Текст книги "Адская бездна. Бог располагает"

LX
Судьба заодно с Самуилом

Первый день разлуки был для Христианы безысходно мрачным. Она скрылась от всех в единственном месте, где радость еще была для нее возможна: подле Вильгельма. Она не отходила от него ни на шаг, укачивала его, пела ему, целовала золотистые кудри ребенка, разговаривала с ним, как если бы он мог что-то понять:

– У меня больше нет никого, кроме тебя, мой Вильгельм. О, постарайся наполнить всю мою жизнь, всю душу, умоляю тебя! Возьми мой разум в свои маленькие ручки и держи его, не отпускай. Знаешь ли, твой отец меня покинул. Утешь меня, мой малыш. Давай улыбнемся друг другу. Только ты первый, а потом и я попробую тебе улыбнуться.

И дитя улыбалось, а мать плакала.

Никогда еще Вильгельм не был таким хорошеньким, розовым и свежим. Раз восемь или девять он совершал свою обычную трапезу, прильнув к белоснежному боку своей четвероногой кормилицы. Пришла ночь, Христиана уложила его, и он уснул в своей колыбели, а она задвинула короткие розовые занавески, чтобы свет лампы не касался век малыша, сама же зашла в библиотеку, взяла книгу и принялась читать.

Но мысли ее витали далеко, далеко от того, о чем повествовалось на страницах книги: они неслись вдогонку за лошадьми, галопом уносившими ее мужа по дороге в Остенде.

Юлиус, должно быть, уже далеко. С каждым оборотом колес экипажа он отдаляется, и так быстро! В этот час Христиане мучительно хотелось увидеть его, пока он еще не взошел на борт судна, только еще раз увидеть, пусть хоть на минуту. Но она уже не сможет этого сделать. Казалось, океан уже разделяет их.

Христиану стали мучить угрызения совести. Зачем утром, только проснувшись, она не приказала запрягать, не села в карету, не помчалась вдогонку за беглецом? Заплатив кучеру вдвое, она бы наверстала то время, на которое Юлиус опередил ее, и могла бы в последний раз его обнять.

Но увы! Последняя минута, сколько ее ни оттягивай, в конце концов всегда наступает. Юлиус был прав, что так уехал. Что сталось бы с Вильгельмом, если бы она его оставила на эти три дня? Ах! Этот несносный, этот обожаемый крошка! Ребенок всегда становится между мужем и женой!

Все эти мысли осаждали Христиану, мелькая в том туманном лихорадочном беспорядке, что обыкновенно воцаряется в уме человека бессонной ночью.

Вдруг Вильгельм проснулся и заплакал.

Христиана бросилась к колыбели.

Ребенок, еще недавно такой сияющий и спокойный, лежал весь в холодном поту, с искаженным личиком. Его голова была тяжела, как свинец, пульс бился сильно и часто.

– Ох, – простонала Христиана, – только этого не хватало! Вильгельм заболел!

Позвать на помощь, звоня изо всех сил, чуть не повисая на шнуре звонка, схватить ребенка, прижать к груди, пытаясь перелить в него свое дыхание, свое здоровье и жизненную силу, – все это было для матери делом одной минуты.

Но малыш оставался холодным и вялым. Он даже перестал кричать. Дышал он теперь тяжко, со свистом. Ему сводило горло.

Сбежались слуги.

– Живо! – закричала Христиана. – На коней! Врача сюда! Мой ребенок умирает! Привезите первого попавшегося доктора! Десять тысяч флоринов тому, кто найдет врача! Поезжайте в Неккарштейнах, в Гейдельберг, куда угодно. Да поспешите же! О Боже мой, Боже мой!

Лакеи бросились на поиски, и Христиана осталась со служанками.

