Текст книги "Уголовно-правовые взгляды Н.Д.Сергеевского"

Вина (элементы субъективной виновности)

В юридической литературе XIX в. подчеркивается: «Учение о виновности и его большая или меньшая глубина есть как бы барометр уголовного права. Оно – лучший показатель его культурного уровня» 201.

В работах Сергеевского нет определения вины, анализ субъективных признаков преступления автор начинает с рассмотрения элементов умысла, к которым относит: осознание противоправности деяния; понимание его свойств; предвидение последствий; наличие действительной возможности руководствоваться в своей деятельности законодательным запретом. В совокупности эти элементы образуют субъективную виновность. Три первых из них относятся к интеллектуальной сфере человека, его познавательной способности, четвертый – к волевой сфере. Последний элемент, характеризуя действительную, практическую возможность руководствоваться законом, зависит от обстановки, в которой совершается деяние. Именно в ней могут заключаться препятствия, исключающие возможность лица соблюдать требования закона, хотя оно осознает свое деяние и его противозаконность, предвидит последствия. «При наличности таких препятствий субъективная виновность и вменение деяния, сообразно вышесказанному, будут устраняться точно так же, как и при отсутствии необходимых для вменения отношений познавательной способности» 202.

В числе условий, необходимых для признания наличия вины, особое значение приобретает предвидение последствий. По мнению Сергеевского, оно всегда имеет вероятностный характер, безусловная достоверность предвидения относится лишь к области веры. «Человек, когда он предвидит последствие своего действия, то всегда предвидит его как возможное и как вероятное, не более и не менее» 203.

Сознание характера совершаемого деяния и его противоправности, предвидение последствий присущи умыслу. Таким образом, волевой момент вины автором не включается в характеристику умысла, хотя, говоря о вменении вообще, ученый упоминает его.

Осознание противоправности предполагается априори. В российском законодательстве оно нашло отражение в формуле «никто не может отговариваться неведением закона», аналогом которой является положение римского права error juris semper nocet 204.

Таким образом, по мнению Сергеевского, умысел имеет место, когда лицо осознает характер совершаемого деяния и предвидит наступление его последствий; знание же противоправности деяния законодателем презюмируется. «Основания такого приема положительного права весьма понятны: оно не может признавать незнания закона основанием к освобождению кого бы то ни было от ответственности. Государство требует от граждан знания законов отечества и всякое незнание обращает во вред незнающему. Невзирая на все теоретические соображения, которые могут быть приведены и действительно приводятся против такого приема, а именно, что нельзя наказывать за нарушение правил, деятелю неизвестных, что основание подчинения закону лежит не в факте издания закона, в сознании его, – невзирая на все это, государство не может поступать иначе и неуклонно наказывает совершившего противозаконное деяние, хотя бы и без знания о его противозаконности, как виновника умышленного» 205.

Биндинг в осознании противоправности деяния видел сущность преступного умысла 206.

Н. С. Таганцев по этому поводу не столь категоричен в своих утверждениях. В целом он выступает на стороне представителей направления, возникшего в конце XVIII в., согласно которому положение ignorantia juris semper nocet 207 вносит в уголовное право формализм, противоречащий природе уголовной ответственности.

Представители абсолютных теорий утверждали, что появление нормы определяет деятельность каждого лица. Не соглашаясь с этим, Н. С. Таганцев замечает, что норма права – это жизненные правила, которые должны служить одним из оснований человеческой деятельности. Сознательное противопоставление поведения требованиям права немыслимо без знания этих требований. «…Идя последовательно, мы должны сказать, что сообразно с общим понятием о нормах права отсутствие запрещенности учиненного устраняет умышленность преступного посягательства и притом не только при тех деяниях, в состав которых введено сознание запрещенности, но вообще при всех преступных посягательствах» 208.

