Текст книги "Уголовно-правовые взгляды Н.Д.Сергеевского"

Субъект преступления

Сергеевский не дает понятия субъекта преступления, он лишь замечает, что «субъектом преступного деяния, то есть лицом, действия которого могут быть признаны преступными, а само оно подвергнуто ответственности пред уголовным законом, является не всякое существо человеческого рода. Для того, чтобы быть преступником в юридическом значении этого слова, для того, чтобы получить наказание как акт государственной власти, основанной на определении государственного закона, необходимо обладать известными психическими свойствами или силами» 249. Эти свойства в уголовном праве назывались вменяемостью 250, способностью к вменению или уголовной дееспособностью, фактически же речь в этом случае идет о признаках субъекта преступления. Они стоят в непосредственной зависимости от природы уголовного права, его целей и задач.

«Дееспособность субъекта как условие осуществления карательной власти государства, – пишет Н. С. Таганцев, – является краеугольным камнем всех теорий, признающих основанием наказуемости виновное посягательство на правопорядок, и притом не только тех, которые смотрят на наказание как на отплату за совершенное, но и тех, которые видят в нем проявление целесообразной карательной правоохраны, так как таковая тем и отличается от других видов охранительной деятельности государства, что она вызывается не только опасной или вредоносной, но именно виновной деятельностью субъекта. Мало того, даже представители теорий, видящих в преступном деянии только повод, а не основание наказуемости, но не принимающие начал нецессарианизма 251 по отношению к человеческим действиям, как, например, проф. Фойницкий, не могут устранить их из построения наказуемости, идеи вины и вменяемости, опасности, и лишь одна группа теорий, не только уподобляющая преступные деяния вредоносным фактам окружающей жизни, но и отождествляющая их между собой, теория, видящая в преступнике душевнобольного или прирожденного вредотворца, может пытаться выкинуть понятие вменяемости, как ненужный балласт, из учения о преступлении» 252.

Если уголовный закон преследует цель исправления виновного, то признаки субъекта преступления должны корреспондировать ей, лицо должно обладать способностью к указанному изменению. При отсутствии такой способности невозможно применение наказаний, в этом случае следует осуществлять полицейские мероприятия (предупреждение, пресечение деяний, принятие мер безопасности). При преследовании уголовным законом цели Божеской справедливости личность должна иметь те свойства, которые дают основание Божескому возмездию. Следовательно, люди, по своему душевному состоянию не подлежащие ответственности перед судом Божьим, не могут признаваться субъектом преступления. Если же уголовный закон действует исключительно ради истребления опасных лиц, то тогда способность к вменению теряет всякое значение.

Между тем наказание должно применяться к лицам, «имеющим уши, чтобы слышать закон, и душевную силу, чтобы принимать заявления закона в число мотивов или в руководство своей деятельности. Для индивидов, неспособных к этому, закон не писан; они не суть члены государственного союза, то есть не входят в круг тех лиц, для которых существует закон; поэтому они не подлежат и наказаниям. Это не есть какая-нибудь льгота; это есть величайшее ограждение в гражданских правах – исключение из союза, как субъектов негодных и неспособных к гражданской жизни» 253.

Речь идет о физическом лице, хотя уже в XIX в. велись дискуссии о возможности признания ответственным за преступление юридическое лицо. Однако большинство криминалистов исключали его из круга субъектов преступления. Встречавшиеся же в литературе упоминания о так называемой групповой, круговой или массовой ответственности не имеют отношение к рассматриваемому вопросу. В этом случае в уголовно-правовом порядке наказывались лица, учинившие преступления «толпой», «массой» и т. д., исходя из особой формы коллективной вины, разновидности соучастия. Каре подвергались либо все без исключения лица (массовая ответственность в собственном смысле слова), либо по выбору, жребию, случайной выборке, например каждый десятый (особая форма прощения вины всех остальных).