Она повернулась к кормилице:

– Ну же, посмотрите Вильгельма. Вы должны уметь распознавать детские болезни, иначе вы негодная кормилица. Что с ним такое? О, что за мука – даже не знать, чем он болен! Матерям надо бы изучать медицину. Ах, подумать только, что спасительное средство, быть может, здесь, рядом, совсем простое, и мне довольно было бы лишь протянуть руку, чтобы взять его, если бы я о нем знала! О, жизнь моя, не умирай, я этого не вынесу! А его отец, зачем он уехал? Ради денег, ради дядюшки. Дядя, деньги – что мне до них? Ах, его дядюшка заболел? Что ж, и его сын тоже болен! Дитя мое! Мальчик мой! Ну вот, видели? Что вы скажете? Что с ним?

– Сударыня, – сказала кормилица, – вы его слишком трясете. Надо положить его обратно в колыбель.

– В колыбель? Да? Ну что ж, вот, я его кладу. Я все сделаю, что вы скажете, только спасите его. Это ведь не опасно, не так ли? О, заклинаю вас, скажите, что с ним ничего страшного…

Кормилица покачала головой:

– Увы, моя добрая госпожа, по всему похоже, что у него круп.

– Круп! – воскликнула Христиана. – Да что это значит? Что такое круп? Раз вы знаете болезнь, вы должны знать и лекарство от нее.

– Если бы так, сударыня! Боже праведный, я ж сама имела несчастье из-за крупа потерять моего первенца.

– Что вы сказали? Потерять? Ваш ребенок умер от крупа? Так это, верно, не тот круп, что у Вильгельма, если от него умирают. Вы с ума сошли, что говорите мне это так спокойно, будто и вправду Вильгельм может умереть! А чем лечили вашего ребенка?.. Хотя нет, на что мне знать эти средства, если они не помогли.

– Сударыня, ему пускали кровь.

– Если бы в этом и был толк, все равно здесь нет никого, кто бы умел делать кровопускание. Чему их только учат? Впрочем, это, может быть, даже повредило бы. Нужен врач. О, эти слуги! Они все не возвращаются!

Она не сводила с ребенка сухих, воспаленных глаз, а его дыхание становилось все более прерывистым и беспорядочным.

– Так ведь не прошло и десяти минут, как они уехали, – заметила горничная. – А чтобы галопом доскакать до Неккарштейнаха и обратно, нужно добрых два часа.

– Два часа! – отчаянно вскричала Христиана. – Да ведь это целая вечность. О, расстояния, что за жестокая и бессмысленная сила! А в Ландеке нет врача! Зачем только мы похоронили себя в такой глуши? Ах, может быть, пастор… Нет, он ничего в этом не понимает, только и знает, что молитвы. Ну да все равно, пусть хоть это. Ступайте кто-нибудь к нему и попросите, чтобы молился. Бегите же, скорее. Я тоже в ожидании доктора попробую помолиться.

Она упала на колени, перекрестилась и произнесла:

– Господи!

Но тут же опять вскочила на ноги. Внезапно новая мысль пришла ей на ум.

– Да, – сказала она, – конечно, Гретхен! Она знает растения и травы. Пусть сбегают за ней… Хотя нет, она не придет, я сама пойду к ней. А вы все побудьте с ребенком.

И с непокрытой головой, в одном платье она стремглав сбежала вниз по лестнице, промчалась через двор и, карабкаясь по скалам, в минуту достигла дверей хижины.

– Гретхен! – закричала она. – Гретхен!

Ответа не было.

– Ах, ты!.. Нашла время корчить из себя дикарку и помешанную! Мой ребенок умирает, слышишь? Это важнее всего на свете. Гретхен, именем твоей матери заклинаю тебя, помоги! Мой мальчик при смерти!

– Иду, – раздался голос Гретхен.

Мгновение спустя дверь отворилась. На пороге показалась Гретхен, мрачная и угрюмая.

– Чего вы от меня хотите? – спросила она.

– Гретхен, – сказала Христиана, – мой бедный крошка Вильгельм – ты знаешь? – так вот, он умирает. Ты одна можешь его спасти. Они там болтают, что у него круп. Тебе известно, что это такое? У тебя есть средства против этого? Да, не правда ли? Ведь если ты не знаешь средств против крупа, тогда зачем было вообще изучать травы?

