Текст книги "Настоящее фэнтези. Сборник рассказов"

Очередь

Перед работой Иван всегда забегал и регистрировался в очереди. Если регистрацию не обновлять, то выкинут, ведь! И не докажешь потом, что стоял, что уже второй месяц рано по утрам перед работой прибегал на переклички и получал свой номер несмываемый до следующего раза. Конечно, можно было по-хитрому, как сделала соседка Мария Сергеевна, что из той квартиры, сразу у лифта и налево. Она взяла отпуск заранее, а потом, как только объявили, обегала все пункты и встала в очереди в каждом. В первые ряды, конечно, все равно не попала. Тут все ясно, первые места в очереди всегда купленные. Жулики кругом. Жулики – они были, есть и будут даже при полном коммунизме, которого, говорят, все равно не будет, потому что утопия.

Так вот она успевает пробежаться с утра по оставшимся очередям в трех ближних пунктах. Остальные ее постепенно «выдавили», так хитро все устроив, чтобы дальние не смогли вовремя зарегистрироваться и подтвердиться. Ох, ругалась Мария Сергеевна… Ох, ругалась! Она же работала в юности-молодости на стройке, и даже дошла до прораба, пока замуж не выскочила. А как прораб на стройке разговаривает? Он же не разговаривает – он кричит. И все при этом кричит не теми словами, что можно писать в книге. Но тут, в общем, уже бесполезно было кричать. Ну, поругалась, пошумела пару дней. Теперь вот встает на час раньше и обегает все свои точки, чтобы уж наверняка. А Иван – он только в одной очереди стоит. Потому что на самом деле все равно, что в трех, что в одной – все равно раньше срока не получится. Вон, у нее целых три очереди, да ни одна еще так и не дошла.

Правда, три очереди – это такая возможность… Это же в случае чего можно свою очередь перепродать. Говорят, если продаешь свою очередь, а она из первой сотни, можно купить машину сразу. А если, предположим, из первой двадцатки – так сразу квартиру. Мария Сергеевна, выходит, теперь дама богатая. Правда, муж у нее запойный, поэтому завидовать-то нечему – все равно пропьет. Даже если очередь ее дойдет – все равно все пропьет. Так уже бывало, что у них в квартире оставалась только та кровать, на которой спали, да сантехника, потому что крепко вмурована, а у мужика руки не из того места растут. Она так всегда и говорит громко и отчетливо, что у моего-то, мол, руки – не оттуда. А он и не возражает. Симпатичный такой, интеллигентный. Только сильно запойный.

В долгих вечерних кухонных разговорах теперь сплетничают не о политике – о тех, кто уже дошел, дотерпел, дождался. Правда, лично никто никого как обычно не знает, но вот знакомый – с ним вместе на автобусе по утрам едем – говорил, что его сосед лично видел, как сам президент… Ну, это уж точно – враки. Чтобы сам президент – в общей очереди? Да еще так, что его видел какой-то сосед малознакомого типа? Над такими рассказами смеялись, а потом обсуждали слаженно, как и что будет, когда закончится очередь.

Еще говорили, что некоторым приходят специальные открытки. Будто бы те розыгрыши по телевизору, когда надо послать пять СМС и заплатить за телефонный разговор со студией, вот будто бы там действительно разыгрывают очередь для внеочередников. И если выиграешь, то получаешь простой почтой специальную открытку. И по той открытке тебе надо уже регистрироваться не в общую очередь, а в очередь внеочередников. Там совсем другой номер, и все будет гораздо быстрее. Правда, не верилось в это как-то. Все эти игры, что по телевизору – там же просто артисты! Известное дело… Мать Ивана несколько раз слала СМС. Потом ему приходилось срочно класть денег ей на телефон – очень дорого выходило. И ничего она все равно не выигрывала. Иван уж ей объяснял, объяснял насчет разводки и лохов, которые разводятся. Она обижалась, но потом вздыхала и обещала просто ждать своей очереди.

