Текст книги "Адская бездна. Бог располагает"

XVII
Свидания у Господа Бога

Полагая, что Лотарио не видится с Фредерикой, Самуил Гельб заблуждался.

После крайне холодного приема, оказанного ему владельцем дома в Менильмонтане, Лотарио и в самом деле туда больше не возвращался. Но образ невинной белокурой землячки слишком занимал его мысли, чтобы юноша отказался от попыток сблизиться с нею. Если он не мог войти в ее дом, она ведь могла из него выйти.

Теперь он часто блуждал по улице, где жила Фредерика, подобно Адаму, бродящему у запертых райских врат, только он был еще несчастнее, ведь Адам терпел изгнание вместе с Евой, а Ева Лотарио осталась в запретном для него месте.

В первое же воскресенье после того визита, который он вместе со своим дядюшкой нанес Самуилу – ах, разве Лотарио был нужен Самуил? – ранним весенним утром, еще прохладным, но уже великолепным, молодой человек прохаживался перед неумолимыми воротами, отделявшими его от той, что, казалось, в одну минуту завладела всей его жизнью.

Он мерил шагами мостовую напротив, погружаясь взглядом в глубину сада и мечтая, что вот сейчас Фредерика вдруг появится среди цветов. Сколько безотчетных желаний и грез теснилось в его мозгу! Он бросал на дом упорные, повелительные взоры, воображая, что магнетическая сила его чувств должна заставить Фредерику выйти даже помимо ее собственной воли. Порой он представлял себе, что она может, случайно бросив взгляд на улицу, заметить его, тогда она откроет окно и знаком предложит ему подняться к ней или, может быть, сама выбежит к нему из дома – так или иначе, она найдет какое-нибудь средство, чтобы они могли поговорить хоть одну минуту.

Она должна тоже желать этой встречи. Им более невозможно оставаться друг для друга чужими, недаром же эта немка, знающая о них больше, чем они сами о себе знают, говорила им об этом; она соединила их судьбы нерасторжимыми узами, теперь они уже все равно что брат и сестра.

Так он смотрел и смотрел на ворота и на окна дома. Однако ни ставни, ни ворота не открывались. Тогда им овладевало уныние, он внезапно переходил от уверенности к отчаянию. Ему начинало казаться, что было ужасной глупостью допустить хотя бы на минуту, что она может выйти к нему или позвать его к себе. Да помнит ли она еще о его существовании? Она его видела всего однажды, минут пятнадцать, притом не наедине, он не сказал ей и четырех слов, растерялся и был так смущен и взволнован, что, наверное, показался ей смешным. Только такое впечатление он и мог на нее произвести, если вообще можно предположить, что в голове молоденькой девушки удержалось какое-то впечатление от единственной встречи с совершенно незнакомым человеком. Да она и не узнает его, если встретит на улице!

Лотарио провел там около часа, то преисполняясь надежды, то теряя ее, восторгаясь и впадая в тоскливую подавленность; стоило двери дома открыться или оконной занавеске шевельнуться от ветра, как он всем существом испытывал глубочайшее потрясение; молодой человек уже начал отдавать себе отчет в бесполезности своего ожидания и говорил себе, что с таким же успехом можно пробыть здесь хоть целые сутки, как тут появилась Фредерика.

При виде ее у Лотарио кровь бросилась в голову и сердце чуть не выпрыгнуло из груди.

Девушка была под вуалью и плотно закутана в плащ. Но Лотарио не нужны были глаза, его сердце тотчас узнало ее!

Фредерика вышла из дому в сопровождении г-жи Трихтер. Лотарио она не заметила и направилась в сторону, противоположную той, где он находился. Она повернулась к нему спиной и стала удаляться, пока не достигла дальнего конца улицы.

А Лотарио все не двигался с места, будто его гвоздями прибили, окаменевший, весь превратившись в зрение. Но в то мгновение, когда она должна была исчезнуть за поворотом улицы, он, опомнившись, ринулся следом.

Однако, сообразив, что если она его увидит, то продолжать преследование будет немыслимо, ведь тогда его поведение покажется ей нескромным, он замедлил шаг так, чтобы между ним и ею оставалось весьма значительное расстояние.

Фредерика и г-жа Трихтер, миновав предместье, вышли к бульвару. Затем по Старой улице Тампля они достигли протестантского храма Бийетт и вошли в него.

