Текст книги "Парижане и провинциалы"

XXIII. ЗАВТРАК

Стол был накрыт в большой зале первого этажа с той непритязательностью, которая во всем отличала жилище Мадлена. Скатерть из грубоватого полотна, но ослепительной белизны, покрывала стол; тарелки из простого фаянса, расписанного красными, желтыми, голубыми узорами, обозначали место каждого сотрапезника; масленка, супница и некоторые другие предметы великолепного севрского и саксонского фарфора составляли резкий контраст с этими наивными образчиками примитивного искусства ремесленника, изготавливавшего фаянс. Расставляя эти блюда, никто не руководствовался этикетом или правилами симметрии; вместо того чтобы быть хоть как-то сгруппированными, они громоздились на столе как попало, в беспорядке, малоприятном для глаза, но в изобилии, которое должно было доставлять удовольствие желудкам, распаленным ходьбой и свежим воздухом; гигантская щука и огромная кабанья голова находились справа и слева от блюда, на котором возвышалась настоящая гора редиса, и скромность этой закуски подвергалась тяжелому испытанию из-за таких непривычных почестей. Зато крутобокая красочная супница, уже упомянутая нами, источавшая крепкие ароматы густого лукового супа, располагалась на самом конце стола, а на другом его конце, в пару ей, стояли взбитые с сахаром яичные белки; между ними, соединяя эти два кушанья, тянулся двойной ряд блюд, так же плохо державший строй, как рота деревенских пожарных в день торжественных смотров. На эти блюда, казалось, была возложена обязанность предложить сотрапезникам образцы всех местных продуктов: мясо и рыбу, дичь и овощи, фрукты, молочные изделия, кремы и пирожные – и все это в таких размерах и в таком изобилии, что, даже проведя за столом три дня и три ночи, гости Мадлена вряд ли смогли бы воздать должное всем этим съестным припасам.

И однако это изобилие настолько полно соответствовало местным обычаям при подобных обстоятельствах, что ни одного из соседей Мадлена такое, казалось, не удивляло.

Совсем иначе чувствовал себя г-н Пелюш, приученный к приземленному существованию буржуа, к экономным обеденным приемам, которые, в соответствии с требованиями г-жи Атенаис, полностью окупали бы расходы ближайших дней; привыкший слушать постоянные сетования супруги на непомерные цены различных продуктов, цветочник был одновременно оскорблен и испуган тем, что в его глазах представлялось безумной расточительностью его друга, и, нахмурив брови и время от времени с сочувствием посматривая на Мадлена, он принимался подсчитывать стоимость того, что находилось в каждой тарелке, желая оценить, во сколько обошелся этот пир, по сравнению с которым ежегодный банкет, устраиваемый его товарищами по национальной гвардии, казался ему отныне всего лишь довольно скромным пикником.

Он так погрузился в эти подсчеты, что не только забыл о намерениях, внушенных ему любезным отношением Анри де Норуа к Камилле, в частности о решении удерживать подле себя дочь во время обеда, но и вдобавок к тому не заметил, что все сотрапезники прошли к своим местам и, стоя, ожидали появления молодой особы.

Голос Мадлена вывел его из этих раздумий; хозяин приглашал г-на Пелюша занять место между г-ном Редоном, мэром Норуа, только что прибывшим, и г-ном Жиродо, в центре стола, где для него было оставлено кресло; и только тогда цветочник увидел, что один стул пустовал и, конечно же, предназначенный для Камиллы, этот стул соседствовал с местом молодого дворянина.

Торговец цветами был достаточно хорошо воспитан, чтобы ничем не обнаружить свое недовольство, но он так мало привык обуздывать свои впечатления, что его скверное настроение бросилось всем в глаза; это его настроение ухудшилось вдвойне при виде того, как его дочь с готовностью и удовольствием, которые она и не пыталась скрыть, расположилась в этом соседстве, вероятно подстроенном ее крестным.

И именно Камилла дала отцу повод излить всю желчь, вот уже несколько минут копившуюся в его сердце.