При определении признаков субъекта преступления Сергеевский полностью воспользовался концепцией Н. С. Таганцева, которая в свою очередь основана на учении Фейербаха, признававшего субъектом преступления лицо, способное осознавать совершаемое деяние и его противозаконность, подчинять свою волю требованиям закона. Автор в качестве признаков, характеризующих лицо, признаваемое в уголовно-правовом порядке ответственным за содеянное, называет способность: 1) сознавать совершаемое и его связь с другими явлениями и предметами внешнего мира; 2) предвидеть последствия совершенного деяния; 3) понимать предписания закона, т. е. определять запрещенность или дозволенность деяния; 4) воспринимать в качестве мотивов поведения различного рода положения или формулы, выраженные в словесной форме.

П. П. Пусторослев ставит под сомнение целесообразность выделения осознания противоправности деяния как условия ответственности за его совершение. «…Возможность понимания преступности своего поведения во время этого поведения действительно была бы отличительным признаком состояния вменяемости в то время, когда у него есть эта возможность, и была бы в состоянии невменяемости тогда, когда он не имеет этой возможности…

…Невозможность понимания постановлений действующего уголовного права встречается не только у лиц, находящихся в состоянии невменяемости, но и у лиц, пользующихся состоянием вменяемости. С другой стороны, понимание запрещенности деяния под страхом наказания существует не только у лиц, пребывающих в состоянии вменяемости, но и у некоторых лиц, находящихся в состоянии невменяемости» 254.

Требования, определяющие общие условия ответственности лица, в законе могут не определяться. Законодатель вправе воспользоваться противоположным приемом – указать случаи, когда способность к вменению отсутствует.

Как видим, в числе указанных признаков нет упоминания возраста лица, с которого наступает уголовная ответственность. Все дело в том, что данное обстоятельство автор связывает со способностью к вменению вообще и относит его к факторам, безусловно исключающим лицо из числа субъектов преступления. В то же время он полагает, что законодатель должен указать возраст, с которого наступает уголовная ответственность. В таком приеме Сергеевский усматривает прагматическую целесообразность – освобождение суда от необходимости установления признаков, обусловливающих способность лица к вменению.

К другим обстоятельствам, исключающим признание субъектом преступления, относятся расстройства психической деятельности. Уголовно-правовое значение имеют не все психические заболевания, а только те из них, которые лишают человека возможности осознавать характер совершаемого деяния, его противоправность и руководить своими действиями. «Не всякий душевно больной или сумасшедший в широком смысле, точно так же, как и не всякий глупец, суть невменяемые люди; невменяемость наступает для них только тогда, когда глупость или сумасшествие лишают человека возможности принимать закон в число мотивов своей деятельности» 255.

Данную группу обстоятельств нельзя формализовать в законе. В связи с этим в уголовно-правовых нормах следует давать описание содержания невменяемости, сделав особый упор на ее юридический критерий; перечисление же видов заболеваний, т. е. указание на психологический критерий, ничего существенного в определение не вносит, более того, в случае пропуска какой-либо болезни может возникнуть непреодолимая ситуация.

Между тем Уложение о наказаниях уголовных и исправительных содержит подобный перечень, называя следующие состояния лица: безумие от рождения; сумасшествие; болезнь, доводящая до умоисступления и беспамятства; одряхление; лунатизм; глухонемота (ст. 92). Уголовное уложение 1903 г. дает общее определение рассматриваемого понятия: «Не вменяется в вину преступное деяние, учиненное лицом, которое во время его учинения не могло понимать свойства и значения им совершаемого или руководить своими поступками вследствие болезненного расстройства душевной деятельности, бессознательного состояния или же умственного неразвития, происшедшего от телесного недостатка или болезни» (ст. 39).

К обстоятельствам, исключающим субъективные признаки преступления, Сергеевский относит: малолетство; идиотство; глухонемоту; старческое одряхление; болезненное беспамятство; душевные болезни; сонные состояния. Кроме того, выделяет уменьшенную вменяемость и так называемые преходящие состояния.