– А вдруг не дождусь, Ваня? – спрашивала иногда с тоской. – Вдруг не успею? Это же сколько мы потеряем, а? Так бы – не себе уже, пусть, а детям. Вот тебе, Ванечка, сестре твоей… И отец так-то бы хотел. Нам-то, старым, ничего в этой жизни уже не надо. Лишь бы детям хорошо было!

Иван только отругивался. А что он мог сказать? В сотый раз повторять, что нечего волноваться? Что все пройдут свою очередь? Что чем сильнее волнуешься, тем чаще болеешь? Что вопросы у тебя, мать, странные такие, прямо, как у маленьких детей. Ну, разве же не ясно было сказано с самого начала, что все, понимаешь, все могут и все успеют. Ну?

Мать плакала в трубку, но на другой день снова перезванивала и пыталась выяснить, что там и как слышно насчет очереди, и какие шансы, и успеет ли она до смерти.

Трудно с ними, старыми.

Иван знал точно одно: надо выполнять все правила и законы. Надо стоять в очереди. Надо регистрироваться по утрам. Ну, и работать надо – а как же без этого? Жизнь – это ведь не просто так в очереди стоять. Тут ведь и питаться надо, и одеваться, и за квартиру платить. И родителям, кстати, помогать. На телефон матери денег кинуть – откуда взять? За-ра-ба-ты-вать!

Даже в старых книгах, в церковных во всех, написано было, что если все выполнять честно, то рано или поздно будет тебе награда. И вовсе не после твоей смерти, а тут, в этой жизни.

Так верил Иван, каждое утро бегая на перекличку.

А сегодня утром он никуда не побежал. И на работу сегодня не пошел. Потому что, проснувшись, увидел на кухонном белом столе, прямо посередине, неизвестно откуда появившуюся яркую черную открытку с красными буквами, с подписями, с печатями и с номером телефона. Красивым шрифтом, отчетливо и ясно, на открытке было написано, что в связи с тем, что он, Иван, то есть, такой хороший, что все выполняет, что все правила и все как положено, и работа вот у него, и родителям помогает, и сестре советы дает, и Марии Сергеевне тоже не грубит вовсе, то в связи со всем этим ему дается право на проход вне очереди. А открытка – это пропуск. Надо просто прийти, показать открытку, и сразу пропустят. И не надо стоять, не надо никаких перекличек, не надо на работу теперь уже, потому что – а зачем, собственно, на работу? Ведь если вне очереди, то – все. То есть, совсем – все. Что хочешь, то есть, и без всякого труда.

А что хочешь? В смысле, как идти-то? Открытка есть, костюм ненадеванный – вот он. Галстук, рубашка белая. Все, как положено, как принято. Завидовать все будут, конечно, но тут уж… Заработал вот, заслужил. По честному, по законному. А если бы все так работали, то всех бы пропустили вне очереди? Дурацкие какие-то мысли. Собираться надо и идти. А все равно как-то страшно. Вроде и закончилась жизнь, что ли… Вот – раз, и все. Закончилась. Ведь теперь не надо ни работать, ни стараться, ни родителям помогать больше не надо – у них, кстати, своя очередь есть.

Телефонный звонок разорвал тишину, заставил вздрогнуть.

– Иван Петрович? – незнакомый голос в трубке гладил бархатом.

– Я.

– Иван Петрович, дорогой. У вас есть то, что нужно мне. Понимаете? Назовите вашу цену.

– Но…

– Иван Петрович, подумайте сами: очередь вы все равно не теряете. Рано или поздно пройдете, достигнете. А деньги – они ведь сейчас и сразу. Вы сможете помочь родителям. Сестре. Сможете перестать работать и занять еще несколько очередей. Сможете, наконец, если вам так вот не терпится, купить себе очередь ближе.

