Текст книги "Изобличитель. Кровь, золото, собака"

Так же краешком глаза Ахиллес подметил, что губы Ульяны шевельнулись так, словно она бросила: «Дурак!» И лишний раз убедился, кто из двоих был мотором дела.

– Ну что вы, успокойтесь! – поднял ладонь Ахиллес. – Не зверь же я, чтобы насильно повязку с раненого человека сдирать? Давайте и далее о дровах… В той же поленнице отыскались два полотняных мешочка с золотыми червонцами, по весу как раз фунтов около десяти, и бумажный сверток с ассигнациями. Я не считал, но, судя по толщине пачки, пять тысяч там сыщется. Поосторожничали нести домой, а? Вдруг да обыск? Кто ее знает, эту полицию, сегодня отцепилась, завтра прицепится… Скорее всего, Ульяна Игнатьевна деньги должна была, когда суматоха уляжется, домой перенести – ну кто бы ее дом обыскивать стал?

Ульяна насмешливо бросила:

– И конечно, там сверху записка приложена: «Сей клад укрыт мною, Павлом Силантьичем Сидельниковым, нынешней ночью?».

– Нет там никакой записки, тут вы кругом правы, – сказал Ахиллес. – Однако есть кое-что другое… Доктор, вы знаете, что такое дактилоскопия?

Доктор знакомым уже жестом задрал бороденку:

– Разумеется, милостивый государь! Как всякий интеллигентный человек, обязанный следить за последними достижениями науки…

– Вы, стало быть, знаете, – сказал Ахиллес. – А вот Павел Силантьевич не знает. И Ульяна Игнатьевна, сдается мне, тоже. Ничего удивительного: науку эту не преподают ни в гимназиях, ни в Женском институте. И в военных училищах, признаюсь, тоже. И знают о ней у нас только сыщики, интеллигентные люди, следящие за последними достижениями науки, да любители книг о сыщиках вроде меня… Объяснить вам кратенько? Соблаговолите взглянуть на подушечки пальцев ваших рук…

Это проделали тут же все, даже Дуня и Митрофан Лукич. Доктор смотрел на Ахиллеса с возрастающим любопытством.

– Узоры из линий, которые вы там видите, неповторимы и уникальны. Нет на свете двух человек, у которых они совпадали бы рисунком. Прав я, доктор?

– Совершенно верно, – подтвердил доктор уже не язвительно, а с некоторым одобрением. – Именно так и обстоит, по данным современной науки.

Ахиллес продолжал спокойно:

– И потому с некоторых пор полиция многих стран изучает найденные на месте преступления отпечатки пальцев, каковые служат неопровержимой уликой – ну, не найдется двух человек, у которых они совпадали бы! Первыми вы, может быть, удивитесь, начали бразильцы шестнадцать лет назад, в девяносто втором году – и первоначально дактилоскопия распространилась в нескольких южно-американских странах, а уж потом попала в Европу. Англичане ее взяли на вооружение шесть лет назад, наша сыскная полиция – всего год назад. Однако за этот год не просто организованы дактилоскопические кабинеты в обеих столицах и нескольких, пусть далеко не всех губернских городах – за этот год уже раскрыто с помощью этого метода несколько серьезных преступлений. Павел Силантьевич, вы ведь, представления не имея о столь опасной для вас науке, ножик, когда Сабашникова убивали, не в перчатках держали? Так что там и сейчас ваши отпечатки красуются, кои умелому человеку запечатлеть нетрудно. И с пакетом с ассигнациями та же история, и с мешочками, и даже с поленом… (На самом деле он не знал точно, можно ли снять отпечатки пальцев с мешочков и полена, но в рукоятке ножа и бумажном пакете был уверен. Ну, в конце концов, немного блефа не повредит…) Яков Степанович сейчас пошлет человека в сыскную, в дактилоскопический кабинет… А главное-то! Вы оба не задались вопросом, отчего здесь нет Марфы? Что ж вы так… Понимаю, новички вы в преступном ремесле, выражаясь привычными мне военными терминами, юнкера от уголовщины, а то и новобранцы… Но все равно, задуматься следовало бы, с вашим-то умом, Ульяна Игнатьевна… Сидит ваша Марфа под охраной городового. Потому что испугалась она не на шутку сибирской либо сахалинской каторги и выложила все как на исповеди: как вы ее уговорили, хозяюшка наша милая, за полсотни золотых червонцев в убийстве малость поспособствовать… Подробно рассказала, в деталях… Так что вкупе с отпечатками ее показания для следствия – железная…

