Текст книги "Адская бездна. Бог располагает"

XL
Оскорбление

– Лотарио! Негодяй! – вскричал Юлиус.

И он рухнул навзничь, едва успев дочитать роковое письмо, в котором Фредерика сообщала о часе своего отъезда другу, чьего имени она не назвала.

Слуга, находившийся в комнате по соседству с той, где это случилось, прибежал на шум и стал звать на помощь.

Несколько капель эфира привели Юлиуса в сознание.

– Господин граф изволит прилечь? – спросил Даниель.

– Нет! – закричал Юлиус, к которому вместе с сознанием возвратились вся его ярость и все отчаяние. – Нет, сейчас не время спать! Клянусь Небом, у меня есть дело поважнее! Карету еще не распрягли?

– Полагаю, что нет, – отвечал Даниель, – но лошади обессилены.

– Так пусть запрягут других, живо!

Даниель вышел.

– Мне никто не нужен, – бросил Юлиус другим слугам.

И все удалились.

Ему было необходимо побыть одному. Все эти чужие взгляды, шарившие по его лицу, смущали и оскорбляли его.

В ожидании, пока перепрягут лошадей, он прохаживался из угла в угол, дрожа и негодуя, стиснув зубы и сжимая кулаки, и по временам из уст его вырывались бессвязные восклицания:

– Лотарио!.. Хорошо же… Теперь они увидят!.. И она-то какова с этими ее ужимками непорочной девы!

Явился Даниель и сообщил, что карета готова. Граф схватил шляпу и стремительно спустился.

– В Анген! Во весь дух! – крикнул он кучеру.

Зачем он спешил в Анген? Он прекрасно понимал, что Фредерики там не найдет. При всем лихорадочном смятении, в которое повергло его это нежданное потрясение, он не надеялся, что Фредерика опомнится на первой же почтовой станции, что подумает о том, какой удар кинжала наносит в незащищенную грудь человека, не сделавшего ей ничего, кроме добра, человека, виновного лишь в том, что любил ее слишком сильно; нет, он не рассчитывал, что она устыдится своей неблагодарности, вернется с полдороги, сама выйдет ему навстречу, полная смирения и раскаяния, готовая обезоружить его чистосердечным признанием в своем дурном умысле.

Ни на что подобное он не надеялся, но его томила потребность в действии, движении, перемене мест. Ему казалось, что стук колес экипажа и топот конских копыт смогут заглушить гудящие в голове мысли, что эта жесткая дорожная тряска хоть немного убаюкает его ярость.

И потом, наперекор замыслу Фредерики, он, может быть, отыщет что-либо, какой-нибудь след, улику, подсказывающую, по какой дороге она поехала. Этот равнодушный увалень Даниель ничего такого заметить не сумел бы.

Время от времени он опускал стекло в передке кареты и кричал кучеру, что тот едет слишком медленно.

Напрасный труд: возница и без того гнал лошадей галопом, нахлестывая их с утроенным рвением.

Так они прибыли на место.

Входя во двор, Юлиус невольно почувствовал, как у него странно сжалось сердце. В это мгновение вопреки всем доводам рассудка, назло очевидности и уверенности он не мог отрешиться от мысли, подобной суеверному наваждению: Фредерика никуда не уезжала или уже вернулась, вот сейчас она появится на высоком крыльце и улыбнется ему.

Увы, на крыльце не было никого, если не считать лакея, который выглянул из дому, заслышав шум подъехавшего экипажа.

Юлиус ни за что на свете не решился бы спросить у него, дома ли Фредерика.

Он собрал всю свою волю в кулак и вошел, приказав, чтобы никто не следовал за ним.

Так он и брел из комнаты в комнату, все еще надеясь, что в каком-нибудь уголке увидит Фредерику, что она не слышала, как он подъехал, или как раз одевается и еще не успела закончить свой туалет.

Но он ошибся в своих надеждах: дом был пуст.

Он вошел в покои Фредерики и заперся там. Перерыл все: секретер, ящики стола, шкатулки, но ничего не нашел – ни письма, ни единого слова. Шкафы были открыты и опустошены: Фредерика уехала как человек, не собирающийся возвращаться.

