Текст книги "Адская бездна. Бог располагает"

– Да здравствует Республика! – подхватили две тысячи голосов.

Проделав это, Самуил удалился, предоставив разрушителям довершать свое дело без него.

«Полагаю, – сказал он себе, – что революция уже идет своим чередом, и неплохо идет, так что у меня есть время забежать к Юлиусу и сказать ему пару слов».

Он вышел из Тюильри и двинулся по направлению к особняку графа фон Эбербаха.

По дороге его осенила идея.

«Черт возьми! – подумал он. – За всем этим я упустил из виду свое собственное дело. Ведь у меня теперь есть самое простое средство избавиться от Юлиуса. Он все толкует о желании умереть, сетует, что у него не осталось больше никаких живых впечатлений. Тут бы мне и сводить его на какую-нибудь баррикаду, а там уж пуля благопристойно довершила бы остальное. Но может быть, время еще не ушло. Кое-где до сих пор дерутся. Пойду поговорю с ним и попытаюсь раздуть в его душе хоть искорку былого юношеского вольномыслия».

Когда он зашел в комнату Юлиуса, у того в глазах зажегся какой-то смутный блеск. Можно было подумать, будто Юлиус ждал этого визита.

Но то была лишь мгновенная неуловимая вспышка.

У Самуила даже не было времени что-нибудь заметить, а Юлиус уже опять впал в дремотное оцепенение.

– Да проснись же! – сказал Самуил. – Есть недурной повод. Старый мир зашатался и вот-вот рухнет. Пойдем, поможешь нам выкопать ему могилу.

– Ты-то уже это делаешь! – невозмутимо заметил Юлиус. – Ты весь черен от пороха, одежда в клочьях…

– Еще бы: я только что из Тюильри.

– А, так Тюильри взяли?

– Все взяли. Так что же, ты идешь?

– Нет, – ответил Юлиус.

– Как?! – воскликнул Самуил. – Это пробуждение нации тебя не пробуждает? Стало быть, сон у тебя настолько крепкий, что гром пушек и ружейные залпы не в силах потревожить его?

– Прежде всего скажу, – отвечал Юлиус, – что ты счастливец, если еще способен интересоваться общественными делами, и даже настолько, чтобы впутываться в них. Но я не интересуюсь более даже своими делами, как ты хочешь, чтобы я вникал в затеи других?

И потом, учти: если бы людская суета еще могла затронуть такого обреченного, как я, то между властью и повстанцами я, признаться, выбрал бы власть, мои усилия были бы на ее стороне. Успех этой революции здесь, во Франции, породил бы смятение и неразбериху в Германии.

Я знаю, что мне не дано больше ничего сделать для своей родины, но если бы что-то еще могло меня соблазнить, это была бы возможность уберечь ее от анархии и обеспечить ей мир. Так что не пытайся тащить меня на баррикады: там я оказался бы по другую сторону от тебя.

– Что ж, будь по ту сторону, по какую хочешь, – резко сказал Самуил. – Но все равно пойдем со мной.

– А! – вздохнул Юлиус и поглядел на Самуила так пристально, словно читал в его самых потаенных мыслях.

– Будь ты хоть справа, хоть слева, – продолжал Самуил, – главное, это заставит тебя ожить!

– Так это для того, чтобы я ожил, ты хочешь повести меня туда? – спросил Юлиус, все так же проницательно глядя на собеседника.

– Для чего же еще? – пожал плечами Самуил. – Не думаешь ли ты, что я намереваюсь встать перед тобой и послать тебе пулю в лоб?

– Я пошутил, – сказал Юлиус.

– Не замечал в тебе раньше таких забот о собственной жизни. Ты же без конца твердишь, что смерть для тебя была бы счастьем.

– Я хочу умереть, это верно, только умереть вполне определенным образом.

– Каким же? Это секрет?

– Секрет.

– Ну и храни его на здоровье. Спрашиваю в последний раз: ты идешь или нет?