Он отпихнул тяжеленное кресло и вскочил, заранее зная, что не успевает. Отшвырнув кресло так, что оно грохнулось спинкой об пол, Сидельников уже стоял на ногах и тянул руку к внутреннему карману пиджака…

Успел околоточный, стоявший в каких-то трех шагах. Он смахнул Сидельникова на пол мастерским приемом японской борьбы джиу-джитсу, а в следующий миг Сидельников уже лежал носом в пол, а Яков Степанович, уперев ему в спину колено, выкрутил к лопатке правую руку. Что-то глухо стукнуло об пол.

Ахиллес перевел дух. Что ж, русских полицейских давно и старательно учили джиу-джитсу. Настолько, что на недавних международных полицейских соревнованиях команда японцев, как раз джиу-джитсу и придумавших, оказалась на втором месте, а первое скромно заняли русские городовые…

Извлекши из кармана наручники и громко бормоча: «Пригодились же, как знал…», околоточный завернул Сидельникову за спину и вторую руку, сноровисто сковал запястья. Встал, выпрямился, поднял свою упавшую на пол фуражку, смахнул пот со лба.

– Хорошо прошло, гладенько… Медаль бы вам, господин поручик… В таких случаях дают «За усердие», серебряную, а я бы, будь моя воля, для вас и золотой не пожалел… Как вы за пару часов ухитрились все раскрутить – уму непостижимо…

– Нужных книг прочитал немало, – сказал Ахиллес скромно. – Ведь пригодились и в жизни…

Он не испытывал торжества, даже радости не испытывал. Была усталость и смутная тоска от того, что все было как-то неправильно. Не должна столь красивая женщина быть организатором убийства, да вдобавок собственного мужа. Красивые и умные должны быть добрыми и хорошими, а вот поди ж ты… И он вспомнил слова Шерлока Холмса, хотя, быть может, не вполне точно: «Самая красивая женщина, какую я видел в жизни, была повешена за убийство собственных детей»[41]41
  Артур Конан Дойль. «Знак четырех». Точная цитата: «Поверьте, самая очаровательная женщина, какую я когда-либо видел, была повешена за убийство своих троих детей. Она отравила их, чтобы получить деньги по страховому полису».


[Закрыть].

Извиваясь и тщетно пытаясь встать на ноги, Сидельников повернул к Ульяне искаженное яростью лицо и завопил:

– Сука! Тварь! Божилась, что пройдет без сучка без задоринки!

Ульяна с невероятным спокойствием на лице пожала плечами:

– Господа, быть может, вы избавите меня от этого субъекта? Невыносимо слушать его грязную брань и наветы. А с этой мужичкой Марфой мы еще разберемся в суде за клевету. Она, несомненно, сообщница этого негодяя… Господин подпоручик! Вы соизволили обвинить меня в соучастии? Это обвинение на чем-то основано, кроме слов моей вороватой кухарки? У вас есть какие-то свидетели? Улики? Быть может, эти ваши отпечатки пальцев? – и ослепительно улыбнулась. – Ну что же вы молчите?

Ахиллес молчал оттого, что сказать ему было нечего. У него были лишь признания Марфы – данные в устном виде совершенно постороннему для полиции лицу. И только. И все же он на что-то надеялся. Выйдя в коридор, во весь голос позвал:

– Кашин! – и, когда здоровяк появился в дверях, приказал: – Веди-ка ее в гостиную!

