Текст книги "Адская бездна. Бог располагает"

XIX
Сквозь портьеру

– Чему я обязан, сударь, честью видеть вас у себя? – спросил Самуил.

Ответа на этот вопрос Фредерика не услышала, так как он был беззвучен. Произнося свою реплику, Самуил без нарочитого возбуждения, словно случайно, вытянул вперед три пальца левой руки. Тогда его собеседник в ответ показал таким же образом два пальца левой и четыре пальца правой руки.

Таким образом составилась цифра девять – один из масонских знаков, по которым карбонарии узнавали друг друга.

– Мне нет смысла устраивать вам повторную проверку, – заговорил посетитель. – Вы не знаете меня, господин Самуил Гельб, но я вас знаю.

– Однако мне сдается, что я тоже узнаю вас, сударь, – возразил Самуил. – Не были ли вы вчера вечером на улице Копо?

– Да, но на собрании этой венты я присутствовал впервые, ничего там не говорил, только и сделал, что вошел и вышел. Господин Б. предуведомил вас о моем посещении, не так ли?

– В самом деле. И я был весьма рад этой новости. Потому что мне нужно поговорить с вами.

– Мне тоже необходимо с вами поговорить.

– И прежде всего, – начал Самуил, – я знаю, что вы намерены сообщить мне о сомнениях, возникших насчет некоего лица, введенного мною в наш круг, – сомнениях, которые я, к счастью, могу полностью рассеять.

– Речь не о сомнениях, а об уверенности, – возразил его собеседник. – Но это не главный повод моего визита. Если вам угодно, мы тотчас перейдем к нему. Начнем с того, что наиболее непосредственно касается нашей ассоциации.

– Я всецело в вашем распоряжении, – сказал Самуил, втайне беспокоясь за Юлиуса.

– Вы узнали меня в лицо, сударь, но не думаю, чтобы вам было известно мое имя. Мало кто знает его, и если бы я его назвал, оно бы вам ничего не сказало. Однако, каким бы безвестным я ни был, мне пришлось взять на себя важную роль в той борьбе, которую мы ведем. Вам должны были сказать, что я служил посредником между карбонариями с одной стороны и теми, кто защищает свободу при свете дня, с трибуны и газетных страниц – с другой. Это миссия незаметная, лишенная блеска, не требующая ни выдающихся талантов, ни особой ловкости, а только большого усердия и самоотречения. Но я принял подобную участь с радостью. Я простой солдат, скромный, но, смею сказать, преданный и боящийся только первой крови, готовый служить нашему делу ради него самого, отдавая все, что имею, начиная от своего времени и кончая самой жизнью. Я все отдаю и ничего не прошу взамен, и за моим бескорыстием не кроется ни малейшей горечи или обиды, а только легкая грусть.

– Грусть о чем? – спросил Самуил.

– Оттого, что вижу, как мало преданных сердец, сколь многие, служа отечеству, по существу пекутся лишь о самих себе. Почти все не жертвуют, а дают взаймы, они ссужают свободе сто франков в надежде, что она им возвратит тысячу.

Усмотрел ли здесь Самуил намек на свои собственные расчеты? То ли слова посетителя задели его, то ли по самой своей природе он был мало расположен принимать на веру людское бескорыстие, но только в его голосе послышалась ирония.

– Это верно, – заметил он, – что большинство людей заранее готовится поделить добычу и на большом пиру власти первыми обслуживают самих себя; но бывают и другие, те, кто за видимой скромностью и воздержанностью подчас скрывают аппетиты еще более алчные и замыслы более дальновидные. Это зачастую великолепная тактика – позволить, чтобы блюдо поднесли тем, кто из опасения уронить себя в мнении других не решатся покуситься на самый лакомый кусок, оставляя его вам. Таким образом вы себе обеспечиваете двойное преимущество бескорыстия и выгоды и в конечном счете вам достается больше, чем вы могли бы захватить, действуя более естественным способом.

– Если все это вы говорите обо мне, – возразил неизвестный, – то уверяю вас, что вы заблуждаетесь на мой счет. Я не только ни на что не претендую, но и не приму ничего.