– Нет.

– В таком случае прощай.

И Самуил поспешил к ратуше.

Там он оставил полновластным хозяином положения генерала Дюбура, сказав ему:

– Мы вдвоем обновим Францию и всю Европу. Наконец пробил час новых деятелей и новых идей.

Входя в ратушу, он столкнулся с генералом Дюбуром, как раз выходившим оттуда.

– Куда это вы направляетесь? – спросил его Самуил.

– Домой, – ответил Дюбур.

– Как это домой?

– А какого, по-вашему, дьявола мне здесь делать? Здесь теперь командую не я.

– А кто же? – в тревоге закричал Самуил.

– Лафайет.

– Как так? Почему вы уступили ему свое место?

– Да это не я. Это все полковник Дюмулен, которому я поручил командовать охраной ратуши. Когда Лафайет появился на этом своем белом коне с эскортом примерно из дюжины вояк да еще пары десятков мальчишек, бивших в ладоши и восхищавшихся его конем, Дюмулен совсем голову потерял. «Ну, – сказал он, – каждый должен знать свое место», – и тут же отошел в сторону, дав этому доброму дядюшке пройти.

– Смерть и ад! – заревел Самуил, в бешенстве сжимая кулаки. – Так они приберут к рукам нашу революцию!

– О, это уже случилось. Для начала они учредили комиссию, составленную черт знает из кого, и уже обратились к народу с воззванием, чтобы снова его убаюкать. Депутаты тоже вмешались в это дело. Все проиграно. Пойду, запрусь у себя дома. Если опять пойдет стрельба, тогда выйду.

Он пожал Самуилу руку и удалился.

Генерал Дюбур не ошибся: с этой минуты дело революции было окончательно загублено.

Лафайет в свои годы уже не имел той энергии, которая нужна, чтобы руководить народным восстанием; с другой стороны, его прежняя репутация революционера и вольнодумца вооружила его опасным влиянием на массы.

Самуил вошел в ратушу и попытался добиться, чтобы его пропустили к Лафайету.

Но у дверей кабинета генерала дежурил часовой:

– Входа нет.

– Уже! – сказал Самуил. – Революцию сюда больше не пускают. Что ж! Если с властью поговорить нельзя, можно потолковать с народом.

Выйдя из ратуши, он смешался с толпой вооруженных людей, которая, дробясь на группы, запрудила площадь и улицы.

Но Самуил мог говорить все, что угодно, – популярность Лафайета оставалась слишком велика. В глазах толпы он был олицетворением возродившейся революции 1789 года.

Самуил не нашел никого, кто пожелал бы разделить его недоверие.

Однако он был не из тех, кого легко обескуражить. Он продолжал искать себе единомышленников.

Во время этих поисков он в конце концов повстречал одного из тех повстанцев, что сражались с ним бок о бок во время осады ратуши и взятия Тюильри.

– Что вы скажете по поводу происходящего? – спросил он его.

– Скажу, – отвечал повстанец, – что у нас украли нашу победу.

– Отлично! Хоть один человек нашелся! – вскричал Самуил. – Так что, неужели мы позволим нас провести?

– Только не я, по крайней мере, – сказал тот.

– И не я, – подхватил Самуил. – И что же вы рассчитываете предпринять?

– В данную минуту ничего. Народ верит Лафайету. Мы останемся без головы, если решимся посягнуть на этот доблестный призрак. Но надо быть наготове. Комиссия, засевшая в ратуше, наверняка примет какие-нибудь такие решения, что у народа откроются глаза. Тут-то мы и найдем поддержку. Тогда придет наш черед действовать, и действовать жестко.

– Хорошо, – сказал Самуил. – Где мы встретимся?

– На улице Перль, номер четыре. У Жака Гренье.

– Договорились.

Они пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны.

Самуил попробовал отыскать еще кого-нибудь из своих недавних собратьев по оружию, но его усилия были напрасны. Зрелище единодушного доверия, с которым Париж встречал самое имя Лафайета, наполняло его сердце безмерной горечью.

