Текст книги "Русская революция. 1917"

Военные реформы

Все так называемые реформы в послереволюционной армии проводились во время пребывания Гучкова на посту военного министра в сотрудничестве с особой комиссией, состоявшей из представителей Совета и армейских комитетов, во главе с генералом Поливановым, бывшим какое-то время (в период войны) военным министром и товарищем министра при Третьей Думе.

Поливанов, как я уже говорил, принадлежал к тучковскому кругу, и поэтому на него очень косо поглядывали при дворе. Человек бесспорно способный, блестящий администратор, разделявший принципиальные революционные идеи, он вместе с Гучковым старался восстановить дисциплину и боеспособность армии. Однако пользовался при этом крайне опасными методами. Он задался целью добиться доверия армии новому военному министру с помощью многочисленных допустимых и даже недопустимых уступок требованиям не столько армейских комитетов, сколько Петроградского Совета. В уступках Поливанов шел гораздо дальше военного министра.

Фактически реформы Гучкова и Поливанова сводились просто к утверждению порядка, существовавшего в армии до революции. Естественно, элементарная фиксация революционных «достижений» в армии в творчестве комиссии Поливанова и приказах военного министра ничуть не повысила авторитет нового начальства в глазах военных.

Повторяю: опасность была не в реформах, а в недоверии новому правительству. Не имея необходимого морального авторитета в глазах общества, оставалось только надеяться, что каким-нибудь чудом в конце концов явится «сильная» личность и, опираясь на кое-какие старые, еще чтимые в некоторых полках традиции, одним разом покончит с «революционным сбродом».

Но не нашлось «сильной» личности. Генерал Корнилов, первый командующий Петроградским военным округом, не остался начальником гарнизона, отправившись в начале мая на фронт. Тем временем уступки совсем распоясавшимся низшим чинам, даже самые незначительные, погубили авторитет Гучкова и Поливанова в тех кругах, где он особенно должен был чувствоваться, то есть среди верховного армейского командования.

Отставка Гучкова

Трагические недоразумения длились два месяца, после чего Гучков со своими военными соратниками зашли в тупик. Гучков отказался подписывать последнее произведение Поливанова, «Декларацию о правах солдат», фактически давно уже действовавшую. Собственно, отклонение декларации было натужной попыткой морально настроить армию на единственный путь, которым способен был пойти Гучков.

Не информируя Временное правительство, он по собственной инициативе запланировал около 15 мая совещание командующих во главе с генералом Алексеевым, где они должны были выразить доверие готовому подать в отставку военному министру.

12 мая, то есть ровно через два месяца после официального начала революции, Гучков направил князю Львову решительное заявление об отставке. Письмо произвело на всех тяжелое впечатление. Главным аргументом служило нежелание военного министра далее нести ответственность за гибель страны. В тот же день в прощальном выступлении на первом совещании фронтовых делегатов Гучков нарисовал удручающую картину прошлого и настоящего русской армии, весьма откровенно и храбро выразив свои безнадежные настроения. «Было бы чистым безумием, – сказал он, – дальше идти тем путем, по которому уже два месяца идет русская революция». Говоря о реформах в армии, покидавший свой пост министр откровенно признался: «Мы дошли до критической точки, за которой видно не возрождение, а разложение армии».

Несмотря на расхождение наших политических взглядов и разное отношение к революции, я не хотел отставки Гучкова, ценя его редкостную политическую интуицию и способность решать политические проблемы, не поддаваясь влиянию догматических или партийных соображений. России нужны были люди такой превосходной закалки. Новые настроения революционной демократии после Стохода внушали твердую надежду, что доверие к военному министру будет укрепляться по мере усиления народного национального самосознания.

Насколько помню, 12 мая, во время совещания фронтовых делегатов мой автомобиль случайно встал рядом с тучковским, и я решил уговорить его не выходить из Временного правительства. Пересел в его машину, начал обсуждать эту тему, но тщетно.

Вторая часть стратегического маневра Гучкова не принесла никаких результатов, кроме его отставки. Совещание командующих, состоявшееся в Петрограде 16–17 мая, отказалось поддержать его обвинения против Временного правительства. Первая попытка подчинить непокорную «волю» революционного правительства «сильной воле» воюющих генералов провалилась.

