Текст книги "Русская революция. 1917"

Глава 5
Старая армия

Россия вступала в период развития нового национального и политического сознания. Это особенно было заметно в армии и на флоте. Первый министерский кризис во Временном правительстве, закончившийся вхождением в кабинет новых порожденных революцией сил рабочей демократии, одновременно привел к коренным преобразованиям в Военном министерстве. После отставки Александра Гучкова, одного из лидеров консервативной буржуазии, именно мне пришлось принять портфель военного министра.

Чтобы лучше понять события, происходившие в русской армии летом и осенью 1917 года, надо составить определенное представление о ее психологии и настроениях перед началом революции.

Выше я уже говорил об этом несколько слов. Все, кто в то время имел какую-то возможность заглянуть под покров профессиональной военной секретности, увидеть за оптимистичными официальными сообщениями повседневную жизнь русской армии, приходили в отчаяние от царившего там беспорядка и дезорганизации. Некоторые, подобно Гучкову, с самого начала войны предвидели ожидавшую Россию трагедию. Разве могло быть иначе? Снабжением армии ведали предатели и преступники вроде военного министра Сухомлинова. Пост главнокомандующего был доверен жестокому и некомпетентному великому князю Николаю Николаевичу, который назначил начальником Генерального штаба генерала Янушкевича, мстительного интригана, постоянно вмешивавшегося в политику. Вслед за великим князем, злым гением первого этапа войны, целый ряд высших чинов продвинулся на посты в благодарность за службу реакции. Все они состояли на гражданской и административной службе, не имея ни времени, ни желания уделять внимание военным проблемам, обладая весьма туманным представлением о развитии военной науки XX века.

Высшая олигархия, окруженная толпой аферистов и авантюристов, держала в руках судьбу армии, а значит, и всей страны. Олигархи со своими прихвостнями презрительно поглядывали на миллионы людей, которыми командовали, считая их «серым скотом», пушечным мясом, насмехались над честными офицерами, возмущенными подобным положением дел и тщетно протестовавшими против трагической ситуации в армии. Затем грянуло поражение 1915 года, обрушившись на армию громовым ударом, слегка очистив атмосферу.

Русский народ расплатился за преступления правящей олигархии миллионами убитых и раненых, потерей всех пограничных укреплений, Польши, бесчисленного количества продовольствия, боеприпасов. Ненавистники революции позабыли об этом. Забыли о развале армии при Сухомлинове, о переполнявших сердца солдат отчаянии и ненависти к режиму во главе с Распутиным.

При Сухомлинове в армии практиковалась широчайшая политическая слежка. Все офицеры были обязаны участвовать в работе особых политических отделов, шпионивших в войсках и среди народа. В ряды солдат и матросов внедрялись агенты полиции и провокаторы. Армейское командование должно было следить и доносить на своих подчиненных. Часто можно услышать, будто революция лишила офицеров авторитета и посеяла раздор в армии. Это абсолютное заблуждение.

Командование утратило авторитет задолго до революции, даже еще до войны, благодаря самой системе военной администрации. Не революция, а самодержавие, страшно боясь потерять единственную опору – армию, – превратило ее в полицейскую организацию, считая невозможным установление между солдатами и офицерами дружеских, взаимно уважительных, доверительных отношений.

Требовалось немалое мужество, чтобы признать истину. Надо вспомнить, в каких условиях существовали армия и флот в тяжелые годы с начала революционных волнений 1905–1906 годов до катастрофы 1917-го. Разве мог чудовищный политический шпионаж в казармах внушить подчиненным чувство преданности и доверия к начальству? Разве честные совестливые офицеры не страдали и не проклинали навязанную им роль агентов полиции? Лично я глубоко проник в повседневную жизнь армии, непосредственно наблюдая за нею на протяжении десяти лет столыпинско-распутинской реакции.

В то время ко мне, как к адвокату, часто обращались с просьбой выступить в защиту солдат и матросов, обвиняемых в политических преступлениях. Как член Думы, я прочел и выслушал сотни горьких упреков и жалоб на армейское и военно-морское командование. Эти жалобы тайно поступали ко мне отовсюду, от военнослужащих всех рангов.

Под показной заботой о благополучии войск, под покровом полуфеодальной-полупатриархальной системы шла глухая борьба солдат с командирами, накапливалась ненависть, уничтожавшая последние остатки авторитета.