– А, церемонии! – не унимался Самуил, упорствуя в своей насмешливой недоверчивости. – Тогда вас будут упрашивать, чтобы вы снизошли до постов, которые другие вымаливают на коленях. Вы уж меня извините, что я не вполне разделяю ваши мнения и не только далек от того, чтобы порицать честолюбие, но уважаю его. И не иначе как радея о пользе дела, ведь разве не его интересы, причем жизненно важные, требуют, чтобы высокие посты заняли самые ревностные из его приверженцев? Неужели следует уступить их нашим врагам? Кто лучше сумеет отстаивать свободу, чем борцы, что закладывали ее фундамент? Кто будет предан ей больше, чем те, что головой рисковали во имя ее? Под предлогом самоотречения вы жертвуете не одним собой, но и свободой. Свою преданность ей вы докажете, приняв свою долю власти, и я ручаюсь, что доля эта окажется в хороших руках, поскольку убежден, что такую деликатную и опасную миссию, как ваша, могли доверить только испытанному борцу, успевшему доказать не только свою храбрость, но и нравственные достоинства.

– Такое достоинство, как умение молчать, вот и все. Я знаю многое и многих. Вот и вас, господин Самуил Гельб, я знаю не только в лицо.

– Что же вам обо мне известно? – обронил Самуил надменно.

– Например, – бесстрастно отозвался его собеседник, – я знаю, что, принадлежа к французскому обществу карбонариев, вы одновременно состоите и в немецком Тугендбунде.

– Кто вам сказал? – воскликнул Самуил в тревоге.

– Это правда, не так ли? – уточнил визитер.

– Возможно, – отвечал Самуил. – Но почему вы так хорошо осведомлены о моих частных делах? Уж не шпионят ли за мной случайно мои же собратья?

– О, не беспокойтесь, сударь! Я не полицейский агент, и у меня нет притязаний на то, чтобы знать все. Своим друзьям и единомышленникам я не хочу и не должен говорить ничего, кроме правды. Мои познания относительно вас ограничиваются тем, что я сейчас сказал. Я знаю, что вы член двух тайных обществ. Не подумайте, что за вами следят. Сведения, кажется, так удивившие вас, я получил случайно, занимаясь делами совсем другого лица. О вашем образе жизни в прошлом и настоящем я ничего не знаю и не хочу знать. Впрочем, само собой разумеется, то, что стало нам известно, ни в коей степени не умалило всеобщего уважения к вам – напротив. Это могло только возвысить вас в наших глазах, коль скоро вы одновременно состоите в двух организациях, преследующих одинаковые цели по ту и эту сторону Рейна. Однако перейдем к делу, которое привело меня сюда. Я собираюсь просить вас об услуге.

– Говорите, сударь.

В это время Фредерика, объятая ужасом, но и одновременно захваченная услышанным, осознавала в испуге, что все секреты, которые Самуил от нее прятал, теперь раскрываются перед ней. Но что делать? Она уже успела услышать слишком многое, чтобы можно было теперь выдать свое присутствие.

Неведомый посетитель снова заговорил:

– Связи, которые вы сохраняете с Союзом Добродетели, и высокое положение, которое, как я слышал, вы там занимаете, и были главной причиной, почему я счел нужным переговорить с вами. Как вам хорошо известно, наши карбонарии несколько лет тому назад смогли добиться, в сущности говоря, слияния с ассоциацией Рыцарей Свободы. Основы духовного единения всех сил французского вольномыслия, равно как и объединения его организаций, были заложены, так что мы могли, а главное, в нужную минуту сможем действовать сообща и собрать большие силы. Мы расширили границы нашей лиги, наладив связи с итальянскими карбонариями. Но этого еще недостаточно: нужно, чтобы наш крестовый поход захлестнул всю Европу. Тут нужен союз отважных! Каким важным шагом к этой великой цели было бы установление подлинных сношений между движением карбонариев и Тугендбундом! Ибо раскаленный металл свободы не удержать в тесной, обветшалой изложнице нашего правосознания; рано или поздно она развалится на куски и огненный поток затопит всю освобожденную Европу. Вы можете ускорить наступление этого прекрасного дня. Станьте посредником между Тугендбундом и нашими вентами, подобно тому как я стал связующим звеном между карбонариями, с одной стороны, и оппозиционными ораторами и писателями – с другой.