Как уже указывалось, малолетний возраст автором рассматривается с точки зрения возможности осознания лицом характера и противозаконности совершаемых действий, способности руководить ими. С одной стороны, он, исходя из различных темпов развития подростков, считает возможным предоставить суду право в каждом конкретном случае самому определять их способность нести ответственность. С другой стороны, полагает, что практические потребности и развитие законодательства предпочли другое решение – указание в законе минимального возраста наступления уголовной ответственности.

По Уложению о наказаниях уголовных и исправительных (в ред. 1987 г.) уголовная ответственность несовершеннолетних регулируется следующим образом. Согласно общей формуле, закрепленной в ч. 2 ст. 92, подросток не признавался субъектом преступления «в таком возрасте, когда подсудимый не мог еще иметь понятие о свойстве деяния». Лица до 10-летнего возраста «не подвергаются судебному преследованию и определенному в законах наказанию» (ч. 1 ст. 137).

Возраст от 10 до 17 лет предполагает условную способность отвечать за содеянное в уголовно-правовом порядке. Решение вопроса зависело от того, действовал ли подсудимый «с разумением» или «без разумения» (ст. 137–140). Действовавшие «без разумения» не подлежат наказанию, а отдаются под ответственный надзор (по усмотрению суда передаются родителям, лицам, на попечении которых фактически находятся, другим благонадежным лицам, изъявившим согласие). Согласно ряду изъятий из общего правила допускается направление указанных лиц в исправительные приюты и колонии, монастыри, а также заключение в особые помещения при тюрьмах и арестных домах (ч. 2 ст. 137)256.

За неосторожные преступления, совершенные в возрасте от 14 лет до 21 года, виновные подвергаются домашнему исправительному наказанию.

Следует заметить, что понятие вменяемости Сергеевским часто используется в современном уголовно-правовом значении, например, когда он говорит об уменьшенной вменяемости, т. е. о психическом состоянии лица, при котором имеющаяся душевная болезнь не исключает уголовной ответственности. Российское законодательство вплоть до УК РФ 1996 г. такого состояния не выделяло, между тем, например, германское законодательство использовало подобную юридическую конструкцию. В теории права проблема уменьшенной вменяемости до сих пор относится к числу дискуссионных. Например, В. Х. Кандинский пишет: «Логически возможно признать только одно из двух – или наличие, или отсутствие способности ко вмнению… никакое среднее решение здесь невозможно» 257.

Уложение о наказаниях уголовных и исправительных и Уголовное уложение особо выделяли темпоральный (временной) признак невменяемости. В ст. 95 Уложения о наказаниях говорится: «по состоянию своему в то время»; в ст. 39 Уголовного уложения подчеркивается: «во время его учинения». И в том, и в другом случае речь идет о времени совершения общественно опасного деяния. С момента его начала до наступления преступных последствий может пройти достаточно большой промежуток времени, в течение которого состояние лица способно измениться. «Очевидно, что вменяемость или невменяемость субъекта должна определяться по тому состоянию, в котором он находился во время совершения тех своих действий, из которых развился преступный результат…» 258.

Данное положение сложно реализуемо в ситуациях кратковременного психического расстройства. Сергеевский выделяет три таких состояния. Во-первых, такое состояние образует собой самостоятельный состав преступления, например сон часового на посту. В этом случае преступное поведение, обусловившее его, относится к предшествующему времени. Применительно к этому времени предлагается определять вменяемость лица. Во-вторых, указанные состояния могут выступать непосредственной причиной преступного поведения (например, неявка свидетеля в суд). В-третьих, состояние невменяемости может входить в план преступной деятельности как один из способов достижения преступного результата, например нахождение лица в бессознательном состоянии в то время, когда воры проникли в дом.

Выделенные ситуации и приведенные автором примеры, с точки зрения современного уголовного права, свидетельствуют о подмене тезиса. Речь в этом случае идет о наличии или отсутствии вины лица в содеянном, а не о состоянии уменьшенной вменяемости. Впрочем, следует иметь в виду ранее сделанную оговорку: вменяемость понималась и как способность лица нести уголовную ответственность.