– Ах, Боже мой! – воскликнула она, в свою очередь окидывая взглядом стол. – Но вы нам тут задали, крестный, настоящий свадебный пир Камачо; надеюсь, вы не заставите нас съесть это все?

– Да, – проговорил г-н Пелюш язвительно, – ради чего вся эта роскошь, которую я, не колеблясь, назову безрассудной? Признаюсь, я никогда бы не принял твоего приглашения, если бы мог предположить, что оно послужит для тебя поводом совершить подобные траты.

Мадлен рассмеялся.

– Стоит ли так тратиться на друзей, – наставительно продолжал г-н Пелюш, – и разве самым лучшим доказательством питаемой к ним любви не является сердечность, с какой их принимают?

– Напротив, сударь, – отвечал Жюль Кретон, – мне кажется, что как раз на друзей и следует тратиться. Вот уж прекрасное доказательство расположения к друзьям: позвать их на обед и под предлогом, что питаешь к ним любовь, морить голодом. Уверяю вас, что касается меня, то кусочек этой щуки или этой кабаньей головы, не считая тех сосисок Баке, что придутся на мою долю, добавят к сердечности приема, оказанного нашим общим другом, некую прелесть.

– Я привык гораздо быстрее читать твои мысли, чем свою газету, дружище Пелюш, – проговорил Мадлен, – и я спешу осведомить тебя о том, что ты называешь моей разорительной роскошью, поскольку я убежден, что ты скорее обречешь себя на голодную диету, чем станешь косвенным виновником моего разорения. Ты больше не в Париже, мой старый товарищ, где все взвешивается и где за все надо платить, даже за тот испорченный грязный воздух, которым там дышат. В провинции, конечно, еще есть, и это правда, посредники между Господом Богом и нами, но обычно мы имеем дело прямо с ним, и он ведет себя гораздо сговорчивее, чем перекупщики на твоих рынках. Будь внимателен! Для начала вот дюжина блюд, на которые было потрачено ровно столько же зарядов свинца и пороха; признайся, что это вовсе не разорительно; эта щука обошлась мне еще дешевле: хватило одного броска накидной сети; стоящая перед тобой пирамида из раков, признаюсь, более разорительна: я действительно купил на четыре су терпентинного масла и, чтобы приманить раков в мои садочки, обрызгал им лягушек, предварительно сняв с них кожу. Что касается этих овощей и фруктов, то я тебе только что говорил, как справедливо добрая мать-земля одаривает своих детей, учитывая лишь их труды и нисколько не заботясь об их общественном положении; я добавил бы еще, что эти каплуны и эти утки поставлены к столу с моего птичьего двора, и за исключением двух последних недель своей жизни они питались, разумеется за мой счет, но главным образом зерновыми отбросами, не позволив им просто пропасть. Итак, если бы мне пришло в голову посчитать, что стоило избрать, приготовить и сдобрить приправой все стоящее перед тобою на этом столе, принимая во внимание стоимость этих отбивных и этого куска телятины, являющих здесь собой мясо убойного скота, то могу тебя заверить, что после этой пирушки я стал бы беднее всего лишь на один луидор.

Господин Пелюш, видимо, был просто ошеломлен этим простым обоснованием экономичности деревенского кулинарного искусства.

– Вы обладаете исключительным правом на умственные наслаждения, – произнес органист Жиродо, – а материальные радости хорошего стола – это то малое, что остается бедным провинциалам в качестве возмещения.

– А также право и возможность иметь несварение желудка, – добавил Жюль Кретон.

– Все равно, – отвечал г-н Пелюш, не желавший сдаваться, – даже если это изобилие не стоило бы и сантима, я и тогда не одобрил бы его. Нас четырнадцать человек за этим столом, и я уверен…

– Прошу прощения, – с некоторой резкостью вскричал Мадлен, – позволь мне прервать твой счет: ты ошибаешься!

– Почему? – спросил г-н Пелюш, обводя глазами сотрапезников.