Увидев, что они туда входят, Лотарио возликовал. Значит, он с Фредерикой одной веры! Все, что он только мог найти общего между ними, как ему казалось, все крепче привязывает его к ней, а на этот раз сам Господь оказывался посредником между ними.

Самуил всегда предоставлял Фредерике полную свободу во всем, что касалось ее верований. Вначале – из равнодушия. Не отдавая предпочтения ни одной из религиозных доктрин, он мало интересовался тем, каковы в этом отношении пристрастия его воспитанницы. На его вкус любая вера была одинаково хороша или, если угодно, одинаково плоха.

Случилось так, что г-жа Трихтер, ее воспитательница, оказалась протестанткой. Учительница-немка, которую он нанял для нее впоследствии, тоже была протестанткой. Итак, из трех человек, которых она знала, воспитательница и учительница познакомили ее лишь с религиозными догматами лютеранства, а третий, ее опекун, вообще ничего не говорил о религии. Естественно, что Фредерика приняла протестантство. Она веровала так, как научили ее те единственные два существа, что были рядом и веровали.

И вот ведь какая странность! Когда Самуил вернулся из Индии, когда он осознал, что это прекрасное шестнадцатилетнее дитя внушает ему уже совсем не отеческие чувства, этот ученый скептик и не подумал бороться с религиозными наклонностями своей подопечной, высмеивать и разрушать веру девушки – напротив, он ее уважал, едва ли не поощрял. Решившись сделать Фредерику своей женой, он пожелал воздвигнуть вокруг нее стену, любыми средствами упрочив в ней чувства послушания и долга, все то, что могло бы наглухо закрыть доступ в ее сердце свободным и мятежным страстям, подготовить ее к покорности. Этот атеист задумал сделать из Господа сообщника в своих планах.

Вот почему Фредерика, такая же благочестивая и целомудренная, как гётевская Маргарита до своего падения, каждое воскресение отправлялась в церковь слушать проповедь.

На этот раз Лотарио тоже присутствовал на богослужении. Хотя он – да, он тоже – страдал равнодушием, этим тяжким недугом современности. Сталкиваясь с искренно верующими, он не пожимал плечами, как Самуил, не оскорблял и не высмеивал их веру, спокойно предоставляя этих людей их молитвам, но сам он не молился. Он был из тех, кто не бросает вызова Небесам, а попросту не думает о них.

Но в тот день он почувствовал, что Небеса сродни самой любви. Его охватило невыразимое блаженство при мысли, что у них с Фредерикой есть общая родина, царство, где их души могут соприкоснуться, грядущее, в которое они оба устремлены и в котором независимо от того, что случится с ними на земле, они навек обретут друг друга.

Служба кончилась, и он встал так, чтобы попасться Фредерике на пути.

Выходя из церкви, она заметила его и узнала: едва уловимая дрожь, которую Лотарио скорее угадал сердцем, чем увидел, пробежала по всему ее прелестному телу. Внезапный румянец, окрасив ее дивное личико, заалел сквозь вуаль.

О Маргарита! Вот где был нужен твой Фауст: он-то сумел бы использовать это мгновение стыдливого замешательства и нашел бы в себе смелость завести разговор. У Лотарио подобной дерзости не было. Его отваги хватило лишь на то, чтобы отвесить Фредерике глубокий поклон; бедная девочка ответила на него, вся затрепетав.

А потом она вышла из храма. Лотарио остался там, не решившись выйти вслед за ней из боязни, что это будет выглядеть так, будто он преследует ее. Он долго упивался пьянящим созерцанием стула, на котором она сидела, а затем возвратился в посольство.

Но в следующее воскресенье самая старая из местных пуританок, пришедшая в церковь задолго до начала проповеди, обнаружила там Лотарио, уже прочно расположившегося и возносящего Господу молитву о том, чтобы Фредерика не преминула явиться.

Его молитва была услышана. Фредерика и г-жа Трихтер вскоре прибыли. Прося у Бога, чтобы Фредерика пришла на проповедь, Лотарио в своей молитве забыл упомянуть и о приходе г-жи Трихтер. Поэтому он счел, что Господь был даже слишком щедр, но покорился неизбежности, сознавая, что таковы человеческие законы и всякое тело влачит за собою свою тень.

С первого же взгляда Фредерика увидела Лотарио. Вероятно, она ожидала встретить его здесь, так как на этот раз не вздрогнула.

Она поднялась на верхнюю галерею храма, возможно, из тех же соображений, что побудили его остаться внизу. Лотарио рассчитал, что, если держаться возле дверей, он сможет подольше видеть ее, когда она будет выходить.