Граф фон Эбербах испытал приступ мрачной подавленности. В этих оголенных пустынных покоях ему припомнилось, что нечто подобное сегодняшнему отъезду Фредерики ему однажды уже пришлось пережить, притом в весьма сходных обстоятельствах, с Олимпией, и вот он опять, уже второй раз, блуждает среди покинутых кресел и столов.

«Да, – с горечью сказал он себе, – видно, я теперь обречен всюду находить пустые комнаты и пустые сердца!»

Он уронил голову на руки. Несколько горячих капель выкатились из-под век, увлажнив его исхудавшие пальцы, и на душе немножко полегчало.

«Что за безумие с моей стороны, – подумал он, – так влюбиться в это дитя! Я, умирающий, и она, так недавно рожденная! Январь прельстился маем! Дурак! Мне надо кончить жить, чтобы она могла начать. Нам не дано встретиться».

Но внезапно расположение духа у него резко переменилось, и он, вскочив с места, закричал в бешенстве:

– Презренная! Я сделал для нее все, она все сделала мне во зло. Она отравила последние дни, которые мне еще оставались, тогда как я готовил ей долгую жизнь, полную богатства, радости, любви. Она не смогла потерпеть всего несколько недель. Она и ее сообщник объединились, чтобы нанести мне удар, чтобы убить меня. Но пусть они остерегутся! Я покараю их. Она… о, я использую то, что она моя жена: я ее запру, заставлю страдать, она у меня узнает, что значит оскорбленный супруг! Я обойдусь с ней без всякой жалости. А мерзавца, отнявшего ее у меня, я убью!

Он сбежал по лестнице вниз и устремился к своему экипажу.

Лакеи из ангенского поместья болтали с кучером. Этот столь внезапный отъезд Фредерики и г-жи Трихтер, приезды и отъезды сначала Даниеля, потом графа, его бледность, бросившаяся всем в глаза при его появлении, – все заставляло их подозревать крушение этого брака, и на их физиономиях было то равнодушие, смешанное с любопытством, с каким слуги обыкновенно наблюдают катастрофы, постигающие их господ.

– В Париж! – приказал Юлиус.

Когда его экипаж приблизился к Сен-Дени, уже спускалась ночь. Проехав чуть дальше в ту сторону, где через Сену перекинут мост, Юлиус, охваченный внезапной мыслью, крикнул кучеру, чтобы тот остановился, и вышел из кареты, сам удивляясь тому, что пришло ему в голову.

– Подожди меня здесь, – бросил он вознице.

И он удалился; некоторое время он брел вдоль речного берега, совсем пустынного в этих местах и в такой час.

Последние проблески дня, постепенно поглощаемые ночной тьмой, отбрасывали на воду сумрачные блики, отливавшие потемневшей сталью.

Юлиус шагал так минут десять.

Там, где река резко изгибается, он остановился и огляделся вокруг.

У его ног в воды реки врезался маленький мыс, несомненно излюбленный рыболовами.

За его спиной возвышался холм, как бы оберегая эту узкую песчаную косу, в довершение укромности прятавшуюся под сенью крон тополиной рощицы.

Отсюда, насколько хватал глаз, не было видно ни единого строения.

У Юлиуса вырвался горький смешок.

– Хорошее местечко, глубокая вода, – сказал он.

И, бросив вокруг последний удовлетворенный взгляд, он спокойно возвратился к своему экипажу.

– Живо! – приказал он.

– В особняк? – спросил возница.

– Нет, – отвечал он, – в Менильмонтан, к господину Самуилу Гельбу.

Когда он добрался до Менильмонтана, была уже глубокая ночь. Юный слуга Самуила открыл ему.

– Где твой хозяин? – спросил Юлиус.

– Господина Гельба здесь нет, – отвечал мальчик.

– Так где же он? – повторил Юлиус.

– Обедает за городом.

– Где именно?

– Не знаю. Он мне велел его не ждать, сказал, что вернется очень поздно.

– А, ну да! – сказал Юлиус, вспомнив, что Самуил упоминал про обед в Мезоне. – Так это было не вчера, тот обед?

– Нет, сударь, сегодня.

