Текст книги "Уголовно-правовые взгляды Н.Д.Сергеевского"

Замечания Сергеевского не были учтены в полной мере. Между тем он был прав, настаивая на согласовании Уложения со Сводом Законов. Уголовное уложение мало принесло пользы правосудию; оно вносило неопределенность, создавало противоречия там, где больше всего нужны были ясность и единство регулирования.

Объект преступления

Проблема объекта преступлений имеет давнюю историю. Это, пожалуй, объяснимо тем, что его определение обусловлено ответом на один из главных вопросов в уголовном праве: что защищает уголовный закон от преступных посягательств?

Одни ученые в качестве объекта преступления предлагали считать правовое благо. Например, Ф. Лист, основываясь на теории Р. Иеринга, определял объект преступления как защищенный правом жизненный интерес 120.

Характеризуя уголовно наказуемое деяние, Н. С. Таганцев указывал, что оно посягает на «охраненный нормой интерес жизни» 121. Объектом же преступления он признавал «правовую норму в ее реальном бытии» 122, понимая под этим фактическое содержание правоохраняемого блага, т. е. те же интересы жизни.

Таким образом, Н. С. Таганцев, солидаризуясь с Ф. Листом и Р. Иерингом, преодолел так называемый узконормативный подход к определению объекта преступления, характерный для нормативистской теории в качестве объекта преступления, разработанной в рамках классической школы уголовного права в середине XIX в.

Соединить норму права с ее реальным содержанием пытался Л. С. Белогриц-Котляревский, считавший, что объектом преступления «с формальной стороны является норма, а с материальной… те жизненные интересы и блага, которые этими нормами охраняются» 123. Из дальнейших рассуждений автора можно заключить, что он различает нарушение преступлением закона (юридического установления) и нарушение им благ и интересов; вторые выступают следствием первого.

С. В. Познышев критикует признание интереса в качестве объекта преступления. «Интерес не может быть нарушен иначе как посредством посягательства на то благо, с которым этот интерес связан и которое и является настоящим объектом преступления. Нарушение интереса только и может состоять в том или ином повреждении или поставлении в опасность этого блага» 124.

Объектом преступления ряд дореволюционных российских криминалистов признавали норму права 125. Например, И. Я. Фойницкий считал, что собственно объектом преступного деяния «должны быть почитаемы нормы или заповеди, которые имеют своим содержанием известные отношения, составляющие условия общежития («не убей», «не покидай в опасности» и др.)» 126.

Критикуя такой подход к определению объекта посягательства, Н. С. Таганцев пишет: «Норма права сама по себе есть формула, понятие, созданное жизнью, но затем получившее самостоятельное отвлеченное бытие… Всякая юридическая норма как отвлеченное понятие может быть оспариваема, критикуема, непризнаваема» 127. «Если мы будем в преступлении видеть только посягательство на норму, будем придавать исключительное значение моменту противоправности учиненного, то преступление сделается формальным, жизненепригодным понятием, напоминающим у нас воззрения эпохи Петра Великого, считавшего и мятеж, и убийство, и ношение бороды, и срубку заповедного дерева равно важными деяниями, достойными смертной казни, ибо все это виноватый делал, одинаково не страшась царского гнева» 128.

А. Лохвицкий указывает: «Государство требует от человека отказа от таких деяний, которые вредят правам других, следственно ведут к анархии, распадению общества» 129, поэтому «закон под страхом наказания вообще воспрещает деяния, соединяющие два признака: безнравственность… и… опасность действия для общества» 130.

В. Д. Спасович признает объектом преступления «чье-либо право, столь существенное, что государство, считая это право одним из необходимых условий общежития, при недостаточности других средств охранительных, ограждает нерушимость его наказанием» 131.

Н. С. Таганцев по поводу сказанного замечает, что «… посягательство на субъективное право составляет не сущность, а только средство, путем которого виновный посягает на норму права, на которой покоится субъективное право… Право в субъективном смысле, в свою очередь, представляет отвлеченное понятие, как и норма, а потому само по себе по общему правилу не может быть непосредственным объектом преступного посягательства, пока оно не найдет выражения в конкретно осуществляющем благе или интересе… Для преступного посягательства на такое право… необходимо посягательство на проявление этого права» 132.

