Текст книги "Адская бездна. Бог располагает"

XXXV
Жена-невеста

В Ангене, как мы уже говорили, Фредерика занимала очаровательный маленький дворец с окнами, смотрящими на солнечный восход и берег озера.

Красный камень его стен, выгоревший от знойного солнца прошлых лет и омытый дождями зим, побледнел и стал скорее розовым, что отлично гармонировало с нежно-зелеными оконными ставнями.

Фасад дома так и лучился весельем. Виноградные плети игриво карабкались по стенам, к осени обещая строению пышный пояс из листвы и ягодных гроздьев.

Изнутри все было так же прелестно, как и снаружи. Убранством дома по поручению графа фон Эбербаха занимался не кто иной, как сам Лотарио. Мебель редкостной работы, драпировки из голубого шелка с вытканными на нем белыми розами, большие часы из саксонского фарфора, маркетри, ковер, настолько пушистый, что нога тонула в нем по щиколотку, дорогие картины лучших из ныне живущих мастеров, книги современных поэтов – короче, здесь было решительно все, что требуется, чтобы сделать жизнь изящной и удобной.

Открыв окно, Фредерика видела перед собой живописный сельский пейзаж – озеро в обрамлении зеленеющих холмов. Закрыв его, она оказывалась в одном из самых удобных и очаровательных особняков, какие можно найти только на улице Предместья Сент-Оноре. В этом шале, украшенном всеми лучшими созданиями искусства и ремесла, близость к природе сочеталась со столичным блеском. То была Швейцария, перенесенная в Париж.

Перед домом располагался чудесный английский парк; в эту пору он был весь в цвету и отягощенные цветами ветви прибрежных кустов и деревьев купались в водах озера.

Госпожа Трихтер, сидевшая в гостиной со своим вязанием, вот уже целый час как стала замечать, что вид у Фредерики какой-то встревоженный. Девушке явно не сиделось на месте: она то входила в салон, то выходила, садилась и тут же вставала, выбегала зачем-то в сад и тотчас шла в свою комнату.

Правдивая и преданная душа девушки была настолько прозрачной, что не составляло труда догадаться: Фредерика ждет Лотарио и беспокоится, почему его нет.

С того часа, когда он обычно являлся, прошло уже больше двадцати минут. Такое ужасное опоздание! За двадцать минут каких только катастроф, болезней, падений с лошади, взрывов и крушений любого сорта не успеет изобразить фантазия влюбленной девушки!

Что же могло стрястись с Лотарио? А ведь Фредерика еще вчера говорила ему, что он слишком гонит своего коня. Зачем то и дело его пришпоривать, заставляя прыгать? Это же самый верный способ навлечь несчастье. Хорошенькое дело, если лошадь сбросила его на землю! Но нет, для этого он слишком хорошо держится в седле. Тогда почему же он не едет? Стало быть, он болен?

Нет, Лотарио был определенно прав, когда не послушался внутреннего голоса, после встречи с Самуилом убеждавшего его не ездить в Анген. Если уже одно его опоздание заставило Фредерику так всполошиться, страшно подумать, что было бы, если бы он вообще не появился.

Вся во власти своих тревог, Фредерика поднялась на террасу, откуда можно было наблюдать за дорогой.

Вдруг над ней в той стороне, где был Париж, поднялось облачко пыли и девушка смутно различила топот копыт коня, мчавшегося во весь опор.

Ее глаза еще не могли рассмотреть всадника, но в том и нужды не было: сердце Фредерики тотчас узнало его.

– Это он! – воскликнула она.

И Фредерика весьма проворно сбежала по лестнице.

Когда она выбежала на крыльцо, Лотарио уже спрыгнул с коня, бросил поводья слуге и успел подняться на третью или четвертую ступеньку.

– Здравствуйте, Лотарио, – сказала девушка с улыбкой, ясно говорившей о том, что тревоги и тоска ожидания уже совсем забыты.

– Здравствуйте, Фредерика.

Они пожали друг другу руки, и девушка повела гостя в салон, где г-жа Трихтер сидела за своей работой.

– Ну, расскажите, Лотарио, как себя чувствует граф фон Эбербах? Вы его видели?

– Мы виделись вчера вечером.

– Почему же не сегодня утром? Тогда вы доставили бы мне более свежие новости, – продолжала она.