Мои первые дни в Военном министерстве

Лично мне эта попытка счастья не принесла. Я был вынужден принять портфель военного министра, а вместе с ним и запутанное наследство, оставленное Поливановым и Гучковым. Теперь я себя спрашиваю, не предчувствие ли тяжелого бремени толкало меня на попытки удержать Гучкова во Временном правительстве. Конечно, если бы среди командующих фронтами нашелся хоть один человек, пользующийся в войсках безграничным доверием, вопрос о преемнике Гучкова решился бы без труда. Но при безымянной, безликой системе информации современной войны таких героев еще не было. Ставка Верховного главнокомандующего во главе с генералом Алексеевым вместе со всем армейским командованием требовала назначить военным министром штатского.

Не служит ли подобное требование со стороны генералитета наилучшим доказательством ненормальности положения, в котором оказалось в то время фронтовое командование, и того, что оно это хорошо понимало? Поэтому ему больше всего требовался некий буфер между командирами и солдатами. Судьбе было угодно превратить в такой буфер меня со всеми неизбежными последствиями, ожидающими того, кто сует голову между молотом и наковальней.

Впрочем, раздумывать не было времени. Вскоре всем колебаниям был положен конец. На вопрос князя Львова, кого из штатских лиц Верховное командование могло бы рекомендовать на пост военного министра, генерал Алексеев ответил: «Первый кандидат, по мнению командующих, – Керенский».

Возложенную Временным правительством на меня в новом качестве военного министра задачу можно коротко сформулировать так: всеми возможными способами восстановить боеспособность армии. Для этого надо было любыми силами добиться, чтобы она перешла в наступление.

Ясно, что эта задача была бы абсолютно неосуществимой, если бы к тому времени, в середине мая, в массовом сознании не наблюдалось заметных признаков глубоких психологических перемен, порожденных событиями на Стоходе. В резолюциях, принимавшихся разнообразными армейскими советами и комитетами, в заявлениях прибывавших в Петроград фронтовых делегаций единодушно говорилось о необходимости восстановить боеспособность армии и производительность труда рабочих – двух важнейших условиях обеспечения обороны страны.

Конечно, здравых политических и национальных тенденций придерживались не все действовавшие в России силы. Большевистская пропаганда и деятельность германских агентов, выступавших в большинстве случаев заодно, усталость от войны, нежелание продолжать ее, которому мы никак не могли воспрепятствовать, по-прежнему изнуряли и расшатывали страну. Каждый из нас нередко чувствовал полную безнадежность. Перед самым своим назначением военным министром, в памятный день ухода Гучкова в отставку, я сказал на том же совещании фронтовых делегатов, которое слушало его лебединую песню: «Может ли свободная Россия оставаться страной немых рабов? Через два месяца я жалею, что не погиб в первые часы революции. Потому что твердо верил, что Россия наконец возрождается к новой жизни, что мы будем управлять страной без кнута и без розог, при взаимном уважении, без привычной покорности».

Впрочем, из мучительной безнадежности рождались не только силы разрушения, в ней возникали и крепли зародыши нового общества, открывались новые созидательные возможности, призывая нас энергично трудиться, верить в победу разума над исступленным безумием и сознательным предательством.

Вступив в должность военного министра, я, имея в виду желавший уклониться от ответственности высший командный состав, объявил приказом, что заявления об отставке приниматься не будут. Эта мера сразу пресекла намерения некоторых высших чинов подать в отставку в знак протеста против официального оглашения «Декларации о правах солдат». Я считал, что дисциплину следует в первую очередь соблюдать тем, кто по занимаемому положению должны служить примером исполнения долга. С другой стороны, нельзя было откладывать публикацию пресловутой декларации, так как ее, во-первых, давно опубликовали «Известия» Петроградского Совета, а во-вторых, Гучков с Поливановым дали армейским советам и комитетам категорическое официальное заверение, что она уже действует, а ее публикация задерживается по техническим причинам.