В теории уголовного права XIX в. сформировались два основных подхода к объяснению возможности признания лица ответственным за совершенное преступление: теория свободы воли, или индетерминизма, и теория детерминизма. От них отпочковался ряд других направлений, например теории нецессарианизма, антропологическая школа, социологическая школа и т. д.

Сергеевский, характеризуя теорию индетерминизма 259, указывает, что она признает волю автономной, не зависящей ни от каких внешних причин. Мотивы поведения человека лежат в нем самом 260. Исходя из этого представители данного направления объясняют возможность ответственности лица за свои поступки. «Виновность предполагает умственное развитие и свободу. При отсутствии одного из этих условий всякая виновность исчезает: факт не может быть вменен совершившему его и не может поэтому повлечь никакой ответственности» (Гаус); «для юриста вместе со свободою исчезло бы понятие о законе и наказании»; для юриста разумная свобода составляет основание уголовного права»; «если бы человек не имел бы свободы воли, то он не имел бы о ней внутреннего сознания, не чувствовал бы угрызений совести, в случае содеяния зла, не ответствовал бы за свои деяния, не отличался бы от животного» (Будзинский); «если бы этой свободы не было, то непонятно, каким образом могло бы у нас образоваться и понятие о ней, потому что оно, конечно, не может быть заимствовано из мира чувственного» (Спасович).

По мнению Сергеевского, все поведение человека представляется непрерывной цепью причин и следствий, чего не хотят замечать индетерминисты. Понятие свободы воли могло служить для уголовного права не более как чисто теоретическим построением – гипотезой для объяснения феномена человеческой деятельности. «Нельзя ставить в зависимость от такого свойства души человеческой, самое существование которого представляется по меньшей мере спорным, институт уголовного правосудия, существующий столько же веков, сколько и человечество» 261.

Учение о свободе воли подверглось критике нецессарианцев 262, считавших, что силы, определяющие поведение человека, и их воздействие на него ничем не отличаются от сил, действующих в живой и неживой природе. В соответствии с этим они выступают против признания преступными только сознательных поступков людей: последние, совершая опасные деяния, ничем не отличаются от вредоносных сил природы. Коль скоро необходима борьбы с указанными силами, то, следовательно, она нужна и с лицами, причиняющими вред охраняемым правам и благам.

Сергеевский отмечает, что нецессарианцы, обоснованно отказавшись от теории свободной воли, по поводу оснований уголовной ответственности сами впали в ошибку. Они «упустили из виду, что человек, составляя часть вещественного мира и подчиняясь общим законам, вместе с тем имеет свои особые силы и способности, развивающиеся в зоологическом царстве постепенно, начиная от низших видов, до высших. Силы эти суть: человеческий разум и весь тот связанный с ним запас психических мотивов, который отличает человека от животного» 263.

С точки зрения нецессарианцев, между проявлениями стихии, поведением животного и действиями человека (осознанными или неосознанными) нет никакой разницы: все они обусловливаются одними и теми силами, по одним и тем же законам, в одном и том же порядке. Не соглашаясь с этим утверждением, Сергеевский пишет: «…отношение наше к сознательным действиям человека, с одной стороны, и к его действиям несознательным, а равно и к явлениям окружающей природы, с другой – весьма различно, а именно: если мы вступим в борьбу с последними, то мы не можем изменить или уничтожить самих сил, а мы можем только изменить условия, при которых он действует, или воспрепятствовать их проявлению… При борьбе же с сознательными действиями человека мы имеем возможность оказать влияние на самые силы, именно на сумму психических мотивов» 264.

К данной теории близко примыкают антропологические теории, начиная с френологов, кефалометров, краниометров с их представлениями о так называемом естественном преступнике, и заканчивая школой Ломброзо, исходившей из постулата о прирожденном преступнике. С их точки зрения, никакого различия между вменяемыми и невменяемыми нет, все одинаково подлежат уголовно-правовому воздействию. Основанием и мерилом уголовной ответственности является объективная опасность лица для общественного порядка.