Сам же обошел стол и посмотрел на тот стукнувшийся об пол тяжелый предмет. Присел на корточки. Что ж, Сидельников подготовился серьезно: там лежал английский револьвер «Веблей» второй номер, именуемый еще «бульдогом». Маленький, поменьше нагана, выглядит игрушечным, но калибром превосходит мосинскую винтовку на добрую линию. На короткой дистанции – оружие убойнейшее. И все же, на что он надеялся? Там всего пять патронов. Ахиллеса он еще мог убить, но с остальными, вряд ли оцепенело дожидавшимися бы безвременной кончины, так просто не прошло бы, учитывая, что и околоточный ловок, вооружен, готов к неожиданностям, а поблизости еще и Кашин с наганом. Всплеск нерассуждающей ярости, пожалуй…

Он все еще сидел на корточках, разглядывая револьвер, когда услышал совсем рядом спокойный голос Ульяны:

– Марфа, как у тебя совести хватило меня к этому делу припутать? Зная, что против меня не может быть ни улик, ни свидетелей?

Он, опомнившись, вскочил. Но Марфа уже покаянно причитала:

– Сама не знаю, как вышло, барыня…

– Этот подлец тебя запугал? – Ульяна кивком указала на взвывшего в бессильной злобе Сидельникова: – И соучаствовать под страхом смерти заставил? С него станется…

Не зажимать же ей было рог? Марфа причитала:

– Нож к горлу приставлял, мерзавец, грозил, что кишки выпустит, если я ему дверь не открою, если не набрешу на вас полиции… Слаб человек, барыня, испугалась я до ужасти… Этот точно зарезал бы, как хозяина зарезал… Смалодушничала я, и дурмана вам с Дуней и Фомой подлила, и двери ночью открыла… Помилосердствуйте, Христом Богом прошу!

– Господа, – обернулась Ульяна к околоточному и подпоручику. – Надеюсь, вам теперь ясна суть произошедшего?

Ахиллес с бессильной яростью смотрел на Марфу. Он был бессилен. Сплошь и рядом темный, казалось бы, мужицкий ум звериной хитростью не уступает уму такой вот образованной особы. Ульяна бросила кухарке ключ – и та, моментально ухватив суть ситуации, великолепно хозяйке подыграла…

Крепко ухватив околоточного под локоть, Ахиллес вывел его в коридор и яростным шепотом сказал:

– Яков Степанович, нужно наконец вызвать арестантскую карету и отправить всех трех в часть…

Глаза у околоточного были умные и печальные.

– Двух, Ахиллес Петрович, двух, – сказал он, отводя взгляд. – И никак иначе.

– Вы что же, ей верите?!

– Ни капельки, – сказал околоточный. – А что прикажете делать? Это же Сабашникова. На балах она не бывает, а вот на обедах у губернатора и другой знати, где ее муж регулярно присутствовал, – очень даже часто. Ее сиятельство от нее давно пребывает в восхищении, «самбарской русалкой» именует. И господину приставу это тоже прекрасно известно. Доставь я ее под арест, через пять минут велит выпустить, и хорошо, если я разносом отделаюсь… Ведь ничегошеньки у нас против нее нет, кроме слов Марфы – а та, сами понимаете, уцапала уже, какой ей линии поведения держаться, на официальном допросе с протоколом то же самое твердить станет: что Сидельников ее под ножом принудил и дверь ему открыть ночью, и троим сонного зелья подлить, и барыню потом перед полицией оклеветать. А у вас и свидетелей вашего с ней разговора нет. Одни словеса… А их к делу не подошьешь. Смотришь, Ульяна свет Игнатьевна ей и поможет пустячком отделаться. Хорошо, хоть этот скот Пашка ни за что не выскользнет. Уж против него-то столько всего имеется… вашими трудами, за что вам нижайший поклон. Право слово, не видел я столь быстро и успешно завершенного следствия с полным изобличением убийцы…

