Текст книги "Предводитель волков. Вампир (сборник)"

VIII

Мы добрались к Мокэ затемно.

Поужинали яичницей на сале и фрикасе из кролика в вине.

Потом Мокэ постелил мне. Он сдержал слово, данное матери: в моем распоряжении был хороший матрас, две белые простыни и два очень теплых одеяла.

– Вперед! – сказал мне Мокэ. – Заройтесь поглубже и спите; вероятно, завтра в четыре часа утра нужно будет начать действовать.

– В любое время, как ты скажешь, Мокэ.

– Да-да, вечером вы ранняя пташка, а завтра утром нужно будет выплеснуть на вас полный ушат холодной воды, чтобы разбудить.

– Разрешаю это сделать, Мокэ, если тебе придется повторять дважды.

– Ну-ну, увидим!

– Ты очень спешишь лечь спать, Мокэ?

– А что же вы хотите, чтобы я делал в такое время?

– Мне кажется, Мокэ, ты мог бы рассказать одну из тех историй, которыми развлекал меня, когда я был маленьким.

– А кто встанет за меня в два часа, если я буду до полуночи рассказывать истории? Господин кюре?

– Ты прав, Мокэ.

– И на том спасибо!

Я разделся и лег. Мокэ упал на кровать прямо в одежде. Через пять минут он уже вовсю храпел. А я два часа ворочался с боку на бок – мне никак не удавалось заснуть. Сколько же бессонных ночей я провел накануне открытия охоты!

Наконец к полуночи усталость взяла свое.

В четыре часа утра я внезапно проснулся от холода. Я открыл глаза.

Мокэ сдернул с меня одеяло и стоял рядом, опираясь обеими руками на ружье и с трубкой во рту.

Его лицо еле виднелось в слабом свете, исходящем от трубки, и при каждой затяжке освещалось сильнее.

– Ну что, Мокэ? – спросил я его.

– Ну… его спугнули.

– Волка? А кто же его спугнул?

– Бедняга Мокэ.

– Ах, браво!

– Догадайтесь только, куда он забрался. Не волк, а просто послушный ребенок!

– Куда же он забрался, Мокэ?

– О! Держу пари, что не угадаете! В заросли Трех Дубов.

– И что же? Он окружен?

– Еще бы!

Три Дуба называлась рощица из деревьев и кустарника размером арпана в два в центре долины Ларньи, примерно в пятистах шагах от леса.

– А охотники? – продолжал я.

– Предупреждены, – ответил Мокэ, – они на опушке леса, все отменные стрелки: Муана, Мильдэ, Ватрэн, Лафей, лучшие из лучших. Мы с вами, со своей стороны, оцепим заросли с господами Шарпантье из Валю, Ошдезом из Ларни, Детурнелем из Фоссэ, спустим собак, лесник их науськает – и готово!

– Мокэ, оставишь меня в удобном месте.

– Я же говорил, что вы будете рядом со мной. Однако уже пора вставать.

– Ты прав, Мокэ. Бр-р-р!

– Так-так, сжалимся над вашей молодостью и подбросим хвороста в печь.

– Мокэ, я не осмеливался просить об этом, но если ты это сделаешь, то, честное слово, буду весьма признателен.

Мокэ сходил в сарай за охапкой дров, которые он бросил в очаг, подталкивая ногой, потом поднес к тонким веточкам зажженную спичку.

В тот же миг огонь вспыхнул и радостно взвился вверх. Я присел на выступ печки и оделся. Клянусь, я проделал это быстро. Мокэ был просто поражен.

– Вперед, – сказал он. – Глоток «Парфэт-амура» – и в путь!

И Мокэ наполнил два стаканчика желтоватым ликером, который мне даже не нужно было пробовать, чтобы узнать.

– Ты знаешь, что я не пью спиртного, Мокэ.

– А! Вы настоящий сын своего отца! Но что же вы тогда будете пить?

– Ничего, Мокэ, ничего.