Теории обеспечения, или предупреждения, определяют круг субъектов преступления исходя из декларируемых целей наказания (исправление, устрашение, обезвреживание, приспособление, лечение и т. д.). Критикуя такой подход, Сергеевский указывает: «…При последовательном проведении эти теории должны привести к тем же выводам, к каким пришли старые нецессарианцы и за ними антропологи: понятие вменяемости должно быть исключено из уголовного права. Разница между ними остается лишь в постановке вопроса: нецессарианцы исходили из предположенного ими порядка человеческой деятельности и пришли к отрицанию понятия вменяемости и к слиянию уголовного правосудия с мерами полицейской борьбы, а представители теории обеспечения начали с построения своей карательной системы и должны были кончить упразднением условий вменяемости» 265.

Свою точку зрения об основаниях уголовной ответственности Сергеевский фактически не высказывает. С определенной долей вероятности, исходя из его характеристики «способности лица ко вменению», можно предположить, что он тяготеет к таганцевской концепции закономерности человеческих действий. Она базируется на теории детерминизма, «признающей человеческие поступки подчиненными общему закону достаточной причины, господствующему во всем конечном мире» 266. Согласно указанной концепции основания уголовной ответственности покоились как на внешней причине, обусловившей поведение человека, так и внутренней – его виновности.

А. Богдановский пишет, что преступление – не только внешнее проявление действия человека, причиняющего вред охраняемым законом правам и благам, но и «свободное действие, т. е. такое, которое вполне принадлежит человеку, есть продукт свободной деятельности его духа или воли» 267. Только в этом случае деяние вменяется в вину и наказывается, «когда оно вытекает из его свободной воли, обусловливается его произволом (делать добро или зло). Если же известное действие не имеет такого характера, – оно и не вменяется человеку, как будто произведенное не им, а только механическими силами его природы. Но чтобы дойти до такого понимания преступных действий, нужно, чтобы общество и законодатель ясно сознали и уразумели характер двойственной природы человека…» 268.

Предварительная преступная деятельность

Вопросы, относящиеся к предварительной преступной деятельности, по сложившейся в уголовном праве XIX в. традиции Сергеевский рассматривает при анализе преступного деяния, выделяя: 1) обнаружение умысла; 2) деятельность, направленную к осуществлению преступления (приготовление и покушение); 3) оконченное преступление.

По его мнению, их наказуемость устанавливается на тех же правовых основаниях, что и оконченного преступления. В связи с этим конкретные наказания должны находиться в зависимости от степени реализации преступного намерения и быть более мягкими, чем за оконченное преступление. В целом же вопросы ответственности за предварительную преступную деятельность находятся в сфере уголовной политики. Государство может считать преступной предварительную деятельность, направленную лишь к совершению тяжких деяний, и наоборот, оставлять за пределами уголовно-правового реагирования такую же деятельность по подготовке к преступлению небольшой тяжести и т. д.

С таким подходом к обоснованию наказуемости предварительной преступной деятельности не согласен А. П. Чебышев-Дмитриев. Он пишет: «…действие наказуемо только тогда, когда оно представляет все признаки, требуемые уголовным законом, ибо весь состав преступления, а не отдельные его части угрожаются законом. Фейербах полагает, что при недостатке состава законное наказание может быть смягчено, смотря по важности недостающего признака… Но это положение ложно. Только тогда, когда действие по недостатку состава может быть подведено под другой закон, – можно говорить об его наказуемости. Из наказуемости совершения 269 нельзя выводить ее ipso 270 наказуемость покушения» 271.

