Текст книги "Изобличитель. Кровь, золото, собака"

Сыщик и наяда

Фотографическая карточка слегка порыжела от времени, но четкость изображения сохранила. Молодой, всего-то неполных тридцати одного года от роду, штабс-капитан с лихо закрученными усами и тремя орденами на груди, не считая медалей, сидит возле декоративной, якобы мраморной колонны в фотографии Аксельрода, что в Красноярске. Тысяча восемьсот семьдесят седьмой год, вскоре он вернется из краткосрочного отпуска в свой полк, который выступит прямиком на турецкую кампанию. Весь облик молодого офицера исполнен удали и уверенности в себе, каковые качества были ему и в жизни свойственны.

Это была самая ранняя фотографическая карточка дяди, которая сохранилась. Предшествующие где-то потерялись во время очередного переезда к месту нового назначения. Так что Ахиллес представления не имел, как в точности выглядел тот семнадцатилетний юнкер, что, упрямо стиснув зубы и склонив штык, готовился отбивать атаку кокандской конницы. Страшно было, Ахиллес понимал, стоять вот так со склоненным штыком, когда на тебя катится визжащая орда всадников в разноцветных халатах и высоких меховых шапках, похожих на казачьи папахи. Им всем должно было быть страшно – только глупец не боится смерти. Но они отбили атаку, и еще одну, а там и сами перешли в наступление, и сбоку ударила подмога, отряд полковника Веревкина, и они взяли у кокандцев город Туркестан, крепость Аулие-Ата, а там и большой, хорошо укрепленный город Ташкент, и хан прислал посольство, признавая себя побежденным… А юнкер, проделавший весь поход без единой царапины, так уж судьба решила, был без экзаменов произведен в подпоручики – награды все они, кто остался в живых, получили, конечно, позже…

Рядом с фотографической карточкой на столе лежало письмо и еще одна бумага. Ахиллес перечел их дважды. В сердце засела противная заноза, вызывавшая унылую тоску.

Письмо было от матери. Дядя Пантелеймон Михайлович, битый и сам нещадно бивший, рубленый и стреляный отставной инфантерии полковник, умер неделю назад. Тихой смертью, какую в народе издавна почитают благостной: лег спать, а утром не проснулся, так и лежал с закрытыми глазами и совершенно спокойным лицом. Нельзя сказать, чтобы это стало такой уж неожиданностью – мать в нескольких письмах сообщала, что в этом году дядя стал откровенно плох, давно уж ходит только с палочкой, последний месяц не выходил дальше скамейки у ворот. И все равно любая смерть, подобная этой, – черная неожиданность.

И тут же – заверенная нотариусом Калязиным (Ахиллес прекрасно помнил старичка, по его юношескому мнению, как две капли воды похожего на своих коллег из романов Диккенса – тех, что стояли на стороне добра) копия дядиного завещания. Дядя, как и обещал, оставил все Ахиллесу – за исключением пяти тысяч рублей, отписанных тому полку, с которым дядя проделал свою первую кампанию в отряде полковника Черняева. Вот вам и грустная ирония судьбы, сплошь и рядом соединяющей в один узел горестное и нечто вовсе противоположное. Никак нельзя теперь назвать его настоящим богачом, но по сравнению с только что ушедшими прежними временами (да еще учитывая проценты с банковского капитала и предстоящий ежегодный доход от паев, а там и от продажи земли), когда единственным источником существования были офицерское жалованье и ежемесячные дядины пятнадцать рублей, такое наследство для рядового подпоручика провинциального полка было сущей Голкондой[44]44
  Голконда – древняя столица индийского княжества Хайдерабад (давно лежит в развалинах). Места, где она расположена, долго славились богатейшими алмазными россыпями и залежами других драгоценных камней.