– Вы знаете поговорку: «В пустом доме поселяется злой дух». Поверьте мне, бросьте что-нибудь в желудок, пока я заряжу ваше ружье, – нужно сдержать слово, данное бедной мамаше.

– Хорошо, краюшку хлеба и стаканчик пинеле.

Пинеле – это слабое вино тех краев, где нет виноградников.

Обычно говорят, что, чтобы его пить, нужны три человека: один пьет, двое его держат.

Я достаточно привык к пинеле и пил его без посторонней помощи. Итак, пока Мокэ заряжал мое ружье, я проглотил стакан пинеле.

– Послушай, Мокэ, что ты делаешь? – спросил я его.

– Крест на вашей пуле, – ответил он. – Поскольку вы будете рядом со мной, мы можем выстрелить одновременно, и – не ради награды, я прекрасно знаю, что вы уступите ее мне, но из мелкого тщеславия! – если волк упадет, будет видно, кто его застрелил. Итак, цельтесь хорошенько.

– Буду стараться изо всех сил, Мокэ.

– Вот ваше ружье, оно заряжено на птиц. Вперед, идем, и дуло вверх.

Я послушался разумного совета старого стрелка, и мы тронулись в путь.

IX

Встреча была назначена на дороге в Шавиньи.

Там уже были сторожа и часть охотников. Через десять минут подошли и остальные.

К пяти часам все были в сборе.

Состоялся совет. Условились, что нужно обойти Три Дуба подальше и потихоньку приближаться, сжимая круг.

Двигаться следовало как можно тише, учитывая хорошо известную повадку господ волков срываться с места при малейшем шуме.

Каждый должен был по пути внимательно все осматривать, чтобы убедиться, что волк по-прежнему в зарослях. Лесник держал собак Мокэ на привязи.

Каждый подошел и занял свое место у Трех Дубов.

Случаю было угодно, чтобы мы с Мокэ оказались с северной стороны, то есть с той части зарослей, которая шла параллельно лесу. Как и говорил Мокэ, мы очутились в самом лучшем месте.

Весьма вероятно, что волк будет стремиться в лес, а значит, выскочит с нашей стороны.

Мы отошли друг от друга на пятьдесят шагов, и каждый прислонился спиной к дубу. Все замерли и, затаив дыхание, стали ждать.

Собак спустили на стороне, противоположной той, которую охраняли мы. Они пару раз подали голос и замолчали.

Лесник пошел за ними в заросли. Он стучал палкой по деревьям и кричал:

– Ату!

Но собаки, выпучив глаза, оскалив зубы, вздыбив шерсть, казалось, прилипли к земле. Их нельзя было заставить сдвинуться с места.

– Эй, Мокэ! – крикнул лесник. – Сдается, это матерый волчище. Рокадор и Томбель не хотят на него идти.

Мокэ предпочел отмолчаться – звук голоса мог указать зверю место, где он обнаружил бы врагов.

Лесник продолжал идти вперед, стуча по деревьям. Две собаки следовали за ним, но крадучись, не забегая вперед, семеня, не лая и довольствуясь порыкиванием.

– Гром и молния! – вдруг закричал лесник. – Я чуть не наступил ему на хвост! Волк! Волк! Он к тебе, Мокэ, к тебе!

И впрямь к нам что-то приближалось. Животное выскочило из зарослей быстро, словно удар молнии, как раз между мною и Мокэ.

Это был громадный волк, почти белый от старости.

Мокэ выстрелил из двух стволов.

Я видел, как обе пули отскочили в снег.

– Да стреляйте же! – воскликнул он. – Стреляйте же!

Только тогда я вскинул ружье на плечо, прицелился и выстрелил. Волк дернулся, будто укусил себя за лопатку.

– Он попал в него! Он попал в него! – кричал Мокэ. – Мальчишка попал ему в правый бок! Дуракам везет!