Не случайно лучшие солдаты, по аттестации вышестоящих наиболее сознательные, наиболее одаренные, наиболее пригодные к воинской службе, неизбежно попадали под влияние политической пропаганды, мгновенно превращались в «презренных преступников». Помню одно дело, рассматривавшееся в военном трибунале Петроградского округа. Речь шла о некой революционной организации в 1-й гвардейской артиллерийской бригаде. Человек пятнадцать солдат пошли под трибунал по обвинению в чтении запрещенной литературы, политической пропаганде и созданию в бригаде революционного кружка. Свидетелями обвинения выступали не кто-нибудь, а командиры обвиняемых, лучшие офицеры бригады, самые образованные и сознательные. Один из них, командир батареи, громко и горько воскликнул: «Ведь это же лучшие наши солдаты!» В то же время долг ему предписывал шпионить за ними, терпеть вторжение полиции в жизнь батареи, следить за распространением политической пропаганды и, наконец, давать показания против своих лучших людей. Солдаты считали своих офицеров полицейскими агентами, не учитывая, что очень часто сами офицеры питали отвращение к слежке, включенной в их воинские обязанности. При объявлении приговора признанные виновными солдаты сорвали с себя погоны и бросили в лицо судьям.

Теперь посмотрим на положение, сложившееся на флоте, особенно на Балтийском, с гораздо более высоким, чем в армии, культурным уровнем. Офицерские каюты и помещения экипажа представляли собой два враждебных лагеря, вечно воюющих, вечно друг другу не доверяющих. Каждый год без исключения на том или ином судне вспыхивали беспорядки, обнаруживалась политическая пропаганда. Затем следовали разбирательства, причем офицерам всегда приходилось свидетельствовать против своих подчиненных. После революции матросы с безумным ликованием спалили флотские архивы, разорвали в клочки старые донесения собственных офицеров, подтверждавшие, что за экипажами велась слежка, а некоторые военно-морские офицеры и командиры исполняли роль тайных агентов. «Разве можно терпеть этого офицера? – не раз слышал я от матросов после революции. – Разве не он отправил на каторгу стольких наших товарищей?»

Надо отдать должное офицерам, которые крайне редко добровольно соглашались шпионить. Подавляющее большинство не выходило за минимальные рамки обязательной слежки, занимаясь ею с чрезвычайным отвращением. Офицеры сами находились под всесторонним наблюдением и поэтому не могли, не смели отказываться от выполнения минимальных требований.

Высшее командование армии и флота охотно прощало офицерам любое прегрешение, кроме единственного смертного греха «политического либерализма», которого во многих случаях было достаточно для увольнения со службы. Для зачисления в «политически неблагонадежные» хватало симпатии даже к умеренным политическим партиям вроде кадетской; малейшее сочувствие социал-демократам или эсерам заведомо обретало масштаб преступной измены. Хоть сколько-нибудь склонный к либерализму офицер попадал в категорию «опасных подозреваемых». Не надо даже быть военным, чтобы возмутиться бесцеремонными действиями Департамента полиции на флоте и в армии, который за всеми следил и всеми командовал.

Через мои руки прошло множество конфиденциальных, адресованных лично командованию армии и флота, сообщений полицейского департамента и местных жандармерий, уведомлявших начальство о службе в тайной полиции того или иного солдата, матроса. Командирам предписывалось не вмешиваться в деятельность этих «агентов» среди их подчиненных. Даже в канун революции, в декабре 1916 года, в трибунале петроградского Адмиралтейства шел процесс над раскрытой на Балтийском флоте социал-демократической организацией.

Политическая полиция бесстыдно вмешивалась в личную жизнь на судах и в казармах, безжалостно подрывая добрые отношения между офицерами и солдатами, всякий авторитет, дисциплину.

Офицеры абсолютно ничего не могли сделать. У них не было доводов против экстремистской политической пропаганды, их учили отстаивать только официальную политику, ненавистную солдатам, а часто и самим командирам. Они не имели возможности выступить против пагубной деятельности политической полиции, так как сами были у нее в когтях, нередко играя роль слепого или невольного орудия. В 1914 году жизнь армии и флота подчинялась одному безжалостному военному закону, который, по словам Гучкова, «вдалбливали» людям, сводившемуся к бездушному официальному патриотизму по «истинно русской» формуле «самодержавие, православие, народность», при полной невозможности хоть какого-нибудь примирения. Нигде в России пережитки крепостничества не чувствовались так сильно, как в повседневной рутине казарменной жизни. На крепостном принципе строилось не только отношение офицеров-аристократов к солдатам, простым честным русским крестьянам, с которыми они ежедневно общались, не только их полное неуважение к человеческому достоинству подчиненных, не имевших права протестовать против телесных наказаний, но и весь жестокий дисциплинарный кодекс пассивного подчинения, лишенный животворного принципа «службы родине». Этот принцип заменяла мертвая бесплодная формула «за веру, царя и отечество». Военная служба, по общему мнению, была тяжелым, скучным, утомительным бременем. Командование отличалось редкостным отсутствием чувства личной ответственности. В результате повсюду царила застывшая иерархия и мертвящая бюрократия.

