Текст книги "Адская бездна. Бог располагает"

XVIII
Брачное предложение

Самуил размышлял в течение получаса, и за это время он принял решение.

Если письмо, которое прислал ему Лотарио, и не было в полном смысле брачным предложением, то вполне могло сойти за предисловие к нему.

Вот что писал этот почтительный и трепещущий молодой человек:

«Сударь,

умоляю Вас о милости, которая в моих глазах имеет бо́льшую цену, нежели сама моя жизнь. Я прошу позволения иногда навещать Вас в Менильмонтане. Однажды я уже пытался добиться этого с помощью моего дяди, Вашего друга детства, представившего меня Вам. Но – прошу прощения, что позволил себе заметить это, – мне показалось, что мое присутствие Вам неприятно. Чем я имел несчастье оскорбить Вас, я, который столь много дал бы за возможность быть Вам полезным? Вы и предположить не можете, сударь, до какой степени я желал бы снискать Вашу дружбу.

По какой причине Вы закрываете Вашу дверь перед племянником, осмелюсь сказать – почти что перед сыном Вашего друга? Совершил ли я по отношению к Вам какую-либо невольную оплошность? Или, возможно, у Вас есть для этого какие-либо основания, не имеющие касательства к моей персоне. Ведь в доме у Вас живет юная девушка, прекрасная и очаровательная. Я видел ее, а мадемуазель Фредерика из тех, кого достаточно мимоходом увидеть однажды, чтобы не забыть уже никогда. Но господин граф фон Эбербах мог бы заверить Вас, что я порядочный человек и ни в коем случае не могу иметь каких-либо бесчестных намерений. Если и существуют люди, способные злоупотребить гостеприимством и, проникнув в дом, радушно раскрывший перед ними свои двери, обокрасть его, я не из их числа.

В случае – увы, более чем вероятном, – если мадемуазель Фредерика не обратит на меня внимания, я остался бы для Вас обычным визитером, прохожим, первым встречным, которого Вы вольны спровадить, как только он Вам наскучит. Но если, сверх чаяний, случится такое чудо, что я буду иметь счастье не показаться ей неприятным, тогда как племянник графа фон Эбербаха свидетельствую: мне обеспечено будущее, достойное того, чтобы просить женщину разделить его со мною; я буду достаточно богат, чтобы иметь право любить ту, которая полюбит меня.

Ожидаю Вашего ответа, сударь, в тревоге, которую Вы не можете не понять. Постарайтесь же, прошу Вас, чтобы это не был отказ.

Соблаговолите принять самые искренние уверения в преданности и почтении Вашего покорнейшего слуги

Лотарио».

Дочитав это письмо до конца, Самуил в бешенстве скомкал его.

Что ответить этому юнцу? В отношении сути ответа затруднений быть не могло. Он откажется, это уж само собой. Но какой выбрать предлог?

Если бы речь шла об одном Лотарио, все было бы просто: пригодилась бы первая попавшаяся отговорка, а Лотарио мог бы злиться, сколько вздумается, – тем лучше!

Но ведь есть еще Юлиус, которого Лотарио попросит вмешаться. Юлиус, который весьма удивится, почему это Самуил не желает знать его племянника, начнет расспрашивать о причине, будет ее оспаривать, дуться. А допустить ссору с Юлиусом значило бы поссориться с его миллионами.

Что сказать Юлиусу, чтобы он не оскорбился отказом? Сослаться на то, как трудно позволить молодому человеку доступ в дом, где есть юная девушка, напирать на вред, который это может принести репутации Фредерики? Но это не пройдет, коль скоро Лотарио явится именно ради нее как соискатель руки. Разве их брак не заткнул бы рты всем любителям позлословить? В крайнем случае придется сознаться, что он не желает замужества Фредерики, приберегая ее для себя. Но разве он ей господин, чтобы лишать ее возможности выбора?

– Ну и ну! – вскричал Самуил и с яростью уперся локтями в крышку стола. – Теперь я, значит, вынужден впустить сюда этого болвана в белых перчатках и лакированных сапогах! И мне еще придется присутствовать при его ребяческих амурах, трогающих женское сердце больше, чем горькая, мрачная страсть, подобная моей! Я должен буду сдерживать себя и любезничать, глядя, как вор старается взломать замок моего ларца с драгоценностями? А я при этом буду только свирепо и уморительно вращать глазами, сидя в углу, словно глупец Бартоло!

