Текст книги "Уголовно-правовые взгляды Н.Д.Сергеевского"

Классификацию рассматриваемых преступлений Сергеевский начинает с их деления по форме вины, выделяя: 1) умышленные убийства – убийство с заранее обдуманным намерением, или предумышленное убийство; убийство умышленное (простое); убийство в запальчивости и раздражении; 2) убийства неумышленные (неосторожные) – неосторожное лишение жизни в собственном смысле слова («неумышленное причинение смерти человеку, при условиях возможности предвидения последствий, посредством действия, самого по себе законом не воспрещенного»); квалифицированные или привилегированные виды (неосторожное причинение смерти посредством действия, нарушающего постановления, ограждающие личную безопасность и общественный порядок; неосторожное лишение жизни как последствие неправильного лечения; причинение смерти при совершении преступлений, соединенных с насильственными действиями).

Следует заметить, что в числе умышленных убийств в качестве самостоятельного вида выделяется лишение жизни другого человека, совершенное с косвенным («непрямым») умыслом.

Для современного исследователя, вероятно, представляет особый интерес анализ детоубийства, под которым Сергеевский понимает «умышленное лишение жизни матерью ее незаконнорожденного, новорожденного ребенка». Состав данного вида убийства является привилегированным, что «определяется особенностями объекта и субъекта, а основания к смягчению наказания заключаются в мотивах действия 41 и особом психическом состоянии действующ. лица» 42.

Оставление в опасности рассматривается одним из способов лишения жизни и причинения вреда здоровью. Если же это деяние совершается с иной целью, например с целью освобождения от обязанностей, то оно может признаваться delictum sue generis, т. е. преступлением особого рода.

Уголовную ответственность за неоказание помощи погибающему автор признает анахронизмом, отголоском канонического права.

К преступлениям против чести Сергеевский относит обиду (оскорбление) 43 и клевету. «Клевета, будучи по содержанию своему ложным обвинением кого-либо в деянии, позорн. и унизительн. для чести человека… требует именно сообщения третьим лицам, …высказанная в глаза и без свидетелей, она может образовать собою лишь обиду в тесн. смысле» 44.

Клевета – умышленное преступление, предполагает заведомо ложное обвинение.

«…Признак заведомой ложности образуется чисто формальн. моментом, именно отсутствием доказательств добросовестности и искренности (с процесс. стороны дело ставится так: onus probandi 45 относительно факта распространения клеветы лежит на обвинителе; onus probandi относительно добросовестности и истинности на обвиняемом; судья ограничивается теми доказательствами, котор. приведены сторонами). Это отсутствие доказательств может зависеть или от фактическ. условий – у обвиняемого нет доказательств в подтверждение своих слов, и утверждения его голословны; или от условий юридическ. – закон в известн. случаях может ограничивать и даже прямо не допускать приведения доказательств. В том и другом случае мы будем иметь законный состав клеветы»46.

Судя по названию отдела 2 «Конспекта особенной части Русского уголовного права» («Преступления против прав по имуществу»), автор предполагал анализ преступлений против собственности, однако в имеющемся литографическом издании, как уже указывалось, содержится лишь одна глава «Корыстные преступления против собственности», охватывающая первое отделение «Похищение и завладение чужим имуществом», которое посвящено исследованию кражи.

Под указанным преступлением Сергеевский понимает тайное похищение чужого имущества. Таким образом, признаками кражи называются: 1) изъятие имущества; 2) способ совершения преступления – тайное похищение; 3) предмет преступления – чужое движимое имущество 47.

Понятие имущества прежде всего предполагает, что предметом кражи может быть «только вещь материальная, входящая в состав имущества какого-либо лица. Поэтому не могут считаться объектом кражи вещи, не имеющие никакой определенной цены… Самая форма материальной вещи для понятия кражи безразлична. Так что предметом кражи м. быть вещества твердые, жидкие и газообразные» 48.

«Взятие собственной вещи», находящейся у другого лица, не может считаться кражей. При определенных обстоятельствах такое деяние признается самоуправством. Не образует состава кражи пользование чужим имуществом, когда вещь еще «не оккупирована» законным владельцем 49.