– А бедняки, о них ты забыл?

Господин Пелюш посмотрел на старого друга со своего рода изумлением, но ничего ему не ответил, в то время как растроганная Камилла послала крестному улыбку.

– О да, – сказал папаша Мьет, который, с чисто юношеским пылом работая челюстями, не хотел упустить возможность отблагодарить хозяина, ведь это ему ничего не стоило. – Этот дом открыт для всех, господин парижанин, все нищие, приходящие сюда с пустой котомкой, уходят с двумя набитыми мешками наперевес.

– Это правда, – добавил г-н Редон, – и я бы очень желал, чтобы его пример стал заразительным для всех жителей коммуны.

При этих словах мэр лукаво посмотрел на папашу Мьета, чтобы дать тому яснее понять, что он как раз из числа тех, кого касается это пожелание, но старик даже бровью не повел. Напротив, он отправил очередной кусок в свой и без того уже набитый рот и пробормотал:

– Хорошо сказано, да, и необходимо, чтобы болезнь господина Мадлена для начала передалась бы правительству. Оно вовсе не напоминает собой Господа Бога, соразмеряющего силу ветра с тем, как острижена овца; это ваше правительство, господин мэр: чем больше у нас облезает шкура, тем больше оно стрижет с нас шерсть. А налоги-то платим мы, люди добрые! Мы их платим! Ведь жалость берет: едва можно свести концы с концами на те средства, что оно оставляет нам! Поэтому пусть дьявол меня задушит, если на следующих выборах я дам себя соблазнить ласковыми речами господина супрефекта. Я больше не желаю терпеть этих обжор, наслаждающихся жизнью, в то время как мы вкалываем как каторжные, чтобы поддерживать их праздность с помощью наших денежек.

Папаша Мьет не испытывал и половины того гнева, который он выказал, и его отповедь правительству была всего лишь ответом на скрытую атаку мэра Норуа, однако г-н Пелюш всерьез принял сказанное, и эта непростительная выходка произвела на него тем более ужасное впечатление, что папаша Мьет в своем костюме крестьянина показался ему весьма незначительным персонажем.

– Сударь, – обратился к нему г-н Пелюш, придав голосу обычный свой наставительный тон, – я бы пренебрег всеми своими обязанностями и своим долгом, если бы оставил без ответа вашу неуместную критику правительства, одним из верных слуг которого я имею честь быть. Не следует судить по одной лишь видимости, сударь, и полагать, будто физический труд, которым вы занимаетесь, можно сравнить с непосильными тяготами тех, кто управляет колесницей государства. Поэтому весьма справедливо, что такие люди вознаграждаются в соответствии с заслугами, которые они оказывают своей стране. Что касается налогов, то я утверждаю, что настоящий гражданин с неподдельной радостью должен способствовать славе страны своим кошельком. Впрочем, налоги при этом охранительном режиме свободы и законов равномерно распределены между всеми, и этого утешительного сознания равенства должно вам быть достаточно.

– Но мне его вовсе не достаточно! – вскричал папаша Мьет.

– Я, сударь, – продолжал г-н Пелюш с улыбкой и не слушая крестьянина, – я отдаю государству несколько более значительную сумму, чем та, какой вы наполняете свой денежный ящик, но я не жалуюсь.

– Э-э! – вмешался Мадлен. – Вот в этом-то никакой уверенности нет, и, не разделяя теорий кума Мьета, я убежден, что в среднем он платит государству по крайней мере в три раза больше, чем ты. Прикинем-ка, папаша Мьет, поземельный налог, налог на двери и окна, десятину и все остальное – я уж не говорю о налоге на движимое имущество, и не без причины, – в целом это составляет где-то около четырех тысяч франков?

Папаша Мьет издал вздох достаточно болезненный, чтобы его можно было принять за согласие.

– Что предполагает, – продолжил Мадлен, – наличие у этого господина скромного дохода в тридцать тысяч франков с его земельных угодий.