Признание подобного исходного уголовно-правового положения привело бы, по мнению Н. С. Таганцева, к невозможности охраны общественного порядка, все требования власти и ее органов стали бы эфемерными. Он предлагает различать запрещенность деяния и его наказуемость и в связи с этим незнание первого обстоятельства не смешивать с незнанием второго обстоятельства.

Исключать умысел может только действительное неведение или заблуждение о запрещенности деяния. Следовательно, лицо при таких обстоятельствах не может нести ответственность за умышленное преступление, но не исключается его ответственность за проявленную легкомысленность или небрежность. «Если закон наказывает посягательство на норму, учиненное по небрежности, то ответственность может существовать и тогда, когда небрежность проявилась именно в неознакомлении и требованиями прав и закона. Поэтому в тех деяниях, в которых умышленность и неосторожность наказываются одинаково, …ссылка на неведение запрещенности не окажет весьма часто никакого влияния на ответственность, в особенности если нарушение сделано таким лицом, которое по своему званию или деятельности было специально обязано познакомиться не только с требованиями закона, но и постановлениями и распоряжениями компетентных властей» 209.

Таким образом, можно заключить, что незнание закона, по Н. С. Таганцеву, в целом не исключает уголовную ответственность. В качестве изъятия из этого правила выступают, во-первых, совершение деяний, которые образуют только умышленное посягательство на правоохраняемый интерес, во-вторых, незнание закона лицами, которые не могли знать о существовании уголовно-правового запрета 210.

Сергеевский выделяет два вида умысла: умысел в узком смысле слова – dolus 211 и преступное безразличие – dolus eventualis 212, что соответствует современному делению данной формы вины на прямой и косвенный. Это отвечает положениям ст. 48 Уголовного уложения 1903 г., в которой говорится: «Преступное деяние почитается умышленным не только когда виновный желал его учинения, но также когда он сознательно допускал наступление последствия, обусловливающего преступность сего деяния».

Вероятнее всего, автор не был сторонником деления умысла на указанные виды. Ссылаясь на законодательство других стран, он отмечает, что указанные виды умысла в нем не отражаются; при наличии относительно-определенных санкций в этом и нет необходимости 213.

Одним из сторонников такой позиции является Г. Е. Колоколов. По его мнению, «dolus eventualis, или – иначе – преступное безразличие, существует только в фантазии криминалистов, но не в действительной жизни» 214.

Аргументируя свою позицию, он указывает, что безразличное отношение лица, находящегося в состоянии вменяемости, к преступному последствию немыслимо. Психически здоровый человек, сознательно совершая деяние, тем самым обусловливая наступление последствия, не может не понимать, что последнее для него является невыгодным хотя бы уже потому, что за него он может быть подвергнут уголовному наказанию. «Во всех тех случаях, где опровергаемое нами учение принимает „преступное безразличие“ – во всех таких случаях виновный на самом деле прямо желает, чтобы преступное последствие было так или иначе избегнуто. (Желание это лишь не имеет достаточной энергии, чтобы заставить преступника отказаться от предположенных актов, к которым он побуждается более сильным мотивом.)» 215.

Ошибочность такого подхода очевидна. Психологи указывают, что «желание переходит в подлинно волевой акт, когда к знанию цели присоединяется установка на ее реализацию, уверенность в ее достижимости и направленность на овладение соответствующими средствами» 216; «желание – это целенаправленное стремление» 217.

При косвенном умысле лицо, предвидя реальную возможность наступления последствий, не желает их, а сознательно допускает. Именно сознательное допущение, являясь формой положительного отношения к последствиям, сближает его с желанием, но не растворяется в нем.

Словосочетание «безразличное отношение», свидетельствующее по своей сути вообще об отсутствии какого-либо отношения лица к определенному предмету, в современной уголовно-правовой литературе также признается неудачным 218. Как проявление воли, оно в косвенном умысле «по существу мало чем отличается от сознательного допущения и означает отсутствие активных эмоциональных переживаний в связи с общественно опасными последствиями, реальная возможность наступления которых отражается опережающим сознанием виновного. В этом случае субъект причиняет вред, что называется, „не задумываясь“ о вредных последствиях совершаемого деяния, возможность причинения которых представляется ему весьма реальной» 219.