Дело идет к тому, – размышлял он угрюмо и едко, – что я превращусь в неудачника. За что ни возьмусь, все не ладится. Никогда еще не видел, чтобы вещи с таким мятежным упорством медлили склониться перед человеческой волей. Тут и гений сломает себе хребет. Три существа, которых я хотел удержать, разом от меня ускользнули. В этот самый час Олимпия наверняка уже в пути: среди своих пожитков она увозит мои незадачливые прожекты. Что до Юлиуса, то его инкогнито среди карбонариев, этот покров тайны, который я же сам немного приподнял, похоже, без моего участия и помимо моей воли уже разорван в клочья, и прусский посол подвергается смертельной опасности куда раньше того часа и появления тех обстоятельств, что были предначертаны моим замыслом.

Но если с Юлиусом я поторопился, то с Фредерикой запоздал. Вот уже посторонний втирается сюда, чтобы отнять ее у меня, а я не успел принять никаких мер самозащиты. Я хотел предложить ей себя во всем великолепии могущества и богатства, которые могли бы искупить недостаток молодости и наружной привлекательности; я трудился ради нее, не говоря ей ни слова об этом, и в то самое время, когда я готовил ей высокий, блистательный удел, дурень, ничего для нее не сделавший и еще вчера не бывший для нее ничем, просто-напросто рожденный с теми преимуществами, что я пытаюсь завоевать всеми силами ума и дерзости, этот мальчишка является и, может статься, похитил у меня ее сердце, в котором вся моя надежда, вся радость, все мечты!

Подобно неумелому ткачу, я не смог сделать мою ткань везде равно прочной, упустил из виду один ее край, чтобы поскорей завершить все с другого конца, вот она и подвела меня в самом важном месте.

Он поднялся, переполненный угрюмыми, злобными помыслами, прошелся по кабинету и остановился перед зеркалом, пристально, глаза в глаза уставившись на свое отражение.

– Ты что же, действительно так сдал, Самуил? – спросил он с яростью, чуть ли не с ненавистью к самому себе. – Что ты собираешься делать теперь, чтобы наверстать упущенное время, чтобы замедлить его слишком резвый бег? Надо спешить и принять быстрое решение. Если же нет, подумай, что тебе грозит: Юлиус может с минуты на минуту погибнуть от кинжала карбонария или просто внезапно свалиться от истощения сил. При нынешнем положении вещей он, очевидно, оставит все свое состояние этому Лотарио. Тогда останется лишь один способ урвать себе часть этого наследства: выдать Фредерику замуж за наследника, а самому жить, полагаясь на щедрость мужа и признательность жены.

Смерть и ад! – выкрикнул Самуил и большими шагами заметался по кабинету. – Не хватало еще кончить подобным образом! Сделаться нахлебником при супружеской парочке – мне только этого недоставало. Стало быть, ум, отвага, дерзость, презрение к законам божеским и человеческим с одной стороны, а с другой – все заботы, что я расточал этому чудесному созданию, вся нежность и преданность, посвященные ей, дадут в итоге столь бесславный финал? И я стану питаться крохами, которые они соблаговолят бросать мне?

Нет, я не погрязну в таком болоте, не смирюсь со столь гнусной развязкой. Я буду бороться. И потом, возможно, я преувеличиваю свое несчастье, я так всполошился, будто мне уже со всей очевидностью доказали, что Фредерика влюблена в этого юнца. Какое безумие! Она и видела-то его каких-нибудь пятнадцать минут. Она слишком горда, чтобы вешаться на шею первому встречному. Разумеется, она его не любит. А что если она влюблена в меня? Она меня знает, видит каждый день, она, может быть, уже разгадала меня.

А если и не разгадала, это моя вина. Кто мне мешал с ней поговорить? Я ни разу не сказал ей, что люблю ее иной, не просто дружеской любовью. Что же удивительного, если и она никогда не смотрела на меня иначе как на покровителя, на отца? Я должен показать ей, что она ошибалась. Да, я ей все скажу. Черт возьми! Во мне достаточно огня, чтобы мои слова засверкали. Я ослеплю ее блеском мечты, которой занят мой ум. Для ее чарующих глаз я зажгу всю ошеломляющую иллюминацию мысли, готовой испепелить весь мир, если он посмеет докучать ей. Я помогу ей понять, что я собой представляю и что чувствую к ней. О, я ее завоюю! Она сама увидит разницу между тем, кто под собственным черепом носит сверкающую россыпь идей, и тем, у кого если что и блестит, так только булавка в галстуке.