– Я так не могу, – сказал Иван. – Мне бы подумать…

– Очень хорошо! Главное, что вы не отказываете – это хорошо. Вы думайте, думайте. Но помните – я вам первый позвонил! Сейчас к вам сразу набегут разные – вы уж скажите, чтобы со мной решали все вопросы. А хотите, я вам человечка к дверям поставлю? Так и не помешает тогда никто думать. А?

Иван молчал, крутя открытку в руках. Правильно ведь говорит незнакомец. Все правильно. И набегут. И будут предлагать. И еще угрожать будут. Всем хочется. Всем, поголовно – точно. Но ведь это лично ему открытка? Это же он своей жизнью заслужил? Вот тут так и написано в тексте – кому именно и за что. Это ведь не просто так – вне очереди. Это вроде как орден такой даже. Признание такое.

Он еще раз перечитал текст. Перевернул открытку, всмотрелся в знакомый логотип и сияющие красные на черном выпуклые буквы:

«Одна душа – одно желание».

…А очередь еще длинная…

Скука

– Вставайте, граф, вас ждут великие дела! – привычно раздалось ранним утром в тесной спальной.

– Господи, – простонал молодой граф, пытаясь накрыться с головой тяжелым ватным одеялом. По традиции рыцарей закаляли с детства, поэтому в спальной комнате никогда не строили камин, а окна не имели стекол и ставен. Летом это было даже приятно, если не считать комаров, да мух, но вот осенью и зимой… Бр-р-р…

– Господи, – повторил он, когда твердая рука старого слуги сдернула одеяло. – Ну, за что мне это? Почему?

– Вы должны, потому что вы рыцарь и вы граф.

– И что с того?

– Вам надлежит совершить утренний туалет и выехать в полном вооружении для совершения подвига.

– Господи, – третий раз за утро возопил юноша. – Как же мне надоели эти ранние вставания, эти ежедневные подвиги, эта скачка по лесам и полям, эти спасенные девицы, дурищи из дурищ с восторженными глазами, эти повешенные разбойники, эти убитые драконы… И такая канитель – каждый день, каждый день… Какая же тоска… Какая скучища… А вот быть бы мне лучше торговцем, водить караваны, как делают Уильям с отцом, смотреть на новые города и страны, останавливаться в гостиницах или даже просто так на берегу реки, на поляне… Новые встречи, новые знакомства. Вот где романтика, вот где жизнь!

– Уильям! Почему ты еще спишь?

– Отец, прошу вашего прощения, но я лег только в два часа ночи…

– Я лег после тебя. Я еще проверил груз и охрану. И встал – раньше. Почему же ты еще спишь?

– Ох-х, – зевая, вылез из спального мешка, новейшего изобретения северян, Уильям. Вилли – так его называли только самые близкие друзья. Остальные за такое сокращение благородного имени могли и в харю получить. Потому что вышел Уильям не в мать и не в отца. Родители были маленькими и кругленькими, аккуратненькими и похожими, как пуговицы на мундире стражника. Сын у них был один, и с детства они все силы и все средства вкладывали в него. Вот и выросло… Что выросло. Огромного роста, широкоплечий, мускулистый, рыжий, как огонь – не в одном селе после прохода торгового каравана плакали девчонки, так и не сумевшие оставить его при себе.

– Ну, вот, встал, – пробасил он, взгромождаясь над отцом, с восхищением смотрящим на любимое чадо.