Большую практическую значимость Сергеевский видит в выделении видов умысла по моменту возникновения или, как он говорит, по «интенсивности преступного настроения лица», влияющей на наказуемость деяния. «Такая интенсивность… выражается или в факте зрелой обдуманности предстоящих последствий, требующей протечения известного количества времени между возникновением предвидения последствий и совершением преступного деяния… С другой стороны, интенсивность преступного настроения весьма умаляется, если преступное настроение возникло и преступное деяние совершено не только без этих условий обдуманности, но в состоянии страстного возбуждения – „запальчивости“ и „раздражения“, как выражается наше Уложение» 220.

На основании этого выделяются заранее обдуманный умысел как наиболее тяжкий его вид и умысел в запальчивости и раздражении или, другими словами, внезапно возникший умысел как «низший вид умысла». Между ними располагался простой умысел как «нормальный тип».

Внезапно возникший умысел автором представлен в самом общем виде. Между тем в юридической литературе XIX в. выделялись его оттенки.

Н. С. Таганцев различает следующие виды указанного умысла исходя из психического состояния лица в момент его действия или формирования. Во-первых, внезапно возникший умысел, сформированный в состоянии аффекта, но не исключающий вменяемости. При установлении ответственности за совершение преступлений с таким умыслом обращается внимание на причину аффекта, на степень извиняемости раздражения. В особенности выделяются те случаи, когда причиной аффекта явилось поведение потерпевшего.

Во-вторых, внезапно возникший умысел, при котором у виновного нет достаточного времени для обдумывания задуманного; этот вид умысла, хотя и относится к числу внезапных, но является «хладнокровным» – dolus repentinus.

В-третьих, заранее обдуманный умысел носит предумышленный характер, так как виновный заранее обдумал все существенные моменты предпринимаемого им действия, сделал тщательную оценку плана 221.

Судя по всему, Сергеевский не был сторонником и деления умысла по степени определенности, так как относил это «к старому западному праву и старой доктрине», полагая, что в современном праве они свое значение потеряли.

Ученый здесь явно недооценил указанную классификацию. Во-первых, Уложение о наказаниях уголовных и исправительных 1845 г. содержит положения, из которых следует вывод, прямо противоположный утверждениям Сергеевского. Надо сказать, что он и сам отмечает это обстоятельство.

Во-вторых, в теории уголовного права XIX в. такое деление признавалось бесспорным. Так, С. Будзинский выделял определенный и неопределенный (разнообразный, переменный) умысел 222.

Наиболее развернутую характеристику видов умысла дает Н. С. Таганцев 223.

В-третьих, подобное деление имеется в современном уголовном праве, по моменту возникновения преступного намерения признающем заранее обдуманный и внезапно возникший умысел (простой и аффектированный) 224.

Неосторожность в представлении Сергеевского есть culpa, при наличии которой «вменяются деяния, совершенные вне действительного сознания совершаемого и предвидения последствий, но… при условиях возможности такого сознания и предвидения» 225.

Конструкция неосторожности, представленная в литературе, сводится к тому, что при этой форме вины лицо не осознает характера совершаемых действий, не предвидит его последствий, хотя должно было и могло сознавать содеянное и предвидеть его последствия, либо предвидело последствия, но надеялось их избежать. По этому поводу Сергеевский пишет: «Мы позволяем себе коренным образом разойтись в этом вопросе с господствующим воззрением. Эта конструкция неосторожности основывается на неправильном представлении, что человек может находиться к своей деятельности в следующих отношениях: имеет возможность познать результаты своей деятельности, но тем не менее не познает их; имеет возможность сознать противозаконность деяния, но тем не менее не делает этого. Можем ли мы, действительно, допустить такое состояние? – Не должны ли мы, наоборот признать, что если человек в известном данном случае in concreto не предусматривал последствия, то он в этом случае и не мог предусмотреть? – Мы со своей стороны убеждены в последнем» 226.