– Я бы и сам ничего лучшего не желал, – отвечал Самуил, – однако (легкая горечь послышалась в его голосе) я вовсе не занимаю в Союзе Добродетели столь высокого положения и не пользуюсь таким влиянием, какое вам угодно было мне приписать. Вопреки или, быть может, именно благодаря заслугам, которых ни одна мирская власть не в состоянии достойно вознаградить, мой ранг в немецкой организации лишь немногим выше, чем во французской. Однако не исключено, что, тем не менее, удастся найти средство…

– Какое?

– Один из членов Высшего Совета два месяца назад прибыл в Париж. Возможно, что он все еще здесь, хотя вот уже несколько недель как не удостаивает наши парижские собрания чести своего посещения. Я могу, пользуясь условленными средствами связи, известить его, что дело чрезвычайной важности требует его присутствия среди нас, и тогда смогу передать ему ваше предложение.

– От всего сердца благодарю; большего я и просить бы не мог.

Но он-то, Самуил, хотел большего. В создавшемся положении он видел удобный случай, чтобы перейти к решительным действиям и завоевать большее влияние, а он был не из тех, кто упускает подобные возможности.

– Услуга за услугу, – сказал он. – Я вас сведу с вождями Тугендбунда, а вы взамен сведите меня с вождями оппозиции. Все это люди выдающиеся, честь нашего дела, слава французской мысли. Я уже давно горю желанием узнать их поближе, общаться с ними. А вам было бы легко меня с ними познакомить.

– Хорошо! Но берегитесь, – с грустью покачал головой посланец, – приблизившись к своим кумирам, вы рискуете лишиться многих иллюзий. Приобщив вас к их проискам и интригам, я вас обреку на немалые печали. Ну да как угодно, это ваше дело. Что до меня, то я жду от вас слишком значительной услуги, чтобы в чем-либо вам отказать. То, чего вы желаете, будет исполнено.

– Спасибо.

– А теперь поговорим о другой причине моего визита. И это тоже будет разговор о вас и ваших интересах, как вы сами не замедлите убедиться. Мы вам полностью доверяем, вы для нас свой человек вот уж более пятнадцати лет, а ваша близость к Тугендбунду еще более укрепила наши симпатии к вам. Но если вы неспособны обмануть нас, то сами обмануться вы все же могли.

– К делу! – обронил Самуил.

– Я к нему уже подошел. Вы уверены, что хорошо знаете Жюля Гермелена, которого ввели в наше общество?

– Разумеется.

– Он представился вам как коммивояжер; он с жаром рассуждал с вами о свободе; он выражал пылкое желание сделать что-нибудь во имя независимости отечества; кроме того, он предъявил вам великолепные рекомендации и свидетельства самых безупречных поручителей, подтверждавших его порядочность и надежность?

– Совершенно верно.

– Так вот: настоящее имя этого Жюля Гермелена – Юлиус фон Гермелинфельд, граф фон Эбербах; этот коммивояжер не кто иной, как прусский посол!

Это утверждение, высказанное с такой определенностью, при всем хладнокровии Самуила заставило его побледнеть.

Впрочем, эту бледность можно было объяснить крайним изумлением.

– Нет, – вскричал он, – это невозможно!

– Это неоспоримо, – возразил посланец. – Я сам узнал его вчера, так как нам раза два-три случалось встречаться на званых вечерах в дипломатическом кругу.

– Вас могло ввести в заблуждение случайное сходство, – холодно заметил Самуил, уже успевший справиться со своим смятением.

– Говорю же вам: я вполне уверен в своей правоте. Впрочем, господин фон Эбербах даже не берет на себя труда изменить свой голос и обычную манеру держаться. Он, должно быть, уж слишком дерзок или чересчур устал от жизни, чтобы так играть с опасностью. Да ведь вы и сами, господин Гельб, поначалу выражали некоторые подозрения на его счет. Было проведено расследование, мы навели справки в тех местах, которые вы же нам указали. Сначала результаты были благоприятны для нашего нового собрата, но затем случай, суть которого я не могу в полной мере вам раскрыть, навел меня на след личности графа фон Эбербаха, и в то же время я вдруг обнаружил ваши связи с Тугендбундом. Еще раз вам повторяю: у меня имеются доказательства как того, так и другого.