«Лгут монеты в сто су! Бог не хранит Францию, – думал он. – Но, – ах ты черт! – что если он сохранит Юлиуса? Стоит революции провалиться, и у меня опять пропадет нужда в его экю. Что мне тогда с ними делать? Стало быть, я стану добродетельным наперекор собственному желанию? Ну, пока надо подумать, как бы убить время. Не заглянуть ли к Лаффиту? Но для начала не мешает перекусить».

Он зашел в первый ресторан, который оказался открытым, и пообедал, так как со вчерашнего вечера у него не было во рту ни кусочка хлеба.

Уже начинало смеркаться, когда Самуил вошел в особняк Лаффита.

Внутри толпился народ. Все депутаты-либералы собрались здесь.

Ждали ответа герцога Орлеанского, которому было только что послано предложение стать главным наместником королевства.

Утром г-н Тьер уже ездил в Нёйи, но герцога Орлеанского он там не застал.

Еще 26-го герцог покинул дворец и в поисках безопасного приюта поспешил в Ренси.

Уступив настояниям г-на Тьера, герцогиня Орлеанская отправила графа де Монтескью к своему супругу с просьбой вернуться. Графу стоило немалого труда уговорить его, но в конце концов герцог Орлеанский дал себя уломать, и г-н де Монтескью двинулся в путь первым, успев увидеть, как герцог садился в карету.

Однако проехав сотню шагов, граф обернулся и увидел, что экипаж Луи Филиппа едет назад в Ренси. Пришлось и ему повернуть вспять, чтобы заново приступить к увещеваниям и на сей раз уже самому доставить этого робкого узурпатора к месту действия.

Было условлено, что Луи Филипп будет ждать в Нёйи обращения, подписанного двенадцатью членами Палаты депутатов, в котором ему будут предоставлены полномочия главного наместника королевства. Когда Самуил добрался до особняка Лаффита, прошло уже два часа с тех пор, как обращение было отправлено, и теперь все ожидали от герцога Орлеанского ответа.

– Принц и сверх того Бурбон! – сказал Самуил. – От этих людей толку не будет.

Тем не менее он остался, желая присутствовать при всех переменах, чтобы не упустить минуту, когда придет пора действовать.

Герцог Орлеанский прибыл около часа ночи и украдкой проскользнул в Пале-Рояль.

Двенадцать депутатов, сочинивших обращение, ждали утра, чтобы явиться к нему и без обиняков и посредников представить свои предложения.

Все знали, с какими колебаниями, отчасти искренними, отчасти наигранными, герцог Орлеанский вначале воспринял этот политический поворот и как он в конце концов согласился. Было тотчас составлено и отослано в Палату депутатов воззвание, встреченное аплодисментами.

Теперь оставалось сомнительным лишь согласие Лафайета. Никто не знал, как поступит старый республиканец: захочет нового государя или провозгласит республику. Было решено попробовать решить дело при помощи манифестации: герцог Орлеанский собственной персоной явится в ратушу в сопровождении наиболее популярных депутатов.

«Сейчас или никогда!» – сказал себе Самуил.

И он поспешил на улицу Перль, № 4.

Жака Гренье он перехватил на лестнице, тот как раз собирался уходить.

– Живо! – сказал ему Самуил. – Нам нельзя терять ни минуты.

И он быстро сообщил ему обо всем происходящем.

– Герцог Орлеанский в ратуше! – вскричал Жак. – Так значит, снова монархия? Но будь покоен, ему не пройти. Когда он туда отправится?

– Немедленно.

– Дьявольщина! – проворчал Жак. – Своих друзей я предупредить не успею. Но хватит и двух решительных людей.

– Я думаю так же, – отвечал Самуил. – Одному из нас надо перехватить его по дороге, а другому ждать у самой цели, возле ратуши. Ты бы где хотел быть?