Он смотрел виновато:

– Вы уж меня поймите. Поймите, нет у меня ни малейшего шанса на успех, в порошок сотрут. А вас дураком выставят, если при допросе – а вас как свидетеля непременно допросить следует – о сделанных вам Марфой признаниях упомянете. Верно вам говорю, я на службе всякого насмотрелся… Плетью обуха не перешибешь… Радуйтесь, что прямого убийцу мастерски обнаружили. А стекло… Ну что стекло? Кому эти мелочи интересны? Вы поймите…

– Да все я понимаю, – сказал Ахиллес устало. – Пойду я, пожалуй, к себе…

– И водки выпейте, право. Помогает, по себе знаю. Был и у меня один случай, когда прекрасно понимал, что стервец этот и есть виновник, а улик, так сложилось, не имелось – одни пустые словеса, которые адвокат на судебном процессе в порошок стер и в окно выкинул…

– Да все я понимаю, – повторил Ахиллес и зашагал прочь из дома.

Уже не обращая внимания на лай Трезора, вышел за ворота и побрел по немощеной пыльной улице к жилищу Митрофана Лукича. Он уже решительно не мог понять, выиграл он или проиграл. С одной стороны, непосредственный убийца был изобличен, и от каторги ему не отделаться ни за что – вряд ли Ульяна станет нанимать для него хорошего адвоката, Сидельников ей больше совершенно не нужен. С другой – вдохновительница убийства осталась недосягаемой – быть может, и Марфе поможет – вдруг та в будущем окажется незаменимой в каком-нибудь другом грязном деле? Хитрости и изворотливости у нее не в пример больше, нежели у незадачливого управляющего. Так выиграл он или проиграл? Поди пойми…

Посторонился к самому забору – по улице двигался верблюжий караван, судя по направлению, идущий не из Туркестана, а в Туркестан, – Ахиллес прожил здесь достаточно долго, чтобы, как и местные жители, моментально определять такие вещи. Нагруженные тяжелыми тюками двугорбые верблюды выступали неторопливо, чуть ли даже не величаво, словно (простите уж, господа хорошие, за такое сравнение) высокие сановники, шествующие в торжественной процессии, и их заносчиво задранные головы, исполненные спокойного равнодушия (а то и презрения) ко всему окружающему и всем окружающим, поневоле вызывали мысли о мудрых философах, постигших все тайны мироздания. И тысячу лет назад они шагали вот так, почти той же самой дорогой, и неизвестно еще, сколько будут шагать дальше – удобная железная дорога, связавшая бы Туркестан со здешними местами, только строится. Так что остается выгодным возить товары туда и оттуда чуть ли не за тысячу верст – выражаясь купеческим языком, накладные расходы невелики, верблюд в еде гораздо неприхотливее лошади, да и без воды может обходиться дольше…

Прошагал последний верблюд, караван неторопливо удалялся. Из пожаровских ворот вышел Никодим с метлой и совком, ворча что-то себе под нос – явно нечто небожественное в адрес всех верблюдов и караванщиков вообще. Из соседних ворот, столь же хмурый из-за неожиданно привалившей лишней работы, показался его собрат по ремеслу Фома.

Войдя в калитку и направившись было к своему флигелю, услышал сзади знакомый голос:

– Ахиллий Петрович!

Остановился и обернулся. Митрофан Лукич подошел к нему, обхватил, принялся мять в медвежьих объятиях, приговаривая:

– Вот уж спасибо, вот уж разодолжили, голубчик мой! Сыскали этого мерзавца, что Фролушку моего дорогого зарезал! Быть ему в каторге, варнаку, а вам – почет и уважение! Ну что б для вас такого хорошего сделать? Я б денег дал, так вы ж не возьмете, я в людях разбираюсь…

– Не возьму, конечно, – сказал Ахиллес.

На реснице купца явственно поблескивала слезинка.