Для наличия кражи безразлично, на каком основании владело вещью то лицо, у которого она похищена, «так что у вора может быть украдена вещь, им украденная» 50.

Содержание способа совершения преступления автор по сути не раскрывает, ограничиваясь утверждением, что «слово „тайное“ противополагается насильственному и открытому похищению. Относительно различения тайного и насильственного похищения особых затруднений не представляется, потому что насильственное похищение предполагает, что для завладения вещью лицо употребило физическое или психическое принуждение… как средство взятия вещи» 51.

Для открытого похищения имущества необходимо, чтобы оно совершалось в присутствии собственника вещи или посторонних лиц, понимающих характер совершаемых действий, а сознанием виновного охватывались данные обстоятельства.

Момент окончания кражи в законодательстве различных стран в XIX в. определялся по признаку пользования или завладения имуществом. Русское законодательство исходило из последнего признака. Раскрывая его содержание, Сергеевский указывает: «Понятие завладения состоит из двух элементов: во-первых, изъятие вещи из владения прежнего обладателя и, во-вторых, перехода этой вещи в обладание вора. Только при наличности этих двух элементов можно говорить о краже оконченной» 52.

В «Юридической летописи» помещены статьи Сергеевского «О мошенничестве по русскому действующему праву» (1890 г.), «Самовольное пользование по русскому действующему праву» (1891 г.) и «Обида по действующему русскому праву» (1891 г.), по сути являющиеся одними из последних в творческом наследии профессора.

В XIX в. мошенничество исследовалось многими известными учеными как в России, так и за рубежом (Н. С. Таганцев, Н. А. Неклюдов, И. Я. Фойницкий, Лист, Мейер, Меркель и др.), однако работа Сергеевского заметно выделяется среди имеющихся публикаций по этому преступлению 53.

Как известно, право древнейших эпох отличалось казуистичностью. Оно предусматривало ответственность за отдельные случаи обманного завладения чужим имуществом, при этом наказание за каждое из них имело существенные различия. Более того, к мошенничеству относились деяния, которые не заключали в себе никакого обмана, никакого искажения истины, а характеризовались тем, что при их совершении потерпевший не замечал изъятия имущества (например, карманная кража). Эти деяния с мошенничеством сближало «сходство с обманным приобретением, так как при обманах преступник тоже не скрывается, но и открытого посягательства, предполагающего возможность сопротивления и готовность его встретить, не совершает» 54.

Такой подход к оценке мошенничества сказался на определении воровства в Указе 1781 г. о воровстве и его видах, где говорится: «Воровство мошенничество есть». Он сохранился вплоть до издания Уложения о наказаниях уголовных и исправительных 1845 г.

Следует отметить, что термин «мошенничество» употреблялся и в более ранних памятниках права, однако наказывалось оно так же, как и кража (татьба). Это положение сохранилось в указанном Уложении о наказаниях, согласно которому мошенникам следовало «чинити тот же указ, что и указано чинити татем за первую татьбу» (ст. 11, гл. XXI).

Некоторым специалистам это дало основание говорить, что на самом деле в Уложении мошенничеством называлась мелкая кража (И. Я. Фойницкий).

В законодательстве количество норм, посвященных общему и специальным видам мошенничества, было достаточно велико. В ст. 1665 Уложения давалось его определение: «Мошенничеством признается всякое, посредством какого-либо обмана учиненное, похищение чужих вещей, денег или иного движимого имущества». Однако в ст. 1676 Уложения указывалось, что мошенничеством признается не только похищение движимого имущества, но и вообще обманное приобретение любого имущества.

Сергеевский разработал две формулы мошенничества – основную и дополнительную.

Согласно первой мошенничество «есть приобретение чужого имущества посредством введения его хозяина (собственника, владельца, держателя) в такое заблуждение, подчиняясь которому, он как бы добровольно передает свое имущество (выдает имущество, уступает право по имуществу, отказывается от права, вступает в обязательство), считая себя к тому обязанным, а обманщика имеющим право на получение, или почитая таковую передачу для себя выгодной (или вообще представляющей какое-либо удобство), в виду получаемого эквивалента, или, наконец, действуя в силу личного мотива благотворительности, под влиянием ложно сообщаемых сведений» 55.