Господин Пелюш широко раскрыл глаза, его недоумение росло все больше и больше.

– Да, да! – живо вскричал папаша Мьет. – Все именно так и считают, но не учитывают ипотеку! Ах, ипотека! Вот что нас пожирает, душит, стирает в порошок, словно зерно под мельничным жерновом. Послушайте, хотите знать мое мнение? Лучше быть каторжником, чем собственником!

То, с каким убеждением папаша Мьет произнес эти слова, вызвало всеобщий взрыв смеха.

– Да, вы правы, папаша Мьет, – заметил Жюль Кретон, – это самое последнее занятие; но скажите-ка нам, зачем вы ездили в прошлое воскресенье в Виллер-Котре?

– Господи! Да продать кое-что из моих скудных товаров, как обычно.

– Надо же! Однако вы слишком бережливы и не стали бы надевать вашу новую блузу для привлечения покупателей к тому, что вы называете своими «скудными товарами»; скажите-ка лучше, что вы намеревались округлить свои владения лесом Вути.

– Лесом Вути, скажете тоже! Чем бы я стал за него расплачиваться, Боже милосердный? К тому же я знал, что господин Анри хотел его купить, а разве я могу позволить себе заплатить дороже, чем он; и потом это не такое уж выгодное помещение капитала, этот ваш лес Вути: в нем больше серых валунов, чем молодой поросли!

– Не считая кабанов, – вставил Мадлен. – Поговорим-ка лучше о кабанах, вместо того чтобы дальше обсуждать жгучие вопросы политики, как сказал бы мой друг Пелюш.

Жиродо, сидя слева от Камиллы, уже несколько раз пытался заговорить с девушкой, но та, слишком поглощенная беседой со своим соседом справа, довольствовалась лишь односложными ответами; это безразличие к избитым темам беседы, в выборе которых он проявил необычайную щедрость по отношению к богатой наследнице, вызвало у учтивого сборщика налогов чувство крайней досады; верный своей обычной тактике, он повернулся к г-ну Пелюшу и задался целью голосом и жестами выказывать полнейшее одобрение всему, что бы тот ни говорил, а также выражать г-ну Пелюшу свое восхищение, что безмерно льстило продавцу цветов; он воспользовался представившейся ему возможностью и вступил в общий разговор.

– Значит, в лесу Вути водятся кабаны? – спросил он у Мадлена.

– Думаю, да, – ответил тот.

– Черт! – продолжал красавец Бенедикт. – С этими кабанами будет та же история, что и с теми, которых мы месяц тому назад разыскивали в лесу Жорже. Накануне их видели штук пятьдесят, на следующий день нам не встретилось ни одного, осмелившегося дождаться охотников!

К несчастью, двойная уловка сборщика налогов не ускользнула от внимания его постоянного насмешника, с готовностью ухватившегося за эту новую возможность покарать самодовольное чванство Жиродо.

– Э-э! – заметил Жюль Кретон. – А ведь порой именно охотники не дожидаются кабанов.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, черт возьми, что у кабана крепкие ноги, но вот у моего друга Бенуа Жиродо, именуемого Бенедиктом, они длиннее и проворнее.

Господин Жиродо стал красным как рак при намеке на недавнее приключение, героем которого он был.

– Хотел бы я увидеть вас на моем месте, господин Кретон! – язвительно вскричал он.

– Я от чистого сердца дал бы два наполеондора, чтобы оказаться там.

– Лицом к лицу с разъяренным зверем, имея в руках ружье, дважды давшее осечку!

– В то, что зверь был разъярен, охотно верю; но вот что касается ружья, то, чтобы убедить нас в том, что оно дало осечку, следовало бы предусмотрительно вынуть из него капсюли.

Утверждения Жюля Кретона тем сильнее раздражали г-на Жиродо, что смех сотрапезников в конце концов оторвал Камиллу от беседы с Анри, вызвавшей у нее неподдельный интерес, и сборщик налогов поймал на себе взгляд девушки, в котором сквозила определенная доля лукавства.

