Текст книги "Адская бездна. Бог располагает"

V
Два старинных друга

На следующее утро, часов около десяти, Самуил встал из-за стола, закончив свой завтрак в обществе Фредерики. Когда он поднялся, девушка с милой заботливостью спросила:

– Скоро ли вы вернетесь?

– Как только смогу, – отвечал он. – Но и покидая вас, я с вами не расстаюсь, по крайней мере не настолько, как вы думаете. Ведь все, что я делаю, совершается только ради вас, на вас держится вся моя жизнь.

Он накинул плащ, взял шляпу и сказал Фредерике:

– Прощайте.

– О! – воскликнула она. – Давайте я вас хоть до калитки провожу.

– Будьте осторожны, милое дитя: вы слишком легко одеты, а на улице еще свежо.

– Пустяки! – засмеялась она, распахивая дверь и первой выбегая в сад. – Весна уже началась. Посмотрите, как прелестен этот солнечный луч. Смотрите, все почки уже выбрались на вольный воздух! Эх, и мне бы так!

– О! – пробормотал Самуил, пораженный таинственной гармонией, что связывала эту пленительную девушку и это сияющее утро. – Поистине весна – юность года, а юность – весна жизни!

И, будто спеша вырваться из-под власти овладевшего им чувства, он бросился к калитке и торопливо распахнул ее.

С видимым спокойствием, которому противоречило лишь жаркое сверкание его глаз, Самуил слегка сжал маленькую белоснежную ладонь девушки.

Потом он вышел за калитку и быстро зашагал по улице, ни разу не оглянувшись.

«Да, – думал он, комкая свой плащ, – она любит меня как отца, только и всего. Это моя вина. Я удочерил ее, растил, заботился о ней, то есть вел себя по-отечески. И потом, я более чем вдвое старше нее. Что касается моего ума и учености, того, что духом я выше презренного людского стада, то все это не те качества, какими пленяются женщины. На что ей моя ученость? Какой же я болван! Я презирал видимость, внешний блеск, все то, что бросается в глаза, красуясь напоказ. Я сделался незаметным – ничего не скажешь, верный способ внушить любовь!

Она не знает меня. Пока я не доказал ей самым зримым и ощутимым образом, кто я таков и чего стою, она имеет все права презреть меня и оттолкнуть. Впрочем, даже если бы она угадала все мои достоинства, чем они могли бы тронуть ее сердце? Допустим, я выдающийся химик, философ, чья мысль способна достигать высот, недоступных посредственности, свободный гений, да она-то от всего этого что выигрывает? Ученость – благо только для самого ученого, другим оно ничего не дает. Иное дело богатство и власть – их можно делить. Будь я миллионером или министром, я мог бы сказать ей: “Смело запускай руки в мой кошелек, пользуйся, сколько душа пожелает, моим кредитом!” Тогда я бы кое-что значил для нее, я был бы ей так полезен, что она волей-неволей считалась бы со мной. Богатство и могущество – вот что необходимо, чтобы она нуждалась во мне.

Это благородное, великодушное создание. Свою признательность она будет соизмерять с размерами благодеяний. Я дал ей пищу и одежду, необходимые ребенку, и она отплатила за них дочерней нежностью. Если я ей дам весь блеск, все услады самолюбия, каких только может пожелать женщина, она мне отплатит… отплатит ли она мне за это любовью?»

Он двигался таким широким шагом в такт своим мыслям, что уже достиг первых домов, выходивших на проезжую дорогу. И в то же время он дошел до самых потаенных и самых мрачных своих замыслов и говорил себе:

«Богатство – начнем с него, раз эти достопочтенные скоты, управляющие Союзом Добродетели, душу ни во что не ставят, а высокие степени присваивают не иначе как в обмен на звонкую монету. Но как разбогатеть в одну минуту? Миллионерами не становятся случайно. Я пропустил несколько подходящих возможностей, а теперь, похоже, опоздал. Идиот!.. Гм! А может быть, клад лежит у самого моего порога и надо лишь откопать его?

Кто из людей, знакомых мне, богат? Лорд Драммонд. Ба! Он вдовец… впрочем, нет, у него сын в Англии. И разве нет у лорда к тому же двух братьев? Да, за его состоянием тащится по пятам целая семейка.