Так он провел упоительный час близ нее, любуясь ею, молясь за нее и молясь ей – за себя.

Потом этому счастью пришел конец. Она двинулась к выходу. Ему показалось, будто она глянула на него сквозь вуаль, и он почувствовал, что его, как в лихорадке, заколотила дрожь. Он едва нашел в себе силы ей поклониться.

Как и в прошлое воскресенье, она ответила на его приветствие и прошла мимо, а он подождал и вышел на улицу лишь тогда, когда она была уже далеко.

Все это повторялось еще три воскресенья. Лотарио являлся на проповедь раньше всех и раньше всех спешил к выходу. Взаимное приветствие при выходе из церкви – вот чем ограничивалось их общение на этих свиданиях у Господа Бога.

Что творилось в душе Фредерики? Все мысли Лотарио сводились к этому единственному вопросу.

А Фредерика? Неужели она не спрашивала себя, что происходит в сердце молодого человека, с которым она встречалась всего однажды, но которого та, что говорила с ней о ее матери, представила ей как друга, как брата, хотя с тех пор он не приходил к ней в дом больше ни разу?

Почему он каждое воскресенье попадается ей на пути? Почему с таким неукоснительным усердием он посещает проповеди наперекор обычаю нынешних молодых людей? Из благочестия? Однако во время службы он слишком рассеян, чтобы предположить в нем особое молитвенное рвение. Когда ей случается повернуться, чтобы поправить свой стул, а тот с некоторых пор так и стремится упасть или громко заскрипеть, она замечает, что он сидит, повернувшись к ней, и не столько слушает речи пастора, сколько смотрит на нее.

Стало быть, он ходит сюда ради нее? Но тогда почему бы ему не навестить ее у них дома, вместо того чтобы раскланиваться в толпе, здесь, где он не может заговорить с ней? Или он боится ее опекуна? Не знает, как к нему подступиться? Но ведь у него есть дядя, прусский посол и близкий друг г-на Самуила Гельба, так разве нельзя попросить его, чтобы он представил приятелю своего племянника? Это было бы куда разумнее, чем приходить сюда, чтобы мельком, на минутку взглянуть на нее раз в неделю, да притом с риском в конце концов удивить и насторожить этим г-жу Трихтер?

Впрочем, возможно, что г-н Самуил Гельб отказался допустить молодого человека в дом, где она часто остается одна. Бедный мальчик в том неповинен, ему надо простить. Или, может, г-н Лотарио не хотел предпринимать никаких действий, не заручившись прежде ее согласием. Он сюда приходит, чтобы посмотреть, какое впечатление он на нее производит, как она к нему относится, приятно ли ей его видеть. В таком случае, коль скоро у нее нет никаких причин для враждебности, справедливость требует, чтобы она его немножко приободрила, сделав – в рамках приличия, разумеется, – хоть маленький шаг навстречу. А то вид у него уж очень робкий.

Сказав себе это, она более дружелюбно ответила на очередной поклон Лотарио и одарила его приветливой улыбкой, в чем он, увы, весьма нуждался.

Ибо всю неделю Лотарио только и делал, что проклинал себя за свое воскресное малодушие. С понедельника до субботы он давал себе все самые страшные клятвы, что в воскресенье наберется храбрости подойти к Фредерике и заговорить с ней. Но наступало воскресенье, и он находил тысячу предлогов, чтобы не сделать этого: тут была и боязнь не понравиться Фредерике или нанести вред ее доброму имени, и страх возбудить подозрительность г-жи Трихтер, и та тогда станет водить ее в другую церковь или даже доложит обо всем г-ну Самуилу Гельбу.

В результате воскресенье проходило за воскресеньем, а он ни на шаг не продвигался вперед по сравнению с первым разом.

Он злился на свою ребяческую застенчивость тем сильнее, что Фредерика, как ему казалось, была совсем не прочь, чтобы он заговорил и объяснился. Или это был самообман? Ему почудилось, что в последние два раза она кивнула почти доверительно и, удаляясь, нарочно замедлила шаг. И даже, хотя уж это наверняка было чистой случайностью, в прошлое воскресенье, в ту минуту, когда она выходила из церкви, ветерок, проникший в открытую дверь, на миг приподнял ее вуаль, так что перед ним, словно луч надежды, позолотившей его грезы, мелькнуло ее чудесное лицо.