В жизни Юлиуса произошел перелом столь глубокий, что ему не верилось, чтобы все это могло случиться всего за один день. Казалось невозможным, что между его прошлым и настоящим положением пролегают лишь несколько часов.

– В посольство Пруссии! – велел Юлиус кучеру.

Войдя во двор посольского особняка, граф направился прямо в покои Лотарио.

Он позвонил. Никто не вышел отворить ему.

Мимо проходил один из посольских слуг.

– Что, у моего племянника сейчас никого нет? – спросил Юлиус.

– Господину графу должно быть известно, что господин Лотарио в Гавре.

– А его камердинер?

– Господин Лотарио взял его с собой.

– Вы знаете, когда он должен вернуться?

– Не знаю.

– Я не мог бы войти в комнату моего племянника?

– Сейчас посмотрю, господин граф, может быть, у привратника есть ключ.

Слуга отправился на поиски ключа. Юлиус же говорил себе, что, возможно, в покоях Лотарио он обнаружит какое-нибудь письмо или иную бумагу, из которой удастся что-либо узнать.

Но лакей, вернувшись, объявил, что ключа у привратника нет.

– Господин посол Пруссии сейчас здесь? – осведомился Юлиус.

– Нет, господин граф, он на приеме у министра иностранных дел.

«Мне, видно, на роду написано сегодня нигде никого не находить!» – сказал себе Юлиус.

Он распорядился, чтобы его отвезли домой, и заперся у себя в спальне.

Ложиться он не стал. Зачем? Ему не могло прийти в голову даже попытаться уснуть сейчас, когда мысли таким вихрем проносились в его сознании. Граф взял книгу, хотел читать. Но вскоре он заметил, что перечитывает все одну и ту же строку, не в силах разобрать смысла фраз, странно скачущих перед его глазами.

Он отбросил книгу и решительно примирился с необходимостью остаться наедине со своими мыслями.

Всю ночь лихорадка, боль и гнев терзали эту мечущуюся душу, едва державшуюся в полуживом теле. Самые противоречивые чувства и решения теснились в воспаленном, измученном мозгу. В иные минуты им овладевала неистовая жажда мщения. В мечтах он изобретал самые жестокие формы расправы; любое наказание представлялось ему слишком мягким по отношению к чудовищной неблагодарности, какой отплатили ему те, кому он в своей безмерной преданности принес в жертву и собственное счастье, и состояние. Он твердил себе, что его доброта была глупостью, что он так страдает теперь именно потому, что был слишком великодушным, что, если бы он держал Фредерику при себе, ее бы у него не отняли, и если бы по своей исключительной деликатности он не обращался с ней как с дочерью, она бы привыкла считать себя его женой, а он был нелепым глупцом и осознал это слишком поздно, вот и не успел предотвратить зло, но уж теперь с самоотречением и благородством покончено; теперь он будет поступать с другими не лучше, чем они обошлись с ним, он забудет о сострадании, станет наносить такие же раны, какие получил сам, станет злым, неумолимым, бессердечным.

Но тотчас, без всякого перехода, его гнев исчезал. Юлиус начинал думать, что сам во всем виноват, что ему не надо было жениться на Фредерике, следовало подумать о разнице в возрасте, вовремя понять печаль Лотарио и причину его отъезда, что, к тому же, взяв в жены такое дитя и пообещав быть ей не более чем отцом, он не имел права на ревность, ведь отец не чувствует себя оскорбленным, если его дочь любима молодым человеком и сама полюбит его, что, восстав против любви, которую сам же одобрял и благословлял, он взял грех на душу, попрал собственные обещания, презрел прежний уговор, так что Фредерика и Лотарио могли посчитать себя свободными от него, коль скоро он первым его нарушил.

Однако вскоре ярость и мстительные помыслы вновь начинали обуревать его. Слезы высыхали на глазах Юлиуса, и в его взгляде опять вспыхивало пламя злобы.

Когда первые бледные лучи рассвета проникли сквозь ставни, Юлиус все еще не смыкал глаз и в то же время не чувствовал ни малейшей усталости.

Лихорадочная энергия переполняла все его изнуренное недугом существо. В эти минуты, когда страсти владели им, его тело словно бы и не существовало больше, осталась одна душа.