– И что же вы намерены делать? – спросил Самуил.

– Наши законы установлены раз и навсегда: любое предательство карается смертью.

Фредерика содрогнулась. Графу фон Эбербаху, другу г-на Самуила Гельба, второму отцу Лотарио грозит кинжал! На ее висках заблестели капельки холодного пота, ноги подкосились, и ей пришлось прислониться к перегородке, чтобы не упасть.

Самуил же ощутил всего лишь легкую дрожь, с которой мгновенно справился.

– Однако, – произнес он, – даже если предположить, что Жюль Гермелен на самом деле, как считаете вы, граф фон Эбербах, из чего вы заключаете, что граф фон Эбербах намерен нас выдать?

– По крайней мере это вполне вероятно, учитывая то положение, которое он занимает. Впрочем, мы это выясним. И тогда…

– Что «тогда»?

– Сударь, я в обществе карбонариев не являюсь ни судьей, ни исполнителем приговоров. Я даже сожалею о том, что мы прибегаем к насилию, и не одобряю его. Но власть не в моих руках. Мой долг сообщить обо всем, что мне известно, тем лицам, которые будут решать судьбу графа фон Эбербаха. И какое бы высокое положение он ни занимал, он заблуждается, если думает, что карбонариям до него не добраться.

– Сударь, – чуть ли не взмолился Самуил, – коль скоро вы отрицаете любое насилие, кто заставляет вас разоблачать этого человека? Я своей головой отвечаю за то, что никакой опасности он не представляет. Пусть даже это прусский посол, почему бы ему при всем том не быть искренним приверженцем нашего дела? Я слышал, что в юные годы граф фон Эбербах состоял в Тугендбунде, и почем вам знать, не состоит ли он там до сих пор?

– Это вам известно? Вы уверены? – спросил его собеседник.

– Ну, утверждать этого я не могу, – протянул Самуил, испугавшись, не слишком ли он далеко зашел.

– В таком случае берегитесь, не вставайте так пылко на защиту собрата, чье дело столь сомнительно. Мы все вас считали полностью непричастным к этому обману. Было решено предупредить вас о нем, так как мы предполагали, что посол Пруссии ввел вас в заблуждение и следит за вами как за членом Тугендбунда. Но если вы говорите, что не были обмануты и знали, кто такой на самом деле Жюль Гермелен, тогда подозрение падает уже не только на него, но и на вас.

Самуил понял, что, настаивая, он рискует скомпрометировать себя.

– Не приписывайте моим словам скрытого смысла, – заявил он. – Я не более склонен предавать карбонариев, чем Тугендбунд, которому верой и правдой служу вот уже два десятилетия. Но я прошу вот о чем. Жюля Гермелена ввел в организацию я, и он принадлежит мне. Я хочу, чтобы наблюдение за ним было возложено на меня. Будьте покойны, я выясню, кто он и каковы его планы. Если это предатель, я сам и покараю его, в противном случае пусть кара обрушится на меня.

– Ну, это зависит не от меня! – отозвался посетитель. – Я передам вашу просьбу, но не ручаюсь, что она будет исполнена. И я не отвечаю за то, что граф фон Эбербах избежит расплаты. Предупредив вас, я выполнил свой долг; больше мне здесь нечего делать.

Он встал; Самуил также поднялся.

– Итак, мы договорились, – заключил посланец, – вы меня сведете с вашими друзьями из Союза, я вас – с моими друзьями из оппозиции. До встречи. Если вам потребуется мне что-либо сообщить, вы знаете, как это сделать.

– До свидания, – сказал Самуил.

Фредерика слышала, как они направились к двери, как она открылась, потом голоса стали удаляться и наконец замерли: наступила тишина.

Фредерика была ни жива ни мертва, у нее едва хватило сил, чтобы выбраться из своего укрытия и дойти до дверей кабинета, в стенах которого только что говорились такие ужасные вещи.