Эта формула отражает господствовавшие в то время взгляды криминалистов.

По второй формуле мошенничество определяется как «приобретение чужого имущества, уже находящегося в обладании обманщика, посредством обманных действий, направленных к введению хозяина в такое заблуждение, подчиняясь которому он считал бы себя не имеющим права требовать возвращения имущества или представления соответствующего эквивалента» 56. В этом случае Сергеевский исходит из Устава о наказаниях, налагаемых мировыми судьями, относящего к мошенничеству подмену вещей, вверенных для хранения, переноски, перевозки или иного доставления, и обман в расчете платежа за уже полученное имущество (ст. 173 и 174).

Данные формулы отражают два типа мошенничества, известных русскому праву: при первом обман предшествует передаче имущества, при втором – обман осуществляется после его получения.

В кассационной практике Правительствующего сената также находят отражение указанные типы мошенничества (дела Кучеревского и Асмуса 1869 г., Агеева 1870 г., Леонтьева 1871 г. и др.).

Объем мошенничества Сергеевским определяется исходя из трех стимулов, возникающих у потерпевшего в связи с обманными действиями виновного: а) представление об обязанности (и соответственно этому о праве); б) расчет на выгоду (или какое-либо удобство); в) личный мотив благотворительности.

Обязанность может быть двоякой – юридической и нравственной. Первая бесспорна, она обусловлена с возникшим под влиянием обмана представлением о необходимости передачи имущества «по закону».

Вторая обязанность, вытекающая из личного убеждения и общественного мнения, оценивалась в литературе по-разному. В законе же данное обстоятельство непосредственно не выделялось.

Ученый приходит к выводу, что по духу закона подобные действия должны также признаваться мошенничеством. «В Уложении есть случай, в котором имущество передается во исполнение обязанности, законом не санкционируемой, а основанной единственно на общественном мнении: это игорный обман… Карточные долги, как известно, по закону не взыскиваются; но уплата их считается делом чести, требуется общественным мнением. Уложение не только указывает этот обман в отдельной статье, но и полагает за него тягчайшее наказание. Можно полагать поэтому, что наш закон не исключает из наказуемости и прочие обманы разбираемой категории, но только не упоминает о них в отдельности» 57.

Под выгодой понимается доход, возмещение стоимости переданного имущества равной ценностью, а также получение услуг, имеющих имущественный характер. Эквивалент, предлагаемый мошенником за похищаемую вещь, «охватывает собой не только деньги, вещи и иные наличные ценности, но и действия, а также всякого рода письменные и словесные обязательства до простых обещаний совершить известное действие включительно» 58.

Личный мотив благотворительности охватывает весьма широкую и разнообразную область. Сергеевский выделяет три вида передачи потерпевшим имущества в результате обмана: а) всякого рода пожертвования религиозного характера; на «общую пользу» и общественные благотворительные учреждения (благотворительное приношение); б) дарение частным лицам; в) подаяние нищим (милостыня).

Надо заметить, что попрошайничество (выпрашивание милостыни) согласно Уставу о наказаниях, налагаемых мировыми судьями, признавалось преступлением, нарушающим благочиние и порядок. В решении по делу Кучеровского Правительствующий сенат указал, что «приобретение имущества посредством такого обмана, который мог действовать только на добровольное чувство благотворительности обманутого, не подходит под понятие мошенничества».

Дарение частным лицам в качестве мошенничества предусматривалось в ст. 2256 Уложения о наказаниях изд. 1857 г. («склонить или побудить кого-либо сделать ему или другому лицу подарок»), однако указанная статья с принятием Устава о наказаниях, налагаемых мировыми судьями, была исключена. Сам же Устав подобного преступления не знает.