– Ничего-о, – сказал он уверенно. – Уж я найду, как вас отблагодарить так, что и отказаться не сможете. Как Бог свят, найду. Фролушку не вернешь, однако и убийца свое получит…

– Он один, – с невеселой усмешкой сказал Ахиллес. – Неужели вы, Митрофан Лукич, с вашим-то жизненным опытом и знанием людей, верите, что это он сам все придумал?

Купец посмотрел на него как-то непонятно.

– Пойдемте, Ахиллий Петрович, на лавочке посидим, мои турецкие покурим, – сказал он.

Присев рядом с ним, Ахиллес взял из его портсигара (того самого, в день проигрыша на бильярде выкупленного из заклада) турецкую папиросу, изрядно отличавшуюся видом от русских.

– Ни капелюшечки не верю, что все придумал сам Пашка, – негромко сказал Митрофан Лукич. – Обворовывал Фролушку ловко, что правда, то правда, но это ж как небо от земли… Воровать любой сможет… ну, по крайней мере, тот, у кого хитрости достанет… хотя и разные дурошлепы тоже оравой лезут воровать, не думая, получится у них, или будут в шею гнать, не успев развернуться… А тут – друго-ое. Тут другой ум работал, не Пашкин, и превосходно мы знаем чей. С образованием, потомственная дворянка – хоть и всего только во втором поколении, отец у нее из поповичей, наградами личное, а там и потомственное выслужил, мать тоже не из благородных, из крапивного семени[42]42
  Крапивное семя – презрительное прозвище мелких чиновников и канцеляристов (низших государственных служащих, не имевших чина), как правило, печально известных взяточничеством и бюрократизмом.


[Закрыть] род ведет. Ну, предположим, ни образование, ни дворянство, даже потомственное, сами по себе ума не прибавляют, тут уж как Бог рассудит. И неведомо мне, почему он порой так рассуживает, что данный им ум людишки пускают на дурное дело – ну да сказано же, что неисповедимы пути Господни. Может, это он так людишек испытывает… Там, кто знает, она свое и получит, а здесь, сами понимаете, не достать ее.

– Куда уж понятнее, – горько усмехнулся Ахиллес, вдруг почувствовав себя не молодым, а едва ли не ровесником Пожарова. – Улик – никаких. Да и найдись, опасаюсь… Мне тут сказали, что она у губернатора и прочей знати обедала не раз, что его сиятельство от нее в восхищении…

– Я вам и больше скажу, – ухмыльнулся Митрофан Лукич. – Если б там одно восхищение…

Он склонился к уху Ахиллеса и, немилосердно фальшивя (певческими талантами не обладал), пропел давний уже, но все еще популярный куплетец:

 
Его превосходительство
любил домашних птиц
и брал под покровительство
хорошеньких девиц…
 

– Вот даже как? – прищурился Ахиллес.

– Да уж будьте уверены. – Митрофан Лукич понизил голос до шепота, хотя никто подслушать их не мог. – Годика два тянется. Его сиятельство – в расцвете лет, мужчина видный, и красоток вниманием не обходит, и они навстречу идут сплошь и рядом вовсе не в соображениях выгоды. Кому надо, те знают, да язык будут держать за зубами – как-никак его сиятельство, господин губернатор, царь и бог. Точно известно, что вскорости новую звезду получит, Владимирскую на сей раз. Крепкая у него рука в Петербурге, ходят слухи, что переведут его в будущем году в другую губернию, не в пример поболее и позначительнее нашей… Фролушке, конечно, никто не говорил – зачем зря хорошего человека расстраивать? Маялся бы, он же ее, гадюку, по-настоящему любил…

Какое-то время они молчали. Потом Ахиллес спросил – обращаясь не к соседу по лавочке, а скорее в никуда, в пространство:

– И что же теперь будет?