Между тем В. Д. Спасович в своем видении объекта преступного посягательства, по нашему мнению, достаточно близко подошел к признанию в качестве такового общественных отношений. Его рассуждения свидетельствуют о том, что на самом деле объектом преступления он считал права конкретных лиц не сами по себе, а как содержательный элемент социальной связи, относящейся к общественным отношениям. «…Так как всякому праву в одном лице соответствует известная обязанность в других лицах, то преступление можно было назвать: отрицание известной обязанности. Юридическое право и юридическая обязанность всегда предполагают соотношение между двумя, по крайней мере, лицами» 133. Человек «не может быть выделен из общества; общество есть его естественное состояние… Внутри же общества каждый отдельный человек есть один из составных атомов общества, одна из рабочих сил в экономии общественной, один из членов, общественному организму подчиненный, от него зависящий, для него действующий» 134. Именно поэтому «правонарушения затрагивают отдельные личности и целые группы в более важных их правах, при попрании коих невозможен никакой быт и порядок общественный. Это преступления общественные или уголовные» 135; преступное деяние «несовместимо с общественным порядком»; «характеристику уголовных преступлений составляет то, что содержит в себе посягательство на целый общественный порядок, они преследуются обществом независимо от воли пострадавших от них лиц» 136.

В. Д. Спасович прямо указывает: «Преступное деяние должно содержать в себе посягательство на известные общественные отношения» 137.

Следует заметить, что проблемы объекта в теоретическом наследии Сергеевского занимают небольшое место. По его мнению, всякое преступное деяние, будучи по своей правовой природе нарушением норм положительного права, определяющих юридический строй общества, по своему содержанию неизбежно несет в себе материальный либо идеальный вред отдельным лицам или всему обществу. «Отсюда ясно, – пишет он, – что всякое преступное деяние, являясь по своей отвлеченной природе нарушением норм закона и, следовательно, посягательством на интерес всего общежития или, как иногда говорят, правопорядка, заключающийся в необходимости соблюдения установленных законом правил жизни и деятельности, – в конкретной своей форме всегда заключает в себе вред или опасность известным конкретным благам или интересам» 138.

Таким образом, можно сделать вывод: Сергеевский примыкает к группе криминалистов, которые в качестве объекта признавали блага и интересы. Однако при оценке его воззрений надо иметь в виду два обстоятельства. Первое – он выделяет вред, причиняемый всему обществу, а не только отдельным лицам. По его мнению, лишь область отношений к обществу подлежит правовой регламентации. Следовательно, хотя он об этом прямо и не говорит, преступное деяние Сергеевский наделяет свойством общественной опасности. Второе – ученый упоминает о двойственности объекта преступного деяния. «…Во-первых, в качестве объекта представляется, ближайшим образом, непосредственный предмет посягательства, а затем, во-вторых, отвлеченный интерес всего общежития, нарушаемый неисполнением соответствующего предписания закона. Только соединение обоих моментов образует понятие объекта и, вместе с тем, обосновывает собою состав преступного деяния: нарушение нормы закона невозможно без посягательства на конкретные блага или интересы; одно же посягательство на эти последние, если за ними не стоит нарушение нормы закона, не будет преступным» 139.

Исходя из сказанного, Сергеевский делает вывод: преступными могут признаваться деяния, направленные на предметы, с которыми человек находится в юридических отношениях. С этой точки зрения вся деятельность человека распадается на четыре сферы: отношения к самому себе; отношения к существам мира сверхчувственного; отношения к природе; отношения к обществу.

К самому себе человек не находится в правовых отношения. Поэтому посягательство на свои собственные блага может признаваться лишь безнравственным деянием, но не преступлением. Такие действия наказуемы только в том случае, если они выступают способом нарушения иных благ и интересов, взятых под охрану уголовным законом. Например, лицо, причинившее вред здоровью с целью уклонения от военной службы, наказывается не за нарушение собственного блага, а за нарушение государственных интересов.

В этой связи представляется интересным объяснение существования в российском законодательстве XIX в. уголовной ответственности за самоубийство. «Как остаток противоположного воззрения, сохранилось в Уложении о наказаниях наказание самоубийц. Но наказание носит религиозный характер: самоубийца лишается христианского погребения, а при покушении на самоубийство предается церковному покаянию» 140.

В целом не образуют преступления деяния, направленные на предметы окружающей среды, так как с ними человек также не находится в юридических отношениях. Посягательства на них наказываются, если заключают в себе вред или создают опасность конкретным лицам или обществу. Они наказуемы в тех случаях, когда: а) имеет место истребление чужих вещей; б) создается общая опасность при использовании общеопасного способа (например, поджог); в) нарушаются нормы нравственности (например, жестокое обращение с животными); г) таким образом подрывается авторитет власти (например, уничтожение печатей, срывание указов и др.). «За этими пределами посягательство на вещи, взятые сами по себе, не может иметь юридического значения, так как res 141 не суть субъекты прав, а лишь объекты их» 142.