«Я чувствую, – думал он, – что это потрясение меня убьет, и тем лучше! Но только прежде чем это случится, я сам совершу убийство».

Когда наступило утро, он сел и написал несколько писем.

Потом, открыв свой секретер, он достал завещание и сжег его.

Затем он начал писать другое. Время от времени он останавливался и разражался язвительным смехом.

– Они и подумать не могли, сколько проиграют на этом, – говорил он вслух. – Они меня сделали несчастным, а я их сделаю нищими. Они опустошили мой дом, я опустошу их кошелек. Они меня обворовали – им не быть моими наследниками.

Когда новое завещание было закончено, запечатано и спрятано на месте прежнего, часы уже пробили десять.

Юлиус оделся и велел кучеру везти себя в посольство.

Он все еще рассчитывал застать там Лотарио.

«Нет, – думалось ему, – он не может быть настолько глуп, чтобы сесть на корабль с ней вместе, чтобы увезти ее в Америку. Он побоится, что я лишу его наследства. Он спрячет ее в каком-нибудь глухом уголке, где-нибудь в затерянной деревушке в трех десятках льё отсюда, где, по его расчетам, я не смогу ее отыскать. Он ее там поселит под вымышленным именем и поспешит вернуться сюда, чтобы показаться мне на глаза и отвести от себя всякое подозрение. Когда я заговорю с ним об исчезновении Фредерики, он прикинется, что удивлен еще больше, чем я. А уж потом, когда я его увижу и собственными глазами удостоверюсь, что он не с ней, он выдумает еще какой-нибудь вояж по казенной надобности, еще одно отплытие эмигрантов из Гавра, чтобы покинуть Париж и присоединиться к ней. Но если он воображает, что я предоставлю эти обстоятельства их собственному течению, он заблуждается. Пусть только вернется, и я клянусь, что уж больше ему не уехать!»

Карета остановилась во дворе посольства.

Слуга, услышав звон колокольчика, выбежал отворить.

– Мой племянник у себя? – спросил граф фон Эбербах.

– Он у посла, – отвечал лакей.

«А-а! – подумал Юлиус, входя. – Мои предвидения оправдались: он вернулся!»

В прихожей посольских покоев он встретил придверника.

– Я доложу о прибытии господина графа, – предложил тот.

– Не стоит.

И Юлиус, миновав прихожую, вошел в маленькую комнату, соседствующую с кабинетом посла.

Здесь он остановился: до его слуха сквозь приоткрытую дверь донесся голос племянника.

– Вот почему я вернулся, – говорил Лотарио. – Я спешил представить отчет о выполнении моей миссии. Но ваше превосходительство видит, до какой степени важно, чтобы я тотчас отправился обратно.

«Так и есть!» – подумал Юлиус.

– Мне необходимо там быть завтра, – продолжал Лотарио.

– О, разумеется! – вскричал Юлиус вне себя.

И, резко толкнув дверь, он вошел в кабинет, бледный, мрачный, стиснув зубы.

Лотарио и посол повернулись к нему.

– Граф фон Эбербах! – с поклоном приветствовал его посол.

– Дядюшка! – Лотарио шагнул вперед, собираясь пожать Юлиусу руку.

Но он тут же отшатнулся при виде искаженного, мрачного и полного ярости лица графа фон Эбербаха.

– Стало быть, – заговорил Юлиус, сверля Лотарио горящим взглядом, – вы отправляетесь завтра?

– Бог мой, да уже сегодня вечером! – отвечал Лотарио с таким видом, будто тон этого вопроса ему совершенно непонятен.

– Сегодня вечером! – процедил Юлиус со сдержанным бешенством, стаскивая перчатку со своей левой руки.

– Вы видите какое-нибудь препятствие к этому? – спросил Лотарио.

– Никакого! – отвечал Юлиус. – Если только вы будете еще живы.

И страшным голосом он крикнул:

– Вы мерзавец!

С этими словами он швырнул перчатку в лицо Лотарио.

Получив удар перчаткой в лицо, Лотарио бросился на графа.

Но, сделав над собой невероятное усилие, он вдруг остановился.

– Вы мой дядя и мой начальник, – стиснув зубы, проговорил он.