Покончив с недовольством генералитета, я немедленно опубликовал «Декларацию о правах солдат». Но внес в нее поправки, смысл которых позволил Ленину назвать ее в «Правде» «Декларацией о бесправии солдат» и начать ожесточенную борьбу против нового военного министра. В 14-м параграфе декларации, составленном генералом Поливановым и исправленном мной, говорилось: «Во время боевых действий на фронте офицеры вправе прибегать к дисциплинарным мерам, включая использование силы, в случаях нарушения субординации».

Этот параграф был первым шагом к восстановлению авторитета и престижа командования. Хотя даже самые смелые офицеры долго не решались пользоваться таким правом. Кроме данной кардинальной поправки, пересмотренный 18-й параграф декларации полностью относил к юрисдикции высшего командования назначение, перевод и смещение офицеров, вместо прежней статьи Поливанова, которая наделяла правом выбора кандидатов армейские комитеты. Таким образом я запретил подчиненным участвовать в назначении вышестоящих.

Наконец, в первые дни моей работы в Военном министерстве было покончено с «двоевластием» в Петроградском гарнизоне.

В течение двух месяцев пребывания генерала Корнилова на посту командующего Петроградским военным округом право контроля над Петроградским гарнизоном принадлежало одновременно думской Военной комиссии и солдатской секции Совета. Все попытки Гучкова и Корнилова покончить с абсолютно недопустимым вмешательством общественной организации в командование военным округом абсолютно ничего не дали. Напротив, Совет все чаще и больше вторгался в деятельность командования, усиливая недоверие военному министру. Генерал Корнилов постоянно шел на уступки Советам. Однажды он объявил в печати, что «не примет никаких серьезных мер в том, что касается внутреннего управления гарнизоном, без предварительного согласия Совета рабочих и солдатских депутатов, полученного через его исполнительный орган». В другой раз согласился на создание при своем штабе советского контрольного органа. Все это ничего не дало. 12 мая, в день отставки Гучкова, Исполком Совета лишил Корнилова права подписывать любые приказы по военному округу, касающиеся перемещения войск.

Тут терпение генерала Корнилова лопнуло, и он подал в отставку.

Мое намерение избавить командный состав Петроградского округа от вмешательства в его дела Совета осуществилось довольно быстро.

С начала революции Дума, примеру которой мгновенно последовал Совет, направляла на фронт представителей для разъяснения петроградских событий и укрепления связей армии с революционными силами. Не пользуясь среди фронтовиков особым успехом, думские посланцы были вынуждены отступить. Представители же Совета, напротив, становились ни много ни мало советскими комиссарами в армии. Падение авторитета представителей Думы на фронте вместе с ростом престижа советских комиссаров, открытие полковника Энгельгардта, что Совет моментально дублирует его приказы и распоряжения, свидетельствует, что все рожденные революцией организации действовали одинаковыми методами, а разные результаты объясняются только ничтожным влиянием Думы на ход революционных событий по сравнению с неимоверно возросшим влиянием Совета.

Нельзя было терпеть институт комиссаров Совета на фронте по той простой причине, что при сложившихся между солдатами и офицерами отношениях ответственность комиссаров к лету 1917 года стала слишком тяжелой. Поэтому фронтовые комиссары должны были подчиняться правительству. Получив портфель военного министра, я об этом позаботился.

Наконец, придя в Военное министерство, я положил конец революционным реформам на флоте, начатым Комиссией генерала Поливанова, безоговорочно их отменив.

Дальнейшая моя деятельность в качестве военного министра сводилась к постепенной ликвидации «революционных» мер генерала Поливанова. К середине мая в армии начал мало-помалу восстанавливаться нормальный порядок.

На первый взгляд мои «консервативные» склонности после «радикализма» Гучкова могут показаться парадоксальными. Казалось бы, именно мне, представителю левых, следовало проводить радикальную политику. Только все, что кажется ненормальным в нормальных условиях, становится вполне нормальным в ненормальное революционное время. С моим приходом в Военное министерство закончился период распада, начался период восстановления не только армии, но и всей страны.

Целью всех этих первых мер была подготовка к осуществлению моего кардинального замысла – резкого, радикального изменения настроений и поведения армии. Теперь мое присутствие больше требовалось на фронте, чем в Петрограде. С момента назначения военным министром и до избрания премьер-министром после первого большевистского мятежа 16–20 июля я почти все время проводил на разных фронтах, ненадолго возвращаясь в Петроград и не принимая никакого участия в работе Временного правительства, касающейся внутренних дел.