Гретхен горько рассмеялась:

– Травы? Зачем мне было их изучать? А и правда, зачем? Я в них больше не верю. Они все ядовиты.

– О, пойдем же со мной! – взмолилась Христиана.

– Для чего? – отвечала Гретхен, не двигаясь с места. – Говорю же вам, цветы меня предали.

– Гретхен, моя добрая Гретхен, приди в себя! Вспомни, ведь ты разумна, ты отважна, ты всегда любила меня! Наконец, что тебе стоит попробовать?

– Вы этого хотите? – пробормотала Гретхен. – Ладно. Я схожу и наберу трав, которые моя мать считала хорошим средством против ребячьих хворей. Да только мать ошибалась. Травы созданы не затем, чтобы лечить детей. У них другое предназначение: губить женщин.

– А я верю в травы, – сказала Христиана. – Скорее ступай, собери те, о которых ты говорила, и беги в замок. Поспеши, милая! А я вернусь к Вильгельму. Я жду тебя!

И она пустилась бежать назад, к колыбели.

Ребенку, казалось, стало немного легче. Пульс чуть замедлился.

– Спасен! – воскликнула Христиана. – С ним ничего серьезного – это был вовсе не круп. Благодарю тебя, Боже!

В эту минуту вошла Гретхен.

– Ничего уже не нужно, – сказала Христиана. – Вильгельм выздоровел.

– Не верю, – отвечала Гретхен.

– Как это не веришь? Почему?

– Я все думала, пока шла сюда, – заговорила Гретхен торжественно и убежденно. – Болезни, что нас теперь настигают, это не простые хвори. Они посланы человеком, который ненавидит нас обеих.

Она с недоверием взглянула на безмятежно уснувшего ребенка и решительно вынесла свой приговор:

– Все хвори насланы им и длятся столько, сколько он пожелает. Никому, кроме него, не дано исцелить больного.

Христиана содрогнулась:

– Ты говоришь о Самуиле?

– Да, – сказала Гретхен. – Ну вот же, взгляните!

Она указала на Вильгельма, черты которого вновь исказились, а в горле послышались свистящие хрипы. Кожа ребенка, сухая и воспаленная, источала жар, маленькие ручки и ножки сводила судорога.

– Травы, Гретхен, твои травы! – закричала Христиана, снова впадая в отчаяние, еще более страшное, чем раньше.

Гретхен покачала головой с видом глубокого сомнения. Чтобы угодить матери, она приложила травы к шее и груди малыша и сказала:

– Подождем. Но, повторяю вам, это не поможет.

Христиана стала ждать, напряженно следя за действием трав на Вильгельма, трепеща и задыхаясь от волнения.

Но она видела все те же зловещие признаки приближающегося конца – они не исчезали.

– Я вас предупреждала, – сказала Гретхен, качая головой. – Только один человек может его спасти.

– Ты права! – воскликнула Христиана.

И она со всех ног бросилась в соседнюю комнату.

LXI
Круп

Гретхен, не понимая, что вдруг сталось с Христианой, недоуменно последовала за ней и увидела, как та жмет пальцем на какой-то выступ деревянной обивки.

– Сударыня, что вы делаете?

– Зову его.

– Кого?

– Того, кто может спасти мое дитя!

– Вы зовете Самуила Гельба? – пролепетала Гретхен.

– Ах, да неужели ты воображаешь, что я позволю Вильгельму умереть?

– Но, сударыня, ведь он… Это же не доктор, это палач! Вы призываете демона!

– Что ж, я взывала к Господу, но тщетно! Ах, мне ничто не страшно, я боюсь лишь одного – болезни Вильгельма. Если Вильгельм в опасности, ничто больше не имеет значения. О Боже мой! Что, если его еще и нет дома? Я готова жизнь отдать, только бы он явился немедленно!

И она изо всех сил нажала на потайной рычажок.

– На этот раз он меня услышит, – сказала она, – я знаю, он здесь, он явится. А пока пойдем к Вильгельму.