– Я больше ни то ни другое, – отвечал Юлиус срывающимся голосом. – Я был женат на сестре вашей матери, это верно, но она умерла, а смерть расторгает брачные узы. Я вышел в отставку, следовательно, я больше вам не начальник. Перед вами не более чем дворянин, который в присутствии другого дворянина оскорбил вас и оскорбит еще: я повторяю вам, что вы мерзавец! Слышите? Вы мерзавец!

– Господин граф! – произнес посол.

– Довольно! – с угрозой вскричал Лотарио.

– А, ты наконец почувствовал оскорбление? – воскликнул Юлиус. – Что ж, через четверть часа вы получите от меня весточку. И исполните все, что вам будет предписано. До встречи.

И, обернувшись к послу, он добавил:

– Прошу прощения у вашего превосходительства, что я выбрал его жилище для этого неизбежного объяснения. Но чтобы оскорбление было полным, требовалось присутствие свидетеля, который был бы в полной мере человеком чести, и когда я искал такого свидетеля, ваше имя первым пришло мне на ум.

Он отвесил поклон и удалился.

XLI
Лев, подстерегающий добычу

Была уже половина первого ночи, когда Самуил Гельб со званого обеда в Мезоне возвратился в свое логово в Менильмонтане.

Он звонил не то два, не то три раза, однако слуга все не шел открывать.

– Эй! Марсель! – заорал он, прибавляя свой крик к звону колокольчика.

Слуга в конце концов явился. В руке мальчишка держал потайной фонарь, направляя его свет в лицо своему господину.

– Это я, – сказал Самуил. – Ну же, пошевеливайся.

Марсель отпер калитку.

– Я же думал, – ворчал Самуил, проходя через сад, – что ты заставишь меня ночевать под открытым небом. Счастливый возраст, – прибавил он с иронией, – когда у человека еще нет угрызений, мешающих ему спать, словно пень! Однако знай, что такой непробудный сон позволителен скорее невинным душам, чем лакеям. Да ты, похоже, до сих пор толком не проснулся?

Но как мальчишка ни тер глаза, веки его тотчас вновь опускались, он пошатывался, готовый рухнуть на землю: сон пьянил его, как вино. Однако ночная свежесть мало-помалу разгоняла его сонливость.

Они вошли в дом.

– Закрой дверь, – сказал Самуил. – А теперь ступай ко мне в комнату, мне надо с тобой поговорить.

Они поднялись на второй этаж; Самуил зажег свечу.

– Никто ко мне не заходил? – спросил он.

– А, ну как же, сударь, – пробормотал Марсель, – был один господин.

– Кто?

– Господин граф фон Эбербах.

Самуил не выказал ни малейшего удивления.

Хотя в три часа пополудни он оставил Юлиуса в тревоге по поводу Фредерики и должен был догадаться, что этот визит, последовавший так вскоре после того, как они с графом виделись, вероятно, имеет касательство к этому его беспокойству, по виду Самуила можно было подумать, что он ни в малейшей степени не озабочен.

– Граф ничего мне не передавал? – осведомился он равнодушно.

– Нет, сударь. Я ему сказал, что вы обедаете вне дома и вернетесь не скоро. Он этак поморщился, видно, был недоволен, что вас не застал, и потом опять уселся в свою карету.

– А кроме графа никто не приходил?

– Нет, сударь.

– Отлично. Теперь слушай, да не хлопай своими большими ушами. Я хочу тебе дать на завтра одно поручение. Да имей в виду: если ты хоть в чем-то напутаешь из того, что должен будешь сказать и сделать, я тебя выгоню. Зато если исполнишь мои приказания точно и ловко, получишь сотню франков.

– Сотню франков! – завопил Марсель, окончательно пробудившись.

– Завтра же вечером ты их получишь.

И тут Самуил объяснил маленькому слуге, как ему следует действовать.

Объяснения эти совершили, так сказать, триумфальный въезд в голову Марселя, и веселый перезвон монет в сто су сопровождал эту церемонию.

– Будьте покойны, сударь, я слово даю, что послужу вам на славу. Сто франков тому порукой, тут уж я буду врать столько, сколько вы пожелаете.

– А теперь ступай спать.

Марсель забрался к себе на чердак, а Самуил преспокойно улегся в постель.

И проспал он до зари.