Юридическая конструкция ответственности за неосторожность Сергеевским строится на концепции неосторожности Штюбеля, покоящейся на учении о неосторожной форме вины Фейербаха. Вместе с тем эта конструкция близко примыкает к теории Руппа 227.

В своих рассуждениях автор исходит из того, что закон обязывает граждан воздерживаться не только от поступков, наносящих наличный вред, но и от действий, заключающих в себе опасность причинения вреда. К числу последних относятся нарушения правил, охраняющих личную и общественную безопасность. Однако ни один законодатель не способен перечислить и определить составы всех действий, опасных для общества и личности. Поэтому устанавливается ответственность за такие действия, «которые без умысла со стороны деятеля повлекли за собою какой-либо запрещенный в законе вред и тем доказали свою опасность» 228.

Однако признание наказуемыми всех деяний, повлекших вред, указанный в законе, могло бы привести к ограничению деятельности всех и каждого. Поэтому закон вводит ограничения, считая преступными не все подобные действия, а только те из них, которые по своему свойству, обстановке, условиям и способу совершения заключали в себе известную вероятность наступления вредного последствия, определяемую на основе имеющегося опыта. Другими словами, речь идет о деяниях, которые создают опасность причинения вреда не только в отдельной, конкретно взятой ситуации, но и вообще являются опасными по своей сути. Эти деяния, по мнению Сергеевского, и следует признавать неосторожными.

«Перенося указанный признак опасности действия на личность преступника, который не усмотрел в своих действиях того, что видел бы каждый внимательный и благоразумный человек, закон выражает его словами: „небрежность“, „неосторожность“… и т. д. Таким образом, по внешности, рядом со вменением деяний умышленных поставляется как бы вменение деяний неумышленных; но в действительности наказуются здесь не последствия, вызванные без умысла, но действия, их причинившие, – действия сами по себе или умышленные, или принадлежащие к разряду таких, в которых закон… неумышленное совершение приравнивает к умышленным» 229.

Согласно позиции Сергеевского, ответственность за неосторожное преступление есть лишь дополнение к ответственности за опасные действия. Закон должен стремиться к возможно полному перечислению всех уголовно наказуемых действий, но при этом наказуемость неосторожных деяний необходимо устанавливать только в тех случаях, когда интересы безопасности не могут быть обеспечены признанием преступными лишь опасных деяний самих по себе.

Размер наказания за неосторожные преступления зависит не от тяжести наступившего вреда, а от возможного вреда, так как опасность деяния в этом и заключается.

Критикуя Сергеевского, Н. С. Таганцев указывает, что «автор противополагает опасные деяния, запрещенные законом, опасным деяниям, которые наказуемы не сами по себе, а только как неосторожное причинение вреда, и полагает, что этой последней группой исчерпывается объем неосторожности; но во всех законодательствах существует обширная группа наказуемой неосторожности причинения вреда деяниями, прямо запрещенными ввиду их опасности… Далее, положения автора, что при наказуемости неосторожного последствия мы всегда наказываем «действия умышленные и опасные», также неверны, так как опасные действия, особо запрещенные в законе, для их наказуемости вовсе не требуют умышленности…» 230.

Таким образом, по теории неосторожной формы вины Руппа и Сергеевского неосторожными следует признавать особо указанные в законе деяния, опасность которых проявляется в их последствиях. Основанием наказуемости в этом случае выступает причинение вреда. Одним из недостатков такого подхода к неосторожной форме вины и наказуемости деяний, совершаемых по неосторожности, является отсутствие какого-либо различия между виновным и случайным причинением вреда.