Ныне принято, даже больше в консервативных, чем в большевистских кругах, иронически называть меня «главноуговаривающим».

Я не вижу тут ничего смешного и не стану отвергать или стыдиться подобного прозвища. Если на мне лежала обязанность инспектировать одну за другой армии, полки, дивизии, и я, вдобавок к обычной работе на фронте в качестве военного министра, тратил время на беседы с солдатами и выступления перед войсками, то делал это не для собственного удовольствия, а уступая слезным мольбам командиров.

Помню, например, случай на галицийском фронте в расположении 11-й армии, связанный с одной гвардейской дивизией. Эта дивизия безнадежно погибла, с ней можно было иметь дело лишь силой оружия, а не убеждением. Проинспектировав соседнюю дивизию и обратившись с речью к войскам, я категорически отказался туда отправляться, считая пустой тратой времени вступать в дискуссию с большевистскими смутьянами. Командующий той дивизией, седой старик генерал, явившийся приглашать меня к подчиненным ему войскам, совсем побледнел, задрожал, потеряв свое царственное величие.

– Господин министр, – взмолился он, – если вы не приедете, я окажусь виноватым. Жить с ними просто уже невозможно. Ради бога, поедемте с нами.

Что было делать при моей «слабости» и «безволии»? Естественно, я поехал осматривать непоправимо разложившуюся дивизию и ради безопасности командиров кратко поговорил с солдатами, уверенный в бесполезности своих усилий. Через несколько дней назначенный в эту дивизию Военным министерством комиссар был вынужден силой расформировать ее, что и следовало сделать с самого начала.

Не может быть никаких сомнений в невыносимости положения командиров на фронте. Войсковые командиры лишились возможности командовать; любую подготовку к боевым действиям солдаты считали чуть ли не «изменой новой власти» и «контрреволюцией»; офицеры были вынуждены терпеть лживую большевистскую пропаганду, чувствовали себя под надзором и подозрением советской демократии, – всего этого более чем достаточно, чтобы любой потерял равновесие и хладнокровие. Для полноты картины добавим, что к весне 1917 года офицерский корпус был подорван и деморализован трехлетними боями и военными неудачами.

Революция повернулась спиной к кадровым офицерам. Возможно, это было логично и неизбежно, но оттого не менее для них трагично. Последствия стали бесспорно фатальными для нормального хода самой революции. Подавляющее большинство русских офицеров не принимало никакого участия в ее подготовке. Революционная буря их удивила гораздо сильней, чем гражданское общество, более или менее понимавшее сложившуюся в стране политическую и социальную обстановку. Хотя, как я уже говорил, офицеры психологически были готовы к падению династии. Нисколько не радуясь изменению ситуации, они с ней, по крайней мере, смирились. Но вскоре каждый офицер пережил такую же личную трагедию, какая постигла Гучкова и его ближайших соратников. Существенная разница заключалась лишь в том, что враждебное отношение солдат в окопах к своим офицерам проявлялось не в резолюциях и декларациях, иногда смехотворных, а гораздо чаще в непосредственных жестоких и бесчеловечных действиях.

Лишившись «вдохновения», по словам генерала Брусилова, часто видя в солдате враждебно настроенного чужака, офицеры оглядывались на тыл в надежде найти новый путь к солдатской душе.

Я не раз получал срочные телеграммы от высшего фронтового командования с просьбой прислать комиссара, причем предпочтительно бывшего «политического преступника», которого не заподозрят в «контрреволюционных интригах» в отличие от того, кто будет восстанавливать дисциплину и побуждать солдат к боевым действиям.

Глава 8
Первые поездки в армию

В начале войны я совершал короткие поездки на Кавказский фронт, в 1915 году бывал в других войсковых расположениях на Восточном фронте и вновь очутился в армии в мае 1917 года. Более или менее наладив работу министерства и реорганизовав управление Петроградским военным округом, я 20 мая отправился в Галицию на фронт под командованием генерала Брусилова.