Сергеевский полагал, что дарение, будучи деянием, однородным с обманным нищенством, не может признаваться мошенничеством. При этом он специально подчеркивал: «…Мы разумеем здесь дарение, производимое в форме благотворительности, а не как вознаграждение за оказанную будто бы услугу и не как безвозмездную передачу имущества, совершаемую во исполнение обязанности. Эти… случаи… обосновывают собой состав мошенничества» 59.

Кроме рассмотренных, ученый выделяет еще один вид мошеннического получения имущества – обман в сделке, которая сама по себе является преступной, например о совершении какого-либо преступления. В литературе по этому поводу были высказаны различные мнения, в том числе есть и сторонники признания подобных действий мошенничеством.

Правительствующий сенат не считал наказуемым обман, совершенный при таких сделках. По делам Шварцмана, Гомазова и Шайнфельда он сформулировал положение, имеющее принципиальное значение: взаимный обман между лицами, заключившими соглашение о совершении какого-либо противозаконного деяния, не может быть уголовно наказуем; закон, карая преступные деяния, не может преследовать неисполнение обещания совершить преступление.

По мнению Сергеевского, в этом случае наказуемым следует признавать само заключение подобной сделки как delictum sui generis (своеобразного преступления).

Мошенничество, будучи умышленным преступлением, характеризуется своеобразием содержания вины. Умыслом виновного должны охватываться введение потерпевшего в заблуждение и передача имущества в их взаимной связи как причины и следствия.

Сергеевский считает, что корыстная цель (цель обогащения или цель причинения вреда потерпевшему) не входит в число обязательных признаков субъективной стороны рассматриваемого деяния. По его мнению, деление имущественных преступлений на корыстные и некорыстные производится искусственно, без достаточных к тому оснований.

С объективной стороны мошенничество первого типа складывается из: а) обманных действий; б) заблуждения потерпевшего как результата обмана; в) передачи имущества вследствие указанного заблуждения. Во втором типе мошенничества последовательность указанных обстоятельств несколько меняется: сначала происходит передача имущества, а затем уже совершаются обманные действия с целью вызвать заблуждение потерпевшего.

По содержанию обман может быть бесконечно разнообразным. «Действие, вводящее в обман, вовсе не должно непременно отличаться хитроумностью или особым свойством обманчивости» (Меркель). Главное, чтобы оно находилось в причинной связи с заблуждением потерпевшего. Это отношение причинной зависимости устанавливается по общим правилам. «Действие должно заключать в себе или поставление положительных условий для заблуждения, или уничтожение препятствующих, отрицательных, то есть уничтожение или устранение чего-либо такого, что препятствует человеку придти в состояние заблуждения» 60.

Следовательно, обман может совершаться как путем действия, так и путем бездействия.

Заблуждение, являясь результатом обмана, обусловливает передачу имущества. Оно должно быть действительным, т. е. потерпевший не должен осознавать, что его обманывают. В противном случае имеет место покушение на мошенничество.

Заблуждение может проявляться в разной степени. По крайней мере, можно выделить две наиболее часто встречающиеся и в настоящее время ситуации. Первая: у потерпевшего нет полного заблуждения, но у него нет и ясного, четкого представления о ложности сообщаемых сведений. В этом случае имеет место своеобразная небрежность, поэтому подобные случаи разрешаются по судейскому усмотрению.

Вторая характеризует обманные приемы, издавна вошедшие в общее употребление при совершении, например, торговых сделок. Указанные приемы оцениваются в зависимости от свойств личности потерпевшего. «Мошенничество… есть такое преступление, в котором средства действия, всегда и более чем в каком-либо ином случае, соизмеряются с умственными силами того лица, против которого направляются; игнорировать эту черту для уголовного права не представляется никаких оснований» 61.

Передача имущества – последний акт в мошенничестве. Преступление считается оконченным с момента передачи или уступки имущества или права на него виновному. В некоторых случаях в силу прямого указания закона мошенничество окончено с момента совершения обманных действий.

При мошенничестве второго типа обман направлен к тому, чтобы лишить потерпевшего права требовать возвращения имущества или представления соответствующего эквивалента. Соответственно он заключается в отрицании факта получения имущества, уменьшении эквивалента или в утверждении, что эквивалент уже был представлен либо имущество было передано безвозмездно.