Решено: с этим пора покончить. Она может и рассердиться на него за медлительность. Она вправе удивляться, ради чего он все время находится здесь, если только смотрит на нее и ничего не говорит. Чего ему надо от нее? Если ему нечего ей сказать, тогда пусть оставит ее в покое. Итак, в следующее воскресенье он явился в храм Бийетт с твердым намерением заговорить с ней или написать записку.

До проповеди, как и во время нее, он убеждал себя, что лучше заговорить. Но когда Фредерика поднялась и стала приближаться, реальная, неотвратимая и, как всегда, заставшая его врасплох своим пугающим очарованием, он сказал себе, что лучше все-таки написать.

Прочла ли Фредерика по его глазам во время проповеди, что он принял решение? Была ли она разочарована при виде его колебаний и отступления или то была просто рассеянность, дурное настроение, озабоченность чем-то совсем другим? Как бы то ни было, Лотарио показалось, что ее приветствие было менее любезным, чем обычно, и даже холодным, чуть ли не презрительным.

Он почувствовал, что ранен в самое сердце. Но ее он не винил – только себя. Она была права! Прошло достаточно воскресений, когда она терпеливо ждала. Она дала ему время решиться. За эти пять-шесть недель, когда он подстерегал ее у двери, она должна была пресытиться его поклонами и теперь имела право спросить его: «А дальше что?» Да и он сам – чего он думал добиться? Пусть бы он хоть все воскресенья ходил и ходил в храм Бийетг, врата земного рая не откроются перед ним в награду за такое усердие в исполнении религиозных обрядов.

И даже в мире ином ему вряд ли есть на что надеяться.

Нет, час пробил: пора разорвать этот порочный круг добродетельной богомольности. Необходимо прекратить томительные немые встречи и превратить все его грезы – эти длиннейшие монологи à parte[25]25
  В сторону (ит.).


[Закрыть] – в подлинный диалог.

Лотарио боролся с собой и размышлял целую неделю. В субботу страх увидеть Фредерику на следующий день холодной и непреклонной заслонил прочие мысли. Ему хотелось, встретив первый взгляд этих кротких глаз, прочесть в них одобрение, и он был скорее готов снести ярость и бешенство всех опекунов мира сего, чем вновь навлечь на себя упрек Фредерики.

Придя в энергическое расположение духа, молодой человек поспешил использовать этот момент.

Он написал два письма – одно Фредерике, другое г-ну Самуилу Гельбу – и велел слуге немедленно доставить их адресатам.

Затем он погрузился в ожидание, ужасаясь своей смелости и почти раскаиваясь в ней.

Все это, стало быть, произошло в субботу, на следующий день после того, как Самуил встретил Олимпию на постановке «Немой» и водил Юлиуса на заседание венты.

Самуил только что позавтракал и ожидал прибытия посланца карбонариев, о котором ему сообщили на собрании. Он поднялся к себе в кабинет и ждал, томясь нетерпением.

Фредерика и г-жа Трихтер были в саду.

У ворот раздался звонок. Обе женщины вместе отправились открывать.

То был лакей Лотарио. Он вручил им два письма. Фредерика в замешательстве приняла из его рук послание, адресованное ей. Никто прежде никогда не писал ей, если не считать пастора, который готовил ее к первому причастию, ее прежней учительницы и одной-двух подружек, знакомых по пансиону, а ныне покинувших Париж. Письмо, что ей принесли сейчас, было написано почерком, которого она никогда раньше не видела. Но предчувствие, тем не менее, подсказало ей истину: она сразу заволновалась и покраснела до корней волос.

Повернувшись к г-же Трихтер, она спросила:

– Должна ли я прочесть это письмо?

– Ну, разумеется, – отвечала г-жа Трихтер.

Самуил, видимо, находил запреты и предосторожности подобного рода смешными и бесполезными: он никогда не запрещал Фредерике получать письма.

Сердце бедной девочки колотилось, но она сломала печать. Однако оно забилось еще сильнее, когда Фредерика увидела, что в конце письма стояло имя Лотарио.