– Я докажу вам, когда вам будет угодно, господин Кретон, что не только кабан, но и человек никогда не заставит меня отступить.

– Ну, дружище Бенуа, не пугайте нас, – продолжал неисправимый насмешник. – Каждый ведет себя на этом свете в соответствии со своими скромными возможностями. Если у вас нервный характер, то это вина не ваша, а скорее вашего отца и вашей матери, наградивших вас им, и я уверяю, что от этого вы не стали менее интересным в глазах красавиц.

– Значит, кабаны бросаются на тех, кто в них стреляет? – спросил г-н Пелюш.

– Изредка, – ответил Мадлен.

– Да, – кивнул Жюль Кретон. – Однако то здесь, то там среди них встречаются такие, которые имеют глупость защищаться, когда на них нападают.

– А как следует поступить в подобном случае?

– Прицелиться, подпустить его на пять шагов и спустить курок, – просто ответил Мадлен.

– А если промахнешься?

– Тогда уж они не промахнутся, – ответил Жюль Кретон. – Но есть способ менее героический и менее опасный, чем тот, что посоветовал вам ваш друг Мадлен. Вообразите, господин Пелюш, что кабан, о котором я вам только что говорил и по которому ружье моего друга Жиродо дважды дало осечку, что не только весьма удивительно, но и весьма досадно, – так вот, вообразите, повторяю, что этот кабан пользовался в кантоне скверной репутацией. Однажды за завтраком мы долго обсуждали героические подвиги этого животного, перечислили не менее дюжины распоротых собак, не говоря уж о сапожнике из Монгобера Жане Гренеше, испустившем дух от раны длиной в тридцать пять сантиметров пониже поясницы. За разговором возник вопрос, который вы нам только что задали, а именно: что же делать, если этот разъяренный зверь набросится на вас. Мадлен, старый смельчак, дал свой ответ; другие же сошлись во мнении, что более мудрым было бы найти убежище на ветвях дерева. Один красивый молодой человек, чье имя я называть не буду, поскольку он полагает, что его заботы о своей особе могут нанести урон его брачным притязаниям, выслушал всю эту беседу с огромным интересом. На охоте он оказался моим соседом справа, и не успели мы занять наши места, как я увидел, что он с помощью рук и коленей уже карабкается на молодое рослое дерево, конечно же, из соображений предосторожности и исключительно ради того, чтобы заранее убедиться, что им еще не слишком забыты его юношеские уроки гимнастики.

– Сударь, – сказал г-н Пелюш, бросая презрительный взгляд на бедного Жиродо, чья репутация была безоговорочно погублена этим последним залпом, – сударь, если бы я знал, что отступил перед животным, которое, в конце концов, есть не что иное, как дикая свинья, то никогда, слышите, никогда я бы не осмелился вновь предстать перед моими товарищами.

– Дикая свинья! Ты можешь говорить об этом сколько угодно, дружище Пелюш, но было бы столь же неверно приписывать этому животному малодушие и низость его выродившихся родственников, как несправедливо судить о достоинствах предков по пошлости и грубости их потомков. Я не трус и, однако, должен тебе признаться, что во время моей первой встречи с одним из этих господ, когда, услышав крики боли и отчаяния моих бедных собак, я решил прийти им на помощь и ползком, расчистив себе путь под остролистом, очутился прямо в логове зверя, а ноги мои утопали в болотистой почве, когда в шуме его яростных атак против моих двух собак я расслышал скрежет кабаньих клыков о песчаник и ощутил, так сказать, его дыхание у своих ног, то эта свинья, потому что она и есть свинья, внушила мне чувство, которое если и не было страхом, то столь сильно напоминало его, что я смиренно признал его таковым и благоразумно отступил.

– Ах, оставь меня в покое, Мадлен. Не хочешь ли ты меня убедить, что сражаться с кабаном опаснее, чем штурмовать баррикады?

– Возможно!