Да, я сделаю это, и не завтра, а сегодня, сейчас. Вперед!

Вот тогда-то, без промедления покинув свой кабинет, Самуил постучался в двери комнаты Фредерики.

Она открыла, как мы уже видели, до глубины души взволнованная и удивленная.

– Я вам не помешал, Фредерика? – произнес Самуил кротким, почти молящим голосом.

Фредерика была еще охвачена слишком сильным смятением, чтобы найти слова для ответа.

– Дело в том, что я должен поговорить с вами, – продолжал он, смущенный почти так же, как она. – Поговорить о серьезных вещах.

– О серьезных?.. – пролепетало бедное дитя, чье сердце еще сильнее заколотилось под корсетом.

– Не тревожьтесь, Фредерика, – промолвил Самуил, – и не бледнейте так. В том, что я хочу сказать вам, нет ничего такого, что должно вас напугать. Впрочем, вы сами знаете, что у меня нет в мире заботы более заветной, чем забота о вашем счастье, и я надеюсь, что никогда не упускал случая это вам доказать.

Фредерика понемногу овладела собой и почувствовала себя увереннее благодаря не столько речам Самуила, сколько его ласковому тону и полному любви взгляду, делавшему его слова особенно нежными. Но, по мере того как Фредерика приходила в себя, он, Самуил, терялся все больше, не зная, как приступить к тому, что он собирался сказать.

Между тем Фредерика ждала. Надо было решаться.

– Моя дорогая Фредерика, – выговорил он с насильственной, почти болезненной улыбкой, – я уверен, что вы понятия не имеете, о чем я хочу побеседовать с вами.

– Да нет, я полагаю, что знаю это, – отвечала Фредерика.

– Что такое? – вырвалось у Самуила, мгновенно охваченного подозрением. – О чем вы думаете? О чем можете догадаться?

– Я не догадываюсь, – возразила Фредерика, – я просто знаю, что вы сейчас получили письмо.

– И вам известно, от кого оно?

– Да, от господина Лотарио.

Самуил едва удержался от гневной вспышки.

– О, я знаю не только это, – продолжала девушка, не замечая его состояния. – Мне еще известно, что вы должны посоветоваться со мной насчет того, что написано в том письме.

– Это все, о чем вы осведомлены? – спросил Самуил, побледнев и сжав кулаки.

– Все, – кивнула девушка. – Я не знаю, что написано в том письме.

– Фредерика, – произнес Самуил, – если вам так хорошо известно все, что делает господин Лотарио, значит, вы видитесь с ним?

Ярость, прозвучавшая в этих словах, была слишком очевидна, чтобы Фредерика могла ее не заметить.

– Боже правый! – воскликнула она. – Теперь вы, мой друг, уже готовы рассердиться на меня, причем совершенно несправедливо. Я вам клянусь, что господин Лотарио не приходил сюда и я с ним не говорила.

– Тогда откуда вы знаете, что сегодня утром он мне писал?

– Он написал мне тогда же, когда и вам.

– Где это письмо? – глаза Самуила загорелись.

– Вот оно.

Она протянула ему записку Лотарио. Он взял ее, стремительно пробежал глазами и вздохнул свободнее.

– Хорошо! – снова, уже несколько спокойнее заговорил он. – И что же, по-вашему, означает это послание, настолько же туманное, насколько банальное?

– Господи, друг мой, ничего… я…

– А я так уверен, – перебил ее Самуил с язвительной насмешкой, – что эти несколько пустопорожних учтивых слов сразу заставили вас возомнить, будто господин Лотарио, этот белокурый щеголеватый красавчик, который в свои двадцать пять уже дослужился до первого секретаря посольства, а в тридцать унаследует миллионы, до безумия влюбился в вас и собирается просить вас стать его супругой? Признайтесь, что вы именно так и подумали.

– Но, мой друг… – пробормотала бедная девочка в полной растерянности.

– Что ж! Если вы так подумали, я с немалым прискорбием вынужден уведомить вас, что вы в полнейшем заблуждении. Просьба, с которой господин Лотарио обращается ко мне, не имеет ни малейшего касательства ни к вашей руке, ни к сердцу. Я сожалею, что забыл его письмо на столе у себя в кабинете, а то бы показал его вам: тогда вы бы сами убедились, что господин Лотарио о вас и не думает.