[Закрыть]. Вот только Ахиллес хотел бы, чтобы эта Голконда его настигла как можно позже – но тут уж ничего от его желаний не зависело…

Положительно, не задался день. Утром пришло письмо, а чуть позже почтальон принес очередной номер «Самбарского следопыта». Вот он, лежит тут же, на столе, ожидая своей очереди бесславно окончить жизнь, совершив, как все его предшественники, путешествие в один конец – то бишь в нужник во дворе. Ахиллес отнюдь не горел желанием сохранить этот номер на память, наоборот…

«Самбарский следопыт» принадлежал к тем газетам, которые во Франции именуют бульварными, а в Северо-Американских Соединенных Штатах отчего-то желтыми. «Сеять разумное, доброе, вечное» он никогда не стремился, высокими материями, тягой к просвещению народному и пропагандой высоких идеалов и прочими интеллигентскими любимыми игрушками не озабочивался отроду. Да и не было в тамошней редакции ни одного интеллигента в том смысле, какой обычно в России вкладывают в это слово. Жизненные цели владелец давным-давно поставил перед собой иные, гораздо более приземленные – и, надо сказать, не прогадал…

«Следопыт» кормился – и неплохо – тем, что регулярно производил среди читающей публики сенсации, старался первым сообщить обо всех увлекательных и поразительных случаях, произошедших как в Российской империи, так и в заграницах. Годилось все – от очередного дерзкого ограбления поезда в тех же САСШ и бегства с деньгами кассира крупного банка до катастрофического извержения вулкана и любовного скандала с участием известных либо высокопоставленных особ. Разумеется, газета, как коршун на оплошавшую курицу, кидалась на любые достойные ее внимания скандал или происшествие в Самбарске. Правда, в данном случае приходилось соблюдать известную осторожность. Даже если «Самбарский следопыт», например, разнюхивал кое-что об очередном сердечном увлечении губернатора, благоразумно не упоминал об этом и намеком. Было еще несколько лиц, которых задевать никак не следовало, даже если бы их фамилии обозначали одними заглавными буквами.

В остальном газетиры «Следопыта» резвились как хотели. Они давно уже разработали идеальную систему недоговоренностей, завуалированных, но понятных каждому старожилу намеков и прочих уверток, позволивших им ни разу не оказаться перед судом, как ни пытались это устроить обиженные и разозленные герои иных статеек – когда и они, и все окружающие прекрасно понимали, о ком и о чем идет речь…

Что их нисколечко не спасало от критики, так сказать, приватной, сплошь и рядом находившей выражение отнюдь не словесно. Тут уж все зависело от фантазии, возможностей и решимости обиженного или обиженной. Нередки были пощечины, получаемые в общественных местах как рядовыми газетчиками, так и господином редактором, по некой иронии судьбы носившим примечательную фамилию Лазуткин. Однажды в господина Лазуткина стреляла, опять-таки на публике, некая дама, чьи не вполне осмотрительные похождения на амурном фронте были «Следопытом» разузнаны и обнародованы – фамилия дамы опять-таки была укрыта за заглавной буквой, – но хватало намеков, по которым нетрудно было догадаться обо всех прочих буквах.

К счастью для самого Лазуткина и скрытому сожалению некоторых, покушение закончилось пшиком. Дама совершенно не разбиралась в огнестрельном оружии, а потому взяла первое, что ей подвернулось под руку: крохотный револьверчик «Велодог», скорее мелкокалиберную игрушку, выпускавшуюся исключительно для велосипедистов, с ее помощью отбивавшихся от преследующих их собак – и названной соответственно. К тому же стреляла она первый раз в жизни – и все пули оказались в дощатой стене летнего ресторана на пристани (к тому ж после первого выстрела Лазуткин, наученный житейским опытом, укрылся под столом). Решив показать себя благородным джентльменом, он отказался поддерживать против амазонки обвинение в уголовном суде, так что она отделалась мелким денежным штрафом за нарушение общественного порядка. А сам Лазуткин на этом только заработал, пустив в продажу экстренный выпуск, где очередной обладатель псевдонима (может быть, и сам Лазуткин) прозрачно намекал, что в редактора стреляли едва ли не из маузера – и долго сокрушался, стервец, о падении нравов в обществе и о нешуточных опасностях, грозящих несущим свет истины публике журналистам.