– Ну что же! Черт побери! – вскричал, воодушевившись, г-н Пелюш. – Я сокрушил извечных противников общества и порядка, так неужели я не справлюсь с…

– … врагом картофеля… В таком случае поторопись допить свой кофе. Загонщики входят во двор, уже полдень, и мы не можем терять ни минуты.

Все сотрапезники уже были на ногах, одни надевали гетры, другие пристраивали охотничьи сумки, все торопились как можно быстрее покончить со сборами. Камилла и Ан-ри вынесли стулья на небольшую лужайку и продолжили там свою беседу, не переставая любоваться всегда столь живописной картиной, какую представляет собой выезд на охоту.

Взаимное согласие двух молодых людей, похоже, чрезвычайно тревожило г-на Пелюша. Подойдя к Мадлену, занятому поисками пуль в ящичке своего секретера, он сказал ему:

– Ах, Мадлен, похоже, твой господин де Норуа, такой доблестный воин, штурмовавший Железные ворота, не слишком торопится взяться за оружие.

– Анри? – отвечал бывший торговец игрушками. – Но Анри никогда не участвует в охоте, он не пойдет вместе с нами.

– Как?! Значит, он останется вместе с Камиллой?

– Безусловно.

– Но это невозможно.

– Почему же? Так же как и ты, я дорожу честью и репутацией моей крестницы, Пелюш, и если я ничего не имею против того, чтобы она осталась с этим молодым человеком, то ты напрасно волнуешься. Поверь моему слову старого солдата, я ни капельки не преувеличил, рассказывая тебе о деликатности и возвышенности чувств моего молодого друга.

– Все это прекрасно, но, принимая во внимание те мысли, которые я высказал тебе сегодня утром и которые нисколько не изменились, это пребывание наедине чревато нежелательными последствиями, и я не допущу его.

– Ну что ж! Оставайся с ними третьим; откровенно говоря, мне это пришлось бы больше по душе.

– Это еще почему? – спросил г-н Пелюш, с ужасом представивший себе, как великолепная охота в Вути ускользает от него.

– Потому что, несмотря на твое презрение к диким свиньям, охота на них гораздо серьезнее, чем тебе это кажется, а с твоим опытом обращения с оружием и малым знанием подобного рода опасностей с тобой может приключиться какое-нибудь несчастье, и я всю жизнь буду упрекать себя в этом. Вот только я сожалею…

– О чем?

– Что ты так далеко зашел за столом, потому что эти чертовы провинциалы, хорошо знающие и уважающие Анри, не поймут твоих опасений и могут заподозрить, что…

– Договаривай…

– … что ты остался дома, так как испугался.

– Испугался?! Это слово заставит меня встать под дуло пушки, Мадлен! Испугался! Это слово все решило; я только пойду попрощаюсь с Камиллой, а потом последую за тобой.

В самом деле, г-н Пелюш устремился к Камилле, несколько раз поцеловал ее в лоб, взял с нее обещание подняться в комнату и немного отдохнуть под тем предлогом, что, по его мнению, лицо молодой девушки выражает усталость; г-н Пелюш очень холодно принял пожелание удачной охоты, с которым к нему, в то время как он надевал свою охотничью сумку, обратился Анри, и, в последний раз попрощавшись с дочерью, схватил свое ружье и бросился во двор.

В ту минуту, когда колонна охотников тронулась в путь, Мадлен увидел г-на Пелюша, который вел на поводке Фигаро. Веселое расположение духа пса удесятерилось при виде ружей.

– Какого черта ты берешь с собой на облаву эту собаку? – спросил бывший торговец игрушками у своего друга.

– Ну и вопрос! Неужели ты думаешь, что я купил эту отличную охотничью собаку за баснословную сумму в сто франков для того, чтобы она оставалась дома, когда я отправляюсь на охоту? По правде говоря, Мадлен, если бы я не знал, какой ты превосходный товарищ, то мог бы подумать, будто ты заранее завидуешь той дичи, которую я настреляю.

Мадлен пожал плечами и сделал знак г-ну Пелюшу следовать за ним.