Вместе с Гретхен она вернулась в свою комнату и спросила кормилицу:

– Сколько времени? Те два часа, что должны были пройти с тех пор как послали за доктором, конечно, уже миновали?

– Увы, сударыня, – возразила кормилица, – еще и получаса не прошло.

Ребенку было все так же плохо.

Христиана вновь побежала в салон, позвонила в третий раз и вернулась к колыбели.

Проходившие мгновения казались ей столетиями. Она не могла усидеть на месте. В висках у нее стучало. Она бросилась на колени перед колыбелью, но тотчас вскочила и стала метаться по комнате, охваченная лихорадкой, с растрепанными волосами и блуждающим взором, принимая каждый шорох за шаги Самуила.

– Неужели он оставит моего ребенка умирать? – пробормотала она с глухой яростью.

Снова вбежав в салон, она приготовилась еще раз нажать на соединенный со звонком рычажок на барельефе, но тут кусок стены резко отошел в сторону и появился Самуил.

В других обстоятельствах один его вид ужаснул бы Христиану. Он предстал перед ней со стиснутым ртом и застывшим взглядом, суровый, бледный, словно бы вооруженный какой-то неумолимой решимостью. Казалось, в нем не осталось ничего человеческого: ни разума, ни сердца, одна лишь воля, железная, непреклонная, роковая, ужасная и смертельная.

Но Христиана даже не взглянула на него. Она бросилась к его ногам.

– Мой ребенок умирает, сударь! Спасите его! – закричала она.

– Вот как? – сказал Самуил. – Стало быть, это не новая западня?

– О, кто говорит о западне! – воскликнула Христиана. – Я прошу вас о милости. Вы сильны, вы можете быть добрым. Простите мне прошлые распри. Я была не права. Я смирилась, я благословляю вас. Только поспешите. Спасите бедного крошку.

Она схватила его за руку и повлекла к колыбели:

– Посмотрите! Ему очень плохо, но вы же такой ученый!

Самуил склонился над колыбелью. Ему хватило одного беглого взгляда, чтобы все понять.

– У этого ребенка круп, – произнес он холодно.

– Круп! Ах! Это все же круп! – простонала Христиана. – Но вы же все знаете: скажите, что делать?!

Самуил помолчал, казалось что-то прикидывая, а затем посмотрел на Христиану, которая, едва дыша, ждала его ответа, ловила каждый его жест.

– Прежде всего, – начал он медленно, – в этой комнате слишком людно. Надо, чтобы все вышли отсюда.

– Уйдите все, – приказала Христиана.

Горничные и кормилица повиновались.

Оглядевшись, чтобы проверить, не остался ли еще кто-нибудь, Самуил заметил Гретхен. Она забилась в угол и, дрожа, смотрела на Самуила затуманенными от ужаса глазами, не в силах оторвать от него взгляд.

– Ей тоже надо уйти? – спросила Христиана.

– Ей в особенности, – ответил Самуил.

– Ступай, Гретхен! – приказала Христиана.

Не проронив ни слова, Гретхен стала отступать к двери, все еще не спуская с Самуила полных ярости глаз, нахмурив брови и вся напрягшись, словно в ожидании нападения.

Выскользнув из комнаты, она крикнула:

– Сударыня, берегитесь!

И громко хлопнув дверью, пустилась бежать.

Самуил и Христиана остались у колыбели с глазу на глаз.

LXII
Искушение матери

– Что ж, теперь мы одни, – нетерпеливо заговорила Христиана. – Да что с вами, сударь? Вы грезите? – прибавила она, так как Самуил, казалось, погрузился то ли в рассеянную задумчивость, то ли в какие-то далекие воспоминания.