Этот фронт после революционного взрыва находился в лучшем состоянии, чем другие, но перед глазами представала ужасающая картина развала. Армия как будто позабыла о существовании противника и целиком обратилась внутрь страны, сосредоточив внимание на происходивших событиях.

Не слышалось ни пулеметной стрельбы, ни пушечных залпов. Окопы стояли пустыми. Приготовления к наступлению были отложены. Тысячи до смешного неряшливых солдат посвящали все свое свободное время нескончаемым митингам. Большинство офицеров пребывало в полной растерянности. Местное население с удивлением и любопытством наблюдало подобное зрелище.

Однако под обескураживающими обломками окончательного развала уже начинал возрождаться боевой дух. Следуя примеру генерала Брусилова, сохранившие хладнокровие офицеры, игнорируя наносимые их самолюбию раны, не прекращали усердно, избегая крайностей, заново устанавливать личный и духовный союз между солдатами и командирами. Они с утра до вечера искали возможности побеседовать с подчиненными, убеждая их в необходимости продолжать войну ради спасения страны и новообретенной свободы. Того же самого энергично добивались комиссары Военного министерства и местные армейские комитеты. В целом галицийская армия, пока еще не способная к активным действиям, быстро восстанавливала боеспособность.

Помню съезд фронтовых делегатов в Каменец-Подольском, где находилась ставка генерала Брусилова. Огромный зал заполнили сотни солдат-делегатов со всех участков фронта, даже самых дальних. Я видел перед собой озабоченные осунувшиеся лица с лихорадочно горевшими глазами и прочими явными признаками крайнего нервного напряжения. Видно было, что люди, пережив колоссальное потрясение, уже не способны рассуждать логично. Чтобы удержать их в окопах, требуются какие-то новые доводы. Внимательно выслушав выступления делегатов, представителей армейских комитетов, самого Брусилова, большевиков во главе с Крыленко, получившего впоследствии печальную известность, я как будто проник в самое сердце армии. Чувствовалось, что в тайных глубинах солдатских душ присутствует непреодолимое, нечеловечески сильное искушение.

После трех с лишним лет жестоких страданий миллионы солдат, предельно уставших от войны, задавались вопросом: «За что мы умираем? Почему мы должны умереть?»

Подобный вопрос, вставший перед людьми, которые могли в любой момент погибнуть, вопрос о смысле самопожертвования, парализовал их волю. Невозможно воевать, держаться под артиллерийским огнем в окопах, не размышляя, не думая о цели самопожертвования или, лучше сказать, не вдохновляясь несокрушимой, почти автоматической верой в важность и необходимость самопожертвования ради понятной цели, не подлежащей дальнейшему обсуждению. Когда враг обязуется прекратить огонь, слишком поздно думать о военных целях, изобретать «военную идеологию».

Ни одна армия не способна противиться такому искушению без очень серьезных для себя последствий. Все, что развалило армию, – преследование офицеров, бунты, большевизация многих подразделений, бесконечные разглагольствования, – было просто болезненным проявлением смертельной борьбы за жизнь, которая обуяла солдатские души. Они вдруг отыскали моральное оправдание человеческой слабости, инстинктивного, почти неудержимого желания бежать подальше из мерзких и жутких окопов. Для восстановления боеспособности армии предстояло заново преодолеть животный инстинкт самосохранения, услышать новый неумолимый военный призыв, наделяющий человека способностью без содрогания смотреть смерти в лицо.

Для спасения жизни страны надо было внушить армии готовность к смерти.

«Вперед, в бой за свободу! Я вас зову не на пир, а на смерть!» – с такими словами я обратился к съезду в Каменец-Подольском, повторяя их всем войскам на линии фронта.

Ленин призывал, напротив, к социальной революции, требовал не умирать за других, а уничтожать других – классовых врагов на внутреннем фронте! Была в этом лозунге страшная сила, ибо он заранее оправдывал инстинктивный страх смерти, который прячется в глубине души каждого, даже храбрейшего человека. В ход пошли аргументы, безотказно действовавшие на распоясавшуюся, необученную, эгоистичную армию.

Поэтому нечего удивляться, что после многомесячных отчаянных боев наиболее темные невежественные массы в конце концов предпочли преступление и разбой, поддавшись подрывной контрреволюционной большевистской пропаганде. Поэтому же поистине примечателен прилив патриотизма и самоотверженности в действующей армии летом 1917 года.