Юлиус! Кто же еще, если не он? Он больше не женился, стало быть, у него нет ни жены, ни ребенка. Что касается его брата, то это не кто иной, как я. Мне кажется даже, что на это состояние я имею кое-какие права. Его половина по чистой справедливости должна принадлежать мне, если бы уважаемые законы нашего общества меня не обобрали. Итак, посмотрим. Сохранил ли я после столь долгой разлуки еще хоть какое-то влияние на Юлиуса? В прежние времена я увел бы его на край света, привязав за лапку ниточкой моей воли. Любопытно поглядеть, каков он теперь».

Самуил подошел к заставе.

Он был так занят своими размышлениями, что не заметил женщины из простонародья, закутанной в некое подобие грубой широкой накидки; столкнувшись с ним, она вздрогнула и поспешила поглубже надвинуть капюшон, пряча лицо.

Он зна́ком подозвал кучера наемной кареты, сел в нее и приказал:

– В посольство Пруссии, что на Лилльской улице.

Через полчаса он, пройдя через двор посольского особняка, поднялся на крыльцо и вступил в обширную прихожую, где был встречен несколькими лакеями в пышных ливреях.

Он назвал себя. Один из слуг вышел и тотчас возвратился.

Последовав за ним, Самуил вошел в салон, а оттуда – в громадный, с высоким потолком кабинет, сверкающий позолотой и покрытый росписью.

Юлиус поднялся из-за стола, заваленного бумагами, и быстро пошел ему навстречу.

Они сжали друг другу руки и несколько мгновений молча смотрели друг на друга.

– Самуил!

– Юлиус!

В первую минуту Юлиус был глубоко взволнован. Самуил же изучающе разглядывал его.

– Ты приехал с Лотарио? – спросил Юлиус.

– Нет, я один.

– Видишь ли, Лотарио как раз отправился за тобой, попросив у меня для этого один из наших экипажей. Значит, он опоздал… Но дай же на тебя посмотреть! Когда я снова вижу тебя, мне кажется, будто моя юность вернулась. Но что с тобой случилось? Почему ты так внезапно покинул Германию? Чем ты занимался все эти годы? И где ты был, почему мы ни разу нигде не встретились? Давай поговорим.

Он усадил гостя перед камином.

– Ты спрашиваешь, что случилось со мной? – повторил тот. – О Бог мой, да я остался тем же, кем был. С прискорбием должен тебе сообщить, что не стал ни королем, ни князем, ни послом. Я, как и прежде, всего-навсего бедняга-ученый, куда больше озабоченный состоянием своего мозга, чем кошелька. Совершенно пренебрегая хлопотами о положении в обществе, я нисколько не возвысился, и если что во мне и выросло, так лишь презрение ко всему тому, что ты, вероятно, теперь обязан чтить. В этом смысле я преследовал свою основную цель: укреплять мощь своей воли и независимость мысли, изучать людей и природу, умножать знания. Я скитался тут и там, зарабатывал себе на жизнь то как врач, то как переводчик, занимался научными исследованиями, но всегда сохранял лучшие силы своего ума свежими, дабы моя мысль не утратила способности стать еще обширнее и богаче. Удел мой – ученые штудии, путешествия, изыскания… Почему мы не встречались? Так ведь я оставил Германию семнадцать лет назад из-за провала одного великого замысла, о котором моя гордость не желает говорить, и с тех пор меня удерживало в Париже одно глубокое чувство, умолчать о котором велит мое сердце. Я не выезжал из Франции, кроме одного раза, но тогда я вообще уехал из Европы, это было пять лет назад.

– И куда же ты отправился? – прервал Юлиус.