Тем временем волк все бежал и выскочил прямо на Муана и Мильдэ, лучших стрелков округи. Оба открыли огонь – сначала на открытом месте, потом под лесом. Было видно, как первые две пули столкнулись и прорезали снег, взвихрив его фонтанчиками. Эти первые пули волка не задели, но, без сомнения, под другими он должен был пасть.

Было удивительно, что оба стрелявших не попали в волка. Я видал, как Муан убивал семнадцать бекасов подряд. Я видал, как Мильдэ перебил пополам белку, которая перескакивала с одного дерева на другое. Сторожа последовали за волком в лес. Мы с тревогой глядели туда, где они скрылись.

– Ну что? – крикнул Мокэ стрелкам.

– Ничего! – Мильде махнул рукой. – Он уже в Тай-Фонтэн.

– В Тай-Фонтэн! – с изумлением воскликнул Мокэ. – Не может быть! И что, эти простофили промазали?

– Почему бы и нет? Ты ведь тоже промазал!

Мокэ кивнул головой.

– Подожди, подожди, что-то неладно, – сказал он. – Что я промазал – это удивительно, но все-таки возможно. Но чтобы Муана с двух выстрелов не попал – нет, я говорю «нет».

– Однако это так, бедняга Мокэ.

– Кстати, а вы-то в него попали, – сказал он мне.

– Я!.. Ты уверен?

– Стыд и срам для остальных, но это так же верно, как то, что меня зовут Мокэ. Вы попали в него, это ж надо!

– Ладно, но если я в него попал, это несложно увидеть, Мокэ! Будет кровь. Побежали, Мокэ, побежали!

И я показал наставнику пример.

– Нет, черт возьми! Не побежим! – крикнул Мокэ, сжав зубы и топнув ногой. – Наоборот, пойдем медленно, чтобы не пропустить.

– Пойдем медленно, но пойдем же.

И он пустился шаг в шаг по волчьему следу.

– Ах, черт возьми! – сказал я. – Не бойся потерять след, его будет видно.

– Да, но я не это ищу.

– Что же ты ищешь?

– Сейчас узнаете.

Охотники, которые вместе с нами окружали заросли, собрались и следовали сзади, а лесник рассказывал им о том, что только что произошло. Мы с Мокэ шли по следу волка, глубоко отпечатанному в снегу.

Подошли к месту, где волка настиг мой выстрел.

– Вот видишь, Мокэ, – сказал я ему, – я промахнулся!

– Почему это, интересно, вы промахнулись?

– Господи! Да потому что нет крови.

– Тогда ищите след пули на снегу.

Я сориентировался и пошел в том направлении, куда пуля должна была бы лететь, если предположить, что она не поразила волка. Прошел полкилометра – без толку. Тогда я решил уступить и направился к Мокэ, который подал сторожам знак подойти.

– Ну-ну, – сказал он мне, – и где же пуля?

– Я ее не нашел.

– Тогда я удачливее вас: я ее нашел.

– Как это ты ее нашел?

– О! Повернитесь и посмотрите там, за мной.

Я повиновался. Охотники приблизились, и Мокэ указал им на черту, которую они не должны были переступать. Лесники тоже подошли.

– Ну что? – спросил Мокэ.

– Промах, – хором ответили Мильдэ и Муана.

– Я прекрасно видел, что вы промазали на открытом месте, но на опушке…

– Тоже промахнулись.

– Вы уверены?

– Найдены две пули, застрявшие в стволе одного дерева.

– Что-то не верится, – сказал Ватрэн.

– Нет, не верится, – повторил за ним Мокэ, – однако сейчас я покажу вам кое-что еще более невероятное.

– Покажешь?

– Смотрите сюда, на снег. Что вы видите?

– Волчий след, черт побери!

– А рядом со следом от правой лапы, там… что это такое?

– Дырочка.

– И что? Вы не понимаете?

Сторожа переглядывались с удивлением.

– Хоть сейчас-то понимаете? – настаивал Мокэ.

– Невозможно! – заявили сторожа.

– Однако это так, а доказательства я вам сейчас представлю.

