империи.


[Закрыть]. У вас будет отличный учитель, Ахиллес Петрович, лучшего и желать нельзя. – Он помолчал и продолжал несколько загадочным тоном: – И еще одна подробность, безусловно для вас приятная… При известии о задержании Тучина сюда приехали мои коллеги – он в свое время провел успешные «гастроли» в обеих столицах…