– Встал, значит? Ну, тогда – утренний туалет, как положено купцу. А потом считать и укладывать товар, проследить за упряжью, чтобы не попортили лошадей, переговорить с охраной – въезжаем все же в леса, послать голубя, что въезжаем в эти самые леса, пусть готовят отряд для встречи, проверить кассу, выдать на расходы квартирьерам, отправить квартирьеров вперед – не забыть про охрану для них, распланировать график движения, получить отчет и проверить его…

– Ох, отец… Какая же все это скучища и тягомотина… И вот так – каждый день. И что, теперь мне до конца жизни – так? Постоянные поездки, грязные ночлеги, умывание в реке, сельские девки, пересчет товара, недоверие ко всем, контроль и учет, учет и контроль… И все зачем? Затем, чтобы приехать домой, переночевать там – и снова в путь? Как же это скучно и неинтересно… Вот жить бы, как вчерашний наш трактирщик, на пересечении дорог в своем трактире. Встречать проезжающих, слушать рассказы, знать все и обо всех, писать книгу о приключениях со слов путешественников, завести себе жену, детей кучу, ходить с ними в лес по грибы и ягоды…

– Джек, тудыть твою и растудыть! Ты почему еще спишь? Ты почему спишь, скотина? Ты почему…

– А-а-а, – вскочил Джек на своем топчане, получив по мягкому месту розгой. Отец у него раньше служил в армии, дослужился до сержанта. После отставки на накопленные деньги купил трактир. А вот повадки у него остались сержантские. Розги, палки, беспрекословное выполнение приказов… Зато его трактир славился по всей округе своей чистотой и вкусными обедами. И на пиво никто не жаловался.

– Больно, па! – Джек почесался. – Слышу я, уже слышу!

– Так будет еще больнее! Ты что, забывать стал свои обязанности? Точно, сожгу все твои книги – один вред от них. Быстро умываться, бегом – и за дело! Проследишь за уборкой, поглядишь, как там помыли посуду, отберешь у крестьян пару овец на жаркое, да чтобы не так, как вчера, а посвежее, помоложе выбирай, чтобы ребрышки после жарки были мягкие и сочные! Потом сходишь с Михой на рынок, принесете овощей и зелени. Потом посчитай, что у нас там с вином и пивом. Потом рассчитайся со сторожем – он уже полчаса ждет у кассы. Потом сходи на конюшню – чтобы было там чисто и солома свежая. Потом начисть до блеска краны, потом обновить надо вывеску, потом…

– Ох, па… Уже иду, – совершенно убитым тоном прервал Джек отца. – Но все-таки, как же это скучно – каждый день одно и то же. С самого, извиняюсь, с ранья. И до самой, так ее, ночи. А то и до утра… Голова уже не варит. В глазах все двоится и плывет, хоть и не пил совсем. Ни тебе почитать, ни посидеть минутку. Даже на любовь времени не остается. Изо дня в день, изо дня в день… Такая скучища и тягомотина. Вон, даже простому крестьянину, хоть и тому же Питеру, что пил пиво вчера до ночи – ему в сто раз легче и интереснее жить. У него есть свои четыре времени года, и со сменой времен меняется жизнь, у него есть свое поле, есть природа вокруг, есть урожай… А у нас – ох, такая скучища!

– Ах! – вскочил, отплевываясь, Питер с сундука, на котором спал. – Ты что, батя, охренел?

– Я охренел? Это я охренел? Вот сейчас возьму грабли, да поломаю о твою спину, бездельник! Солнце уже встает, а ты еще спишь? Какой ты, к чертям собачьим, крестьянин? Ты пьяница беспутный, забывший свои обязанности перед семьей и перед богом!

– Да какой пьяница-то… Одна кружка пива раз в неделю…

– Вот именно! Каждую неделю – что это, если не пьяница? А нам сегодня травы косить – вот квитанция от лесника, по опушкам разрешено. Нам сегодня после этого надо еще успеть вернуться и накормить-напоить всю скотину. Днем-то она попасется в общинном стаде, а вот вечером и перед ночью… Значит, надо кормов задать. Коров подоить всех – мамка одна не справится. Приготовить к утру товар для рынка и то, что отвезем в замок за защиту. А там уже и время будет бороновать, а потом…

– Вот же, угораздило крестьянским сыном родиться, – бурчал Питер, собираясь. Хотя, что там было собираться? Подпоясал рубаху, в которой спал, повесил на плечо холщовую суму, в которую кинул луковицу да кусок хлеба, и выскочил за отцом на улицу.