– У меня всегда было желание выведать секреты Индии, ее страшной и губительной природы, этого края тигров и ядов. И вот в один прекрасный день, скопив сумму, необходимую для осуществления этой мечты, я взошел на борт корабля, направлявшегося в Калькутту. Я провел в Индии три года и, можешь мне поверить, не терял времени даром. Ах! Я вывез оттуда такие секреты и чудеса, которые удивили бы даже твоего отца, знаменитого химика и досточтимого барона фон Гермелинфельда. Знаешь, природе ведомо все, и, когда ее с толком вопрошаешь, она отвечает. Но людей слишком отвлекают интриги, погоня за деньгами или славой, они ищут могущества в обладании министерскими портфелями, а между тем в нескольких стебельках травы могут таиться силы, способные уничтожать императоров и превращать гениев в недоумков.

Ледяное спокойствие, с каким Самуил произнес эти беспощадные слова, смутило Юлиуса, он попытался перевести разговор на другое.

– Я видел тебя в обществе лорда Драммонда, – сказал он. – Ты хорошо его знаешь?

– Мы познакомились в Индии, – отвечал Самуил. – Я спас ему жизнь. Лорд Драммонд – джентльмен с большими причудами: он приручил пантеру, был без ума от нее, почти не разлучался, будто с любовницей. Она каталась с ним в карете, ела за тем же столом, спала в одной с ним комнате. Однажды он болтал с твоим покорным слугой, полулежа на своем канапе, а пантера, лежавшая на полу рядом, лизала его опущенную голую руку. Но, усердно лаская его, зверь почувствовал вкус крови под своим шершавым языком – не правда ли, таков исход всякой ласки? И тотчас пантера вонзила свои клыки в руку лорда Драммонда. Настал его последний час. Но я, преспокойно достав из кармана пистолет, разом прикончил зверя.

– Представляю, как он был тебе благодарен.

– Сначала его благодарность выразилась в том, что он захотел меня убить.

– Убить тебя?!

– Да. Вообрази: избавленный от тисков хищника, он бросился на меня, схватил за ворот, называя несчастным негодяем и проклиная за то, что я лишил жизни единственное существо, которым он дорожил в этом мире. Лорд вменял мне в вину, что я помешал пантере сожрать его. Но поскольку я не многим слабее его, то стал защищаться довольно грубо и швырнул его на труп пантеры. На следующее утро, осознав свою неправоту, он явился ко мне принести извинения, и мы стали лучшими друзьями. Я вместе с ним вернулся в Европу, тому уж два года. В Лондоне он нашел мне издателя, который заплатил мне тысячу фунтов стерлингов за книгу о флоре Индии. Но Лондон мне наскучил. От его туманов у рассудка начинается насморк. Я сбежал в Париж. Вот и вся моя история; как видишь, она проста. А теперь расскажи о себе.

– О, – вздохнул Юлиус, – с тех пор как мы расстались, со мной произошло много всяких событий. Началось с несчастий, о которых тебе известно. Ты ведь слышал о страшной беде, постигшей меня?

– Да, – сказал Самуил, слегка побледнев. – Я покинул Гейдельберг как раз вскоре после этого.

– Я был в отчаянии, – продолжал Юлиус. – Отец пробовал развлечь меня, заставил вместе с ним отправиться в путешествие. Предполагалось, что мне надо повидать Италию, Испанию и Францию. Через год я возвратился домой столь же безутешным. Чтобы хоть чем-нибудь заполнить мою жизнь, если не помыслы, отец выхлопотал для меня у прусского короля миссию в Вене. Признаться ли? Пытаясь заглушить боль, я искал опьянения, забвения и, губя душу и тело, бросился в вихрь жизни, ничем не одухотворенной, погряз в легкомысленных удовольствиях этой столицы наслаждений. Печальный, угрюмый, истерзанный скорбью, я запятнал себя разгулом. При этом развращенном дворе моя безнравственность создала мне высокое положение. Суровый, серьезный и строгий, я выглядел бы нелепым чудаком, фигурой столь же немыслимой, сколь неприличной, но, коль скоро я проявлял исключительно животную сторону своей натуры, свет решил, что я умен.