Странное дело! Кто бы догадался, о чем мог задуматься Самуил в этот столь значительный миг? А думал он об одной гравюре Альбрехта Дюрера, пользующейся в Германии большой известностью и носящей название «Неистовый». На этой гравюре изображена странная, таинственная фигура полунагого мужчины, могучего и волосатого. Он силой держит на своих коленях женщину. Несчастная сопротивляется, она в отчаянии, но он сжимает ее в объятиях с такой неумолимой и грозной мощью, с таким слепым, бездушным желанием, что при виде этого преступного насилия, в котором, кажется, теряется граница между убийством и страстью, впечатление ужаса изгоняет всякую мысль о сладострастии, заставляя предполагать в этом мрачном символе все то, что есть в мире самого жестокого и беспощадного: Ужас, Рок, Смерть.

Об этом-то кошмарном образе и задумался Самуил над колыбелью умирающего ребенка, так что Христиане пришлось повторить:

– О чем вы думаете, сударь? Говорите же, сделайте что-нибудь, во имя Неба! Я передаю свое дитя в ваши руки. Эта ужасная болезнь ведь не смертельна, не правда ли?

– Она излечима, сударыня, – наконец ответил Самуил сдавленным голосом. – Излечима, если ее вовремя захватить.

– Но ведь на этот раз мы ее захватили вовремя! – воскликнула Христиана. – Она впервые дала о себе знать всего полчаса назад.

– Верно, сударыня, время у нас пока есть. Но вы хорошо сделали, что поторопились. Еще полчаса, и было бы слишком поздно.

– Так приступайте же! Чего вы ждете?

Самуил еще колебался, но потом все же выговорил:

– Я жду… жду вашего слова.

– Моего слова? Что это значит?

Самуилом овладело смятение, и он не мог этого скрыть. Только мать, ослепшая от тревоги за свое дитя, могла не заметить, как жадно, каким лихорадочно-страстным взглядом его глаза, еще недавно выражавшие одну ледяную властность, всматривались в эту спальню, где сами стены, особенно теперь, ночной порой, будили мысль о сладостных таинствах, что ранее совершались здесь в такой же час, и как глядел он на пленительную Христиану – ее разметавшиеся волосы, полуобнаженные плечи, глаза, горящие от волнения, на эту женственную прелесть, озаренную светом материнского чувства.

– Послушайте, сударыня, – заговорил Самуил, словно приняв бесповоротное решение. – До сих пор вы мне бросали вызов, высмеивали меня, брали надо мной верх. Теперь мой черед. Минуты, отпущенные вашему ребенку, сочтены. Мне приходится быть грубым, поскольку для деликатных околичностей нет времени. Вы просите у меня жизнь вашего сына, всю целиком. Что ж, вы ее получите. Но взамен вы подарите мне десять минут вашей жизни.

Христиана смотрела на него, не понимая.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, что предлагаю вам сделку, – продолжал Самуил. – От меня зависит, даровать ли вам существо, дороже которого у вас нет на свете; и вы просите меня об этом. От вас зависит, даровать ли мне существо, дороже которого у меня нет на свете; и я вас прошу об этом. И повторяю: я даю вам целую жизнь в обмен на десять минут. Вам все еще не ясно? Ну, одним словом, вы любите своего ребенка, а я – я люблю вас!

Христиана поняла. У нее вырвался крик ужаса.

– Ах, так вы, наконец, сообразили? – усмехнулся Самуил. – Вот и прекрасно!

– Негодяй! – вскричала оскорбленная женщина. – Такие речи! В такую минуту!

– Я жду ответа, а не брани, – отозвался Самуил.

– Замолчите, несчастный! – сказала Христиана. – Иначе, мне кажется, Господь отнимет у меня мое дитя, чтобы невинное создание не сделалось невольным свидетелем подобных оскорблений, нанесенных его матери!

– Сударыня, – возразил Самуил, – я сказал то, что сказал, а вам пора бы знать, что своих слов я назад не беру. Время идет, и вы сейчас тратите даром не слова, а жизнь Вильгельма. Мое решение неколебимо. Я люблю вас сильнее, чем сам мог бы предположить. Пока вы колеблетесь, круп делает свое дело без колебаний. Через двадцать пять минут станет слишком поздно. Берегитесь, как бы ваша щепетильность не сделалась для вас источником вечных угрызений совести. Клянусь вам, что иного выбора у вас нет: или ваш ребенок в могиле, или вы в моих объятиях.