Далеко не безобидные последствия имела другая статья, красочно живописавшая очередной веселый дебош Тимошина и двух его всегдашних собутыльников – поручика Бергера и штабс-капитана Секирко. На другой день эта троица (легко опознанная читающей публикой) нагрянула в редакцию средь бела дня, вооруженная арапниками. Прохожие на улице имели возможность совершенно бесплатно наблюдать увлекательное зрелище – сотрудники «Следопыта» взапуски выпрыгивали в окна (хорошо еще, что редакция располагалась на первом этаже). Однако несколько замешкавшихся все же испытали на себе материальное воплощение известного высказывания одного из персонажей русской классики – о том, что кожаные канчуки, сиречь плети, в больших количествах есть вещь нестерпимая.

Собственно говоря, троица весельчаков ничего не имела против того, что их очередная выходка попала бы в прессу. По их собственным словам, их возмутило другое: статья, как они утверждали, была «написана не в должной тональности». Разумеется, никакого наказания за этот дерзкий рейд они не понесли – господам офицерам сплошь и рядом сходили с рук и гораздо менее безобидные акции, предпринятые против «рябчиков»[45]45
  «Шпаки», «штафирки», «рябчики» – презрительное наименование штатских в военной среде.


[Закрыть]. Неделю под домашним арестом они отсидели не за визит в редакцию, а за саму выходку.

Зеленову, наоборот, нравилось, когда «Следопыт» всей палитрой красок описывал его очередной кутеж – всегда сопровождавшийся всякими, деликатно говоря, шалостями, мало чем уступавшими проказам лихой офицерской троицы. Правда, он после первой же статьи о нем еще лет десять назад нанес визит в редакцию, но без арапника – лишь вежливо предупредив газетчиков о соблюдении впредь той самой «должной тональности», не особенно и туманными намеками в хорошем стиле самого «Следопыта» предупредив, что для самбарских босяков нет ничего святого, а культурой они не обременены: сегодня из хулиганских побуждений сожгли будку сапожника на окраине, а завтра, чего доброго, могут и какую-нибудь редакцию с ее типографией дотла спалить…

В «Следопыте» намек поняли прекрасно и впредь старательно соблюдали нужную тональность, предварительно осведомившись у Зеленова, не имеет ли он ничего против того, что в будущих публикациях он будет фигурировать под именем «Крез Зело»[46]46
  Зело – старинное название в русском алфавите буквы «З».


[Закрыть]. Зеленов чуть подумал и благосклонно кивнул.

Так оно и шло. Пикантность в том, что «Следопыт» при всей своей бульварности – или, напротив, именно благодаря ей – был чертовски интересной газетой. А потому его читали и очень многие представители того самого «общества», что не допускало в свою среду Лазуткина, а также немало интеллигентов, из тех что публично заявляли, что их интересует лишь высокая литература. Подавляющее большинство таких читателей были «тайными», то есть выписывали «Следопыт» от лица своих поваров и кухарок, служанок и слуг, кучеров, лакеев и дворников. В свое время по Самбарску прошелестел многозначительный слушок: подписку на «Следопыт» оформил и швейцар губернаторского особняка. Ахиллес, к некоторому своему стыду, общим поветрием оказался в свое время заражен: ну, конечно же, пренумерантом[47]47
  Пренумерантами тогда именовались подписчики периодических изданий.


[Закрыть] стал дворник Митрофана Лукича Никодим, аккуратно приносивший газету во флигель…

И вот теперь Ахиллес сам угодил на страницы «Следопыта»…

Неизвестно, как газетиры ухитрились всего через три дня разнюхать едва ли не во всех подробностях печальную историю убийства купца Сабашникова. Ну, впрочем, давно известно было, что у них есть потаенные платные информаторы везде, откуда может проступить что-то интересное для возбуждения очередной сенсации. Работавшие, по слухам, не менее качественно (и столь же конспиративно), как засылавшиеся охранным отделением ко всевозможным революционным партиям информаторы охранного отделения. Уж наверняка таковые имелись и в полиции…

Да уж, популярность Ахиллес, не имея к тому ни малейшего желания, обретет нешуточную… «Самбарский следопыт» имел тираж даже вдесятеро больший, чем местный официоз, «Губернские самбарские ведомости» и третья газета Самбарска – «Волжские известия», как раз и отводившая немало места борьбе за обожаемые интеллигенцией духовные ценности. Предположим, жители не Самбарска, а губернии («Следопыт» выписывали и читали по всей губернии) понятия иметь не будут, о ком идет речь, но в самом Самбарске найдется немало людей, которые быстро сообразят, как звучит полная фамилия «подпоручика С.» – в полку он единственный подпоручик, чья фамилия начинается с «С».