Чем меньше я проявлял свои способности и познания, тем охотнее их во мне предполагали. Почести, награды, богатства так и посыпались на меня. Скоро я стал настолько влиятельным, что четыре с половиной года назад прусский король превратил мою миссию в посольство. Я оставался послом в Вене чуть менее пяти лет, но вот уже шестой день как нахожусь в том же качестве в Париже. Как видишь, карьерные успехи пришли ко мне вместе с морщинами. Я могуществен, но устал. Я слишком много страдал и слишком много наслаждался, чтобы не понять некоторых вещей. Я больше не доверяю самому себе. Да и вообще стал недоверчив. Сделался ли я от этого сильнее или слабее? И сам не знаю. Но не думаю, чтобы теперь кто бы то ни было мог влиять на меня… Ах, да, забыл тебе сказать, что мое богатство росло по мере моего возвышения. Мой отец, что тебе наверняка тоже известно, скончался в начале прошлого года, оставив еще большее наследство, чем его брат. Таким образом, у меня сейчас что-то около двадцати миллионов.

Самуил ни на миг не утратил присутствия духа, и даже слабый отблеск молнии, сверкнувшей в его сознании при этих словах, не отразился в его взгляде.

Он смотрел на Юлиуса, слушал его не перебивая. Замечание посла насчет его приобретенной с годами недоверчивости и неподатливости на соблазны внешнего мира подтверждало его лицо, постаревшее, равнодушное, источенное временем. Каким же путем сможет Самуил вновь завоевать ту власть, что он имел когда-то над своим товарищем по университету?

Юлиус – достаточно было взглянуть на него, чтобы это почувствовать, – не был более той мягкой, беспечной натурой, с которой привык иметь дело Самуил. На дне его потухших глаз, словно рептилия в стоячей воде, пряталась холодная наблюдательность дипломата, ученика Меттерниха.

Значило ли это, что у Самуила не было ни малейшего шанса овладеть положением? В прежние времена он удалился бы, гордый и уверенный в своей роковой притягательности, которая неизбежно привела бы к его ногам этого раскаявшегося пленника, порабощенного его превосходством. Но он и сам успел перемениться, может быть, еще основательнее, чем Юлиус. В нем не было больше той жесткости, той несгибаемой надменности, что не склонила бы головы даже затем, чтобы поднять алмаз. Горький опыт научил его, что гибкость стоит больше, чем сила: двери, ведущие в здание человеческого величия, слишком низки – не пригнувшись хоть немного, в них не пройдешь.

Вместо того чтобы оставить Юлиуса в привычном состоянии холодного равнодушия, Самуил принялся его испытывать, высматривать за всеми его личинами истинное лицо, кружиться, если можно так выразиться, вокруг его нового характера, чтобы узнать, нет ли в этом панцире какой-нибудь щели, куда можно проскользнуть. Он наводил разговор на всевозможные темы: политику, искусство, наслаждения, стараясь любыми правдами и неправдами отыскать способ возвратить былое влияние на его душу.

Прежде всего следовало понять, каковы их с Юлиусом нынешние отношения. Не открыл ли барон фон Гермелинфельд своему сыну что-нибудь такое, что воздвигло между ними непреодолимую преграду? Сейчас важнее всего выяснить это.

Устремив на Юлиуса свой глубокий и проницательный взгляд, он неожиданно спросил:

– А что, барон фон Гермелинфельд так и не перестал меня ненавидеть?

– Не перестал, – задумчиво отозвался Юлиус. – Уже на смертном одре он снова с живейшей настойчивостью советовал мне, если я опять встречу тебя, с ужасом избегать нашего общения.

– И вот как ты следуешь его заветам, – с усмешкой заметил Самуил.

– Он так никогда и не привел никаких доводов, – сказал Юлиус. – Я думаю, здесь было необоснованное предубеждение, обостренная антипатия, а ты, с твоим характером, не мог и не пытался ее смягчить. В таких случаях мое чувство справедливости всегда восставало и даже поныне восстает, оказываясь сильнее сыновнего повиновения. Да и, знаешь ли, в череде потерь, что именуется жизнью, к тому возрасту, которого я достиг, человеку от его прошлого остается слишком мало, чтобы без основательной причины стоило жертвовать этим немногим. Вчера я едва узнал тебя под твоим маскарадным одеянием, как и ты меня – под сетью моих морщин. Я не мог не откликнуться на зов воспоминания, проснувшегося в моем сердце. Потому и позвал тебя. Спасибо, что ты пришел. Вот уж не думал после семнадцатилетней разлуки обрести тебя снова, и не где-нибудь, а на балу в Тюильри!