– А ничего не будет, – ответил Митрофан Лукич. – Одна буковка поменяется, и все. Было «Сабашников и К^о», станет «Сабашникова и К^о». Уж эта стерва, отдадим ей должное, дела вести сможет. Она и раньше не раз Фролушке дельные советы подавала. Да еще ежели толкового управляющего найдет. Слышал я, немец Шлиппе с Зеленовым поругался и уходить собрался. Вот помяните мое слово, приберет его к рукам Ульянка. Немец толковый, не вороват, как то у немцев заведено… И пойдет все по-прежнему. Я вас распрекрасно понимаю, Ахиллий Петрович. Будь я в ваших годах, я б тоже гневом пылал, а то и, как знать, и попытался бы… прости, Господи, такие мысли, да ведь дружили мы с малолетства… Да теперь уж жизнь пообтесала. И вас она пообтешет, никуда не денетесь. Или сомневаетесь?

– Боюсь, что нет… – вздохнул Ахиллес. – Хороший жизненный урок.

– Хорошо, если урок – впрок… Эх, Ахиллий Петрович… Мало ли каналий, которым, по высшей справедливости, тачечку бы на каторге катать, а они – я не об одном купечестве говорю – в столицах обитают, в каретах раскатывают, чины и звезды имеют, приняты в лучших домах, а то и… – Он вновь оглянулся и совсем уж тихо зашептал на ухо: – При высочайшем дворе… И жизнь от этого не переворачивается, и реки вспять не текут, и люди друг друга не едят. Живем – хлеб жуем…

Знаете, Ахиллий Петрович, годочков тридцать назад, когда был я молод, хоть и постарше ваших лет, был у меня приятель, в сыскной полиции служил. Преумнейший был человек, мог бы выйти в большие чины, да убили его уголовные в девяносто третьем… Так вот, сидели мы с ним как-то в ресторане «Волга-матушка» – он уж и тогда был, а я, неженатый, еще и компаньоном батюшкиным не был, одним из управляющих трудился, опыта набирался… Зашел у нас разговор о сыскных делах, и сказал мне тогда Артемий так: мы порой, мол, полная противоположность рыбакам. Те стараются крупную рыбу уловить, мелкотою пренебрегая, а у нас порой обстоит как раз наоборот: мелочь из сети извлекаем старательно, а вот иную крупную рыбу, даже если и заплывет в сети порой, приходится в воду выбрасывать. Так-то вот. Подозреваю крепко, что так обстоит не в одном нашем богоспасаемом отечестве. Да что там подозревать, газеты вон не раз писали, что у французишек делается – то же самое мурло, разве что не анфас, а в профиль…

…Лет пятнадцать спустя, когда над нашей грешной землей пронесутся нешуточные бури, не имеющие никакого отношения к атмосферным явлениям природы, и жизнь во многом решительно переменится не только в России, теперь уже как бы и не России, Ахиллесу, не утратившему любовь к детективным романам и рассказам и давно в совершенстве освоившему английский, попадет в руки новый сборник известного, но в год убийства Сабашникова еще не взявшегося за перо автора. И дочитывая один из рассказов, он обнаружит, что англичанин, разумеется, не ведая о том, спустя годы повторит слова так и оставшегося неизвестным Ахиллесу погибшего сыщика…

Хитрый негодяй застрелил человека, твердо решившего упечь его под суд за всевозможные грязные делишки. Очередной сыщик-любитель (коих отчего-то больше всего именно в Великой Британии) быстро раскрывает дело и находит убийцу. Вот только улики у него, как на подбор, косвенные, прямых доказательств нет, да к тому же убийца давно и мастерски притворяется смешным, нелепым чудаком, так что никто и не поверит, что он способен спланировать и устроить хладнокровное убийство. А если и поверят, промолчат – прохвост ведь богач, большие деньги одной из партий отваливает, без которых ей на грядущих выборах туго придется. Вот и говорит с философской грустью в самом конце рассказа сыщик своему знакомому:

– Я же говорил вам – крупную рыбу всегда приходится выбрасывать в воду…[43]43
  Гилберт Кийт Честертон. «Лицо на мишени».


[Закрыть]