– О! – произнес он. – Мой дядя так хорошо себя чувствовал, что я счел бесполезным справляться о нем снова через такой короткий срок.

– Значит, улучшение продолжается? А что говорит господин Самуил?

– Господин Самуил Гельб находит, что в настоящее время лучшего и желать невозможно. Он опасается только наступления осени.

– Если осенью он сляжет, – сказала Фредерика, – мы будем рядом и станем оба так заботиться о нем, что опять его вылечим, как и в тот раз, ведь правда?

– О, разумеется, – отвечал молодой человек. – Если ему, чтобы жить, только и нужно, что забота, он чувствует себя лучше нас.

– Да, да, именно забота. Ну почему они захотели, чтобы я с ним рассталась? – спросила Фредерика.

– О, для этого были свои причины, – уклончиво проговорил влюбленный юноша.

– Вовсе нет, это было ошибкой, и я напрасно на это согласилась. Мне не следовало разлучаться с ним, ведь я ему нужна, я умею его рассмешить, а веселье – это уже половина здоровья. Если хотите, можете считать меня слишком самонадеянной, но вашему дяде необходимо, чтобы рядом был кто-нибудь, кто молод, подвижен и оживит все вокруг него. И я убеждена, что, когда он мог меня видеть, это ему было полезно. Да я бы и не послушалась, не поехала сюда, если бы мы не условились, что он каждый день будет меня навещать. Но он не держит своего слова. Приезжает раз в неделю, если не реже. А меня заперли здесь под предлогом, будто я больна, при том, что я, наоборот, никогда еще не чувствовала себя так хорошо. Но так больше продолжаться не может. С сегодняшнего дня все будет по-другому, я приняла решение.

– Какое решение? – поинтересовался Лотарио.

– У меня уже готов план, – продолжала Фредерика. – Отныне мы с господином графом, хоть и будем жить в разных домах, коль скоро ему так угодно, ни дня не станем проводить без того, чтобы не увидеться. Ну вот, все очень просто: я буду два дня подряд ездить в парижский особняк и там же обедать, а потом господин граф будет на целый день приезжать сюда и обедать здесь. Таким образом, я буду проделывать этот путь дважды, а он один раз, и получится, что он, не слишком утомляясь, сможет видеть меня ежедневно. Ну скажите, ведь правда, так все прекрасно устроится? Не правда ли, я обо всем подумала?

– Обо всем, кроме меня, – отвечал Лотарио, надувшись.

– Э, нет, о вас я подумала тоже, – возразила девушка. – Тогда и мы сможем видеться чаще. Когда граф будет приезжать в Анген, вы станете его сопровождать. Когда же я буду гостить в Париже, вы сможете обедать у своего дяди. Так мы будем встречаться каждый день, и не по часу, второпях, как сегодня, а так подолгу, как вы пожелаете. И вы не будете так утомляться, без конца носясь по дорогам.

– Ну да, – проворчал Лотарио, все еще дуясь, – я много выигрываю: моя дорога сократится на несколько шагов и я больше не смогу видеть вас наедине.

Девушка рассмеялась.

– Ну, – сказала она, – если вам безразлично, что приходится доводить себя до изнеможения на этих дорогах, но не безразлично, что вас вынудят разговаривать со мной только в присутствии графа, то иногда, если вы всю неделю будете вести себя благоразумно, вам будет позволено приезжать сюда, чтобы меня навестить, или по вечерам сопровождать меня на прогулку: вы верхом, а я в карете. Вы меня слышите, любезный племянник? Не правда ли, будет прелестно?

И наивное дитя радостно захлопало в ладоши.

– Видите, несносный ревнивец, есть способ все уладить, и нечего заранее брюзжать, только услышав, что женщине пришла в голову какая-то мысль. Ну же, вы довольны?

– Как вы обворожительны! – вздохнул покоренный Лотарио.

– Не пройтись ли нам по саду? – предложила она. – Там так красиво, и погода чудесная, теплая. Не для того же мы выбрались за город, чтобы сидеть в душной гостиной. Так вы идете?

Она сама уже стояла в дверях. Лотарио последовал за ней.

– Пойдемте с нами, госпожа Трихтер, – позвала девушка.

И старая компаньонка, прихватив свои клубки шерсти и спицы, присоединилась к молодым людям.

Лотарио снова поморщился, недовольный.

– Зачем вы вечно берете с собой госпожу Трихтер? – шепнул он Фредерике.