Мокэ опустил руку в снег, пошарил там и через какое-то мгновение с победным криком достал сплющенную пулю.

– Это же надо! – сказал я. – Моя пуля.

– Вы ее таки узнали?

– Думаю, да; ты ее пометил.

– И какой знак я на ней поставил?

– Крест.

– Видите, господа, – сказал Мокэ.

– Послушай, объясни-ка нам все.

– Дело вот в чем. Обычные пули от него отскакивали, но он не имел власти над пулей, на которой был крест. Она попала ему в лопатку – я видел, как он дернулся, будто укусил сам себя.

– Но если пуля попала ему в лопатку, – спросил я, удивленный молчанием и изумлением сторожей, – почему же она его не убила?

– Потому что она не золотая и не серебряная, малыш, а только золотые или серебряные пули могут пробить шкуру черта и убить того, кто заключил с ним договор.

– Так ты что же, Мокэ, – спросили, дрожа от страха, сторожа, – веришь?..

– Еще бы, конечно! Я считаю, что мы только что имели дело с волком Тибо-башмачника.

Сторожа и охотники переглянулись. Двое или трое осенили себя крестным знамением. Казалось, все разделяли мнение Мокэ, что это волк Тибо-башмачника. Только один я ничего не понимал.

– Скажи же, – настаивал я, – что это за волк Тибо-башмачника?

Мокэ колебался и не отвечал.

– А! Будь что будет! – воскликнул он наконец. – Генерал сказал, что я смогу рассказать обо всем, когда вам исполнится пятнадцать. Уже исполнилось?

– Мне шестнадцать, – с гордостью ответил я.

– Тем лучше. Волк Тибо-башмачника, мой дорогой господин Александр, – это черт. Вчера вечером вы просили меня что-нибудь рассказать, так?

– Да.

– Давайте вернемся ко мне, и я расскажу вам историю, замечательную историю!

Сторожа и охотники, молча пожав друг другу руки, разошлись. Все отправились по домам, а мы вернулись к Мокэ, и он поведал мне историю, которую вы сейчас прочтете.

Возможно, вы спросите, почему я до сих пор не рассказал ее. И я отвечу, что до сего момента она хранилась в той ячейке моей памяти, которая всегда была словно заперта на ключ и открылась всего три дня назад. Я охотно поделился бы тем, при каких обстоятельствах это произошло, но не исключено, что это отсрочит повествование по существу и не представляет для вас особого интереса. Поэтому я предпочитаю начать свой рассказ сейчас же.

Я говорю «свой рассказ», а должен бы, наверное, сказать «рассказ Мокэ». Но, признаюсь, когда высиживаешь яйцо тридцать восемь лет, то в конечном итоге начинаешь думать, что ты его и снес.

Глава 1
Обер-егермейстер его сиятельства

Сеньор Жан, барон де Вез, был отличным псовым охотником.

Если идти по прекрасной долине, которая ведет из Берваля в Лонпрэ, то слева будет видна старая башня, которая кажется еще выше и еще величественнее из-за того, что стоит особняком.

Сейчас это собственность старого друга того, кто рассказывает эту историю, и все настолько привыкли к ее виду – каким бы мрачным он ни был, – что любой крестьянин летом отправится отдохнуть в тени ее высоких массивных стен, ничего не опасаясь, как не боятся пронзительно кричащие стрижи с черными крыльями и нежно щебечущие ласточки, каждый год прилетающие сюда вить гнезда.

Но в те времена, о которых мы ведем речь, то есть около тысяча семьсот восьмидесятого года, барская усадьба де Вез выглядела иначе и, следует признать, не была столь безопасной. Это было сооружение двенадцатого или тринадцатого века, мрачное и суровое, в замечательном устройстве которого – по крайней мере, внешне – вереница лет ничего не изменила. Правда, часовой в блестящем шлеме уже не прохаживался размеренным шагом по ее валу; правда, стрелок с пронзительно звучащим рожком уже не нес вахту на башне; правда, два вооруженных охранника уже не дежурили у потайного хода, готовые при малейшем сигнале тревоги опустить подъемную решетку на воротах и поднять мост. Но уже сама обособленность здания, жизнь в котором, казалось, угасла, придавала мрачному гранитному великану – особенно ночью – пугающее величие безмолвия и неподвижности.