– Ну, и где твое солнце?

– Я не сказал, что оно встало. Я сказал, что оно встает. Вон там, видишь, край неба уже посветлел?

– Черт-черт-черт…

– Не чертыхайся!

– Как же мне надоела эта идиотская жизнь! Этот, так его, повседневный идиотизм сельской жизни, как говорят в книжках умные люди…

– А кто их кормит, этих умных людей? Мы! Что они без нас? Они же сдохнут все, если не мы. Да на нас вся земля держится, понял?

– Это мне ясно… С детства знаю, заучил… Но как же это скучно, батя! Какая же это скучища год за годом, месяц за месяцем, день за днем делать одно и то же. Встречать рассветы в полях. Зимой перебиваться мелкими заработками. Летом не спать почти. Осенью жениться, плодить новых крестьян. И опять – поля, вонючая дурная скотина, навоз, мозоли на руках… И пустая голова на плечах. Совсем пустая, понимаешь? Остановиться и задуматься некогда. А ведь есть такие люди – писатели. Они, знаешь, пишут книги, описывают разные страны и континенты, приключения всякие. А еще можно сказки писать про рыцарей, про драконов, про принцесс и пастухов… Сидишь, в окошко смотришь, и пишешь сказку – представляешь?

– Какая же все это скучища и тягомотина! – вскричал резким козлиным голосом писатель, бросая в угол перо. – Как же мне все это надоело! Выдумывать, вживаться, мучиться, сидеть каждый день до твердых мозолей на заднице, до головной боли, писать всю эту муру, которая по большому счету никому не нужна… Кто это все читает, кроме нескольких умников? Эх… Вот ведь, некоторые – подвиги совершают, девиц освобождают, драконов бьют, разбойников разгоняют… Или ходят с караванами… Или кормят народ в трактирах на перекрестках дорог… Или просто пашут землю. И все их знают, любят, уважают… Не то, что меня. Ну, кому я нужен со своими сказками-рассказками? Что это за жизнь? Каждый день, каждый божий день – за стол. И как приговоренный, как прикованный, как настоящий раб на галерах: писать, писать, писать, писать… Ох… Скучища. Скучища и тягомотина. Нет в жизни счастья…

То ли девочка, а то ли виденье

– М-м-м… Ты кто?

Петр смотрел непонимающе на незнакомую маленькую девочку в своей комнате…

– Бр-р-р, – помотал он головой, отчего опять захотелось прилечь и закрыть глаза.

Нет, не девочку все же – женщину. Все при всем, смотреть, как говорится, приятно. Только вот роста очень маленького. Она стояла над ним, полулежащим на диване, уперев маленькие руки в маленькие бока, и яростно раздувала маленькие ноздри маленького носа.

– Э-э-э…, – вяло помахал он поднятым вверх указательным пальцем. – Белочка-а-а… а нам и не страшно!

– Ты текст свой двумя руками набиваешь? – вполне связно спросило нежданное алкогольное явление.

– Оно говорящее! – восхитился Петр.

Р-раз-два-три! Маленькая ладонь врезала по левой, правой, потом снова по левой щеке… От души врезала, так, что аж потолок снова закачался в Петиных глазах.

– О-ой… Больно же! Черт…

– Ты. Текст, – она показала рукой, как будто пишет. – Пишешь или печатаешь?

– Ик, – прикрыл он рот ладонью.

– Фу-у-у, – помахала она рукой перед собой. – Последний раз спрашиваю…, – и тут вдруг заорала тонко и звонко, до зуда в ушах. – Ты пишешь, гад, или печатаешь?

– П-печатаю…

– Жаль, – вздохнуло видение.

И добавило мечтательно.

– А то можно было тебе палец сломать… Или даже два. На левой.