Она прочла:

«Мадемуазель,

позвольте мне обратиться к Вам с несколькими словами, исполненными боязни и почтения, дабы уведомить Вас, что одновременно с этим письмом я составил и посылаю письмо господину Самуилу Гельбу, от ответа которого зависит нечто большее, чем жизнь человека. Я хотел сам отважиться на этот решительный поступок, прежде чем просить о вмешательстве и помощи того, кому обязан всеми моими видами на будущее состояние, моего единственного друга и второго отца господина графа фон Эбербаха. Возможно, что Ваш опекун будет говорить с Вами о моем письме. В этом случае, мадемуазель, я умоляю, о, я на коленях заклинаю Вас подумать о том, что одно Ваше слово может стать источником божественного восторга или безнадежного отчаяния. Сказав “да”, Вы можете заставить сами Небеса снизойти на землю. Если же Вы скажете “нет”, по крайней мере не гневайтесь на меня, простите за то, что я имел дерзость на миг возмечтать о грядущем, в котором наши судьбы могли бы быть связаны.

В ожидании Вашего приговора, мадемуазель, повергаю к Вашим стопам все то глубочайшее уважение и неизменную преданность, которыми преисполнено мое сердце.

Лотарио».

Когда Фредерика читала это письмо, невыразимое волнение сжимало ее сердце, ей казалось, что она сейчас расплачется. И в то же время она чувствовала, что ей очень весело, радостно.

– У вас есть еще одно письмо? – спросила она лакея.

– Да, мадемуазель, для господина Самуила Гельба.

– Что ж! Госпожа Трихтер, не могли бы вы отнести ему его?

Старая Доротея взяла послание.

– Ах, насчет этого, – сказал слуга, – мне велели подождать ответа.

– Хорошо, я передам господину Гельбу, – отвечала г-жа Трихтер.

И она направилась в кабинет Самуила.

Прошло пять минут – она не возвращалась, еще пять – ее все не было, но это же очень просто: ведь чтобы написать ответ, надобно время. И если верить тому, что Лотарио в двух словах написал Фредерике, дело достаточно серьезно, чтобы Самуил имел основания подумать, прежде чем отвечать.

Наконец появилась Доротея. Она подошла к слуге и сказала ему:

– Господин Самуил Гельб даст ответ позже.

Лакей откланялся и удалился.

– Если мой друг не писал ответа, – спросила Фредерика у Доротеи, – почему же тогда вы там так задержались?

– Потому что он сначала сказал, что ответит.

– Отчего же он передумал?

– Не знаю, – ответила г-жа Трихтер.

– Каким он вам показался? – продолжала расспрашивать Фредерика. – Какой у него был вид? Это письмо, оно, что же, рассердило его? Вы заметили, какое впечатление оно на него произвело?

– Не думаю, чтобы приятное, – отвечала г-жа Трихтер. – Он его распечатал при мне и взглянул на подпись. Лоб у него сразу нахмурился, на лице появились гнев и нетерпение. И он говорит мне, да так резко: «Оставьте меня!» Я ему решилась сказать, что ответа ожидают. «Пусть подождет. Ступайте». Но потом прибавил: «А кто ждет?» – «Слуга». – «Хорошо, – говорит, – идите, я вас позову». Я и оставила его. Через десять минут он меня позвал.

– И каким вы его нашли? – спросила Фредерика.

– Куда более спокойным, только уж очень бледным.

– А что он вам сказал?

– Ничего иного, кроме: «Госпожа Трихтер, скажите этому слуге, что господину Лотарио я отвечу позже».

«Странно все это, – подумала Фредерика. – Что такого мог написать господин Лотарио моему опекуну, чтобы так его раздражить и обеспокоить? Значит, я ошиблась в своих догадках. Но в таком случае что означала эта записка, которую господин Лотарио прислал мне самой? О каком это грядущем он толкует, в котором наши судьбы могут быть связаны? Я совсем запуталась».

Она вернулась к себе в комнату, чтобы без помех как следует поразмышлять над этой тайной, укрывшись от глаз г-жи Трихтер, которая в конце концов могла бы разглядеть на лице своей подопечной отражение ее мыслей.

Она присела к столу в маленькой гостиной, откуда вела дверь в ее спальню, открыла книгу и попробовала читать, но ее глаза лишь бессознательно скользили по строчкам. Она читала другую книгу, по отношению к которой творения величайших поэтов не более чем переводы: дивный роман своих шестнадцати лет.

Она вся погрузилась в чтение этого шедевра, созданного самим Господом, когда негромкий стук в дверь заставил ее вздрогнуть и очнуться.

– Кто там? – спросила она.

– Это я, дитя мое, я бы хотел поговорить с вами, – очень мягко произнес голос Самуила.

Фредерика, охваченная смятением, побежала открывать.

Вошел Самуил.