– Это лорд Драммонд привел меня туда, – усмехнулся Самуил. – Ты ведь знаешь, я знаток древностей. Я взял на себя заботу о его костюме. Вышло недурно, а? Особенно если учесть, что костюм пришлось готовить в спешке, ведь лорд Драммонд прибыл в Париж всего две недели тому назад. В благодарность за эту услугу он внял просьбе, подсказанной моим давним, но вечно юным любопытством, и взял меня с собой.

– И вот мы снова вместе, – заключил Юлиус.

– Вот мы снова рядом друг с другом, – уточнил Самуил задумчиво, – но оба так далеки от себя самих!

– Правда, – кивнул Юлиус. – Наши мечты умерли или покинули нас. Кстати о мечтах, – он вдруг оживился, – что сталось с Союзом Добродетели?

Пораженный тоном, каким был задан этот вопрос, Самуил быстро поднял глаза и в упор глянул на Юлиуса. Но тот беззаботно улыбался.

– Насколько я понимаю, – заметил Самуил, – твое превосходительство, посол Пруссии, более не состоит в Союзе?

– О нет, – небрежно ответил Юлиус, – я давно покончил с юношескими безумствами. И потом, – добавил он смеясь, – Наполеон мертв. Однако, помнится, я слышал, будто какие-то осколки Союза еще существуют?

– Вполне возможно, – пожал плечами Самуил. – Но я, покинув Германию семнадцать лет назад, естественно, понятия не имею, что там происходит.

Он перевел разговор на другое. Ему казалось, что Юлиус исподтишка наблюдает за ним, и он был раздражен, почувствовав себя объектом наблюдения со стороны того, кого сам собирался изучить.

«Ах, так! – думал он. – Что ж, отлично. Он играет ту же роль, что и я; он испытывает меня, пока я исследую его. Итак, ему удалось меня обойти; впредь надо принять меры, чтобы этого избежать. Посмотрим, кто кого».

Он завел беседу о честолюбии, потом об игре, о женщинах, но ему все не удавалось затронуть в своем собеседнике хоть одну чувствительную струнку. Юлиус или очень хорошо держался, или в самом деле не испытывал ко всему этому ничего, кроме безразличия и презрения.

«Черт меня побери, – сказал себе Самуил, – если я не сумею растопить эту ледяную статую!»

А вслух он произнес:

– Может быть, я ошибаюсь, но на балу, когда зазвучал голос той женщины, мне показалось, будто мы оба испытали одно и то же чувство.

Юлиус вздрогнул.

– О да! – проговорил он. – Не знаю, кто такая эта певица, но она затронула в моей душе воспоминание, все еще живое. Бедная Христиана! Картина ее ужасного и загадочного конца преследует меня непрестанно: бездонная пропасть, в которую она сорвалась, поныне зияет в моем сердце. А и в самом деле странно! Мне вспомнилось, как Христиана напевала за клавесином моцартовские арии: голосок у нее был, пожалуй, слишком тонок и не шел ни в какое сравнение с голосом этой певицы в маске, таким звучным и уверенным… И все же в тот вечер у меня было ощущение, будто я слышу пение Христианы.

– И у меня! – сказал Самуил.

– А потом, когда она явилась, чтобы принять благодарность герцогини Беррийской, ее высокий роскошный стан совсем не походил на нежную, хрупкую фигурку Христианы. Но вместе с тем при одном взгляде на нее глубокое смятение охватило все мое существо, как если бы я увидел, что мертвая воскресла.

Торжествующая улыбка мелькнула на губах Самуила: наконец-то он нащупал живую струну, еще трепещущую в душе Юлиуса!

– Что ж, – промолвил он вдруг, – если так, ты, может быть, захочешь пообедать завтра в обществе этой певицы?

– Пообедать? С ней?

– С ней.

– О! – пробормотал Юлиус. – Да, конечно.