Лицо девушки приобрело строгое выражение.

– Друг мой, – отвечала она, – нам предоставлена полная свобода, мы пользуемся абсолютным доверием. Это нас обязывает к особенной деликатности и уважению.

– Вы, как всегда, правы, Фредерика, – сказал Лотарио.

Госпожа Трихтер, в эти мгновения как раз догнавшая их, успела услышать несколько слов и угадала остальное.

– О, – заметила добрая женщина, – я ведь если и хожу с вами повсюду, так только в ваших же интересах. Это на случай, если вам потребуется свидетель, чтобы удостоверить перед графом фон Эбербахом и господином Самуилом Гельбом ваше неизменное благоразумие. Я-то знаю, что мой надзор тут вовсе не нужен. Я здесь затем, чтобы при надобности заявить, что господин Лотарио – самый честный юноша в мире, а госпожа Фредерика – самая безупречная женщина. Я уже поняла, что к чему, и даже не наблюдаю больше за вами. Просто создаю видимость, будто я здесь, а сама думаю совсем о других вещах, ну, вообще не о вас.

Так они беседовали, проходя по аллеям парка, где яркие солнечные зайчики, смеясь, порхали по кустам расцветающей сирени.

– Давайте посидим здесь, – Фредерика указала на скамью, стоящую так близко к берегу озера, что, сидя на ней, можно было чуть ли не промочить ноги.

Лотарио присел с ней рядом.

Госпожа Трихтер устроилась тут же, поглощенная своим бесконечным вязанием.

Юная пара некоторое время посидела в молчании. Лотарио казался несколько рассеянным.

– Да о чем вы все думаете? – спросила Фредерика.

– О странном положении, в которое поставили нас неблагосклонность случая и доброта моего дяди. Найдутся ли в целом свете еще двое любящих, оказавшихся в подобных условиях? Принадлежать друг другу, быть, по сути, мужем и женой, но не иметь права даже на поцелуй в лоб! Вы жена другого, этот другой предоставил нам свободу, не кто иной, как он, свел и обручил нас; он расстался с вами, чтобы не возбуждать мою ревность, и при всем том мы невольники, мы зависимее, чем самые преследуемые, измученные надзором влюбленные. В нашей жизни – одни сплошные противоречия. Я так люблю вас, как никто в мире еще не любил ни одну женщину; только и живу ожиданием того дня, когда вы станете моей всецело, и все же не смею желать, чтобы этот день настал! Если бы от меня зависело сделать так, чтобы этот час, в котором сосредоточены все мои грезы и желания, пробил тотчас, я бы отсрочил его, так как черед нашего брака наступит лишь после смерти моего дяди. Какой сладостный и какой горький у нас удел: чтобы начать жить, мы ждем смерти человека, которого любим, и нашей свадьбе суждено начаться с похорон.

– Извольте замолчать, не каркайте, черный ворон! – закричала девушка и поторопилась засмеяться, чтобы не позволить этим мрачным мыслям проникнуть глубоко в душу. – Вот, стало быть, как на вас действуют весна и мое присутствие! Если мой вид вас так удручает, можете возвращаться к себе в Париж. А, так-то вы благодарите всеблагого Господа за чудо, которое он для нас сотворил! Ведь это само Провидение внушило вашему дяде мысль о таком благородном, великодушном самоотречении; в тот самый миг, когда я оказалась для вас потеряна, вы внезапно обрели меня вновь – и вы еще недовольны! Чего вам недостает?

– Простите, Фредерика, я виноват, мне не пристало жаловаться, это верно. Счастье, выпавшее мне, во сто раз больше, чем я заслуживаю, и мне бы должно было хватить этого на целую вечность: смотреть в ваши ласковые, смеющиеся глаза, слушать ваш чарующий голос… Но когда я вижу вас всего час, могу ли я не желать, чтобы это продолжалось многие часы? Я все не нагляжусь на вас, я ненасытен и не могу с этим ничего поделать. Ваши взгляды, ваша душа, ваше сердце – я их жажду, и мне кажется, что за целую жизнь мне этой жажды не утолить. Вы-то спокойны, безмятежны, вы живете в невозмутимом мире своей души, который превыше земных лихорадочных треволнений. А я – я мужчина, мне не дано быть ангелом, подобно вам, по временам меня охватывают порывы страсти и кровь так стучит в виски, что порой мне трудно расслышать холодный голос рассудка.