Деяния, направленные против Бога, ангелов, святых, могут признаваться безнравственными, антирелигиозными, но не могут считаться преступными. В уголовном законодательстве ряда стран, в том числе и России, предусматривалась уголовная ответственность за преступления, именуемые религиозными или против веры. Нередко при этом согласно редакции уголовно-правовых норм деяние якобы затрагивает само Божество. Между тем по своей сути данные посягательства нарушают интересы общества. В одном случае они направлены на религиозные чувства верующих; в другом – на религиозный культ как одно из высших условий благосостояния общества; в третьем – на церковь как особую форму общения граждан, охраняемую государством. Указанная особенность текста законодательных определений есть не более как остаток старины, когда законодательство, под влиянием различных исторических причин, или пыталось брать на себя задачу регламентации внутренних отношений человека к Богу, или, так сказать, низводя Божество на землю, рассматривало его как непосредственного участника отношений с людьми.

Таким образом, по мнению Сергеевского, «только в отношениях человека к другим людям, к обществу и государству возможны преступные деяния, так как только в этой области посягательство может заключать в себе нарушение правоотношений»143.

Однако из этого правила есть исключения. Речь идет о ситуациях, когда неприкосновенность соответствующего блага или интереса не обеспечивается государством; следовательно, деяние, причиняющее им вред, не образует преступления. Автор выделяет три такие ситуации: 1) закон обязывает лицо причинить вред (например, военнослужащего в отношении неприятеля; исполнителя приговора в отношении осужденного; должностного лица в отношении граждан, интересы и блага которых оно по службе должно ограничить); 2) для осуществления признанных законом прав и благ необходимо ограничение прав других лиц (например, применение дисциплинарных санкций; причинение вреда при отражении посягательства); 3) согласие потерпевшего на причинение вреда.

На основании этого выделяются четыре группы условий, определяющих правомерность нарушения отдельных благ и интересов: исполнение закона и возложенной по закону обязанности; осуществление прав, предоставленных по закону; необходимая оборона; согласие потерпевшего. «Конструируя эти институты, наука уголовного права должна двигаться путем выводов и отвлечений от положений права других областей – гражданского, государственного, – определяющих содержание прав и благ, установленных и признаваемых государством за гражданами» 144.

Применительно к первому указанному выше обстоятельству отсутствует противоправность деяния. В целом признавая достаточность общей законодательной формулы «не вменяется в вину деяние, учиненное во исполнение закона», в целях защиты свободы и неприкосновенности личности Сергеевский считал необходимым непосредственно в законе регламентировать все случаи возможного вторжения в права и законные интересы граждан. По его мнению, чем выше стоит государство в культурно-политическом отношении, тем подробнее и точнее определяются эти случаи, и наоборот.

В российском законодательстве данное обстоятельство отражено неудовлетворительно, законодательные формулировки обтекаемы, разбросаны по различным нормативным правовым актам, в частности содержатся в уставах уголовного судопроизводства, о содержащихся под стражей, воинском, лесном, таможенном, о предупреждении и пресечении преступлений и т. д. Вероятно, по этим причинам в ст. 340 Уложения о наказаниях уголовных и исправительных содержится указание о том, что должностным лицам предоставляется право в исключительных случаях принимать чрезвычайные меры, не предусмотренные в законе.

Уголовное уложение 1903 г. не только содержит общее положение о ненаказуемости деяний, совершенных во исполнение закона (ст. 44), но и в ст. 637 воспроизводит содержание ст. 340 Уложения о наказаниях уголовных и исправительных.

Деяние лица, осуществляющего свое законное право и в связи с этим причиняющего вред другому, не может быть признано преступным, так как оно не является противозаконным. Такого рода действия могут быть сведены к двум группам: а) осуществление дисциплинарной власти; б) реализация имущественных прав.

По закону дисциплинарную власть имеют: родители над детьми; опекуны над опекаемыми; воспитатели над воспитанниками; руководители над подчиненными и т. д. Всем им предоставлено право подвергать наказаниям, ограничивать в правах, принимать другие меры. Например, как вытекает из содержания ч. 1 ст. 420 Уголовного уложения 1903 г., родители и другие лица, осуществляющие надзор за несовершеннолетними, могут причинять последним легкие телесные повреждения (ст. 469) и осуществлять насилие над ними (ст. 475), не переходящее в жестокое обращение.