Сергеевский выделяет два вида неосторожности: преступную самонадеянность и небрежность. В первом случае лицо, совершая деяние, предвидит возможность наступления вредных последствий, но не желает их и надеется избежать данных последствий; во втором случае – не сознает совершаемого деяния или, сознавая совершаемое, не предвидит его последствий, но по обстоятельства дела мог это сделать.

Второй вид неосторожной формы вины предполагает, таким образом, специфическое содержание интеллектуального момента вины.

Принцип вины в уголовном праве XIX в. еще не был основополагающим, поэтому имело место и объективное вменение. Оно было возможно при отсутствии осознания общественной опасности и противоправности деяния или обстоятельств, признаваемых квалифицирующими признаками. В связи с этим существовала проблема разграничения указанных ситуаций от невиновного причинения вреда, исключающего уголовную ответственность. «Обстоятельства, определяющие невменение, могут заключаться или в отсутствии необходимых для вменения отношений познавательной способности к деянию, то есть отношений сознания и предвидения; или в таком положении действующего, когда он, невзирая на наличность этих отношений сознания и предвидения, тем не менее, по обстановке своей деятельности, лишен был возможности руководствоваться нормами закона и был принужден совершить деяние, само по себе незаконное» 231.

К первой категории обстоятельств, определяющих невиновное причинение вреда, относятся случай (casus) и фактическое заблуждение (error facti); ко второй категории – принуждение (vis absoluta), исполнение обязательного приказа и состояние крайней необходимости 232.

По Сергеевскому, случай есть такое стечение обстоятельств, при котором лицо не только не сознавало и не могло или сознавать свойств совершаемого, или предвидеть последствия 233. Исходя из этого выделяются казус непосредственный и казус посредственный, или казус в последствиях.

Немецкая уголовно-правовая доктрина выделяла еще один вид казуса (casus mixtus). В современном уголовном праве это обстоятельство именуется отклоняющимся действием, ответственность за него определяется по правилам неосторожной формы вины. Свое отношение к нему автор не определяет.

Некоторые криминалисты данное обстоятельство относят к aberratio delicti seu aberration ictus 234, которое характеризуется тем, что: виновный реализует преступный умысел; в момент его осуществления по причинам, лежащим вне воли виновного, вред причиняется не предполагаемому, а какому-либо иному правоохраняемому объекту 235.

Фактическое заблуждение имеет место в тех случаях, когда лицо не осознавало и не могло осознавать каких-либо фактических обстоятельств, с которыми связывается преступность деяния или его квалификация. К данному обстоятельству ученый относит и так называемую мнимую оборону.

Рассматриваемое обстоятельство исключает ответственность лишь в том случае, если ошибка извинительна (неустранима), в противном случае она влечет ответственность как за неосторожное причинение вреда 236.

Под принуждением понимается воздействие на лицо безусловно превосходящей силы, в результате чего оно совершает деяние или не предотвращает последствия своего деяния. По сути, в этом случае отсутствует свобода воли, лицо не может руководить своими действиями. «Человек, совершающий известный факт, является здесь не более как простым орудием. Лицо может сознавать совершаемое, может сознавать и предвидеть последствия, но не может принять закон в руководство своей деятельности; оно поставлено в необходимость поступать именно так, а не иначе. Необходимость эта может проистекать или от другого человека, или от сил природы» 237.

Думается, в этом случае автор необоснованно расширяет понятие принуждения, включив в него и силы природы. Последние могут характеризовать состояние крайней необходимости, о чем, кстати, говорит сам Сергеевский при ее анализе.

Исполнение приказа как обстоятельство, свидетельствующее о невиновном причинении вреда, основывается на определенной законом обязанности подчинения служащих своему начальству. Автор считает, что в этом случае лицо освобождается от уголовной ответственности. Между тем в ст. 44 Уголовного уложения говорится, что «не почитается преступным… деяние, учиненное во исполнение приказа по службе, данного подлежащею властью, в пределах ее ведомства, с соблюдением установленных правил, если приказ не предписывал явно преступного».