– И тем не менее вы непременно должны слушаться его, – возразила она. – Судьбе, что выпала вам, грешно не покориться: в настоящем у вас есть невеста, вы можете видеться с ней хоть каждый день, она была вам дана чудом в то время, когда вы утратили всякую надежду обрести ее; в грядущем у вас будет любящая жена, и сейчас всецело принадлежащая вам как по велению собственного сердца, так и по воле своего супруга и по всеобщему доброму согласию. Вот уж поистине вам есть на что сетовать! Но я согласна, одного вам все же не хватает: немножко терпения.

– Вам куда легче иметь терпение, чем мне, – вздохнул Лотарио.

Вдруг Фредерика поднялась со скамьи.

– Что с вами? – спросил молодой человек.

– Вы ничего не слышали?

– А что такое?

– Стук колес кареты, въехавшей во двор, вон там.

– Нет, – покачал головой Лотарио. – Впрочем, когда вы говорите со мной, я больше ничего не слышу.

– Но я в этом совершенно уверена, да вот же, смотрите, – и она указала ему на графа фон Эбербаха, входившего в сад, опираясь на руку Самуила.

Она бросилась навстречу графу, радостная и не знающая страха, как Ева до грехопадения, должно быть, бежала навстречу Господу, услышав глас его в кущах земного рая.

Лотарио тоже поспешил к нему без боязни, но, вероятно, радость его была не столь безоглядной.

Хотя совесть не упрекала молодого человека ни в чем, а в душе он сохранял неизменное почтение и нежность к дяде, все же будущий наследник достояния Эбербахов испытывал некоторое смущение оттого, что граф застал его наедине с Фредерикой. Присутствие Самуила также его беспокоило, и он невольно припомнил тягостное впечатление, которое вызвала у него их недавняя встреча на бульваре, да и все то, что он услышал от Олимпии на набережной Сен-Поль, вдруг пришло ему на ум.

Что если Самуил, как утверждала певица, и в самом деле опасный человек, которому нельзя доверять? Не он ли уведомил графа фон Эбербаха о визите Лотарио к Фредерике, а теперь явился сюда, чтобы осквернить их рай и закрыть перед ними его врата?

Однако сердечная улыбка Самуила, сопровождаемая самым искренним рукопожатием, мгновенно изгнала все подозрения из души молодого человека.

Фредерика меж тем уже была подле Юлиуса, счастливая, что видит его, нимало не смущенная, даже не подозревающая о том, что присутствие Лотарио бросает на нее тень и ей надлежит защищаться.

– О сударь, вот и вы! Какая радость! – вскричала она, отнимая у Самуила руку графа фон Эбербаха и побуждая его опереться на нее. – Мы говорили о вас. Я немного беспокоилась. Как вы себя чувствуете? Впрочем, должно быть, хорошо, раз вы смогли приехать.

– Добрый день, дядя, – сказал Лотарио.

На предупредительность Фредерики и приветствие племянника граф ответил одним коротким кивком: он был озабочен.

Фредерика подвела его к той самой скамье, откуда она встала, заслышав приближавшийся экипаж.

Повинуясь знаку Самуила, г-жа Трихтер возвратилась в дом.

XXXVI
Первая гроза

Угрюмый вид графа фон Эбербаха не укрылся от внимания Фредерики, но она в своей ангельской простоте и подумать не могла, что такая его озабоченность может иметь отношение к ней.

– Да что с вами творится, сударь? – спросила она. – У вас такое мрачное лицо! Вот к чему можно прийти, если отправлять меня в ссылку и не давать быть рядом. Говорила же я вам! Но поскольку вы государственный муж и привыкли давать советы правительству, вы не пожелали прислушаться к суждениям такой маленькой девочки, как я. Ну вот, сами теперь видите, как вы были не правы. Все идет не так славно, как было при мне, вы ведь поняли это? И теперь вы раскаиваетесь. Мне бы надо вас проучить, затаить обиду и вообще больше к вам не ездить. Но я милосердна и, напротив, решила устроить так, чтобы видеться с вами каждый день. Мы с Лотарио только что говорили об этом… Ну вот, вы снова хмуритесь! Это мои слова так задевают и печалят вас? Нет, с вами положительно что-то происходит.

– Да, – резко ответил Юлиус. – Со мной действительно происходит кое-что.