Но едва лишь первый луч солнца проскользнул в его спальню, он открыл глаза, вскочил с кровати и быстро оделся.

Он легонько приоткрыл ставни, чтобы посмотреть, что делается в саду, а самому оставаться незамеченным. Там он увидел Марселя: тот уже встал и был наготове.

– Эй! – шепотом окликнул он.

Марсель поднял голову.

– Ты все хорошо запомнил? – спросил Самуил.

– О, еще бы! – воскликнул маленький слуга.

– Вот и отлично.

Самуил закрыл ставни; потом он пошел к себе в кабинет, захватил стопку книг, чернильницу и перья.

Оснащенный подобным образом, он поднялся в одну из мансард и заперся там на засов и на ключ.

В этой мансарде имелось узкое оконце, сквозь которое можно было наблюдать за тем, что происходит в саду и на улице.

Сквозь это незаметное слуховое окно Самуил, как незримый свидетель, мог следить за всеми, кто приходил, желая встречи с ним.

Он стал читать, писать, делать заметки. Но, похоже, это было для него не более чем развлечением, способом скоротать время и скрасить ожидание.

Чего он ждал? Тот, кто увидел бы сейчас, как он пытается сосредоточиться на чтении, но вдруг резко вскакивает, чтобы бросить мрачный и жадный взгляд в окошко; тот, кто, зная его, увидел бы, как он притаился в своем логове, – невольно подумал бы о хищном звере, подстерегающем добычу.

Проходили часы, но никто не появлялся. Мускулы на неподвижном, как у мраморной статуи, лице Самуила, стали по временам непроизвольно подергиваться от нетерпения.

Этот грозный игрок, столько раз ставивший на карту и свою, и чужие жизни в угоду тщеславию и страстям, в эти мгновения, несомненно, был погружен в одну из тех мрачных, чудовищных игр, где его разум пытался обмануть самое судьбу.

Но что усугубляло его тревогу, заставляя испытывать волнение, какого он до сих пор не знал, что распаляло кровь в его жилах и огонь, горевший в глазах, это то, что впервые в жизни он, в высшей степени человек действия, оказался принужден играть пассивную роль. Ему приходилось сидеть здесь, скрестив руки; он, неутомимый, яростный охотник, привыкший гнаться за дичью по пятам через колючий кустарник и рытвины, на этот раз был вынужден затаиться в своей норе, недвижимый, словно паук, который ждет, чтобы мухи сами влетели в его тенета.

Впрочем, хотя он был один и никто не мог за ним наблюдать, все нетерпение, гложущее его, и страхи, владеющие им, проявлялись только в едва заметном подергивании губ и бровей.

А потом он снова принимался читать и делать записи.

Так продолжалось до полудня.

Вдруг он дернулся, будто от электрического разряда.

У садовой калитки позвонили.

Самуил посмотрел в слуховое окошко.

У решетчатой ограды стоял экипаж, из которого только что вышел Лотарио.

Марсель подошел, чтобы открыть ему.

Самуил напряг слух, но ничего расслышать не смог. Он только увидел, как Лотарио с отчаянием махнул рукой, но еще и после этого долго настойчиво что-то объяснял слуге.

Потом, через весьма непродолжительное время, Лотарио вместе с мальчиком вошли в сад и направились к дому.

На мгновение Самуилу стало страшно.

«Ах ты черт, неужели этот болван сейчас приведет его сюда?» – подумал он.

Он проверил, плотно ли закрыта дверь, и расположился так, чтобы его нельзя было увидеть в замочную скважину. После этого он больше не шевелился и не производил ни малейшего шума.

Но по лестнице никто не поднимался.

Минут через пять в саду послышался голос Лотарио.

Марсель проводил племянника графа фон Эбербаха до его кареты, тот сел в нее и уехал.

«Все идет отлично, – подумал Самуил. – Лотарио бледен как смерть».

Почти тотчас в дверь мансарды постучали.

– Это я, – раздался голос Марселя.

Самуил отодвинул засов.

– Ну? – спросил он.

– Господин Лотарио только что был здесь.

– Что он говорил?