– За что? – глупо спросил Петр и сам тихо рассмеялся такой своей глупости – кто же разговаривает с глюками.

– И вот это все – мне? – спросило куда-то в воздух, вверх, в потолок, видение. – Мне – вот это? Ну, ладно, ладно…

Она плавно поднялась в воздух – Петр удовлетворенно прикрыл глаза, потому что все подтверждалось. Ну, разве люди летают? Летают черти, ведьмы всякие, некоторым, если не врут, даже ангелы являлись – но это надо было, наверное, очень долго пить. А печень все же не железная.

И тут же скрючился от удара именно в печень. А в ушах зазвенело от крика:

– Встать! Быстро! Кому сказала! Что? Молчать! Встать! Встать, твою мать! Вста-а-ать!

– Ой, ой, ой, – только поворачивался он на диване, неуклюже сползая на пол.

– Встать!

– Стою уже…

– Молчать! Молчать, пока не спрашиваю! – крик прямо в ухо чуть не выбил барабанную перепонку. – Стоять смирно! Молчать! Ждать команды! Что? Лечь! Встать! Лечь! Встать! Лечь! Встать! Молча-а-ать!

Петр «на автомате» выполнял команды. Ложился со вздохом. Тут же вскакивал. Молчал. Стоял смирно. Но мозги потихоньку просыпались, и начинали свое шевеление различные мысли: что не похоже это все на сон, что почему же никто не слышит этого крика, что когда пинают – это очень даже больно, что вообще – кто такая, откуда?

– Шаг вперед! Еще шаг! Что? Молчать! Лечь, встать! Лечь, встать! Шаг вперед! Два шага вперед! Пол-оборота нале-во! Налево! Убью, скотина!

Она так громко кричала, что в старинной люстре, которая досталась Петру в подарок от бабушки, звенели потемневшие от времени хрустальные подвески.

– Ты! Вот ты, скотина, кто такой? Быстро отвечай! Короче! Короче и яснее! Ты кто такой?

– П-петр, – заикнулся он.

– Молчать! Лечь, встать! Лечь, встать! Мне глубоко наплевать на твое имя! Лечь, встать! Я тебя научу волю любить! Петя он, понимаешь… Лечь, встать! Кто ты такой – быстро и ясно!

– П-писатель…

– Шаг вперед! Сесть! Писать!

Он повернул голову, но тут же получил пощечину сзади.

– Не вертеться! Сидеть смирно! Руки на клавиатуру! Быстро! Писать! Кому сказано!

«Ну, ни фига себе мы вчера насобачились», – настучали пальцы.

– Так… Насобачились – это хорошо. Образно и ярко. Но в целом не по теме. Молчать! Сидеть! Писать!

– А что писать… Ой! Больно!

Пинок в бок был увесистым.

«Хорошо, что она маленькая», – подумал Петр. – «А то сломала бы ребро, запросто!»

– Что-о? Кто? Маленькая? Я тебе покажу – маленькая! Я тебе сломаю что-нибудь и погляжу, какая я маленькая! Молчать! Писать!

Он вывел на экран вчерашний текст, работу над которым прекратил как раз с приходом друзей. Word бесстрастно подчеркнул ошибки и непонятности. Петр почистил текст немного, добавил пару запятых в одном месте, потом фразу, сразу другую, ниже записал возникшую мысль, развил ее в абзац, зацепившись, вдруг, не поднимая головы, закончил страницу.

Отвлекся, чуть скосив глаза в сторону: незнакомка с умильным выражением лица, подперев щеку рукой, опертой на подлокотник его кресла, смотрела на него, как смотрела в детстве бабушка.

– А вы, собственно, кто, извините? – осторожно спросил Петр.

– Я-то? Да муза я твоя, дурачок. Вот, помогаю, типа… Что-о-о? Молчать! Сидеть смирно! Писать, твою же мать!