– Но что же именно? – спросила бедная девочка, немного опешив от сухого тона, которым Юлиус вдруг заговорил с ней.

– А то, – отвечал он, – что вы все еще именуете меня «сударем», тогда как этого господина, – тут он указал на племянника, – запросто называете Лотарио.

Фредерика покраснела.

– Почему вы краснеете? – продолжал он едва ли не грубо, тоном, обычно совсем не свойственным ему.

– Да, верно, я, пожалуй, виновата, – проговорила Фредерика в полной растерянности. – Вы правы. Я впредь послежу за собой. Но вы всегда называли этого господина просто по имени, вот и я привыкла называть его так же, как вы. Клянусь вам, это у меня получилось как-то само собой, без всякого умысла.

– По-вашему, это вас оправдывает?! – вскричал граф фон Эбербах. – У вас так получается само собой! То есть ваши губы сами произносят его имя? Это не губы, а сердце его произносит!

– Я совсем не то хотела сказать, – попыталась ответить Фредерика. – Будьте покойны, сударь, если это вас раздражает, я не стану больше так делать. И не беспокойтесь, сударь, я больше вас сударем называть не буду.

– Больше не будете, но пока продолжаете! Но, Фредерика, подобная интимность между молодой женщиной и молодым человеком раздражает вовсе не меня, а общественное мнение, признанные целым светом, самые что ни на есть обычные правила приличия. Что, по-вашему, может подумать свет о женщине вашего возраста, покидающей своего мужа, чтобы проводить время наедине с его племянником?

– Сударь! – воскликнула оскорбленная Фредерика.

Но Юлиус уже не слышал иных голосов, кроме голоса своей горькой и жестокой ревности. Он продолжал:

– Как вы хотите, чтобы общество смотрело на женщину ваших лет, которая использует нежность и доверие своего мужа, чтобы вдали от него, наедине принимать у себя молодого человека, влюбленного в нее, говорящего ей об этом, вновь и вновь повторяя эти признания? О себе я молчу. Я не говорю о том, кем мог бы стать для вас. Но в ваших же собственных интересах как вы не понимаете, что до брака не следует компрометировать себя, и вашему будущему мужу, чтобы заставить весь свет чтить свою жену, сначала следует самому уважать ее? Как же вы торопитесь, как вам не терпится, если эти несколько недель, что мне отпущены, кажутся вам слишком долгими! По-вашему, я чересчур медлителен, если все еще не умер? Не могли бы вы подождать несколько минут? Я не о себе пекусь, а о вас же самих. Забудьте о том, что я смог сделать для вас, но подумайте, что о вас может сказать свет. Будьте неблагодарными, но хотя бы не слепыми. Можете не иметь сердца, если вам так удобнее, но имейте же разум!

Чем больше Юлиус говорил, тем сильнее он распалялся, и на его скулах проступил багровый лихорадочный румянец.

Фредерика была совершенно уничтожена: она хотела ответить, но не находила слов. Не смея взглянуть на Лотарио, она посмотрела на Самуила.

Тот пожал плечами, как будто сожалея о безрассудстве Юлиуса.

Что до Лотарио, то иные фразы графа рождали в нем вспышки уязвленной гордости, но они тотчас гасли при воспоминании о дядюшкиных благодеяниях. Вместе с тем чувствовалось, что в его душе признательность племянника Юлиуса борется с любовью жениха Фредерики. Он не мог перенести, что мужчина, хотя бы и его дядя, так высокомерно и властно говорил с женщиной, которую он любит.

При последних словах графа фон Эбербаха он взорвался.

– Господин граф, – произнес он голосом, в котором за внешней почтительностью таилась твердость, – я вам всем обязан и вынесу от вас все. Но если вам что-то не по душе в моих визитах сюда, заметьте, что я приезжал в этот дом по собственной воле, меня никто не звал. Следовательно, сердиться вы должны только на меня, и я изумлен и удручен, видя, что ваше недовольство обрушивается на человека, ничем его не заслужившего.

– Ах, вот как! – воскликнул Юлиус, все более раздражаясь. – Очень хорошо! Вы видите, сударыня, до чего дошло? Этот господин уже защищает вас от меня! Хотел бы я знать, по какому праву он защищает жену от ее собственного мужа!

– По праву, какое вы же сами мне дали, – отвечал Лотарио.