Самуил опасался, как бы его собеседник не заколебался и не передумал, и потому на этот раз предпочел не искать новых завоеваний. Он поднялся:

– Стало быть, мы договорились. А теперь я должен тебя покинуть; но сегодня же вечером лорд Драммонд или пришлет тебе письмо, или сам явится с визитом, однако, так или иначе, он пригласит тебя назавтра отобедать у него вместе со мной. И с ней.

VI
Первая встреча

Лотарио был воплощением усердия и искренности, однако надо признаться, что, когда молодой человек просил графа фон Эбербаха позволения отправиться к г-ну Самуилу Гельбу с приглашением, он не стал говорить всю правду и ничего, кроме правды.

Юноша взял на себя смелость заметить своему дядюшке, что прусскому послу, если он желает побеседовать с Самуилом Гельбом, разумеется, не пристало запросто отправиться к нему собственной персоной, но, возможно, было бы уместно придать приглашению больше учтивости, послав за гостем кого-либо, притом не просто посольского служащего, но члена своей семьи.

Не усмотрев в этом ничего, кроме предупредительности своего юного секретаря и любящего племянника в отношении приятеля своего детства, Юлиус беззаботно согласился.

А истина заключалась в том, что вот уже целые сутки чарующее личико шестнадцатилетней девушки, проступившее на опаловом фоне ранней зари, занимало мысли и тревожило смятенную душу Лотарио настолько, что за божественное счастье увидеть ее снова он заплатил бы не только невинным обманом, но и куда более дорогой ценой.

Итак, молодой человек отправился к г-ну Гельбу в одной из посольских карет.

Но, вместо того чтобы ехать той дорогой, какую вчера на его глазах выбрал Самуил, Лотарио приказал кучеру ехать в Менильмонтан через Бельвиль.

Разумеется, добираться таким образом пришлось дольше. Но такое решение имело два следствия: во-первых, когда экипаж подъехал к дому, Самуила там уже не было, во-вторых, юный посланец не встретил его по дороге.

Он приказал остановить карету на углу улицы, чуть не доезжая до особняка, велел вознице ждать и решительно зашагал к желанной двери.

Но, чем ближе Лотарио подходил к ней, тем явственнее замедлял он шаг. Вся его недавняя отвага таяла при одном приближении к той, встречи с которой он так ждал, как тает снег под солнцем. От одной мысли о том, что надо протянуть руку и коснуться маленького шнурка, висевшего перед его глазами, как бы приглашая дернуть его, вся кровь прихлынула к его сердцу, а по телу пробежала холодная дрожь. Он подошел к калитке, протянул руку к колокольчику и в испуге стремительно отбежал на несколько шагов.

Так он долго топтался около калитки, не смея позвонить. Невозможные и нелепые мечты приходили ему в голову. Ему бы хотелось, чтобы она вышла на террасу и сама предложила ему войти.

Запертая калитка была на высоте человеческого роста увенчана деревянным навесом, который мешал хоть что-нибудь разглядеть. Лотарио перешел на противоположную сторону улицы, чтобы хоть оттуда попытаться заглянуть в сад.

Но в саду никого не было.

Он вернулся к калитке, и тотчас сомнения вновь обуяли его. А вдруг Самуил дома? А если все же его нет, что сказать этой девушке? Допустим, именно она выйдет на его звонок и, услышав, что он прибыл к г-ну Самуилу Гельбу от графа фон Эбербаха, сразу ответит, что он сейчас только уехал. Какой бы выдумать предлог, чтобы задержаться еще хоть на минуту? Впрочем, скорее всего ему откроет вовсе не она, а служанка, та самая старуха, которую он уже видел вчера. Если окажется, что г-на Самуила нет дома, то у Лотарио даже не будет повода войти в сад.

Теперь-то бедный Лотарио сообразил, что было бы лучше, если бы он застал Самуила у себя. Он раскаивался в своей умышленной медлительности, в том, что нарочно выбрал кружный путь, рассчитывая опоздать. А надо было, напротив, приехать слишком рано. Тогда у него была бы надежда застать г-на Самуила еще не одетым, пришлось бы подождать, а она в это время могла бы войти в салон, спуститься в сад, чтобы составить ему компанию, и он бы увидел ее. Подумать только, что, вместо всего этого, он со своими уловками и хитростями обеспечил себе свидание со старухой-служанкой!