Но самое скверное не это, а реакция его начальства, когда газета дойдет и до него. Ахиллес не мог бы предсказать, какими именно будут детали, но не подлежало сомнению, что начальство будет в ярости…

Собственно говоря, в статье не было ни тени обычного для газеты ерничества, всевозможных завуалированных аллюзий и тому подобного дегтя на ворота. Наоборот, статья получилась крайне сдержанной по тону: газета «вместе со всеми благонадежными обывателями нашего города всех сословий и званий скорбела о безвременной смерти одного из столпов местного предпринимательства Ф. Т. Сабашникова, случившейся при столь ужасных обстоятельствах». Правда, как и следовало ожидать, все шишки посыпались на злодея Сидельникова; об Ульяне упоминалось исключительно как о «тоскующей по любимому мужу безутешной вдове», а Марфа не фигурировала вовсе.

Да и о «ближайшем соседе покойного подпоручике С.» писалось исключительно в превосходных, даже хвалебно-пафосных тонах. Будь он человеком штатским, такая статья могла бы только польстить, он бы даже не имел ничего против указания его фамилии в полном виде. Живописно повествовалось, как молодой офицер, «гордость полка», применив нешуточные таланты сыщика, за каких-то два часа раскрыл кровавое преступление и изобличил убийцу – а «скромный герой в полицейском кителе, околоточный надзиратель С.» произвел задержание такового буквально в нескольких аршинах от места, где еще лежало тело убитого с ножом в груди. Ахиллеса именовали «самбарским Шерлоком Холмсом». Попутно Зоркоглаз (кто скрывался за этим псевдонимом, Ахиллес не знал) воспользовался возможностью в очередной раз отвесить пинок самбарской интеллигенции, с которой «Следопыт» пребывал в постоянной и непримиримой вражде. Пространно высмеивал означенную интеллигенцию, имеющую склонность изображать славных офицеров российской императорской армии этакими недалекими бурбонами, пребывающими на крайне низкой ступени умственного развития, ордой монстров, чьи духовные интересы не простираются далее попоек, карт и дебошей. Меж тем такие офицеры, как «подпоручик С.», патетически восклицал Зоркоглаз, являются наглядным опровержением сего порочного тезиса, демонстрируя незаурядные умственные способности и отточенное логическое мышление. И предлагал в заключение устроить подписку в честь обоих скромных героев, чьи фамилии начинаются с «С»[48]48
  То есть провести сбор денег.


[Закрыть].

Да, будь он человеком штатским, лишь радовался бы – и, пожалуй, отправил бы в Красноярск несколько экземпляров газеты для родных и знакомых. Но он был офицером, знавшим, что его начальство по прочтении статьи мысли будет питать отнюдь не возвышенные, умиленные и пафосные…

Есть от чего приуныть, да еще это письмо… С одной стороны, нет еще и полудня, а он давал себе зарок не употреблять спиртного ранее пяти часов вечера (исключая, разумеется, случаи, когда бывал приглашен на праздничное застолье), с другой – причина, повод, ситуация… В конце-то концов, и дающие церковные зароки отказа от пьянства частенько их не блюдут… С кем человеку проще всего договориться, так это с собственной совестью…

Он кликнул Артамошку и отдал необходимые распоряжения. Из тех, что Артамошка выполнял с величайшей охотой. Буквально через несколько минут на столе перед ним (откуда он убрал фотографическую карточку, письмо и копию завещания) стояла бутылка шустовского коньяка и тарелочки с аккуратно нарезанным белужьим боком и ломтиками первосортной копченой колбасы от немца Шредера, своей жизнью полностью оправдывающего известное прозвище. Оживление Артамошки объяснялось просто: очень часто Ахиллес, собравшись выпить, разрешал денщику налить и себе из остатков чарку. И в прямом, и в переносном смысле: как-то он увидел в лавке старьевщика самую натуральную уставную чарку и купил зачем-то. В конце концов, если матросы чарку водки получают ежедневно, почему нельзя втихомолку поощрить время от времени исправного денщика?