Она бросилась к себе в спальню.

Граф фон Эбербах, да и Самуил, чья дружба с ним не замедлит из тайной стать явной, – они оба находятся в смертельной опасности! Перед лицом столь кошмарной реальности мысли девушки пришли в полнейшее смятение.

Что делать? Ведь нельзя же просто так позволить погибнуть человеку, который приютил и вырастил ее, и отцу Лотарио!

Она провела добрых полчаса во власти мучительной тревоги, лихорадочно перебирая в уме самые невероятные планы действия.

Внезапно в мозгу у нее сверкнула идея.

Она побежала вниз и отыскала г-жу Трихтер: та была в столовой.

– Где господин Самуил Гельб? – спросила девушка.

– Только что ушел.

– Он не сказал, надолго ли?

– Сказал, что вернется не раньше вечера.

– Отлично. Возьмите вашу накидку, прошу вас: нам тоже надо будет кое-куда съездить.

XX
Одиночество

Подобно всем людям, которых изнурило существование, полное наслаждений или трудов, Юлиус обретал малую толику сил и способности действовать лишь к вечеру и в ночные часы, после долгого приноравливания к утомительному течению жизни. По утрам же, пробуждаясь от тяжелого, беспокойного сна, он чувствовал себя усталым, подавленным, разбитым.

Именно в таком состоянии он проснулся и на следующий день после представления «Немой» и собрания венты. Он раз двадцать перевернулся в постели с боку на бок, пытаясь снова уснуть, раздраженный, взвинченный и вместе с тем вялый, томимый нерешительностью.

Солнечный свет, пробивавшийся сквозь плотно закрытые шторы, внушал ему отвращение, и, чувствуя, что пора снова возвращаться к этой опостылевшей жизни, он не мог сдержать едкой досады.

На маленьком столике подле его кровати стоял хрустальный флакон. Он достал из него три-четыре фосфорные пилюли и проглотил их, чтобы взбодриться. В таких дозах это укрепляющее средство становилось смертельным!

Самуил, уступив его мольбам, изготовил для него эти пилюли, но рекомендовал ни в коем случае не принимать более одной за раз, причем с длительными промежутками.

Но Юлиус, мало дороживший своей жизнью, глотал их почти ежедневно, потом стал удваивать, утраивать дозу, лишь бы воздействие фосфора не ослабевало.

Вместе с физическими силами к нему вернулись и силы душевные. Через минуту после того как пилюли были проглочены, граф фон Эбербах почувствовал себя почти живым.

Граф позвонил, и пришел лакей, чтобы помочь ему одеться. Он велел лакею, чтобы тот побрил его, уже второпях закончил свой туалет, приказал подать экипаж и везти его на остров Сен-Луи, к Олимпии.

Было не более девяти часов утра.

В дороге его кровь быстрее побежала по жилам, благодаря отчасти фосфору, отчасти дорожной тряске. Он вдруг ощутил, как в нем просыпается чуть ли не вся прежняя любовь к Олимпии – этому живому портрету Христианы.

«Да, клянусь Небесами, – думал он, – для меня было бы истинным несчастьем, если бы Олимпия уехала. Мне кажется, что тогда последний остаток моей души покинет меня. Божественная искра Христианы погаснет навек. Ба! Я сущий простофиля, если мог поверить, что Олимпия способна всерьез помышлять об отъезде. Это все Самуил: он говорил мне об этом, чтобы поддразнить и взбодрить меня. Если подобная мысль и появилась у нее на миг, с зарей она рассеялась без следа вместе с ночными грезами. Сейчас я застану ее врасплох, и она будет ломать голову, с какой стати я ее беспокою в столь ранний час».

Подъезжая к особняку певицы, он заметил карету, стоявшую у подъезда. Но, охваченный тревогой, он не заметил другого экипажа, стоявшего чуть поодаль с наглухо закрытыми шторами.

Ревность вонзила свои клыки в его сердце.

– Вот оно что! – процедил он сквозь стиснутые зубы. – Как бы не вышло, что я застану ее врасплох куда более неприятным образом, чем мог предположить! Похоже, она принимает более ранних визитеров, чем я.