Таким образом, криминалисты XIX в., без каких-либо оговорок признавая наказуемость предварительной преступной деятельности, по-разному объясняют ее основания. Например, ряд ученых оправдывают это необходимостью таким образом предупреждать оконченное преступление. «Хотя законы и не наказывают один умысел, но если он проявляется в действии, свидетельствующем о решимости преступника исполнить свой умысел, – государство должно наказывать виновного, ибо важно предупреждать даже и первые попытки к совершению преступления», – пишет Беккариа 272.

В целом так же объясняет наказуемость неоконченного преступления Клейншрод. «Кто начинает совершать преступление, тот угрожает государству, показывая злую волю и неуважение к законам. Государство, в силу необходимой обороны, имеет право отвратить предстоящее зло, подвергая виновного наказанию. Граждане должны быть удерживаемы карой закона даже от покушения, чтобы тем более они не решались на совершение» 273.

Фейербах указывает: «Что государство имеет право, а при тяжких преступлениях даже и обязанность, наказывать покушение – это не подлежит никакому сомнению. Кто раз ступил на путь преступления, тот редко возвращается вспять. Кто стоит уже одной ногой на границе, тому легко перешагнуть эту границу. Если государство угрожением закона должно предупреждать преступления, то оно должно грозить наказанием и за такие действия, которые хотя еще и не представляют собою преступления, но составляют или приготовление, или начало совершения» 274.

Субъективная опасность как основание наказуемости неоконченного преступления признавалось не всеми криминалистами XIX в. Кёстлин, например, утверждает, что оно ведет к положению, отрицающему необходимость дифференциации ответственности за оконченное и неоконченное преступление.

Поэтому предлагалось к указанному уголовно-политическому основанию уголовно-правового преследования за неоконченную преступную деятельность присоединять правовое, видя в ней не только опасное, но и преступное нарушение охраняемых законом прав и благ (например, Цехариэ).

Некоторые же ученые видят наказуемость неоконченного преступления в одной его преступности, отбрасывая, таким образом, уголовно-политические основания ответственности за него. Так, Гельшнер пишет: «Покушение преступно как осуществление преступного умысла, проявленное деятельностью субъекта… Покушение само по себе есть действие преступное и, как таковое, должно быть наказуемо. Поэтому ошибочно считать покушение действием самим по себе безразличным, которое будто бы запрещается законом только по его опасности или вследствие других соображений полезности» 275.

По сути, аналогичные доводы приводит Хоп. По его мнению, «истинная и последняя внутренняя причина наказуемости покушения заключается в том, что покушение носит на себе признаки преступного действия, чрез начатое правонарушение открывается фактическое оскорбление правового порядка» 276.

Обосновывая свою позицию, Кёстлин в первую очередь указывает на то, что в неоконченном преступлении преступная воля объективируется вовне, хотя и не в полной мере, именно поэтому оно признается преступным. «Главнейшим моментом является здесь воля не потому, что она опасна, общеопасна и пр., а потому что она стремится к основному (принципному) нарушению права» 277.

По Сергеевскому, в случаях, когда предварительная преступная деятельность сама по себе содержит состав самостоятельного преступления, наказуемость последнего определяется по общим правилам. Следует заметить, что это положение сохранилось и в современном уголовном праве.

Обнаружение умысла он раскрывает через составляющие его элементы: субъективный – наличие сформированного умысла и объективный – сообщение о нем. Последнее может быть реализовано в любой форме, которая объективирует вовне наличие преступного умысла. Например, в ст. 7 Уложения о наказаниях уголовных и исправительных называются «угрозы, похвальбы и предложение сделать какое-либо зло».

Наказуемость обнаружения умысла, по мнению автора, зависит от двух обстоятельств: во-первых, если он, хотя и проявляется вовне, но при этом для его реализации не совершается никаких действий, имеет место «cogitationis poenam nemo patitur» 278; во-вторых, законодатель признает возможным наказывать как за предварительную преступную деятельность в исключительных случаях, прямо предусмотренных в законе. В Уложении о наказаниях уголовных и исправительных указывается, что ситуации, «в коих за умысел, смотря по роду и важности преднамеренного преступления, назначается наказание, именно означены в законах» (ст. 111).