В указанном типе мошенничества заблуждение не имеет уголовно-правового значения и, следовательно, не входит в его состав. Преступление должно считаться оконченным с момента совершения обманных действий.

К числу таких деяний относится присвоение вверенного имущества путем обмана и невозвращение заложенного имущества. «Законодатель, включая в мошенничество подмену вверенного имущества и невозвращение заклада, руководствовался некоторой общей идеей, определившей для него превалирующее значение обмана в случаях присвоений. Эта идея, нам кажется, есть следующая: обман превалирует над моментом простого присвоения, превращая это последнее в мошенничество, там, где он направляется (имеет целью) к тому, чтобы доказать законный titulus права собственности на вверенную вещь. Сообразно этому… мошенничеством могут быть признаваемы все те случаи, когда присвоивший вверенную вещь ложно утверждает, что он приобрел ее в порядке дарения, по договору купли-продажи, в порядке завладения res nullius 62, по наследству. Наоборот, все те случаи, когда присвоивший ложно утверждает, что вещи не получал, что он ее возвратил, что она утрачена от действия сил природы, – все эти случаи останутся присвоением, невзирая на наличность обманных действий» 63.

В проекте Уложения 1885 г. мошенничество не предусматривалось в качестве самостоятельного преступления. Отдельные случаи обманного приобретения чужого имущества его составители отразили в других составах преступлений, распределенных по искусственно образованным группам. Фактически отвергался многовековой опыт, наработанный русским уголовным правом. Достаточно сказать, что авторы проекта не выделяли в качестве самостоятельных и другие формы хищения – кражу, грабеж и разбой.

Такой подход не был воспринят ни теоретиками, ни практиками. Вероятно, в некоторой степени это было обусловлено тем, что в основу кодификации, в частности, были положены имущественные права как объекты посягательства.

Критикуя указанный проект, Сергеевский замечает, что процесс совершенствования уголовно-правовой характеристики мошенничества еще не завершен. Добавим, что защита имущества от мошенников и сегодня требует адекватного отражения в уголовном законе признаков этого преступления, достаточно быстро мимикрирующего под различные гражданско-правовые сделки. Мошенники ловко используют пробелы в регулятивном законодательстве и т. д.

Следовательно, при описании в уголовном законе мошенничества необходимо иметь в виду два обстоятельства: криминологический «портрет» данного деяния и гражданско-правовую характеристику сделок.

Юридическая конструкция мошенничества, разработанная ученым, бесспорно, окажет помощь современному исследователю.

К проблемам уголовно-правового регулирования мошенничества близко примыкают вопросы ответственности за самовольное пользование имуществом, рассмотренные Сергеевским в статье «Самовольное пользование по русскому действующему праву». По его мнению, оно является противоправным, «во-первых, тогда, когда… не основывается ни на праве собственности, ни на праве владения, ни на соответствующих титулах отдельного права пользования, и, во-вторых, когда оно, будучи совершаемо собственником или владельцем имущества, противоречит, однако, праву того лица, которому оно предоставлено. Таким образом, признак противоправности пользования есть всегда один и тот же: отсутствие права на пользование имуществом (а не на само имущество) вообще или в том объеме, в котором пользование фактически совершено» 64.

Автор выделяет шесть форм самовольного пользования имуществом. Первая, элементарная форма, – простое удовлетворение потребностей «при помощи чужой движимой вещи, без потребления самой вещи, без отделения частей ее и без уменьшения цены ее» 65; вторую группу образует то же самое деяние, совершаемое в отношении недвижимой вещи. Третья группа охватывает деяния, заключающиеся в использовании для своих нужд, в том числе и непосредственного потребления, незначительной части «заменимых вещей». Четвертая и пятая группы, охватывая пользование плодами чужого имущества, различаются по признаку движимости последнего. «Шестая группа образуется извлечением выгод из так называемой умственной собственности: издание чужого литературного или художественного произведения, постановка на сцене чужой пьесы и т. д.» 66.