– Неужели это какой-то дурной сон? – вслух спросила себя Христиана. – Но нет, я слишком хорошо чувствую: этот кошмар вполне реален. Послушайте, сударь, – продолжала она с мольбой, – вы же умный человек, подумайте, возможно ли, чтобы я вам отдалась вот так, прямо сейчас? И что вам самому за радость овладеть мной таким образом? Нет, для этого вы слишком себя уважаете. Это было бы нравственным насилием, которое вы сами же презираете. В том, что я сейчас говорю, нет ничего оскорбительного для вас. Даже если бы я вас любила, я не могла бы принадлежать вам, так как уже принадлежу другому. И кому! Великий Боже, вы только вспомните, кому!

– Не тревожьте во мне Каина, сударыня, – пробормотал Самуил, и в его голосе вновь зазвучала угроза.

– Хотите, я вам отдам мое состояние? Все, что имею? Скажите только слово, и оно ваше. Это не пустая фраза. Клянусь Богом, памятью покойных родителей, я добьюсь от Юлиуса, не знаю как, но даю вам слово, добьюсь, чтобы он разделил с вами свое состояние или, если пожелаете, отдал его вам целиком. Примите все, что у нас есть, прошу вас!

– Спасибо, сударыня, за такой повод облагородить мое злодейство. Мне не нужно ничего, кроме вас.

Ребенок снова забился в судорогах.

– Что ж! – решила испытать другой путь несчастная мать. – Если вы хотите, чтобы я стала вашей, спасите мое дитя, и я, быть может, полюблю вас тогда за то, что вы поступили великодушно и благородно. Я не могу отдаться вам не любя, сделайте же так, чтобы я вас полюбила.

– Время уходит, – напомнил Самуил.

– Но в конце концов, – вскричала Христиана, – вы же врач, долг повелевает вам помогать тем, кто страдает, кто может умереть! Если вы откажетесь, правосудие вас накажет.

– Я не врач, сударыня, и наказать меня могут как раз за то, что я взялся кого-то лечить.

Несколько мгновений Христиана молчала, обдумывая, чем поколебать это неумолимое упорство, что еще ей сказать или сделать. Потом она бросилась к его ногам:

– Сударь, на коленях умоляю вас, неужели ничто не тронет ваше сердце? Если бы вы, сударь, действительно любили меня, как только что сказали, неужели вы бы стали доказывать мне свою любовь, убивая мое дитя?

– Ваше дитя, сударыня!.. А разве не вы сами однажды нанесли мне оскорбление посредством своего ребенка?

– Сударь, в последний раз молю: пощадите! Сжальтесь, я у ваших ног, я прошу, я заклинаю вас!

– Сударыня, попробуйте уговорить эти часы. Они идут, – сказал Самуил.

Христиана встала.

– Бесчестный человек! – прошептала бедная женщина, в отчаянии кусая себе руки. – Что ж! Я обойдусь без вас. Докторов привезут, они успеют. Вы же лгали, утверждая, что осталось всего полчаса.

– И того не осталось, – прервал ее Самуил. – Я говорил об этом десять минут назад. Теперь остается только двадцать минут.

– Лжете! – вскричала Христиана. – Вы это говорите, чтобы нагнать на меня страху. Но я вам не верю. Уходите. Вы мерзавец. О, даже будь я настолько безумной, чтобы поддаться вам, кто поручится, что вы после этого спасли бы моего ребенка? Вы бы всего лишь попытались, не так ли? Вы даже не врач, как сами только что признались. Настоящие врачи скоро будут здесь. Они спасут Вильгельма. Вы не нужны мне. Ничего вы не добьетесь, кроме позора за ваше гнусное предложение. А вот я добьюсь, чтобы вы понесли наказание. Я изобличу вас перед законом, вы ответите за зло, причиненное вами Гретхен. А теперь вон!