– Но, друг мой, что же я вам такого сделала? – воскликнула Фредерика, готовая расплакаться. – Вы никогда еще не были так суровы со мной.

– Простите, Фредерика, – проговорил Самуил голосом, в котором вдруг послышалось волнение. – Не сердитесь на меня за то, что я кажусь вам злым. Не моя вина, что я страдаю.

– Страдаете? Вы? – спросила эта чудесная девушка, забывая о своих печалях при одной мысли о горестях другого. – Но кто же заставляет вас страдать?

– Вы.

– Я?! – вскричала Фредерика в изумлении.

– Да, вы. Милая моя, ангельская душа, вы делаете это невольно. Я вас не виню.

– Но тогда как же?..

– Я все вам объясню. Послушайте, Фредерика, я… ревную вас.

– Вы? Меня?

– Да, ревную безумно и безнадежно. Я люблю вас. Я не хотел пока начинать с вами этого разговора. Ждал дня вашего рождения, ближайшего, того самого дня, когда я нашел вас, через две недели тому будет ровно семнадцать лет. Мне казалось, что эта дата для меня счастливая и благоприятная, и хотелось, чтобы в моей мольбе она поддержала меня. И к тому же я поставил сам себе некоторые условия, чтобы заслужить с вашей стороны благосклонный прием. Но сегодня представился повод, и я уже не волен отступить: мне надо излить перед вами свою душу.

Фредерика слушала, ошеломленная, почти напуганная.

– Фредерика, – продолжал Самуил, – все эти семнадцать лет я трудился, занимался наукой, страдал, я боролся, раздавая и получая удары со всех сторон, я потратил столько усилий, что они могли бы изнурить целую сотню людей. Так вот: целью всего этого упорства, наградой за все труды для меня всегда было лишь одно – ваше счастье.

– Я знаю, – сказала Фредерика. – Поверьте, мой друг, сердце у меня переполнено благодарностью к вам. Я не часто говорю с вами об этом, потому что не смею, но право же, я очень глубоко чувствую, ну, все то, чем вам обязана. Вы мне дали приют, вырастили меня, вы были мне и отцом и матерью, и я существую только вашей милостью. Но будьте, по крайней мере, уверены, что не вскормили неблагодарную: если когда-нибудь мне представится повод воздать вам за все, я уж его не упущу.

– Повод? – повторил Самуил. – Он представился вам сегодня. Он вам представляется ежедневно.

– Что же я могу сделать?

– Любить меня. Полюбите меня, и мы квиты, и вся признательность с той минуты будет уже не вашим делом, а моим. Фредерика, вы меня любите?

– О, конечно же, от всего сердца.

– Да, но как именно вы любите меня? – продолжал Самуил. – Ведь и своему отцу, и брату тоже говорят, что любят их от всего сердца. Фредерика, вы, считающая меня великодушным, теперь, может быть, решите, что я себялюбец. Вы, благодарившая меня за все, что я вам дал, станете говорить, что давал я взаймы, подобно алчному кредитору, разоряющему своих должников. Послушайте, Фредерика: я люблю вас не так, как любят дочь или сестру. Моя надежда, моя греза, моя страсть – добиться от вас согласия, чтобы наши судьбы в грядущем были так же едины, как в прошлом, чтобы мы всецело принадлежали друг другу, чтобы вы стали моей женой!

Он умолк; его била дрожь; теперь он ждал, какое впечатление произведет на Фредерику его просьба.

Девушка не отвечала ни слова. Это внезапное превращение отеческой заботливости в страсть возлюбленного вызвало в ней прежде всего глубокое, болезненное недоумение. Она привыкла видеть в опекуне сурового, взыскательного друга, превосходящего ее и летами, и умом; ее представление о нем резко противоречило тем мечтам о нежной близости и очаровательном равенстве, которые рождало в ней слово «брак».

И вот теперь она застыла, онемев, бледная, словно вся заледеневшая.

Самуил прочел на лице девушки все ее волнение, и на миг его охватило отчаяние.

– Я внушаю вам страх и жалость? – промолвил он.

– О, только не жалость! – вырвалось у Фредерики.