Фредерика, дрожа всем телом, шагнула вперед и встала между ними.

– Сударь, – обратилась она к Юлиусу, – если кто-то мне будет угрожать, я прибегну к вашей защите; кому же может прийти в голову защищать меня от вас? Все это какое-то недоразумение. Одно слово ведет за собой другое, вот и получается, что люди говорят жестокости, хотя в глубине сердца у них нет ничего, кроме нежности. Ну вот, вы рассердились на меня, на нас обоих. А ведь вы всегда так добры ко всем, и вы так удивительно ко мне относились! Наверное, мы и в самом деле, сами того не сознавая, нанесли вам обиду. Но поверьте, по крайней мере, что у нас не было подобного намерения. А уж если говорить обо мне, я готова скорее умереть, чем сделать что бы то ни было такое, что могло бы доставить вам малейшую неприятность. Я говорю искренно, вы же видите это? Вы мне верите?

– Это все фразы, – сказал Юлиус. – А нужны дела.

– И что же вы хотите, чтобы мы сделали? – спросила бедная девушка. – Мне кажется, я никогда ни в чем не противилась вашим желаниям. Назовите мне хотя бы один поступок в моей жизни, когда я пошла наперекор вашей воле. Что я совершила такого, чего бы вы не хотели или не одобряли? Это от вас я узнала, что господин Лотарио питает ко мне не отвращение, а другое чувство. Это вы мне велели полюбить его. Это вы соединили нас, обручили, это вы при мне сказали ему: «Она твоя жена, а мне – только дочь». Позволив господину Лотарио навещать меня здесь, я не считала, что ослушалась вас, а думала, напротив, что повинуюсь вашей воле. Если вам не нравилось, что он здесь бывает, почему вы не сказали мне, чтобы я его не принимала?

– Так вам надо все говорить? – взорвался Юлиус. – Сами вы ничего не в состоянии понять?

– Да что же вы хотели, чтобы я поняла? – спросила она.

– Я хочу, чтобы вы поняли, что если я из преувеличенной деликатности, щадя чувствительность Лотарио, отказался от вашего присутствия в моем доме, Фредерика, то это…

Тут Самуил, словно движимый неодолимым почтением к истине, прервал его:

– Ну-ну, не старайся представить себя лучше, чем ты есть. Ты доказал свою преданность достаточно, чтобы не было нужды преувеличивать ее. Разве ты удалил Фредерику только ради Лотарио?

– Ради кого же еще?

– Ну, черт возьми, ты отчасти думал и о себе. Признайся: ты удалил ее как для того, чтобы разлучить с Лотарио, так и затем, чтобы самому отдалиться от нее.

– Ну и что? – в отчаянии закричал Юлиус. – Что, если и так? Это мое право, разве нет? Виноват ли я, если я страдаю, если я болен, если я ревнив?.. Что бы там ни было, а Фредерика моя жена. Вы так часто забывали об этом, что в конце концов вынудили меня это вспомнить.

Вконец распалившись, он было вскочил со скамейки, но тут же рухнул на нее, бледный, почти в обмороке. Он был слишком слаб для подобных вспышек.

Фредерика, охваченная теперь уже не только жалостью, но и страхом, склонилась над ним, сжимая в своих ладонях его руки, ставшие совсем ледяными.

– Сударь! – почти что в слезах позвала она.

– Опять «сударь»! – прошептал граф фон Эбербах.

– Друг мой, – поправилась она, – если вы действительно страдаете, тогда, стало быть, я виновата. Я прошу у вас прощения. Не станете же вы сердиться на бедную девушку, ничего не знающую о жизни, за то, что она не угадала тех печалей, о которых и понятия не имела, и потому не смогла вас утешить. Вы только скажите, что мне делать в будущем, и будьте уверены, что я буду счастлива исполнить все, чего вы хотите, какова бы ни была ваша воля. Ну, скажите же, что мне делать?

– Я хочу, – произнес Юлиус, – чтобы вы прекратили встречаться с Лотарио.

У Лотарио вырвался протестующий жест.

Но Фредерика не дала ему времени сказать ни слова. Она поспешила ответить:

– Есть самое простое средство сделать так, чтобы мы с господином Лотарио не встречались и чтобы вы были в этом уверены. Надо, чтобы между нами пролегло большое расстояние. В день нашей свадьбы господин Лотарио обратился к вам с предложением, но вы тогда его отвергли. Он собирался вернуться в Германию.