Вконец приуныв, он стал прохаживаться взад-вперед по переулку, почти уже решившись вернуться в Париж, не пытаясь больше ничего предпринять.

Блуждая так, он разглядывал то, что встречалось, с праздным любопытством смотрел на дома и прохожих, по любому поводу останавливался, говоря себе, что проделывает все это ради нее, и выискивал малейшие поводы, только бы задержаться здесь, еще хоть на минуту отсрочить отъезд, который был уже делом решенным.

Вдруг за его спиной раздался грубый хохот, заставивший его обернуться.

Смеялся ломовой извозчик, которому протягивала какую-то бумагу женщина, крестьянка судя по всему.

– Э, кумушка, – говорил возница, – вы женщина красивая, черт меня подери, и глазки у вас вон какие большие! Да только наше правительство позабыло научить меня читать. Если кому нужно, чтоб я ему ответил, мне не писать надобно, а сказать.

Крестьянка произнесла несколько слов, но на языке, ему незнакомом.

– Если хотите, чтобы вас понимали, то и говорить надо на христианском наречии, – буркнул возница. – А вашей тарабарщины я в толк не возьму.

И он хлестнул своих лошадей.

Женщина с нетерпением махнула рукой; казалось, она совсем пала духом.

Лотарио удалось расслышать то, что она сказала. Он приблизился к ней и произнес по-немецки:

– Что вам нужно, добрая женщина?

Крестьянка радостно встрепенулась:

– Как, сударь? Вы из Германии?

– Да.

– Хвала Создателю! Тогда не соблаговолите ли вы указать мне, где этот дом?

И она протянула свою бумагу Лотарио. Он прочел: «Сиреневая улица, номер 3».

– Сиреневая улица, номер три, – повторил он, удивленный и очарованный таким совпадением. – Это здесь. Стало быть, вы направляетесь к господину Самуилу Гельбу?

– Да.

– И я тоже.

– В таком случае будьте добры, проводите меня.

В эту минуту она, наконец, посмотрела на него. Казалось, его лицо ее поразило. Удивленный ее пристальным любопытным взглядом, он в свою очередь вгляделся в ее черты, но не нашел в них ничего знакомого.

На вид этой немке было года тридцать четыре, от силы тридцать пять. Она была хороша спокойной и суровой красотой деревенской женщины. Ее бездонные черные глаза, густые волосы цвета воронова крыла и речь, в которой сквозил некий оттенок торжественности, наконец, сама ее манера держаться, отмеченная какой-то непреклонной гордостью, – все это, тем не менее, нисколько не противоречило ее простому наряду – грубой коричневой накидке в голубую полоску.

Оба направились к воротам дома Самуила; она разглядывала Лотарио, он же скорее всего и думать забыл о ней, восхищенный возможностью войти в этот дом и тем, что сами обстоятельства вынуждают его быть смелым.

Шагая рядом, она заговорила с ним, быть может, затем, чтобы заставить и его разговориться:

– Французы, они все от роду насмешники. Этот извозчик насмехался надо мной за то, что сам же не умеет читать. Обычно, когда мне случалось бывать в Париже, меня сопровождал один славный парень из наших краев, он немного говорил по-французски. Но в этом году Господь призвал его к себе. А я все равно и года не могу прожить, чтобы не приехать сюда. Долг, который меня сюда призывает, слишком свят, и я не могу им пренебречь, что бы ни случилось. Ну вот я и здесь. Но вы и представить себе не можете, сударь, сколько невзгод и обид я претерпела, пока добралась. Странно все-таки, как эти люди могут не знать немецкого языка. Да еще все как один смеются, стоит мне заговорить!

Лотарио был слишком взволнован, чтобы ей ответить или хотя бы понять, о чем она говорит. В душе у него звучал иной голос.

Они приблизились к калитке.

Лотарио позвонил, весь дрожа. Каждый удар колокольчика отзывался в его сердце.

Та же старуха, что накануне встретилась Лотарио, подошла, чтобы им открыть.

Отступив в сторону, Лотарио пропустил немку вперед себя.

– Фрейлейн Фредерика у себя? – осведомилась та по-немецки.