– Значит, страх? Что ж! – он поднялся, гордый и почти красивый в эту минуту. – Страх! И все потому, что я не из этих легкомысленных проходимцев, у которых в головах ни одной мысли, а если что и полно, так только мошна; потому что я мыслил, потому что я жил; потому что ношу на моем лице следы всего, что совершил и пережил; потому что, вместо того чтобы бросить к вашим ногам кошелек, словно покупая вас, я кладу к ним искушенный ум, душу, закаленную во всех бурях житейских, хранилище опыта и познаний. И вот, казалось бы, что должно больше тронуть и склонить к участию женщину с умом и душой? Слабое, ребяческое сердце, увлеченное ею на пороге жизни, слепо, случайно, потому лишь, что она первая встретилась на пути, или сердце мужественное, сильное, все познавшее, всему изведавшее цену – власти, учености, гению, – и вот оно из всего, что есть в мире, жаждет лишь ее, ее одной ищет, ее одну признает? Ведь, знаете ли, дитя, если я хочу богатства и власти, то для того, чтобы дать их вам, чтобы стать достойным вас. Я ставлю вас настолько высоко, что хотел бы иметь золотые горы, чтобы, поднявшись на их вершины, встать с вами рядом. Вот как я вас люблю. Мне кажется, что сам по себе я вас не стою: мне нужны все богатства мира, чтобы сравняться с вами.

А между тем могу вас уверить, что я человек, едва ли так уж заслуживающий пренебрежения. Я покушался совершить, да и совершал дела, которые, возможно, показались бы вам великими, вздумай я о них рассказать. В моей голове рождались и, быть может, еще живы поныне замыслы, способные изменить лицо Европы. Что ж! Я принес вам все это. Все ваше. Все, чего я стою, чем я был и чем мог бы стать, принадлежит вам одной, тем более что я чувствую: быть чем бы то ни было я могу не иначе как ради вас и благодаря вам. Прошу вас, не отвергайте меня. Были такие, что меня презирали, – я растоптал их. Но вы – это другое, я люблю вас, вас я не растопчу; я умру. Будьте добры ко мне. Я вам клянусь, что муж, которого я предлагаю, не лишен достоинств. Под ваш каблук я склоняю чело, которое не склонялось и перед императором. Вы будете добры, не правда ли?

Эта поистине безбрежная, обдававшая жаром и холодом страсть с каждой минутой приводила простодушную Фредерику все в большее смущение. Наивное дитя, она терялась перед такой любовью, чувствуя себя как бедная птичка, которая вдруг видит, что над ней распростерлась тень гигантского орлиного крыла.

Совершенно подавленная, она пролепетала:

– Друг мой, простите, что я не знаю, как мне вам отвечать. Все, что вы говорите, так неожиданно! Вы же видите, как я взволнована. Я ничего не могу сказать, кроме того, что лишь благодаря вам я существую в этом мире, а следовательно, мое существование принадлежит вам. Делайте с ним все, что вам угодно.

– Это правда? Вы действительно так думаете? – вскричал Самуил вне себя от радости.

– Да, – отвечала Фредерика. – Мой долг повиноваться вам и делать все, что от меня зависит, чтобы вы были счастливы.

Самуил того только и хотел, чтобы каким-то образом утвердить свою власть над этой жизнью, этой душой. Потом он довершит остальное, уж он сумеет мало-помалу превратить это послушание в любовь. Поэтому покорность Фредерики привела его почти в такой же восторг, как если бы то было любовное признание.

Тем не менее он прибавил:

– Вы говорите со мной так по доброте сердечной, и все же в ваших словах сквозит печаль. Но подумайте, дитя. В браке есть две важные вещи: муж и положение в обществе. Что до последнего, то я берусь обеспечить вам положение столь высокое и блистательное, что даже в мечтах вы не могли бы вообразить…

– О! – перебила его Фредерика. – Меня беспокоит вовсе не оно…

– …стало быть, вас беспокоит муж, – мягко договорил за нее Самуил. – Но вы увидите, дорогое мое дитя, – с усилием продолжал он, – вашу жизнь, такую простую и невинную, без большого труда можно будет сделать значительнее и глубже. Вы не бывали в свете, не видели никого… Хотя, впрочем, нет, вы минут пятнадцать видели этого молодого человека. Фредерика, неужели я настолько несчастлив, что несколько слов, которые он успел вам сказать за эти четверть часа, на весах вашей души перевесили все, что я для вас делал целых семнадцать лет?

– О, разумеется, нет, – проговорила Фредерика, потупившись, и сердце ее дрогнуло.