Самуил сделал шаг к выходу.

– Я удаляюсь, – сказал он. – Сегодня я пришел сюда вторично, так как вы вторично позвали меня. Вчера я потребовался для того, чтобы выдать меня вашему отцу, сегодня – чтобы самой отдаться мне. Так должно было случиться, но раз вы велите мне уйти, я повинуюсь.

Он двинулся к выходу, мимоходом бросив взгляд на часы:

– Прошло двенадцать минут, – сказал он.

Ребенок издал что-то вроде жалобного стона и стал задыхаться, хрипя.

– Сударь, вы слышите? – вскрикнула Христиана с отчаянным рыданием. – Ах, ведь даже дикий зверь, и тот был бы тронут, если бы услышал это!

Самуил склонился над колыбелью:

– Через четверть часа я уже ничего не смогу сделать. Но в эту минуту я еще мог бы вполне ручаться, что спасу его. Это вы безжалостны, сударыня. Да или нет? Нет? Я ухожу. Ждите ваших докторов. Они найдут здесь труп.

Он направился к двери.

После мгновения кошмарной нерешительности Христиана окликнула:

– Сударь!

Вздрогнув, Самуил обернулся.

– Сударь! Сударь! Вы понимаете, какой чудовищный поступок вы сейчас совершаете?

– Сколько пустых фраз и потерянных секунд! – сказал Самуил.

– Нет! – зарыдала Христиана. – Нет, я не могу!

– В таком случае прощайте!

И он с самым решительным видом сделал еще три шага.

– Сударь! – опять позвала его Христиана. – Послушайте, – начала она чуть слышным голосом, – раз вы ставите мать перед таким чудовищным выбором – погубить свое дитя или свою честь, что ж! Спасите Вильгельма, и… я клянусь, что стану вашей.

– Нет, – отвечал Самуил, – в сделках подобного рода платят вперед. Я спасу его после.

– Если так, нет, – сказала она. – Пусть лучше мой ребенок умрет.

Самуил уже открыл потайную дверь; Христиана в ужасе бросилась вслед за ним.

– У меня есть предложение, – сказала она. – Ведь вы чего хотите? Отомстить мне. Вы не любите меня, вы меня ненавидите. Что ж, вы можете наказать меня по-другому, и ваше тщеславие может быть вполне удовлетворено. Если сейчас я убью себя здесь, на ваших глазах, мой сын будет жить? Я спрашиваю вас об этом, вместо того чтобы сразу исполнить свое решение, потому что после моей смерти вы ведь способны все равно оставить моего ребенка умирать.

– Разумеется, – сказал Самуил. – И предложение ваше мне не подходит.

– О Боже мой! Боже мой! Боже мой! – простонала несчастная мать, ломая руки.

– А время идет, – заметил Самуил. – Сударыня, посмотрите на вашего ребенка.

Христиана обратила к колыбели затуманенный взгляд, и нервная дрожь сотрясла ее тело с ног до головы. Бедный малыш замер, скорчившись, и едва различимое дыхание, что вырывалось из его уст, уже походило на предсмертные хрипы.

Она повернулась к Самуилу, раздавленная, побежденная.

– Я готова, – пробормотала она слабым, угасающим голосом. – Но знайте: если я не покончила с собой до этого, я убью себя после!

– Почему? – спросил Самуил. – Если вы опасаетесь, что я стану злоупотреблять моими правами, я обещаю вам никогда более не показываться вам на глаза. Впрочем, Гретхен ведь не убила себя. А у нее не было ребенка. Христиана, я люблю вас.

– Я вас ненавижу! – воскликнула Христиана.

– Это мне известно! – сказал Самуил.

Ее гневный выкрик подстегнул его решимость. А стон ребенка подстегнул решимость матери.

– О несчастный! – прошептала она, когда почувствовала себя в его властных объятьях. – Может быть, настанет день, когда ты захочешь вымолить прощение, но ни Бог, ни я уже не сможем тебе его даровать.