Он вошел во двор и поднялся наверх, не сказав привратнику ни слова.

Дверь прихожей была открыта настежь. Там он обнаружил лорда Драммонда, разговаривающего с доверенным слугой певицы.

– А что, синьора Олимпия еще не принимает? – спросил Юлиус.

– Она уехала, – вздохнул лорд Драммонд.

– Уехала! – вскрикнул Юлиус.

– Этой ночью в четыре часа, – уточнил слуга.

– Более чем огорчительно, – прибавил лорд Драммонд. – А вот записка, она ее оставила нам обоим, на ваше и мое имя.

И он протянул Юлиусу распечатанное письмо.

– Я расстался с синьорой тотчас после спектакля, – продолжал лорд Драммонд, – и успокаивал себя надеждой, что мне удалось убедить ее не покидать Парижа. Тем не менее сегодня утром я, беспокоясь, примчался сюда, опередил вас на несколько минут и нашел эту записку, которую и позволил себе распечатать. Читайте.

И Юлиус прочел:

«Отправляюсь в Венецию, и очень надолго. Кто любит меня, последует за мною.

Олимпия».

– Если это испытание, – сказал лорд Драммонд, – я хотел бы выдержать его с честью. Я покидаю вас, господин граф, и предупреждаю, что без промедления велю подавать лошадей. Прибыв в Венецию, Олимпия найдет меня уже там. Вы не едете со мной?

– Я посол в Париже, а не в Венеции, – заявил Юлиус, бледный и мрачный.

– Это справедливо. В таком случае прощайте.

– Доброго пути!

Они обменялись рукопожатиями, и лорд Драммонд удалился.

Юлиус вложил в руку лакея свой кошелек и сказал:

– Я бы хотел осмотреть покои.

– Как будет угодно вашему превосходительству, – отвечал слуга.

Юлиус торопливо обошел все комнаты, заваленные вещами, то уложенными, то брошенными куда попало, и заставленные передвинутой мебелью. Сомнений более не оставалось: Олимпия действительно уехала!

Сердце Юлиуса сжала смертельная тоска, и он торопливо бросился прочь из этих покоев, полных, если так можно выразиться, отсутствием Олимпии.

Внизу уже не было экипажа лорда Драммонда, там осталась одна карета Юлиуса. Он сел в нее, бросив выездному лакею:

– Домой!

Лошади пустились в галоп. Карета, стоявшая неподалеку, последовала за экипажем Юлиуса.

Отправиться вслед за Олимпией! В первые мучительные минуты у Юлиуса было возникла такая мысль. Но как это возможно? Пост посла удерживал его в Париже. А впрочем, даже если бы ему удалось вернуть эту женщину, чего ради? Он – и актриса, причудливая, своевольная, влюбленная в одно лишь искусство! Конечно, она не любила его. Да и он сам, так ли уж он уверен, что любит ее?..

Однако, сколько бы граф ни предавался подобным рассуждениям, он все же чувствовал: в сердце у него что-то надломилось. Уехав, эта женщина отняла у него еще одну частицу жизни. Что ж, тем лучше! Он сожалел лишь о том, что она не отняла всю его жизнь без остатка.

Карета остановилась у подъезда посольского особняка, но Юлиус из нее не вышел. Он приказал лакею:

– Сходите узнайте, у себя ли Лотарио.

Но племянника дома не оказалось.

– В таком случае скажите кучеру, чтобы вез меня к принцессе.

Экипаж, что следовал за каретой Юлиуса, остановился, а потом снова тронулся в путь одновременно с ней. Через две минуты он снова остановился.

Олимпия, сидевшая в нем вместе с Гамбой, бросилась к окну, наполовину отодвинула штору, закрывающую окно, и ясно увидела, как Юлиус вышел из кареты у подъезда особняка принцессы.

Резко откинувшись назад, Олимпия прошептала с горькой усмешкой:

– Это все, что мне требовалось увидеть! У него есть чем утешиться! Гамба, можешь сказать кучеру, чтобы поворачивал назад и ехал к заставе Трона: там нас ждет почтовая карета.