Вторжение в сферу имущественных прав образует три группы деяний. Во-первых, причинение вреда собственнику или иному владельцу имущества вреда при осуществлении своих имущественных прав. При отсутствии специальной уголовно-правовой нормы оно признается непреступным. В некоторых случаях криминализируется лишь способ распоряжения имуществом, например уничтожение его огнем, так как создает опасность для имущества других лиц.

Признание в качестве криминообразующего признака общеопасного способа, что называется, выдержало проверку временем.

Во-вторых, в целях восстановления нарушенного имущественного права совершается вторжение в сферу личных или также имущественных прав другого лица. В этом случае мы имеем дело с современным аналогом самоуправства: для возвращения похищенного производится насилие над похитителем; в возмещение причиненного вреда изымается имущество виновного и т. д.

Криминализацию данных деяний Сергеевский полностью относит к уголовной политике государства. В целом это, разумеется, правильно. Однако надо, вероятно, иметь в виду, что криминализация самоуправных действий (причем в любой, а не только в имущественной сфере) отражает уровень господства права в стране.

В российском уголовном законодательстве указанное обстоятельство отражалось по-разному. По общему правилу, применение насилия после окончания преступления признается уголовно наказуемым деянием. Специальные же нормы допускают «законное» самоуправство (например, в лесном уставе и др.). В ст. 142 Устава о наказаниях, налагаемых мировыми судьями, упоминается термин «самоуправство», однако его содержание не раскрывается. Уголовное уложение 1903 г. вообще не использует данное понятие.

Допуская самоуправство, автор ограничивается лишь указанием на необходимость законодательного определения подобных случаев.

В-третьих, осуществление имущественных прав влечет лишение жизни или причинение вреда здоровью. Из рассуждений Сергеевского явствует, что имеет место неоказание помощи. «Очевидно, что специальные законодательные определения этого рода случаев безусловно необходимы; неограниченное проведение начала полного осуществления имущественных прав может дать в результате невозможное положение. Но, насколько таких ограничений нет в законе, мы должны признать подобные деяния правомерными… Единственные ограничения заключаются в институте крайней необходимости…, в постановлениях об оставлении человека в опасности и в постановлениях о неподании помощи погибающим» 145.

Как уже отмечалось, необходимую оборону автор рассматривает при анализе объекта преступления 146. Под ней он понимает «те случаи, когда лицо, защищаясь от противозаконного нападения или посягательства на свои права и блага, нарушает права и блага нападающего» 147.

В литературе необходимая оборона в целом характеризуется аналогичным образом. Так, А. Ф. Кони пишет: «Необходимая оборона состоит в отражении нападения; нападение это должно быть несправедливое, ибо здесь право противополагается неправу. Это есть употребление личных сил гражданина на защиту какого-нибудь права. Но употребление личных сил может быть допущено только при отсутствии помощи со стороны общественной власти» 148.

Право на необходимую оборону основано на естественных правах человека. Закон, наделяя его теми или иными правами, тем самым признает право на их защиту. В самом понятии «право» заключена идея борьбы за него (Иеринг). «Лицо, защищая свои права и нарушая права и блага других – нападающих, – не противоречит правовым нормам, а наоборот, совершает это нарушение во имя правопорядка, ради его поддержания. На том же основании мы должны признать столь же правомерным и вред, причиненный нападающему при обороне не себя самого, а других лиц» 149.

Необходимая оборона должна соответствовать условиям правомерности, относящимся к нападению и защите.

Обстоятельства, относящиеся к нападению, характеризуют его противозаконность, наличность и реальность. Признавая нападение противоправным, влекущим уголовную ответственность, Сергеевский, по сути, разделял точку зрения германских криминалистов.

Его позиция подверглась, на наш взгляд, обоснованной критике. В целом дискуссия в литературе велась по двум моментам. Во-первых, возникает ли состояние необходимой обороны при нападении животного; во-вторых, имеется ли оно при посягательстве лица, не являющегося субъектом преступления из-за малолетнего возраста или психического расстройства.

Сергеевский полагает, что в указанных случаях налицо состояние крайней необходимости 150.