– Он поступил бы весьма разумно, если бы вернулся туда, – сказал Юлиус.

– Я уверена, – продолжала Фредерика, взглядом умоляя Лотарио о сдержанности, – что господин Лотарио готов и сейчас исполнить то, что тогда предлагал. И если вы его об этом попросите, он подаст в отставку и вернется в Берлин, где останется до тех пор, пока вы сами не призовете его к себе.

Тут Самуил опять счел уместным вмешаться. В его планы не входило, чтобы Лотарио, отправившись в такую даль, выскользнул у него из рук.

– Юлиус не требует столь многого, – сказал он. – Он просит только, чтобы Лотарио больше не ездил сюда, а не чтобы он уехал. Лотарио не в том возрасте, когда отказываются от деятельной жизни, и Юлиус, хоть вдруг и превратился в мужа, остался дядей в достаточной мере, чтобы не разрушать карьеру и будущность своего племянника.

– А, ну да, конечно, – проворчал Юлиус, раздосадованный тем, что его обрекли на такое вынужденное великодушие.

Лотарио вздохнул.

– Что ж, мой друг, – снова заговорила не теряющая мужества Фредерика, – можно ведь разлучиться и не нанося вреда будущности вашего племянника. Если господин Лотарио остается во Франции, что нам с вами мешает отправиться в Германию? Вы уже почти совсем оправились от вашего недуга, ваши силы восстанавливаются. Путешествие не принесет вам ничего, кроме пользы. Почему бы нам не пожить в этом красивом Эбербахском замке, ведь вы обещали показать его мне?

Самуил кусал губы и в таком же нетерпении, как Лотарио, ждал, что ответит Юлиус.

Мрачный замысел, который он таил в своем мозгу, требовал, чтобы Лотарио не разлучался со своим дядей. Иначе все рушилось.

Однако ответ Юлиуса успокоил его.

– Нет, – заявил тот с угрюмой миной. – Я не могу, да и не хочу никуда ехать. У меня здесь дела, долг велит мне оставаться в Париже.

Лотарио и Самуил оба не смогли скрыть облегчения.

– Но, – продолжал граф фон Эбербах, возвышая голос и гневаясь оттого, что чувствовал себя довольно скованно, – я не понимаю, с какой стати мы изощряемся, выдумывая, какими средствами разрешить столь простой вопрос, который уладится сам собой. Чтобы помешать вам видеться, вовсе нет необходимости разводить вас на сотни льё друг от друга: есть моя воля, и этого достаточно. Я все решил и приказываю, чтобы отныне, пока я жив, моя жена больше не принимала Лотарио у себя в доме.

Молодой человек с трудом удержался от гневной вспышки.

Самуил, казалось, был обескуражен таким насилием со стороны Юлиуса.

– Как это? – спросил он. – Ты что же, хочешь их совсем разлучить? Они не смогут больше видеться даже в твоем присутствии?

– В моем присутствии пусть, – промолвил Юлиус. – Но только в моем присутствии.

Лотарио поднял голову.

– Но, сударь, – произнес он, – я же люблю Фредерику.

– И я тоже, тоже ее люблю! – выкрикнул Юлиус, взрываясь вновь, и вскочил на ноги, скрестив со взглядом племянника свой угрожающий, ревнивый, ненавидящий взгляд.

Наступило мгновение, когда эти двое перестали быть юношей и стариком, дядей и племянником, благодетелем и облагодетельствованным. Теперь это были двое мужчин, двое равных, двое соперников.

В это мгновение все прошлое рухнуло в бездну, исчезло.

У Фредерики вырвался крик ужаса.

На губах Самуила мелькнула странная усмешка.

– Лотарио! – закричала Фредерика.

Звук этого дорогого голоса, полного отчаянной мольбы, заставил молодого человека немного прийти в себя. Но, казалось, он боялся, что не сможет долго сохранять самообладание.

– Прощайте, сударь, – сказал он, не взглянув на своего дядю. – Прощайте, Фредерика.

И он удалился стремительными шагами.

Минуту спустя на дороге послышался топот копыт двух лошадей, скачущих во весь опор.

Юлиус в изнеможении опустился на скамью.

«Ну, – сказал себе Самуил, – первый акт сыгран. Теперь все дело в том, чтобы действовать быстро, не допуская антрактов».