Германский Генеральный штаб своевременно заметил происходившие на русском фронте перемены. С момента моего назначения военным министром немцы прекратили переброску войск с востока на запад. К концу мая германские силы передвигались и сосредотачивались в обратном направлении.

В сопровождении нескольких офицеров мы с генералом Брусиловым совершили автомобильную инспекционную поездку, желая осмотреть войска, которым приблизительно через месяц предстояло идти в наступление. За два-три дня побывали на десятках позиций.

Инспекция проводилась всегда одинаково: мы обходили строй, выходили в центр, поднимались на импровизированную трибуну, которую по команде плотно окружали тысячи солдат. Первыми получали слово командиры, потом комитетские делегаты, затем наступал мой черед. Я видел, как оживляются недовольные, неуверенные, растерянные солдаты, измученные душой и телом. Казалось, перед серой толпой разгорается новая жизнь, вселяя в нее почти опьяняющий энтузиазм. Иногда было трудно пробиться сквозь приветствующих меня солдат к машине, чтобы дальше осматривать части.

Конечно, подобные настроения длились недолго, но какие-то результаты всегда приносили. Везде, где имелись способные командиры, комиссары, члены комитетов, отмечались новые признаки восстановления дисциплины и морального духа.

Основная часть военных относилась к промежуточной категории. Одну из крайних составляли пылкие люди с сильной волей, готовые на любой героический поступок. Из них формировались добровольческие отряды под названиями «батальоны смерти» и пр. В другую входили подразделения с полным преобладанием большевистских агитаторов. Впрочем, они не доставляли нам стольких хлопот, как части под командованием офицеров вроде знаменитого Дзевалтовского, который однажды задумал полностью подчинить себе целый полк гвардейских гренадер. Подобные опасно заразительные примеры случались по всей линии фронта. Моим комиссарам пришлось вести с ними настоящую войну, даже с помощью артиллерии.

Фронтовые офицеры делились на три группы. Большинство питало лучшие намерения, но не обладало смекалкой и не умело командовать; меньшинство понимало новую ситуацию, было способно увлечь за собой солдат. Наконец, совершенно враждебная революции группа радовалась ее неудачам и отрицала успехи. Впрочем, в ней нашлись люди, предвидевшие развитие событий и самым циничным образом подчинившиеся установленным комитетами правилам, полностью пренебрегая собственным самолюбием и офицерским чином.

Накануне отъезда из Галиции в Одессу и Севастополь я снова отправился с генералом Брусиловым в инспекционную поездку. Разразился ливень, мы в открытом автомобиле промокли до костей, устали. Не будучи политиком, генерал Брусилов был «милостью Божьей» необычайно отважным и волевым офицером. Не умел красиво говорить, но знал солдатскую натуру, интуитивно чувствовал любую реакцию подчиненных на свои слова. Под проливным дождем мы без умолку доверительно обсуждали все, что происходило и мучило в тот момент армию и Россию.

Как все люди с сильным характером, Брусилов был очень амбициозен. По-моему, он отчасти старался завоевать мое расположение, демонстрируя, что разделяет мои взгляды, откровенно и живо описывая общее положение на фронте, высший командный состав, излагая свои планы. Но Брусилов слишком любил Россию, чтобы искажать основные факты. И он видел их точно так же, как я, как все те, кто стремился вернуть русскую армию к жизни и активным действиям. Мало говорить, анализировать, критиковать (чем занимался главнокомандующий генерал Алексеев), надо создавать, действовать, рисковать.

Именно в той автомобильной поездке под дождем по пути к линии фронта под Тарнополем мы приняли окончательное решение предпринять наступление. Кроме того, я про себя решил, что к его началу генерал Брусилов будет уже не на фронте в Галиции, а в могилевской Ставке Верховного главнокомандующего. Хотя ему ничего не сказал, поскольку сначала следовало добиться согласия Временного правительства на смещение генерала Алексеева.

С Юго-Западного фронта я направился в Одессу, оттуда в Севастополь, чтобы уладить разногласия, возникшие между экипажами Черноморского флота и флотским командующим адмиралом Колчаком.