Сергеевский допускает возможность признания второго вида обнаружения умысла в качестве самостоятельного преступления, если в нем самом уже заключается вред. Однако приведенный пример о подбрасывании подметных писем с угрозой поджога показывает, что автор не различает обнаружение умысла и преступления, совершаемого в вербальной форме.

Приготовление к совершению преступления как стадия предварительной преступной деятельности впервые выделено во французском законодательстве 279; немецкое и российское законодательство его не знало. В ст. 8 Уложения о наказаниях уголовных и исправительных оно определяется как приискание или приобретение средств для совершения преступного деяния. По сути, об этом же говорится в ст. 50 Уголовного уложения – «приобретение или приспособление средств для приведения в исполнение умышленного преступного деяния».

В теории уголовного права приготовительные действия трактуются более широко. К ним относятся «запас материалов и средств; приспособление этих материалов и средств к употреблению для предположенной цели; собирание необходимых сведений о времени и месте, удобных для совершения преступного деяния; устранение препятствий, которые могут явиться; поставление себя самого в надлежащее положение для начала действий. Кроме того, сюда же могут быть отнесены: приготовление средств для избежания наказания, принятие мер, которые дали бы возможность воспользоваться плодами преступного деяния» 280.

Как видим, в характеристике приготовления криминалисты XIX в. близко подошли к современной трактовке этой стадии совершения преступления.

По общему правилу приготовление к преступлению уголовно ненаказуемо. Ответственность наступает лишь за приготовительные действия к совершению преступлений, когда об этом прямо говорится в законе. Например, согласно Уложению о наказаниях уголовных и исправительных предусмотрена уголовная ответственность за приготовление к убийству, за поджог как приготовление к совершению другого преступления и т. д.

При оценке взглядов Сергеевского на покушение, соотношение приготовления и покушения как стадий совершения преступления надо исходить из того, что деление предварительной преступной деятельности на указанные виды он признавал неправомерным. «Как бы мы ни определяли приготовление и покушение, всегда останутся в конкретных случаях такие формы, которые не подойдут ни под то, ни под другое определение, и авторы признавали, наоборот, одинаково будут приближаться и к тому, и к другому определению… Прием старого права, не отделявшего приготовление от покушения формальными признаками и рассматривавшего всю предварительную деятельность как одно целое, заслуживает предпочтения…» 281.

Впервые эта позиция ученым была высказана в 1883 г. в замечаниях на проект общей части Уголовного уложения, однако законодатель, на наш взгляд, обоснованно ее отверг. В целом не была она воспринята и в российской науке уголовного права 282, хотя, надо сказать, такая точка зрения высказывалась в зарубежном уголовном праве и исходила из того, что граница между приготовлением и покушением произвольна и неясна 283.

Уголовное законодательство ряда стран содержало определения, позволявшие отграничивать приготовление к преступлению от покушения на него 284. В литературе же существенным признаком, отличающим указанные стадии совершения преступления, признавалось начало исполнения самого преступления или, как тогда выражались, выполнение действий, направленных к воспроизведению одного из элементов состава преступного деяния.

Сергеевский критикует указанную точку зрения и, думается, делает это безосновательно. Он исходит из того, что, во-первых, не ко всем преступлениям данная рекомендация применима. В качестве примера он приводит убийство из засады. По его мнению, всякий ушедший в засаду, уже совершает покушение на убийство. И наоборот, связывание человека с целью введения яда фактически образует покушение, хотя по упомянутой выше концепции, таковым не является, так как не направлено к «воспроизведению элементов состава отравления».

В первом случае, на наш взгляд, налицо приготовление к преступлению. Другое дело, что законодатель дал ограниченное его определение как «приобретение или приспособление средств» для совершения преступления, однако сам же Сергеевский расширяет этот перечень, относя к нему «поставление себя самого в надлежащее положение для начала действий», что и имело место в приведенном им примере.