Владелец этого замка, впрочем, был не злым человеком, и, как говорили люди, знавшие его не понаслышке и относившиеся к нему достаточно справедливо, от него было больше шума, чем дела, и больше угроз, чем зла, – для христиан, разумеется.

Но для лесных зверей это был беспощадный, неизменный, смертельный враг.

Он был обер-егермейстером его сиятельства Луи-Филиппа Орлеанского, четвертого по счету с таким именем, и это положение позволяло ему удовлетворять безумную страсть к охоте.

В любых других вопросах, какими бы сложными они ни были, еще можно было взывать к разуму барона Жана, но что касается охоты, то коль уж какая-нибудь мысль посещала голову сего достойного господина, то он предавался ей всем сердцем и непременно добивался цели.

Говорили, что он женился на внебрачной дочери принца и это, кроме титула обер-егермейстера, обеспечило ему почти абсолютную власть во владениях знаменитого тестя, – власть, которую никто не осмеливался оспаривать, особенно с тех пор как герцог Орлеанский в тысяча семьсот семьдесят третьем году вторично женился на госпоже де Монтессон и через какое-то время перебрался из замка в Виллер-Коттре в очаровательный домик в Банеле, где принимал лучшие умы эпохи и играл в комедиях.

Почти каждый божий день – при ясном солнышке, радующем землю, и при наводящем тоску дожде; когда зима покрывает поля белым саваном и когда весна расстилает по лугам зеленый ковер – между восьмью и девятью часами утра распахивались обе створки больших ворот замка и выезжал сначала барон Жан, за ним – первый доезжачий Маркотт, затем – другие доезжачие. Потом появлялись собаки, которых вели на поводках псари под наблюдением мэтра Ангульвана, кандидата в доезжачие, который шествовал, подобно немецкому палачу, после дворян и перед мещанами, – он шагал сразу за доезжачими и перед псарями, словно был первым из псарей и последним из доезжачих.

Вся процессия выступала в полном снаряжении на английских лошадях и с французскими собаками – на двенадцати лошадях, с сорока собаками.

Добавим еще, что барон Жан охотился на этих двенадцати лошадях и с этими сорока собаками на любых зверей.

Но, без сомнения, во имя чести он охотился главным образом на волка. Любому ловчему было понятно, что он уверен в чутье и выносливости своих псов, так как после волка наступала очередь кабана, за кабаном – оленя, за оленем – лани, за ланью – косули. Наконец, если слуги возвращались ни с чем, он рассворивал собак и травил первого попавшегося зайца, поскольку, как мы уже сказали, охотился сей достойный сеньор каждый день и скорее предпочел бы не есть и даже не пить целые сутки, хотя и часто испытывал жажду, чем целых двадцать четыре часа не видеть бегущих по следу собак.

Но, как известно, несмотря на быстроногих лошадей и обладающих прекрасным нюхом собак, на охоте случается всякое – и удачи, и неприятности.

Как-то раз Маркотт явился на назначенную бароном Жаном встречу совершенно сконфуженным.

– Что такое, Маркотт? – спросил борон Жан, нахмурив брови. – Что еще случилось?

Маркотт покачал головой.

– Говори же! – Барон сделал нетерпеливый жест.

– Случилось такое, сеньор… Мне стало известно, что где-то здесь обнаружился черный волк.

– Ах! Ах! – воскликнул барон Жан, и глаза его заблестели.

И действительно, достойный сеньор уже пятый или шестой раз упускал зверя, которого так легко было узнать по необычному меху, не умея ни застрелить его из штуцера, ни затравить.