– Да, она дома, – отвечала старуха на том же языке.

– Как ее здоровье?

– Превосходно.

– Благодарение Богу! – воскликнула крестьянка с радостью и облегчением. – Моя добрая госпожа Трихтер, скажите ей, сделайте милость, что та, которая всегда приходит по весне, просит позволения повидать ее.

– О, конечно, я вас узнала, – кивнула старуха. – Входите же в дом. И вы входите, сударь.

Госпожа Трихтер подумала, что Лотарио явился вместе с крестьянкой.

Она провела обоих в гостиную, а сама поднялась наверх, чтобы сообщить об их визите Фредерике.

Имя г-жи Трихтер, должно быть, напомнило нашим читателем того грандиозного выпивоху, который в первой части этой истории так внезапно умер у них на глазах в ту минуту, когда подавал прошение Наполеону. Но читатели, вероятно, забыли о том, что прежде чем принести своего дражайшего лиса в жертву собственным великим эгоистическим замыслам, Самуил поинтересовался у самого Трихтера, согласился ли бы тот отдать жизнь, чтобы обеспечить своей матери кусок хлеба. Трихтер утверждал, что умер бы с радостью, лишь бы ей было на что жить. Поэтому, отправив приятеля к праотцам, Самуил посчитал себя должником его родительницы. Он увез ее из Страсбурга и приставил к Фредерике, для которой эта добросердечная и достойная женщина стала более чем служанкой – почти матерью.

Вошла Фредерика.

Лотарио пришлось опереться о спинку кресла, так бурно заколотилось его сердце.

Фредерика же бросилась к посетительнице и горячо сжала ее руки.

– Садитесь же, моя дорогая, моя добрая сударыня!

И она пододвинула ей кресло. Но крестьянка не села.

– Постойте, – сказала она, – дайте сперва поглядеть на вас, налюбоваться всласть. Все такая же… нет, еще красивей, еще веселей, а стало быть, по-прежнему чиста. Благодарение Творцу! Слава тебе, Боже! Я пришла издалека, но такая отрада стоит всех тягот пути.

Только теперь заметив Лотарио, Фредерика слегка покраснела.

– Этот господин с вами, матушка? – спросила она.

– Нет, – отвечала крестьянка. – Я встретила его по дороге сюда. Мы незнакомы.

Тут немного покраснел и Лотарио.

– Мадемуазель, – пролепетал он, – я прибыл к господину Самуилу Гельбу по поручению господина графа фон Эбербаха.

– Графа фон Эбербаха! – вскричала незнакомка.

– Мой друг уехал вот уж добрых полчаса назад, – сказала Фредерика.

– Граф фон Эбербах? – снова вмешалась крестьянка с необычайной живостью, глядя на Лотарио в упор. – Вы упомянули графа фон Эбербаха?

– Вне всякого сомнения, – улыбнулся Лотарио, не понимая, почему это имя ввергло немку в такое возбуждение.

– Так он в Париже? – спросила она.

– Да, он только что назначен сюда послом Пруссии.

– И как он себя чувствует?

– Благодарение Богу, мой дорогой дядюшка в добром здравии.

– Ваш дядюшка? Так вы Лотарио?.. О, прошу прощения… господин Лотарио?

– Вы меня знаете?

– Знаю ли я вас! – вскричала незнакомка.

– Откуда вы? Из Берлина? Из Вены?

– Я… Да какая разница? Вам нет нужды меня знать. Довольно того, что я знаю вас. И ее тоже.

И она окинула его и Фредерику одним взглядом:

– Что ж, дети мои! Бедная женщина, что сейчас говорит с вами, счастлива видеть вас обоих с такими красивыми, невинными лицами, она не устанет благодарить Провидение за то, что в тот малый срок, который ей суждено провести в Париже, ей было дано увидеть вас перед собой вот так, вместе, чтобы полюбоваться вами и вас благословить.

Молодые люди, смущенные ее странным поведением, попробовали было переглянуться, но тотчас оба потупились.

– Но мне представляется, что я никогда прежде не встречал вас, сударыня, – пробормотал Лотарио, только чтобы сказать хоть что-нибудь.