Причина сего застольного великолепия была проста: вчера вечером нагрянул Митрофан Лукич, принес корзиночку с полудюжиной бутылок коньяка, вина, хорошей кизлярки[49]49
  Кизлярка – крепкая водка, получившая название от г. Кизляр. В больших количествах производилась на Северном Кавказе, на Кубани, в Ставрополье из смеси яблок, слив и абрикосов. Использовалась также для сдабривания виноградных вин.


[Закрыть], с разными вкусностями.

И заявил: он от чистого сердца хочет сделать Ахиллесу хоть что-нибудь приятное, и в случае отказа принять скромный подарок разобижен будет не на шутку. Подарок Ахиллес принял без особого внутреннего отпора – это как-никак были не деньги или что-то в этом роде.

Расставив все, Артамошка помялся и не вышел, спросил:

– Ваше благородие, осмелюсь обратиться, у нас не будет ли в ближайшее время новых сыскных дел?

Ахиллес усмехнулся:

– Слава Богу, не предвидится.

На лице Артамошки явственно читалось разочарованное: «Кому – слава богу, а кому – золотой в карман…» Отослав его, Ахиллес налил лафитник из граненого прозрачного стекла, приподнял его и тихо сказал в пространство:

– Светлая вам память, Пантелеймон Михайлович…

Выпил, закусил, отправил следом вторую, что согласно известному присловью, идет уже не колом, а соколом – и, как обычно в таких случаях бывает, грусть оказалась не столь утомительной, а предстоящие служебные неприятности не столь тяжкими.

Послышалось деликатное царапанье в дверь, и на пороге непрошеным возник Артамошка. С таким выражением лица, словно тщательно скрывал ухмылочку, отрапортовал:

– Ваше благородие, там у ворот малолетний босяк торчит. Никодим хотел его метлой, а он говорит, что у него письмо к вам, конвертик показывает и фамилию вашу называет… Мне в руки не отдал, стервец, да еще насмеялся: ты, говорит, нижний, как Новгород, а мне ясно велено – господину подпоручику… Хотел я его за ухо, да неудобно показалось как-то: добро бы на улице насмехался, а он вашему благородию письмо принес…

– Ну, пойду гляну… – сказал Ахиллес.

Туго подпоясался ремнем и вышел. За воротами топтался классический уличный мальчишка – впрочем, судя по количеству заплат и качеству их пришития, не бездомный все же, а обитавший под родительским кровом, хотя наверняка убогим.

– Вы будете подпоручик Сабуров? Письмецо к вашей милости. – Он подал Ахиллесу небольшой запечатанный белый конверт и добавил на извозничий манер: – Прибавить бы надо, барин…

Чуть подумав, Ахиллес достал из кармана бриджей мелочь, выбрал серебряную полтину и показал ее огольцу «решеткой»[50]50
  В те времена оборотная сторона монеты именовалась чуть иначе – не «решка», а «решетка».


[Закрыть], тот непроизвольно протянул было руку, но Ахиллес проворно отвел свою:

– Денежки заработать надобно… Кто дал письмо?

– Барышня, – без запинки ответил мальчишка. – На Пироговской. Адрес назвала и велела – подпоручику Сабурову в собственные руки… Хорошая барышня, двугривенный дала, могла бы и гривенник…

– Какая она из себя?

– Такая… – Гонец призадумался. – В платье. Вот цвета я не знаю, господский какой-то цвет…

– Нет, ну какая она из себя?

– Ну, такая… – Он изобразил обеими руками в воздухе непонятные фигуры, нахмурил лоб в раздумье, просиял. – Прелестная, вот! Прелестная вся из себя.