– На дороге, – сказал Жак.

– А я в большом зале ратуши; если ты его пропустишь, от меня ему не уйти.

– Договорились. Пистолет у тебя есть?

– У меня их два.

Они вдвоем дошли до Гревской площади.

Там Самуил, обменявшись с Жаком рукопожатием, оставил его и вошел в ратушу.

Не прошло и четверти часа с той минуты, когда они расстались, как в толпе началось сильное волнение.

По набережной двигался, приближаясь, кортеж герцога Орлеанского.

Герцог ехал верхом, за ним следовал г-н Лаффит – савояры несли его на носилках.

Крики восторга и торжества, приветствовавшие кортеж с минуты его выхода из Пале-Рояля, с каждым шагом становились все слабее.

Начиная от Нового моста, поведение толпы изменилось: здесь люди глядели сурово, едва ли не угрожающе.

– Снова Бурбон! – выкрикнул рабочий, стоявший рядом с Жаком. – Чего ради мы сражались? Не стоило труда.

– Успокойся, сынок, – отвечал ему Жак. – Еще не все кончено.

Кортеж внезапно вышел из узкой улицы на площадь. Герцог Орлеанский с подчеркнутой любезностью обернулся к г-ну Лаффиту, как будто старался укрыться под сенью популярности, более надежной, нежели его собственная.

Жак сунул руку в карман, вытащил пистолет и прицелился.

Но чья-то рука сзади перехватила его руку и вырвала у него пистолет.

Он обернулся. Это был тот самый рабочий, с которым он только что разговаривал.

– Что ты делаешь? – сказал мастеровой.

– А тебе-то что? – отвечал Жак. – Мне не по вкусу Бурбон.

– Плевал я на Бурбонов! – заявил рабочий. – Но ты выбери другой случай, а то еще убьешь Лаффита.

Оттолкнув мастерового, Жак поднял свой упавший на землю пистолет. Однако кортеж уже прошел мимо, и герцог Орлеанский вступил в ратушу.

Жак попытался было проникнуть туда. Но часовые преградили ему путь.

Когда герцог Орлеанский вошел в большую залу, его там встретила огромная толпа. То были вчерашние бойцы, учащиеся Политехнической школы, со шпагами наголо, с суровыми и скорбными лицами. Генерал Дюбур тоже стоял там.

Один из депутатов огласил декларацию Палаты. Раздались весьма жидкие аплодисменты.

Генерал Дюбур выступил навстречу Луи Филиппу и, простирая руку к площади, еще запруженной вооруженным народом, заявил:

– Вам известны наши права; если вы о них забудете, мы напомним.

– Сударь, – отвечал герцог, несколько смутившись, – я честный человек.

– Честный человек не всходит на ступени трона, – сказал Самуил.

И он, вскинув пистолет, прицелился и выстрелил.

Осечка.

Самуил взглянул на свой пистолет. В нем больше не было пистона.

У него был припасен второй пистолет. Он хотел достать его из кармана. Но карман был пуст.

– Предательство! – закричал он.

В толпе была такая давка, что он не почувствовал, когда чужая рука залезла к нему в карман.

И тут Лафайет взял трехцветное знамя, вложил его древко в руку Луи Филиппа и сказал ему:

– Пойдемте!

Потом он повлек герцога на балкон ратуши и на глазах народа, теснившегося на площади, обнял его.

Это и была подлинная коронация Луи Филиппа. Лафайет освятил его персону, поделившись с ним своей популярностью.

Толпа разразилась приветственными криками.

«Кончено, – сказал себе Самуил. – Через неделю он станет королем. Все мечты моей жизни рухнули в один миг. Что ж, надобно смириться. Ничего уже нельзя сделать».

Но вдруг он вскинул голову.

«Да нет, – подумалось ему. – Здесь все завершилось, но еще можно начать заново. Разве я ребенок или женщина, чтобы вешать нос при первой же трудности? Нет, ничего не потеряно. Есть способ все поправить. Ну-ка, подумай немного».