– Да, – продолжил Маркотт, – но проклятый зверь так удачно использовал ночное время, так запутал следы, что, оббегав пол-леса, я возвратился в исходную точку.

– Итак, Маркотт, ты полагаешь, что нет никакой возможности приблизиться к зверю?

– Мне так кажется.

– Тысяча чертей! – воскликнул сеньор Жан, который был самым большим сквернословом на земле после Немрода. – Что-то я сегодня не в лучшем расположении духа, мне нужно хорошенько поулюлюкать, чтобы стряхнуть мрачные мысли. Поглядим, Маркотт, кто нам попадется вместо этого проклятого черного волка.

– Конечно! – занятый своими мыслями, отвечал Маркотт. – Я вовсе не против другого зверя. Сеньор желает спустить собак и охотиться на первое попавшееся животное?

Барон уже велел было Маркотту поступать, как тот сам знает, когда увидел приближавшегося со шляпой в руках коротышку Ангульвана.

– Погоди, – сказал он, – вот мэтр Ангульван. Он, кажется, даст нам совет.

– Я не смею давать советов такому благородному сеньору, как вы, – ответил Ангульван, пряча за скромными манерами лукавую и хитрую физиономию, – но мой долг сообщить вам: в окрестностях появилась лань.

– Посмотрим на твою лань, Ангульван, – ответил обер-егермейстер, – и если ты не ошибся, тебе перепадет новый экю.

– Где твоя лань? – спросил Маркотт. – Но береги шкуру, если беспокоишь нас напрасно!

– Дайте мне Матадора и Юпитера, и тогда посмотрим.

Матадор и Юпитер были лучшими гончими псами сеньора де Веза. Ангульван не сделал с ними и сотни шагов в чащу, как по тому, что собаки стали нетерпеливо бить хвостами и заливисто лаять, понял, что они на верном пути. В самом деле, почти тут же лань – великолепная семилетка – выскочила на собак. Вся свора помчалась за двумя ветеранами. Маркотт закричал, чтобы дали дорогу, протрубил сбор, и охота началась – к великому удовольствию сеньора де Веза, который, все еще сожалея об упущенном волке, уж так и быть, согласился на лань-семилетку.

Охота продолжалась без малого два часа, а лань не подавала даже признаков утомления. Сначала она завела охотников в лесок близ Арамона по дороге на Пандю, потом с дороги на Пандю в конец Уани, и все это в приличном темпе – поистине она не была из тех, кто позволяет злым таксам схватить себя за хвост.

Однако, углубившись в леса Бурфонтена, животное начало терять силы, стало избегать открытых пространств, по которым до этого уходило, и принялось хитрить.

Для начала лань заскочила в ручей, соединявший пруды Бэзмона и Бура: около восьмой части лье она поднималась по нему по колено в воде, прыгнула вправо, возвратилась в русло ручья, прыгнула влево и продолжала двигаться такими мощными скачками, на какие только хватало сил.

Но собаки сеньора Жана были не из тех, которые отступают из-за такой ерунды. Будучи умными и породистыми, они разделились для выполнения задачи. Одни поднимались вдоль ручья, другие спускались; одни шли по следу справа, другие – слева. Они разгадали хитрость животного, поняли, каким путем оно идет, и на первый же клич одной из них собрались вокруг и продолжили преследование так яростно и отчаянно, словно лань была уже в двадцати шагах от них.

По-прежнему мчащаяся галопом, сопровождаемая звуком рожка и лаем свита барона Жана, доезжачие и собаки оказались возле прудов Сент-Антуана, в нескольких сотнях шагов от Уани.

Там, между окраинами Уани и изгородью Озрэ, стояла лачуга Тибо-башмачника.

Скажем несколько слов о том, кто такой был Тибо, делающий сабо, Тибо-башмачник, ибо именно он – главный герой нашего рассказа.

Возможно, меня спросят, почему я, который выводил на сцену королей и принуждал в своих романах играть второстепенные роли принцев, герцогов и баронов, почему я сделал главным героем этой истории простого башмачника.