Не соглашаясь с этим, Н. С. Таганцев отмечает, что в ситуации с животными надо иметь в виду два обстоятельства, определяющих юридическую оценку деяния защищающегося. Нападение животного на потерпевшего само по себе образует состояние крайней необходимости, а под воздействием другого человека – состояние необходимой обороны. В последнем случае действительным нападающим выступает человек, а животное является орудием в его руках (посредственное исполнение).

«Но если нападение происходит от лица, то для понятия обороны безразлично, было ли это лицо дееспособно или нет… При этом безразлично, знал ли обороняющийся о недееспособности нападающего или нет… Указание на то, что отражаемое деяние не преступно, а потому и оборона против него не правомерна, с одной стороны, неточно, так как это нападение только не вменяемо нападающему в вину, хотя по условиям его совершения и преступно, а с другой – оборона сохраняет свой правомерный характер, как скоро нападение не было дозволено законом, хотя бы оно само по себе и не было преступно» 151.

А. Ф. Кони также указывает, что защита от посягательства лица, не обладающего признаками субъекта преступления, является правомерным 152.

Развитие уголовного права показало ошибочность представлений Сергеевского об источниках возникновения состояния необходимой обороны.

Говоря о наличности и реальности посягательства, автор подчеркивает, что первое обстоятельство нельзя трактовать узко, как уже начавшееся действие. Право на оборону возникает с момента совершения нападающим действий, свидетельствующих о неминуемом причинении вреда «ближайшим образом» 153.

К условиям правомерности защиты Сергеевский относит одно обстоятельство – объем причиняемого вреда. Поскольку в рамках необходимой обороны можно защищать любые, без какого-либо ограничения, права и блага человека, то только указанное обстоятельство имеет уголовно-правовое значение. Оно может определяться либо по важности нарушаемого права и тогда действует правило: «право, нарушаемое при защите, не должно быть важнее того, которому грозила опасность», либо по силе нападения исходя из правила «сила обороны должна равняться силе нападения».

Автор, предпочитая из указанных второе обстоятельство, фактически сужает границы правомерности причинения вреда при необходимой обороне.

Превышение пределов необходимой обороны связывается с двумя моментами: отсутствием нападения (налицо так называемая мнимая оборона); ошибкой обороняющегося во времени или средствах.

Мнимая оборона оценивается по правилам фактической ошибки (о ней говорится при анализе вины).

Нарушение правомерности защиты во втором случае предполагает причинение вреда либо до нападения или уже после его окончания, либо использование таких средств, которые во многом превосходят силу нападения и не вызываются обстоятельствами совершенного посягательства. «Несомненно, что всякий излишний вред, причиняемый при необходимой обороне незаконному посягателю, не есть правомерный и должен подлежать наказанию. Такой излишний вред не может рассматриваться как средство необходимой обороны; но наказуемость его, в виду субъективных условий, должна быть подчинена особым правилам; поэтому все подобные случаи нуждаются в ближайших определениях закона» 154.

При определении объекта посягательства Сергеевский исходит из того, что нарушение большинства прав и благ человека и гражданина признается преступным лишь в том случае, если оно совершается вопреки его воле. Эти же действия, осуществляемые с согласия субъекта прав и благ, являются правомерными или юридически безразличными. Только в некоторых случаях они считаются уголовно наказуемыми независимо от указанного обстоятельства. К ним, в частности, относятся посягательства на жизнь и здоровье потерпевшего. «Жизнь и здоровье суть именно такие блага человека, нарушение которых… государство вполне может воспретить и обложить наказанием, не взирая на наличность согласия пострадавшего. Социальное и этическое значение в современном обществе самого факта пролития крови ближнего, в связи с особой ценностью жизни и здоровья и невознаградимостью потери этих благ, служит достаточным основанием к признанию этих деяний наказуемыми безусловно, то есть независимо от личных отношений пострадавшего к своему благу – его соизволения на нарушение или несоизволения» 155.

В этом случае автор предлагает считать указанные деяния совершенными при смягчающих обстоятельствах и, следовательно, предусмотреть за них более мягкое наказание.

Положение о согласии потерпевшего применимо не ко всем преступлениям. Так, по ряду деяний вообще невозможно выделить пострадавшего, например, в преступлениях против религии и порядка управления, нарушениях правил общественной безопасности и т. д. Не имеет значения согласие недееспособного на нарушение его прав и интересов. Кроме того, если деяние направлено против интересов частного лица, но при этом одновременно терпят урон и общественные интересы, то согласие потерпевшего не устраняет преступность, а лишь изменяет его наказуемость.