И он, прикрыв глаза ладонью, погрузился в глубокую задумчивость. После нескольких минут неподвижности и упорного размышления он усмехнулся, и в глазах его сверкнула молния.

«Нашел! – возликовал он. – Ах, все же я не из тех, кто легко сдается».

За пять минут в его голове сложился последний план, призванный решить его судьбу.

Он отправился к Юлиусу.

LIX
Перемена диспозиции

И на этот раз при виде Самуила во взгляде Юлиуса блеснуло и тотчас угасло нечто похожее на свет надежды, которую он словно бы хотел скрыть.

– Ну вот, мой дорогой Самуил, – сказал он как-то веселее обычного, – я вижу, что твои триумфы не заставляют тебя позабыть старых друзей.

– Что еще за триумфы? – буркнул Самуил.

– Как? Разве вы не разбили противника по всему фронту? Я только что читал газеты, и лишь для того, чтобы узнать, как там ты и твои революционеры. И убедился, что вы быстро продвигаетесь вперед. Раз герцог Орлеанский главный наместник, значит, Карл Десятый низложен.

– Да, главный наместник… королевства! – отвечал Самуил, язвительно подчеркнув последнее слово. – Народ поменял одного господина на другого, и это они называют революцией; притом никто не мог бы сказать, стоит ли новый господин больше, чем прежний, не надо ли и его в свою очередь выгнать. Таким образом, я просто болван, рисковавший своей шкурой, чтобы посадить одного короля на место другого. Но я еще посчитаюсь с этой желторотой оппозицией, которая украла у нас нашу победу, подоспев после сражения, чтобы обобрать мертвецов!

– Что ты хочешь сказать? – спросил Юлиус.

– У испанцев есть одна пословица, она гласит: «Всегда делай ставку на худшее»; а надо бы говорить: «на мелкое». Успех всего вернее обеспечен ничтожествам, посредственности, которая мельче самого ничтожества. Ты не откажешься воздать мне должное, признав, что я никогда не строил особых иллюзий в отношении рода людского; так вот, сколь бы ограниченным ни было уважение, которое я к нему питал, оно все же оказалось преувеличенным раз в сто.

Самуил помолчал и заговорил вновь, словно стараясь оглушить самого себя своими короткими, отрывистыми фразами:

– Да, да, день народной победы, возможно, настанет. Но не сейчас. Признаюсь: я слишком поторопился. Я человек грядущего столетия. Народы не созрели для свободы. Нужны, быть может, столетия, чтобы они ее оценили. Отсюда следует, что одна лишь власть может обеспечить нам мир. Итак, раз нельзя сейчас уснуть, а через сто лет пробудиться, я решил приспособиться к эпохе, в которую живу. И если я потребуюсь властям, я… так вот, Юлиус: я перехожу на их сторону.

– А-а, – протянул Юлиус, рассматривавший Самуила со странным видом, пряча за бесстрастной маской своего лица глубокое тайное волнение.

– То, что я тебе сейчас сказал, можно рассматривать как предложение, – продолжал Самуил. – Когда позавчера я пришел к тебе и спросил, не хочешь ли ты пойти со мной на баррикады, ты мне ответил, что если бы ты там оказался, то был бы не со мной, а с противоположной стороны, и что ты останешься верен правительству, которому служишь. Что ж! Хочешь доказать ему свою преданность?

– Это каким же образом?

– Вот послушай. Эти трехдневные волнения, хоть и привели здесь не более чем к половинчатой революции, все же могут вызвать взрыв сочувствия в Германии и иметь для нее серьезные последствия. Могу тебе сообщить, что Тугендбунд не умер: он будет возбуждать умы юношества и простонародья. Все может вспыхнуть с минуты на минуту. Короли восторжествуют там, как и здесь, и я им этого желаю, но дело не обойдется без гражданской войны и большого кровопролития. А монархия, видишь ли, уже и так достаточно запятнала себя всякой грязью, ей не хватает только кровавых пятен на руках.