– Нет? О, благодарю! – вскричал Самуил, ловя ее на слове. – Я не хочу ничего вам говорить сегодня, ни о чем больше просить. Я открыл перед вами свое сердце, вы были добры и великодушны: это много, это больше, чем я мог надеяться. Теперь, когда я поведал вам о своей мечте и вы не отвергли ее, я доволен. Пусть теперь события идут своим чередом, а вы уж предоставьте мне их направлять.

Он поднялся, взял ее за руку.

– Теперь, – сказал он, – мой черед быть признательным и доказывать вам это. Мне кажется, для того, кто счастлив, нет ничего невозможного. А я счастлив, Фредерика, и это благодаря вам. Спасибо, спасибо еще раз. До скорой встречи.

Он поцеловал ей руку и стремительно вышел.

Никогда, какие бы крупные дела он ни предпринимал, Самуилу не случалось испытывать подобного торжества. Сравнивая результат своего разговора с Фредерикой с тем, чего он опасался после получения письма Лотарио, он представлял себе, что самое трудное позади, и смотрел на это как на вопрос уже решенный. Он сбежал вниз по лестнице легким шагом и с легким сердцем.

Он зашел в столовую и взял свою шляпу.

Там он застал г-жу Трихтер: она вязала.

– Любезнейшая госпожа Трихтер, – сказал он, – я отлучусь минут на десять, самое большее на пятнадцать. Может случиться, что меня будет спрашивать один человек, если только я не встречу его по дороге. Попросите, чтобы он соблаговолил меня дождаться, и скажите, что я задержу его не более чем на несколько минут.

Ему было необходимо пройтись, улыбаясь солнечным лучам, вдохнуть полной грудью вольный воздух!

А вот у Фредерики сердце щемило.

Господин Самуил Гельб – и вдруг ее муж! Никогда подобная мысль не приходила ей в голову. В новом мучительном положении, в которое она только что попала из-за этого злосчастного разговора, было нечто не только губительное для ее надежд, но и оскорбляющее ее целомудрие.

А г-н Лотарио? Выходит, он обманул ее? Что же означали его усердные посещения храма и эти несколько слов, которые он прислал ей сегодня утром? Он обманывал ее, но с какой целью? Возможно ли, чтобы он лгал так беспричинно, а ведь должен был понимать, что одного слова г-на Самуила Гельба будет довольно, чтобы разоблачить перед ней его ложь?

Чего бы она только не дала, чтобы взглянуть на письмо, которое он прислал г-ну Самуилу Гельбу! Тот сказал, что оставил его у себя в кабинете, на столе. Он только что ушел, она видела, как он проходил через сад, и слышала, как за ним захлопнулась калитка, ведущая на улицу. Обычно, если он уходит, это уж на весь день.

Она встала словно бы ведомая инстинктом.

«Нет, – укорила она себя, – это было бы нехорошо».

Она колебалась.

«Но, – подумалось ей затем, – ведь мой друг сам сказал мне, будто жалеет, что не захватил с собой письмо господина Лотарио, а то бы он мне его показал».

Еще мгновение она боролась с собой, потом решилась.

«Это ведь именно в интересах моего друга, – сказала она себе. – Если я и хочу прочесть письмо, то лишь затем, чтобы окончательно убедиться, что господин Лотарио злоупотребил моим доверием, и больше уж никогда о нем не думать».

В лихорадочном возбуждении она выбежала из своей комнаты и, переступив порог, вошла в покои Самуила.

Бросившись к столу, она принялась рыться в бумагах.

Но письма не было.

«Он мне сказал: “в моем кабинете”, – подумала она, – а наверное, хотел сказать “в моей лаборатории”».

Девушка проскользнула в лабораторию, отделенную от кабинета лишь одной портьерой.

Однако и там она ничего не обнаружила.

Она искала, задыхаясь от волнения, потеряв голову, обо всем позабыв. Но письма не было и в лаборатории.

Внезапно шум шагов заставил ее вздрогнуть и опомниться. В кабинет кто-то вошел.

Она услышала, как голос Самуила произнес:

– Возьмите на себя труд присесть, сударь.

Послышалось, как передвигались стулья, потом Самуил заговорил снова:

– Чему я обязан, сударь, честью видеть вас у себя?

Фредерика почувствовала, что леденеет от ужаса.

Из лаборатории не было иного выхода, кроме как через кабинет. Что скажет г-н Самуил Гельб, если застанет ее здесь, и как ей найти оправдание своему любопытству?

К счастью, портьера скрывала ее от его глаз.

Она затаила дыхание и забилась в уголок, бледная от испуга.