Вероятно, сказанное объясняется тем, что автором в целом не исключалась противоправность такого деяния.

По мнению Сергеевского, нельзя признавать безусловной обязательности приказов, но в то же время недопустима их безграничная оценка, например с точки зрения целесообразности или достаточности фактических оснований. «…Современное право для обязательности приказа ставит следующие условия: приказ должен исходить от начальства компетентного, которому закон именно предоставляет право давать такие приказы; приказ по содержанию должен быть законен, то есть предписываемое действие не должно выходить из пределов власти лица, дающего приказ; приказ должен быть дан в законной форме, если таковая установлена и требуется законом. Исполнение приказа при наличности этих условий обязательно; наоборот, исполнение приказа, данного без соблюдения или с нарушением этих условий, будет деянием незаконным и может повлечь за собою наказание исполнителя. Таким образом, мы можем сказать, что оценка приказов с точки зрения их формальной законности не только допускается, но требуется современным правом» 238.

Крайнюю необходимость Сергеевский определяет как такое стечение обстоятельств, при котором для человека возникает неизбежная опасность причинения вреда его правам и благам, если он для его предотвращения не прибегнет к причинению вреда третьим (посторонним) лицам или к совершению деяния, запрещенного законом 239.

В правовых памятниках Древней Руси не встречается упоминаний о данном институте. Однако Н. А. Неклюдов считает, что уже Устав Ярослава содержал положения о крайней необходимости. В связи с этим Н. С. Таганцев замечает, что постановления этого Устава составляют простой перевод из книг Юстиниана.

Большинство же авторов начало правого регулирования крайней необходимости связывают с Уложением 1649 г. 240

Из определения крайней необходимости, сформулированного Сергеевским, явствует, что лицо в этом случае охраняет лишь собственные права и блага. Однако надо признать, что он занимал непоследовательную позицию, которая, к тому же, достаточно часто менялась. Например, ученый утверждал: «Это значило бы, что отдать права и блага граждан в распоряжение первому встречному, который пожелал бы спасать других от беды на чужой счет»; «…распространение правил крайней необходимости на охрану третьих лиц представляется… безусловно несогласным с юридическим строем человеческого общежития»; «религия и нравственность могут в известных случаях оправдать вторжение с этой целью в сферу прав постороннего лица, именно, если нет возможности оказать эту помощь на свой собственный счет; но закон государственный признать общим правилом такое положение вещей не может» 241.

Согласно последнему изданию пособия к лекциям, освобождение от наказания в силу состояния крайней необходимости им допускается в случае защиты интересов других лиц, подвергшихся опасности, если они находились с защищающим в таких отношениях, при которых грозящая опасность психически действует на защищающего их человека так же сильно, как и на оказавшихся в опасности. Речь в этом случае, скорее всего, идет о родственниках и близких лицах 242.

Между тем в литературе отмечается, что необоснованно ограничивать рассматриваемый институт так, как это делает указанный автор 243. «…Всякие попытки ограничения круга… лиц… представляются совершенно произвольными и формальными, а установление признаков близости по обстоятельствам каждого отдельного случая оказывается практически неосуществимым», – пишет Н. С. Таганцев 244.

Уголовное уложение 1903 г. распространяет состояние крайней необходимости на защиту не только своих интересов и благ, но и третьих лиц (ст. 46). Данное обстоятельство Сергеевский, на наш взгляд, безосновательно признает ошибкой законодателя.

Источниками опасности могут быть силы природы, при этом к ним автор относит, в том числе, патологические и физиологические состояния человека; опасность может исходить от человека. «Опасность может быть безусловная; например, кто-либо бросается меня бить – я подставляю под удары другого или при необходимой обороне нарушаю интересы не нападающего, а постороннего. Она может быть условная – …угроза причинить вред, если угрожаемый не совершит требуемого преступного действия. Как вид крайней необходимости должна рассматриваться и оборона против нападения лиц, не способных ко вменению, с причинением вреда этим последним» 245.