Так вот, если некто обеспечит правительству Германии средство предупредить такое бедствие, королей убережет в будущем от ужасной расплаты за недолговечную победу над защитниками свободы, а Тугендбунд удержит от сражения, которое в наши дни не может закончиться ничем, кроме как кровавым разгромом, – короче, как по-твоему: тот, кто избавит отечество от мучительного потрясения всех основ, вправе требовать от властей всего, что он захочет, и власти ни в чем ему не откажут?

– Это бесспорно, – обронил Юлиус.

– Что ж, Юлиус, – продолжал Самуил, – ты можешь стать таким человеком.

– Я?

– Именно ты.

– Да ты с ума сошел! – сказал Юлиус. – Посмотри на меня. Чего, по-твоему, я могу требовать от властей, что получить? Разве у меня есть время на то, чтобы быть честолюбивым?

– У человека всегда есть время быть честолюбивым в отношении того, что он оставит после себя, – память, овеянную славой.

– Объяснись.

– Нет ничего проще. Еще и года не прошло с тех пор, как ты представлял здесь, в Париже, особу короля Пруссии. Ты сохранил воспоминания о милостях, которые он тебе расточал, и поныне привязан к нему узами признательности и долга. Лучше и не придумаешь. У меня нет подобных доводов оставаться в рядах своих соратников. Никто там не сделал для меня ровным счетом ничего, я свободен. Я оставляю за собой право отречься от этих неблагодарных и, что еще хуже, безмозглых глупцов, которые сами отрекаются от себя.

Я прекрасно понимаю, что могут сказать обо мне: я ренегат и предатель. Но начнем с того, что уж тебе-то известно, сколь мало значения я придаю мнению других.

И потом, по крайней мере, никто не обвинит меня, что я бросил своих товарищей в беде. Ведь в глазах всех, кроме, быть может, трех или четырех неистовых фанатиков, мы победили, и если верить песенкам, что сейчас распевают на улицах, народ готов вступить в неограниченное владение своей свободой. Итак, момент самый благоприятный: сейчас всего удобнее покинуть лагерь тех, кто мнит себя победителями. Они будут едва ли не довольны, если я их оставлю: одним меньше в кругу тех, кому осталось лишь поделить плоды своей победы. Итак, Юлиус, я теперь на твоей стороне, а чтобы заслужить в вашем лагере радушный прием, готов явиться с подарком.

– Каким?

– Я предам главарей Тугендбунда в твои руки, то есть в руки короля: вы сможете взять их на месте преступления, во время тайного сборища.

Как ни старался Юлиус, он не смог сдержать содрогания. Его глаза вдруг вспыхнули, и он, столь долго казавшийся полумертвым, словно бы ожил.

– Тебя это удивляет? – усмехнулся Самуил, от которого не укрылись ни непроизвольное движение, ни взгляд графа фон Эбербаха. – Говорю же тебе, я меняю диспозицию. А я, как тебе известно, из тех, кто ничего не делает наполовину. Либералы Франции отвратили меня от вольнодумцев всего света. Связавшись с этими людишками, я сбился с верной дороги. Я вижу теперь – наверно, довольно поздно, – что в их компании невозможно совершить ничего мало-мальски великого.

Что ж, хочу посмотреть, не больше ли проку в их противниках. Лучше быть Ришелье, нежели Катилиной. Если монархия готова воспользоваться услугами людей крепкого закала и бесстрашной мысли, как знать, быть может, она еще выиграет время? Ты же сам видишь, что пора революционных деятелей еще не настала. Итак, договоримся: я предоставляю себя в твое распоряжение; ты согласен?

– А если я соглашусь, какие действия от меня потребуются? – спросил Юлиус.