Прежде всего, отвечу я, потому что в милом моему сердцу краю Виллер-Коттре больше башмачников, чем баронов, герцогов и принцев, а еще потому, что коль уж я вознамерился рассказать со сцены о событиях, в которых речь пойдет об окружающих лесах, мне нужно было – дабы не выдумывать персонажей, подобных героям «Инков» господина Мармонтеля и «Абенсераджей» господина де Флориана – сделать главным персонажем одного из настоящих обитателей этого леса.

Кстати, не вы выбираете героя, это герой выбирает вас; и хорош он или плох – я увлечен именно этим героем.

Итак, я попытаюсь дать портрет Тибо-башмачника – простого человека, делающего сабо, как художник создает портрет, который принц королевской крови желает отправить своей невесте.

Тибо был человеком лет двадцати пяти – двадцати семи, высоким, хорошо сложенным, крепким, но с какой-то непонятной тоской на сердце и унынием в душе. Это уныние рождалось от капли зависти, которую он всегда испытывал – возможно, сам того не желая, безотчетно – к более удачливому, чем он, ближнему.

Его отец совершил в свое время ошибку, серьезную во все времена, но еще более непростительную в эпоху абсолютизма, когда никому не позволено было возвышаться над своим сословием, тогда как в наше время при определенных способностях можно достичь желаемого.

Отец дал ему образование, непозволительное при его общественном положении. Тибо учился в школе аббата Фортье, магистра из Виллер-Коттре; он умел читать, писать, считать; он даже немного знал латынь, чем очень гордился.

Тибо много времени проводил за чтением. Особенно он любил модные книги конца последнего столетия.

Словно неудачливый химик, он не умел отличить хорошее от плохого и в огромных количествах проглатывал преимущественно плохое, позволяя хорошему осаждаться на дне стакана.

Без сомнения, в двадцатилетнем возрасте Тибо мечтал вовсе не о том, чтобы делать сабо.

В какой-то момент он склонялся к военной службе.

Но его товарищи, состоявшие на службе короля и Франции, как начали ее солдатами, так и окончили простыми солдатами – не продвинувшись за пять или шесть лет рабского служения, не получив никакого чина, не дослужившись даже до капрала.

Потом Тибо мечтал стать моряком.

Но для простолюдинов карьера моряка была еще более недоступной, чем армейская.

Проведя пятнадцать или двадцать лет в опасности, среди бурь, в боях, он мог дослужиться всего-навсего до боцмана – только и всего!

Кроме того, Тибо мечтал вовсе не о короткой курточке и парусиновых штанах: его амбиции простирались до облачения королевского голубого цвета с красным жилетом и золотыми эполетами в форме кошачьей лапки.

Но не было случая, чтобы сын башмачника стал капитаном фрегата, и даже капитан-лейтенантом, и даже просто лейтенантом.

Таким образом, от мечты стать моряком пришлось отказаться.

Еще Тибо хотел стать нотариусом. Какое-то время он мечтал поступить рассыльным к мэтру Нике, королевскому письмоводителю, и подниматься по служебной лестнице благодаря быстроте ног и живости пера.

Но, дослужись он даже до чина старшего делопроизводителя с сотней экю в год, где ему было взять тридцать тысяч франков, необходимых для покупки скромной деревенской конторы нотариуса?

Таким образом, не было никакого проку становиться ни письмоводителем, ни офицером – сухопутным или морским.

Именно в это время отец Тибо умер. У него было так мало денег на счету, что их едва хватило на похороны.

Отца похоронили, и после похорон Тибо досталось три или четыре золотых пистоля.

Тибо прекрасно понимал свое положение и был весьма искусным башмачником. Но он не чувствовал интереса к тому, чтобы орудовать сверлом и резцом.

Кончилось тем, что, из чувства осторожности оставив на хранение другу инструменты отца, он продал мебель – от первого до последнего предмета, выручил за них сумму в пятьсот сорок ливров и решил отправиться в путешествие по Франции, которое тогда называли тур де Франс.