– Хотел видеть вас. Он был прямо вне себя. Сказал, что ему совершенно необходимо потолковать с вами. Тогда я, как вы мне велели, ему говорю, что вы только что ушли. Он стал спрашивать, не сказали ли вы, куда направляетесь, ну, а я ему ответил, что нет. Он был жутко раздосадован, но я ему сказал, что ничего тут поделать не могу. Ей-Богу, он до того расстроился, что я прямо чуть не прыснул со смеху.

– А это что за бумажка? – спросил Самуил, заметив в руках у Марселя записку.

– Не застав вас, он попросил у меня, чем написать…

– Давай же скорей сюда!

И он вырвал письмо из рук лакея.

– Возвращайся на свой пост, – велел он, – и продолжай действовать в том же духе. Пятьдесят франков ты уже заработал.

– Ох, сударь!..

Марсель убежал. Самуил снова запер дверь и развернул записку.

Он прочел следующее:

«Милостивый государь и дорогой друг!

Я приходил, чтобы просить у Вас совета и покровительства. Со мной случилось величайшее несчастье; Вы один можете спасти нас всех. Между моим дядей и мной произошло какое-то чудовищное недоразумение. Не знаю, чего ему наговорили обо мне, но знаю одно: я ничего не делал против него. И при всем том – если б Вы только знали! – граф фон Эбербах публично, да, в присутствии самого прусского посла так оскорбил меня, что, если моя честь не будет восстановлена, мне не останется ничего иного, кроме как драться с ним или покончить с собой…»

В этом месте Самуил не смог удержаться от улыбки.

Затем он продолжил чтение:

Оставить без внимания подобное оскорбление для меня невозможно. Что ж, Вам я могу сказать все: граф фон Эбербах бросил перчатку мне в лицо! И повторяю: прусский посол был при этом! Теперь Вы сами видите… К несчастью, граф фон Эбербах мой дядя: здесь необходимо вмешательство общего друга. Прежде всего я подумал о Вас. Посол Пруссии, свидетель происшедшего, в силу своего служебного положения не может вмешиваться в это семейное дело. И к тому же Вы имеете гораздо большее влияние на графа фон Эбербаха, нежели он. Вы уже дали мне столько доказательств своего доброго расположения, что я прошу Вас и об этом. Я теряю голову.

К кому мне обратиться, если Вы не возвратитесь вовремя? Мчаться в Анген, чтобы сообщить Фредерике? Но дела подобного рода не улаживают с женской помощью. Как видите, вся моя надежда только на Вас. Вы поговорите с дядей, узнаете, что на него нашло, и Вам не составит труда пролить свет на все эти темные обстоятельства, в которых мы запутались. Я же ничего не могу сделать, так как ничего не знаю. Взамен всех объяснений граф фон Эбербах послал мне вызов и назначил встречу: в двухстах шагах от моста Сен-Дени. Я ничего не понимаю. С ума можно сойти от горя и стыда.

Если Вы вернетесь домой, умоляю Вас поспешить; в противном случае мне останется лишь выбирать между дуэлью и самоубийством.

Лотарио».

Самуил потирал руки.

– Самоубийство! – пробормотал он. – А что? Мне такое решение в голову не приходило, однако же оно было бы отнюдь не худшим.

И он снова принялся читать свою книгу.

Прошло минут сорок пять с тех пор как приходил и ушел Лотарио, когда колокольчик зазвонил вновь.

Самуил приник к слуховому окошку.

На сей раз это был слуга. Самуил Гельб узнал ливрею графа фон Эбербаха. Марсель побежал открывать. Самуил снова попытался расслышать, о чем они говорят, но по-прежнему безуспешно.

Но на сей раз такого долгого ожидания не потребовалось. Почти сразу же он увидел, как слуга Юлиуса передал Марселю письмо и удалился.

Марсель затворил калитку и через несколько мгновений уже был в мансарде.

Он назвался, и Самуил ему открыл.

– Это был лакей графа фон Эбербаха, – сказал Марсель. – Ему было приказано передать вам это письмо в собственные руки, но коль скоро я ему сказал, что вы только что ушли, он оставил его мне и уехал.

– Давай сюда, – сказал Самуил.

Марсель опять ушел, а Самуил, запершись, осторожно ввел лезвие перочинного ножа под печать письма Юлиуса, стараясь оставить сургуч нетронутым; потом он вынул письмо из конверта.