В некоторых случаях самовольное пользование имуществом примыкает к его повреждению либо к хищению. Данное обстоятельство нашло отражение в законодательстве XIX в., в нормативных правовых актах, например, говорилось «о самовольном пользовании чужим имуществом и о повреждении оного», «о похищении и повреждении чужого леса» и т. д.

В связи со сказанным практика испытывала трудности в разграничении указанных деяний, «скиталась здесь без всякого пристанища» (Н. А. Неклюдов).

Сергеевский на основе скрупулезного анализа законодательства пришел к выводу, что это можно сделать только исходя из духа закона. Например, «грань между самовольным пользованием плодами и похищением оных проводится следующим образом: взятие плодов, уже оккупированных 67 хозяином, должно быть признаваемо похищением; взятие плодов, хозяином еще не оккупированных, по общему правилу, составляет самовольное пользование; но если плоды эти представляют собою продукты приложенного к их произведению человеческого труда, то взятие их в значительном количестве приравнивается к похищению. То же правило применяется к охоте или ловле животных…» 68.

По сути, ученый приблизился к современному пониманию предмета экологического преступления, хотя, разумеется, он по вполне понятным причинам не говорит о них.

Статья «Обида по действующему русскому праву», на наш взгляд, – образец глубокого исследования теоретических проблем и законодательного регулирования ответственности за оскорбление, «представляет интересное сочетание теоретических построений с удачным анализом действующего права» 69.

Оскорбление автор понимает как такое обращение с человеком, посредством которого совершается сознательное посягательство на честь человека. Честь – это принадлежащее каждому человеку особое внутреннее чувство собственного достоинства, которое, с одной стороны, побуждает «нас направлять свою жизнь и деятельность согласно с установившимися в обществе правилами нравственной добропорядочности, а с другой – вызывает в нас желание, чтобы и другие граждане считали нас за порядочных людей, т. е. за людей, достойных уважения» 70.

Для государства это стремление имеет глубокое социальное значение: чем более полно оно удовлетворяется, тем крепче развивается в людях чувство собственного достоинства, а вместе с тем, как полагает Сергеевский, и желание вести честный, нравственный и добропорядочный образ жизни; этот стимул, как правило, воздействует на личность сильнее, чем закон.

Государство, реализуя свои интересы, не только должно культивировать данное чувство, но и признать его в качестве одного из правовых элементов общежития.

Таким образом, установив право на честь, оно наделяет каждого гражданина правом требовать от окружающих его соблюдения. Нарушение данного права образует преступление против чести, т. е. оскорбление или обиду.

В науке российского уголовного права XIX в. честь трактовалась по-разному. Одни ученые полагали, что ее вообще нельзя определить, в связи с чем, например, указывали: «понятие чести – понятие до такой степени эластическое и неопределенное, что законодательства положительные, в том числе и наше, обходят этот вопрос совершенным молчанием, полагаясь исключительно на такт и благоразумие суда» (Н. А. Неклюдов). Другие считали, что «неясность самого понятия чести, разнообразие взглядов на нее… все это производит путаницу… в науке и практике» (М. В. Духовской).

Сергеевский исходит из того, что лежащее в основе права на честь обыденное понятие чувства личной чести (чувство собственного достоинства) и сопряженные с ним ощущения не имеют значения для уголовного права. Для наказуемости деяния достаточно лишь одного внешнего его проявления. «…Понятие чести в уголовном праве сводится к внешнему уважению; право чести как объект преступного посягательства – к отрицательному моменту: не оскорблять, не выражать презрения или неуважения» 71.

Право чести предполагает, во-первых, воздержание от выражения презрения или неуважения к лицу, во-вторых, в предусмотренных законом случаях оказания внешних знаков почтения. В связи с этим оскорбление может совершаться как путем действия, так и путем бездействия. Последнее возможно, например, при неисполнении обязанности.

Наряду с оскорблением (обидой) в законодательстве XIX в. выделялась клевета (опозорение). Совпадая по содержанию многих признаков, эти преступления различались в главном: клевета, в отличие от обиды, всегда направлена на унижение репутации человека в глазах других.