– Если ты согласишься, мы сегодня же вечером или самое позднее завтра утром отправимся вдвоем в Германию. А как только приедем, доверься мне полностью: действуя, как я скажу, ты за неделю совершишь, может быть, больше, чем за всю прошлую жизнь. Да и я тоже разом наверстаю все свои сорок понапрасну потерянных лет.

Ну же, отбрось ребяческие сомнения! Ты принесешь одновременно пользу своему отечеству и своему другу. Что до вождей Тугендбунда, мы для начала поставим условие, чтобы им была сохранена жизнь. Это должно избавить тебя от последних колебаний. Так что же, ты согласен? Говори!

– Однако это долгое, утомительное путешествие, – заметил граф фон Эбербах. – Доживу ли я до его конца при том, насколько я изнурен?

– Тебя только это смущает? – спросил Самуил. – Я приготовлю тебе укрепляющий состав, чтобы поддержать сердце и придать бодрости.

– А, укрепляющий состав? – повторил Юлиус, оживляясь, как будто давно ждал этого слова.

– Будь покоен, это средство, для здоровья ни в коей мере не опасное.

– Что ж, тогда согласен, – сказал Юлиус. – Ведь я уже говорил, что слепо вверяюсь тебе. Делай со мной что хочешь.

– В добрый час. Когда ты предпочитаешь ехать – сегодня вечером или завтра утром?

– Я прошу тебя оставить меня одного до завтрашнего утра.

– Хорошо. Только надо еще позаботиться о своевременном отправлении курьера из посольства; лучше бы уже сегодня послать туда записку, чтобы те части королевской армии, что стоят в Гейдельберге, были предоставлены в твое распоряжение.

– Я тотчас напишу и отдам письмо тебе. А ты уж позаботишься об его отправлении.

– Пока ты будешь писать, я приготовлю твое укрепляющее средство. Это дело пяти минут.

И Самуил вышел в соседнюю комнату, чтобы послать лакея к аптекарю.

Через пять минут он снова вошел к Юлиусу.

– Вот твое письмо, – сказал ему граф фон Эбербах.

– А вот твое снадобье, – отвечал Самуил Гельб.

– Кстати, – заметил Юлиус, – я не сообразил обсудить это с тобой прежде чем писать, а напрасно. Ты не ставишь никаких предварительных условий?

– Нет; я прошу только, чтобы мне помогли взобраться на коня. А уж оказавшись в седле, я, будь покоен, ускачу далеко.

– Это тебе обеспечено.

– Что ж! Стало быть, я бегу в посольство. Завтра в девять утра я буду ждать тебя у подъезда в экипаже. Подготовься к этому времени.

– О, я всегда готов.

Когда Самуил вышел, Юлиус промолвил:

– Ступай, твоя игра проиграна. Я вижу твои карты, а ты моих не видишь.

Он взял снадобье и часть его вылил в стакан.

Потом, открыв секретер, достал оттуда маленькую склянку и каплю ее содержимого добавил туда же.

Снадобье не изменило цвета.

– Это и вправду укрепляющее, – пробормотал Юлиус. – Для другого пора еще не пришла. Я сомневался, но напрасно: я ему еще нужен.

И он выпил микстуру.

Что до Самуила, то он по дороге в посольство тихонько посмеивался и говорил себе: «Оставить игру, бросить карты в час, когда обычным игрокам кажется, будто победа за ними; перейти на сторону побежденных в миг, когда они готовы все отдать, лишь бы отыграться или хоть уменьшить потери; получить таким образом из рук изнывающей от нетерпения монархии за один день такую власть, какой медлительная свобода, быть может, не принесла бы мне и за двадцать лет; разом обеспечить себе доверие Юлиуса благодаря своему отступничеству и его состояние благодаря его кончине; единым стремительным ударом завоевать богатство и могущество, утолить свое честолюбие и свою страсть – право, недурно! Какая блистательная комбинация и до чего грандиозный соблазн! Самуил Гельб, ты вновь обретаешь себя, ты возвышаешься!»