– Ого! – сказал Ахиллес. – Где ты такие словеса слышал, отрок?

– Я в начальной школе три года учился, – сообщил отрок. – Пока батьку за водку с заводика не выперли, – и добавил со взрослой рассудительностью: – Вот и пришлось пойти по жизни, копеечку где-нито зарабатывать. Нам учительница сказки читала, а там что ни царевна или княжна – прелестная да прелестная.

– Ладно, – сказал Ахиллес. – Ну а волосы какого цвета? Глаза? Уж цвета волос и глаз чисто господскими никак не назовешь.

– Оно так… Волосы… Как солома, только позолотистее. А глаза… мышиного цвета.

– Тьфу ты! – сказал Ахиллес. – Серые, что ли?

– Как есть. Посветлее чуть мышиной шкурки и какие-то не такие – все ж не шкурка, а глаза…

Ясно было, что более никаких деталей из него не выудить. А посему Ахиллес отдал юному постиллиону[51]51
  В пушкинские времена так называли почтальонов.


[Закрыть] честно заработанную полтину и вернулся во флигель. Там он первым делом по примеру Шерлока Холмса понюхал конверт – пахло хорошими дамскими духами. Он не был Шерлоком Холмсом и потому не мог с уверенностью назвать их марку, но осталось впечатление, что с этим тонким ароматом уже где-то сталкивался, возможно, и не однажды.

Вскрыл конверт ножом для бумаг, бронзовым, с изображением Льва Толстого на рукоятке (нельзя сказать, чтобы в армии писателя этого читали, но уважали за славное прошлое артиллерийского офицера, участника защиты Севастополя). Достал сложенный вдвое листок веленевой бумаги, раскрыл, прочитал, потом еще раз, медленнее. Какое-то время сидел, глядя перед собой в нешуточной задумчивости.

«Дорогой Ахиллес Петрович!

В случае, если вы не заняты служебными делами, жду вас в четыре часа пополудни у входа в городской сад. Верю, что вы обязательно придете, если не будет уважительных причин не явиться.

Ванда Лесневская».

Это был ребус…

С одной стороны, подобные розыгрыши были вполне в духе компании «трех мушкетеров» – Тимошина сотоварищи. Почерк, с первого взгляда видно, женский, но это еще ни о чем не говорило – они и в прошлых случаях находили какую-нибудь грамотную девицу, пущего правдоподобия ради, чтобы у жертвы не возникло ни малейших подозрений.

Не далее как этой весной они умудрились разыграть самого Зеленова, давно и безуспешно осаждавшего одну замужнюю красавицу из дворянского сословия. Красавица, нужно отметить, не отличалась, в общем, строгостью нравов, но персонально Зеленову с ней решительно не везло – по каким-то своим причинам оставалась глуха ко всем ухаживаниям, букеты отсылала прочь, на пылкие записки не отвечала.

И вот однажды босоногий мальчишка принес Зеленову надушенный конвертик, на котором имени адресата не значилось, как и на полученном Ахиллесом. Большей частью письмо являло собою прозаический переклад письма Татьяны Лариной к Онегину, а остальное было взято троицей из какого-то французского любовного романа.

В расположенную верстах трех от города Троицкую слободу, где сменившая гнев на милость красавица назначила свидание, Зеленов примчался за четверть часа до условленного срока, его кучер гнал известную всему городу пару каурых чуть ли не галопом. Во вполне респектабельном заведении, летнем ресторане «Фонтенбло», Зеленов просидел в одиночестве за столиком добрых полчаса, то и дело поглядывая на свой роскошный золотой «Мозер», барабаня пальцами по столу, выказывая другие признаки нетерпения. Трое офицеров, мирно сидевших в уголке за парой бутылочек шустовского нектара, вроде бы не обращали на него ни малейшего внимания, и уж тем более он на них внимания не обращал.