Три года Тибо провел в странствиях. Он ничего не заработал, но узнал то, что ранее ему было неизвестно, и развил дарования, о которых не подозревал.

Он усвоил, что надлежит строго выполнять договор о торговой сделке, заключенный с мужчиной, и что совершенно незачем быть верным клятве в любви, данной женщине.

Вот что он выиграл с точки зрения нравственности.

Что касается физической стороны, то он восхитительно танцевал джигу, так ловко орудовал палкой, что мог постоять за себя против четверых, и владел рогатиной, как лучший егерь.

Все это ничуть не уменьшило его врожденной гордости, и, видя, что он более красив, силен, ловок, чем многие дворяне, Тибо вопрошал Провидение: «Отчего я не родился дворянином, и почему такой-то дворянин не родился простолюдином?»

Но на подобные обращения Тибо Провидение не считало нужным отвечать. А поскольку Тибо, танцуя, крутя палку, действуя рогатиной, расстроил некоторым образом свое здоровье и не восстанавливал его, то в конечном итоге он решил вернуться к прежнему ремеслу, каким бы ничтожным оно ни было, говоря себе, что если оно кормило отца, то вполне может прокормить и сына.

Вот почему Тибо отправился за своими инструментами туда, где их оставил, а потом с инструментами в руках пошел к управляющему имением его сиятельства Луи-Филиппа Орлеанского за разрешением построить домик в лесу, чтобы заниматься своим делом. Управляющий охотно позволил, потому что из опыта знал, что у сеньора герцога Орлеанского очень жалостливое сердце и он жертвует обездоленным до двухсот сорока тысяч франков в год, и подумал, что коль он расстается с такой суммой, то вовсе не будет против предоставить участок шагов в тридцать-сорок человеку, желающему трудиться.

Тибо, обладая свободой в выборе места для жилья, присмотрел самое живописное местечко в окрестностях Озьер, в четверти лье от Уани и в трех четвертых лье от Виллер-Коттре.

И вот башмачник соорудил мастерскую по производству сабо: наполовину из старых досок, которые ему дал торговавший по соседству господин Паризи, наполовину из веток, которые управляющий позволил ему спилить в лесу.

Потом, когда хижина была построена (она состояла из одной достаточно теплой комнаты, где можно было работать зимой, и открытой пристройки, чтобы работать летом), он принялся за сооружение кровати.

Сначала ложем служила просто куча папоротника. Позже он изготовил с сотню пар сабо и продал их папаше Бедо, торговцу самым разным товаром из Виллер-Коттре, и из этих первых денег дал задаток за матрас, который ему позволили оплатить в течение трех месяцев.

Деревянную кровать несложно было сделать самому: Тибо не был бы мастером, изготавливающим сабо, не будь он немного столяром. Он сделал каркас кровати, сплел дно из ивовых веток, водрузил на него матрас и оказался обладателем вполне достойного спального места.

Затем, мало-помалу и одно за другим, появились постельное белье и одеяла.

Позже – переносная плитка, глиняные горшки для приготовления пищи на плитке, еще какое-то время спустя – фаянсовая посуда.

В конце года движимое имущество Тибо пополнилось красивым дубовым ларем и чудесным шкафом из ореха, который, как и каркас кровати, он смастерил сам.

Вот так Тибо обзаводился хозяйством, ибо он не довольствовался тем, чтобы из куска бука в´ырезать лишь пару деревянных башмаков: из оставшихся кусочков он вырезал ложки, солонки, плошки и чашки.

После возвращения из путешествия по Франции Тибо прожил в своей мастерской уже три года, и за это время его могли упрекнуть только в одном – в том, в чем уже упрекали раньше: он был несколько более завистлив к достоянию ближнего, чем следовало бы для спасения души.

Правда, тогда это чувство было еще настолько безобидным, что только духовник знал о нем и мог пристыдить за преступление, которое пока что существовало в душе как греховный помысел.