– Значит, мы точно уезжаем? – возликовал Гамба.

– Да.

Цыган совсем было собрался перекувырнуться через голову от радости.

Но он остановился, увидев, что по бледным щекам Олимпии медленно сползают две слезы.

Он передал вознице приказ, и тот, ни минуты не медля, исполнил его.

А в это самое время слуги принцессы встречали Юлиуса с удивленными и смущенными физиономиями, словно посетителя, которого они не рассчитывали здесь увидеть.

Его ввели в гостиную. Там он прождал около получаса.

Наконец появилась принцесса, облаченная в пеньюар, угрюмая и раздраженная, как будто ее оторвали от важного дела.

Она едва соблаговолила предложить Юлиусу сесть.

– Вы заняты? – спросил он.

– Нет, – промолвила она, однако весь ее вид говорил о противном. – Но кто же ходит по гостям в десять-одиннадцать часов утра?

– Вы были не одна? – уточнил он.

– Возможно, – отрезала она холодно и вдруг резко спросила: – А как поживает синьора Олимпия?

– Она уехала в Венецию сегодня утром, – сказал Юлиус. – Я только что от нее, но никого там не застал.

– Ах, так вы от нее! – язвительно вскричала принцесса. – И коль скоро вы никого не застали, вы явились сюда. Значит, мне следует благодарить эту певичку за ее отъезд, которому я обязана вашим визитом. Право, вы слишком любезны, одаривая меня тем, что не пришлось по вкусу вашим актрисам.

– Прошу прощения! Мне больно… я не понимаю, в чем причина такого приема, за что вы так сердитесь на меня, – пробормотал Юлиус, заранее утомленный бурной сценой, ибо предвидел ее.

– Вы не понимаете? А между тем все так ясно. Помните, что было вчера? Сначала вы назначаете мне свидание в Опере. Потом собираетесь уйти оттуда в то самое мгновение, когда я туда вхожу. Я чуть ли не силой удерживаю вас, но через четверть часа вы меня все же покидаете под тем предлогом, что вам необходимо составить компанию кому-то из ваших приятелей. Сегодня утром первой персоной, с которой вы спешите увидеться, оказывается эта певица. Прошу вас поверить, что я еще не пала настолько низко, чтобы со мной можно было обходиться подобным образом. Если вы не можете уделить мне иного времени, кроме тех крох, какие вам оставляют ваши друзья и ваши певички, лучше сохраните эти немногие часы для кого-нибудь другого.

– Это разрыв? – спросил Юлиус, вставая.

– Понимайте это так, как вам угодно, – отвечала принцесса, также поднимаясь с места.

– Я предполагаю, что для такого решения у вас имеется причина посерьезнее того предлога, на который вы ссылаетесь, – сказал Юлиус. – Но я чувствую, что мне уже не по возрасту, да и не по характеру взламывать замки женских секретов. Когда вы пожелаете меня видеть, я буду в вашем распоряжении. Смиренно прошу у вас прощения, что потревожил вас столь не вовремя.

И он, отвесив низкий поклон, вышел из гостиной.

«Итак, – думал он, спускаясь по лестнице, – мне нашли преемника. Она закатила сцену, чтобы помешать мне устроить сцену ей. Что ж, тем лучше, черт возьми: одна из цепей, стеснявших мою свободу, разорвана, притом такая, от которой избавиться было не так уж просто.

Увы, увы! Не стоит обманывать себя: как бы то ни было, из таких оков состоит основа существования – стоит нескольким из них порваться, и ткань расползется».

Он приказал кучеру ехать домой.

– Лотарио вернулся? – спросил он, войдя в прихожую.

– Да, ваше превосходительство.

– Попросите его зайти побеседовать со мной.

Через минуту появился Лотарио:

– Вы спрашивали меня, сударь?

– Дважды, – отвечал Юлиус. – Ты сегодня утром ушел очень рано.

– Вам надо мне что-то сказать, дядюшка? – перебил Лотарио.

– Ничего. Просто я хотел тебя повидать. Мне было необходимо увидеть лицо друга. Это утро было горьким для меня. Ты ведь знаешь, Олимпия…

– Да, да, Олимпия, – повторил Лотарио машинально, как человек, поглощенный совсем другими заботами.