В этом письме происшедшее было изображено со всем пылом порывистого, хоть и сдерживаемого негодования.

Как и предполагал Самуил, накануне Юлиус ждал Фредерику, встревоженный тем, что она все не едет. У нее было для этого весьма солидное основание: ее похитили!

Кто похитил? Совершенно очевидно, что сделать это мог только Лотарио. Так они избавились от запрета, наложенного на их страсти. Юлиус был уверен, что это Лотарио; он перехватил записку без адреса, где Фредерика просила друга, который не мог быть никем иным, кроме Лотарио, присоединиться к ней как можно скорее в условленном заранее месте.

Ко всему прочему это бегство Фредерики совпало с отъездом Лотарио, который тогда же исчез под предлогом якобы надзора за посадкой в Гавре немецких эмигрантов на корабли. Он возвратился лишь рано утром, по всей видимости устроив Фредерику в какой-то потаенной деревушке, но вернулся лишь затем, чтобы в тот же день снова уехать, и Юлиус застал его в ту самую минуту, когда он испрашивал у посла разрешения на этот отъезд.

Но живым Лотарио отсюда не уйти; этот негодяй, похитивший его счастье, не останется безнаказанным. Во-первых, Юлиус уже лишил наследства их обоих, и племянника, и его сообщницу; во-вторых, он назначил ему встречу для поединка сегодня на закате.

Через несколько часов в живых останется лишь один из двоих.

Самуил – единственный друг, который остался у Юлиуса в этом мире. И он подумал было просить его быть секундантом на этой смертельной дуэли. Но если секундант будет у него, тогда надо, чтобы он был и у Лотарио. А ведь никто не согласится быть секундантом на поединке, причины которого ему неизвестны. Стало быть, пришлось бы посвятить постороннего в эту мучительную тайну. Это немыслимо – следовательно, ни он, ни Лотарио не приведут с собой никого.

Один заряженный пистолет и один свидетель – Бог.

Прежде чем испытать судьбу таким страшным способом, Юлиус желает передать своему единственному оставшемуся другу несколько чрезвычайно важных сообщений. Поэтому он умоляет Самуила по получении этого письма поспешить к нему как можно скорее; он будет ждать его у себя в особняке до пяти часов вечера.

Самуил разразился мрачным хохотом.

– Все идет как нельзя лучше, – сказал он. – Но как же мало характера у этих людишек и как бедна фантазия господина Случая! Все происходит в точности, как я рассчитал: мои актеры не упускают ни единой подробности в сочиненных мною ролях. Среди этих марионеток не нашлось ни одной, что догадалась бы нарушить мой план, внести в сюжет хотя бы крупицу непредвиденности! Что бы я ни захотел, то они и делают, где я их привяжу, там они и пасутся. И мне еще жалеть такую скотинку? Осторожничать, дергая веревочки, за которые я их веду, из опасения, как бы куклы не поломали себе носы? Еще чего! Да я могу колотить их друг об дружку, расшибить на куски без опасения поранить собственную душу, ведь в них-то самих только и есть живого, что мой ум, он ими движет, они лишены собственного разума… Что-то ждет меня сегодня вечером?

Он осторожно запечатал письмо Юлиуса, сделав это таким образом, чтобы нельзя было догадаться, что его вскрывали; потом, приблизив губы к слуховому окошку, стал насвистывать арию из «Немой».

Должно быть, то был условный сигнал, так как Марсель тотчас примчался.

– Возьми это письмо, – сказал Самуил, – и если опять придут от графа фон Эбербаха, скажи им, что я не возвращался и, следовательно, ты не мог мне его передать.

Марсель взял письмо.

– А теперь, – добавил Самуил, – принеси-ка мне обед, ведь наступает время, когда мне пора уже и проголодаться.

Десять минут спустя Марсель принес отбивную, хлеба и вина.

Самуил пил и ел с жадностью. Его аппетит, утраченный было из-за волнений и неуверенности, вернувшись к своему хозяину с опозданием, спешил наверстать упущенное теперь, когда Самуил успокоился, убедившись, что расставленная им ловушка захлопнулась и все идет, как задумано.