Данное обстоятельство в литературе вызывало споры. Многие криминалисты относили его к необходимой обороне, так же решается эта проблема и в современном уголовном праве. Возражая против такого подхода, Сергеевский указывает, что подобные действия лишь внешне похожи на необходимую оборону. В них отсутствует признак противозаконности, который в данном случае автором понимается как наличие надлежащего субъекта преступления, способного нести ответственность за совершенное деяние. Между тем именно на этом признаке покоится все объективное основание правомерности действий, совершаемых в состоянии необходимой обороны.

Если же рассматриваемый случай отнести к необходимой обороне, то тогда следует признать возможным причинение вреда, например, семилетнему нападающему, без каких-либо ограничений. И наоборот, признавая его крайней необходимостью, причиняемый вред указанному лицу будет оцениваться по общим правилам, присущим данному институту. Это, по мнению автора, соответствует этическим и правовым основам.

Основания ненаказуемости причинения вреда в состоянии крайней необходимости Сергеевский видит в коллизии мотивов защиты собственных интересов защищающегося и требований закона о правомерном поведении. Закон вынужден прощать подобные действия, хотя не признает их правомерными. Деяние остается противоправным, так как, спасая себя, защищающийся причиняет вред третьему лицу, не являющему источником возникновения грозящей опасности. Фактически он лишь изменяет направление действия опасной силы, переводит его с себя на другое лицо, пользующееся такой же государственной охраной.

При указанном подходе основания ненаказуемости причинения вреда остаются в тени. Например, Н. Розин, также считая действия в состоянии крайней необходимости противоправными, решение вопроса переносит в область целесообразности наказания. Он пишет: «Наказывать за деяние, не считаясь с человеческой природой, с таким всемогуществом проявляющейся в специфической обстановке крайней необходимости, значило бы сделать наказание непонятным для народной массы, с правосознанием коей наказание должно считаться» 246.

С. Будзинский полагает, что нарушение прав другого лица «в состоянии крайней необходимости… оправдывается психологически, и поэтому оно безнаказанно, но не непротивузаконно. Некоторые, как Кант, выводили эту безнаказанность из обязанности самосохранения или из недействительности угрожения наказанием, или же из отсутствия злой воли. Но обязанность самосохранения не может быть исполняема во вред правам другого лица. Недействительность же угрозы – вещь случайная. Притом такое воззрение не согласно с представлением Канта о наказании как безусловном требовании практического разума. Что же касается злой воли, должно обратить внимание на то, что в уголовном праве более имеет значение преднамеренное последствие, нежели цель. Безнаказанность, преимущественно если дело идет о спасении жизни, основана главным образом на указанной уголовною политикою необходимости брать в расчет слабость человеческой природы и невозможность требовать геройства» 247.

На отсутствие условий, оправдывающих применение наказания при причинении вреда в состоянии крайней необходимости, указывает Н. С. Таганцев. По его мнению, у защищающегося нет таких социально порицаемых мотивов, как злоба, месть, корысть, неуважение к требованиям права и юридического порядка. Его нельзя упрекнуть в неблагоразумии; он «был проникнут одним страхом за свое существование, одним желанием охранить свои интересы. Правда, стоическая мораль учит скорее претерпеть зло, чем повредить другому; но право, как справедливо говорят сторонники субъективной теории, не может требовать такого героизма от обыкновенных людей, а потому применение наказания к деяниям, учиненным под влиянием принуждения от неодолимой силы происходящего, было бы бесцельно и с точки зрения преступника, и в интересах общества. На основании этого государство отказывается от требования соблюдения установленных им норм, как скоро посягательство на них определяется действительной необходимостью» 248.

Правомерность причинения вреда в состоянии крайней необходимости Сергеевским связывается со следующими обстоятельствами: во-первых, опасность должна быть действительной, а не мнимой; во-вторых, коллизия может быть между равными благами или более высшего блага с низшим.