И в самом деле, в то время как граф фон Эбербах призвал к себе своего племянника, слуга, отправленный в Менильмонтан с двумя письмами к Фредерике и Самуилу, все еще не вернулся. Лотарио в страшной тревоге ждал ответа, и все его мысли были в Менильмонтане.

– Так вот, – продолжал Юлиус, – Олимпия уехала.

– Уехала? – переспросил Лотарио.

– Да, в Венецию. И боюсь, дружок, что ее отъезд оставил в моей жизни большую пустоту, чем я мог предположить. Чтобы поскорей ее заполнить, я тотчас отправился к принцессе. Поистине, я застал ее в таком дурном расположении духа, какого у нее никогда прежде не видел. Да я и сам был в прескверном настроении. Итак, мы не замедлили поссориться. Как тебе нравится подобное везение, мой мальчик? И вот теперь я оказался в совершенном одиночестве. Но, к счастью, у меня еще есть близкая душа – ты. Тебе понятна моя печаль. Ты так молод, счастлив, силен: мне необходима твоя поддержка, утешение. В целом свете ты единственное существо, сохранившее привязанность ко мне. Ты ведь любишь меня, не так ли, Лотарио?

– Без сомнения, дядюшка, – рассеянно отвечал молодой человек.

– Чем бы нам сегодня заняться? – продолжал Юлиус. – Может, придумаешь какую-нибудь затею: тебе для развлечения, мне – чтобы забыться?

– Разумеется, – пробормотал Лотарио и вдруг бросился к двери.

– Э, да что с тобой? – вскричал удивленный Юлиус.

– Ничего, – вздохнул Лотарио. – Мне послышалось, будто меня зовут. Но я ошибся.

Он вернулся и попробовал внимательнее слушать речи своего дяди и отвечать на них. Но рассеянность была сильнее его воли. Он мог сколько угодно сочувствовать невзгодам графа фон Эбербаха, но его взбудораженное сердце колотилось слишком уж громко, заглушая все внешние звуки. Каждую секунду ему казалось, что дверь сейчас распахнется, и его охватывала дрожь при мысли о письме, которое ему должны принести.

Юлиус в конце концов заметил озабоченность племянника и мрачно покачал головой.

«Все очень просто, – сказал он себе. – Я ему наскучил. В его годы можно и в самом деле найти много занятий повеселее, чем выслушивать жалобы усталой души. Улыбки с морщинами не в ладу, и май не гуляет рука об руку с ноябрем. Оставим же ему его ликующее цветение, а свои холодные туманы прибережем для себя».

– Ну а теперь, когда мы с тобой повидались, – сказал он Лотарио, – ты можешь идти: тебя ждут твои дела или твои радости. Иди, мой мальчик, иди!

Лотарио не заставил его повторять это дважды – он пожал дядюшке руку и поспешил в свою комнату, окна которой выходили во двор, – это позволило бы ему минутой раньше узнать о возвращении слуги.

Итак, Юлиус остался один в целом свете. Любовницы, родные – все покинули его. Христиана умерла; Олимпия уехала; принцесса злилась; Лотарио слишком молод! Из всех, кто в этой жизни не был ему чужим, остался лишь один человек, к чьей поддержке он в это утро не обращался: Самуил. Но Юлиус слишком хорошо знал Самуила Гельба, чтобы искать у него преданности, способной утешить. Иронии и сарказма, приводящих в отчаяние, – вот этого сколько угодно!

Так что же еще могло привязывать его к жизни? Он был достаточно искушен в делах общественных, чтобы найти в них место приложения своего ума и способностей, однако и человеческое ничтожество было слишком хорошо ему знакомо, уж он-то видел, и не раз, с какой легкостью козни интриганов и игра случая повергали в прах деятелей, считавших себя самыми что ни на есть незаменимыми. Как всерьез посвятить себя делу, которое в любую минуту может быть разрушено одним женским капризом? Всей душой отдаться мечте, которую, к примеру, та же принцесса мимоходом разрушит, едва лишь только ей заблагорассудится устроить так, чтобы его отозвали?