Объект посягательства обусловливает особенности признания деяния преступным оскорблением. Например, сложившиеся отношения между конкретными лицами в некоторых случаях исключают преступный характер такого обращения, которое при других обстоятельствах было бы признано обидой. Например, Кассационный департамент Правительствующего сената в ряде своих решений сформулировал общий принцип ненаказуемости оскорблений супругами друг друга (за исключением деяния, совершенного в публичном месте с нарушением тишины и порядка, влекущего ответственность за указанное преступление, а также в случае, если имело место оскорбление действием).

Возможность оскорбления малолетних, невменяемых и других лиц, не осознающих совершаемого в отношении их посягательства либо не переживающих соответствующих ощущений, в уголовно-правовой науке XIX в. признавалась не всеми учеными. Допуская в целом ненаказуемость подобных деяний, Сергеевский делает несколько оговорок. Во-первых, речь должна идти только о деяниях, не оставляющих «следов или впечатлений, которые сохраняются и на то время, когда соответствующее несознательное состояние уже миновало»; во-вторых, под данное правило не подпадают деяния, которые отнесены к «оскорблениям, но в то же время заключают в себе еще и другое посягательство с причинением действительного вреда» 72.

К рассматриваемой проблеме близко примыкают вопросы ответственности за так называемые заочные оскорбления. «Заочными обидами называются такие оскорбительные заявления о ком-либо, которые к самому оскорбляемому лицу не обращаются, а произносятся в его отсутствии, или излагаются на письме, предназначенном не для него, а для другого лица» 73. Они также признаются ненаказуемыми, как и оскорбление умершего. По российскому законодательству лишь оскорбление покойного родителя может влечь за собой уголовную ответственность.

Определяя обязанности детей к родителям, законодатель указал: «почтение детей к памяти родителей должно продолжаться и по кончине родителей» (Свод Законов. Т. 10. Ч. 1. Ст. 177).

Оценивая зарубежное законодательство, согласно которому все указанные выше случаи признаются преступными, Сергеевский отмечает, что такой подход нельзя считать неправильным. В данном случае оценка оскорбления производится не с точки зрения частного права, а с идеально-общественных позиций. Она, с одной стороны, свидетельствует о более высокой культуре населения, а с другой стороны, влечет расширение сферы уголовной юстиции, применение мер уголовно-правового воздействия в ситуации, не требующей такой реакции государства.

В XIX в. к числу дискуссионных относился вопрос об ответственности за так называемые посредственные оскорбления. «…Слова и поступки, ближайшим образом обращенные к одному лицу или на него направляющиеся, или к нему относящиеся, в то же время образуют собою посредственное оскорбление другого лица» 74. Например, называя мужа «рогатым», тем самым бросают тень на целомудрие жены, и т. д.

В некоторых случаях закон устанавливал своеобразную фикцию «общей чести», относящуюся, как правило, к одной семье или даже к целому роду. В этом случае оскорбление члена семьи или рода рассматривалось как преступление против всей семьи или рода. К XIX в. данная фикция сохранилась лишь по отношению к семье. Так, в ст. 2091 Уложения о наказаниях уголовных и исправительных (в ред. 1857 г.) говорится: «Кто обидит другого на счет жены его или членов его семейства, хотя бы уже умерших…».

Оскорбление может быть совершено различными способами, перечень которых нельзя определить в целом, не говоря уже о том, чтобы зафиксировать в законе. «… Одни и те же слова и поступки в одном случае будут иметь оскорбительное значение, а в другом, при других обстоятельствах и отношениях, – не будут иметь вовсе… Слова, например, вполне безобидные сами по себе, могут служить отличным средством оскорбления» 75.

Рассматривая вопросы стадиальности оскорбления, Сергеевский, хотя и в ограниченных случаях, но допускает возможность покушения на данное преступление. Например, оскорбление произнесено, но оскорбляемое лицо его не расслышало; письмо с оскорблениями не дошло до адресата и т. д. Однако все они не влекли за собой наказание.