По истечении получаса на крытую террасу ресторана поднялся очередной босоногий Гаврош и вручил другое письмо, резко отличавшееся по содержанию и даже проиллюстрированное. Там был довольно искусно изображен кукиш, а ниже стояло: «Крайне опрометчиво бывает полагать себя роковым соблазнителем, не знающим поражений». На сей раз почерк был мужской – чтобы не осталось никаких неясностей.

Как рассказывала потом в узком кругу троица, то и дело прыская хохотом, выражение лица «Креза Зело», пожалуй, не взялся бы описать и лучший литератор России и Европы. Совершенно неописуемое было выражение. В конце концов Зеленов, побагровев, как рак, скорым шагом покинул террасу, швырнув на ходу официанту кредитку, прыгнул в коляску и взревел:

– Гони!!!

И упряжка умчалась как вихрь. Взахлеб хохотавшая троица офицеров у посетителей, не посвященных в суть дела, никаких подозрений не вызвала – вполне возможно, за столиком прозвучал особенно пикантный анекдот или рассказ об особенно смешном случае из жизни – дело житейское, часто случается…

«Три мушкетера» в данном случае проявили благородство, ограничив распространение этой истории среди узкого круга лиц, причем с каждого слушателя бралось слово чести хранить все в тайне. К Зеленову, в общем, относились с некоторой симпатией – разумеется, не за его коммерческие достижения, а за размах и фантазию его гуляний и количество пораженных им стрелой Амура красавиц. Так что выставлять на всеобщее посмешище не стали.

В другом случае было поступлено гораздо более жестоко…

Жил-поживал в Самбарске средней руки чиновник из губернского управления землепользования, которого крепенько недолюбливали и в обществе, и в родной конторе. Человечишка был дрянноватый – скряга, сплетник (причем сплошь и рядом запускал в оборот сплетни собственного сочинения, злые, на грани приличий), никудышный член компании, собравшейся кутнуть (пил и угрюмо молчал, как сыч). По слухам, еще и передергивал в картишки, хотя за руку пойман не был. Препустой человек, одним словом. То, что он на своем хлебном местечке брал взятки, как раз на плохое отношение к нему ничуть не влияло: кто в России не берет? Но вот все остальное…

И однажды «трем мушкетерам» стало достоверно известно, что этот дрянной человечишка в глубокой тайне поддерживает отнюдь не платонические отношения с пухленькой и смазливой, относительно молодой вдовушкой, державшей на Пироговской галантерейную лавочку. После чего его участь была решена…

Посредством, как это обычно водилось, уличного мальчишки чиновник получил пространное письмо, написанное женским почерком и в нескольких местах покрытое следами слез (водопроводной воды). Троица изрядно потрудилась и извела не один черновик, пытаясь как можно правдоподобнее подделать стиль и лексикон молодой купчихи с начальным образованием. Существовал риск, что адресат знает почерк своей пассии – или она в общении с миленочком употребляет совсем другие фразы и обороты. Но риск, как известно, – благородное дело.

Забегая вперед, все прошло без сучка без задоринки…

В письме бедная, горемычная женщина в крайнем расстройстве чувств сообщала: обнаружилось вдруг, что она носит под сердцем дитя, виновником чего может быть исключительно сердечный друг – поскольку она женщина благонравная и на других мужчин даже не смотрела. Доктор уверяет, что минули все допустимые для вытравления плода сроки. Женщину безукоризненной доселе репутации ждет несказанный позор – неожиданное рождение ребенка у благонамеренной вдовы… Выход вообще-то есть: до того как признаки беременности станут слишком явными, она уедет на несколько месяцев в Казань, а еще лучше – в Нижний, где и произведет дитя на свет. Бросать ребенка она не намерена – коли уж с мужем Бог не дал, пусть остается этот. Отдаст его на воспитание в надежные руки, а годика через два, подросшего, явит Самбарску как ребенка своей проживавшей далеко отсюда и неожиданно погибшей вместе с мужем при железнодорожной катастрофе дальней родственницы. Якобы взяла не имеющего других родственников осиротевшего малютку на воспитание, вот только она купчиха и деньги считать умеет. А посему предъявляет самый натуральный ультиматум: либо «виновник торжества» не позднее чем через месяц приносит ей десять тысяч рублей, либо она идет прямиком к его супруге и предъявляет ей убедительнейшие доказательства. Последствия, возникающие во втором случае, бывшему сердечному другу понятны…

Наш мизерабль[52]52
  Мизерабль – жалкая, ничтожная личность (франц.).


[Закрыть] впал в непреходящее состояние тоскливого, панического ужаса. Натыкался на улице на прохожих, на службе делал нелепейшие ошибки в самых простых бумагах, вообще производил впечатление тихо тронувшегося умом – о чем уже стали поговаривать втихомолку…

Причины для такого именно поведения наличествовали весомейшие. Беда даже не в том, что супруга была ревнива, как три цыганки сразу. На ней, страшной, как смертный грех, чиновник женился в свое время исключительно из-за денег. И кое-какой капиталец в банке, и дом, в котором они жили, принадлежали ей – ее полное, неразделимое имущество по законам Российской империи. Не подлежало сомнению, что в этих обстоятельствах супруга станет добиваться развода.

Развод, чисто церковное мероприятие, в Российской империи получить крайне трудно, дело может тянуться годами. Однако на каждый замочек есть свой ключик. Все в изрядной мере облегчается при доказанном прелюбодеянии одного из супругов. Что еще важнее, чиновники духовной консистории «барашка в бумажке» обожают не меньше, чем их коллеги «мирских» департаментов. А деньги у супруги прелюбодея имелись, и не такие уж малые…

Перспективы перед незадачливым прелюбодеем замаячили самые печальные. Он вполне мог форменным образом оказаться на улице, да к тому же лишенный права, как прелюбодей, вступать в брак вторично (в свое время та же беда настигла не кого-нибудь – «короля русского сыска Ивана Дмитриевича Путилина) – а то и подвергнуться церковному покаянию, не самой легкой и приятной процедуре. И, конечно же, потерять репутацию безвозвратно…

Денег таких у него не было. Отчаянные попытки занять их у знакомых и даже под вексель у ростовщика успеха не принесли. Собрать за месяц такую сумму взятками было бы нереально…

Порой собственными глазами с удовлетворением наблюдавшие за объектом злой шутки «три мушкетера» были людьми, в общем, не злыми и уже через неделю дали обратный ход, не без оснований опасаясь, что прелюбодей, придя в вовсе уж крайнее расстройство чувств, лишит себя жизни, а брать такой грех на душу никому не хотелось. И потому на восьмой день розыгрыша чиновник получил очередное письмо, где была изображена ухмыляющаяся рожа, а пониже твердым мужским почерком написано: «Впредь блуди осмотрительней, поганец, а то и вправду попадешь в неприятности», и подпись: «Смиренная сестра Мизогения»[53]53
  Мизогения – забытый ныне латинский термин, означающий отвращение к женщинам у мужчин.


[Закрыть].

Супружница так ничего и не узнала, но эту историю шутники в тайне не держали, отнюдь, так что она распространилась достаточно широко…

Одним словом, Ахиллесу следовало ожидать чего угодно. Чересчур поверхностное описание таинственной незнакомки еще ничего не доказывало и не опровергало – кто им мешал отыскать сообщницу с глазами и волосами описанного цвета? Ванда – не единственная в Самбарске златовласая сероглазка. «Три мушкетера» могли специально подыскать именно такую для пущего правдоподобия.

Ахиллес прекрасно помнил ландшафт примыкающей к городскому парку местности. Справа от входа, если стоять спиной к нему, поднимается возвышенность с проложенной по ее склону мощеной тропинкой для гуляний, и есть там скамейка, откуда можно наблюдать за входом в парк столь же комфортабельно, как за театральной сценой – из ближней ложи. От стоящего у входа скамейку надежно скрывает живая изгородь из высоких, буйно разросшихся кустов, за которыми давно никто не ухаживает – зато сверху вход в сад как на ладони. И может оказаться так, что именно на этой скамейке расположится троица шутников, весело наблюдающих, как Ахиллес нетерпеливо расхаживает у входа. Шутка получится ничуть не злая, безобидная, за которую и сердиться-то нет причин…