Сама организация армии во многих отношениях представляла собой осколок старого русского крепостничества. В ходе вековой борьбы народа с царизмом первым и единственным стремлением армии стало слепое противодействие существующему режиму. Нигде не было столько деятельных, независимо мыслящих людей, как в армии, особенно среди командования.

«Он виновен: пытается думать», – заявил, по слухам, Николай I после допроса одного из декабристов. Этот афоризм дает вполне достаточное представление об отношении царизма к армейским офицерам. Самодержавие не нуждалось в мыслящих военных. Генерал Банковский, военный министр, фаворит Александра III, придерживался твердого убеждения, что образование армии ничего не дает. Сам абсолютно необразованный, он взял за принцип не продвигать по службе офицеров, закончивших Высшую военную школу.

Невежество и слепая преданность верхов, невежество и автоматическое послушание низов – вот как самодержавие понимало идеальную армию.

Подобный идеал во всех отношениях не менее утопичен и, возможно, еще менее осуществим, чем любые непродуманные идеи социалистов. О нем можно мечтать, к нему можно даже стремиться, но по мере приближения он отступает все дальше и дальше. Добавим жестокие безжалостные усилия самодержавия по истреблению в армии всех живых дееспособных элементов, добавим зревшее в военной среде недовольство и «измену». Чисто военные проблемы всегда отодвигались на второй план, армия постоянно использовалась во внутренней политической борьбе. «Армия должна стоять выше политики», – бесконечно твердили царские военные министры, но в действительности армия не была вне политики, особенно военные школы, отданные на милость всевозможных интриг и реакционных махинаций. Не слишком погрешив против истины, можно сказать, в армии царила одна политика. Армия должна была служить оплотом самодержавия. Разве это не политика? Разве не вменялось в обязанность всем офицерам внушать подчиненным определенное политическое кредо? Разве им самим с детства не вдалбливали с начальных классов военной школы до выпуска из Высшего военного училища примитивные, но беспрекословные политические понятия?

Нас в школах, гимназиях, прочих «штатских» учебных заведениях тоже пичкали политикой в огромных предписанных официальным патриотизмом дозах. Учителя и наставники подавали ее несколько пренебрежительно, довольно бессвязным образом, желая лишь отделаться от подобной задачи, не навлекая на себя недовольства властей. У нас не было времени вникнуть в суть и дух принципов государственной политики, поскольку большую часть дня мы проводили вне школьных стен в совершенно здоровой среде. Чего никак не скажешь о наших друзьях и братьях в кадетском корпусе.

Эти мальчики, юноши на семь – десять лет погружались в мрачную атмосферу, где их превращали в людей особой категории. Я провел детство и юность в постоянном контакте с офицерской средой. Один из моих ближайших друзей с ранних лет учился в кадетском корпусе, и мы непрестанно общались во время каникул. Это был одаренный, образованный и весьма независимый юноша. Но и я, и его другие товарищи, жившие на свободе, не могли не заметить, как на его мыслях и чувствах с каждым годом сказывается военное воспитание. Мы мало-помалу утратили взаимопонимание, отдалились друг от друга. Произошло это не потому, что мы учились по разным учебникам и пособиям, а из-за фактически неизбежного отчуждения кадетов от реальной жизни, которая с силой обрушивалась на них за школьными стенами, в которых они десять месяцев в году проводили в абсолютно неестественной обстановке, систематически усваивая мысли и представления, незаметно внедрявшиеся в сознание молодых офицеров и навсегда ограждавшие их от нежелательных политических влияний. Выращивая в военных теплицах новый сорт людей, предназначенных для исполнения особых требований самодержавия, официальные садоводы старались получить идеальный тип военного специалиста – честного, верного долгу, преданного царю, но совершенно чуждого политическим мечтаниям, надеждам, устремлениям штатской России.

Понятие будущего офицера о гражданском долге, чести, родине, государстве и службе полностью отличалось от понятий остальной России. Проведя десять лет в искусственной среде, будущий офицер считал себя «высшим существом». Он включался в то или иное армейское подразделение, не имея никакого понятия об остальной России, ни к чему не приспособленный, кроме военной атмосферы, в которой воспитывался. Вот почему часть русской молодежи разошлась со своими товарищами, став опорой самодержавия в борьбе против «внутреннего врага».

Этим врагом, разумеется, была русская интеллигенция, к которой принадлежали братья и друзья юношей, обязанных защищать царя и отечество. Со временем между людьми, принадлежавшими к одному классу и даже к одному кругу, образовалась глубокая пропасть исключительно потому, что одни выбирали военную карьеру, а другие гражданскую, одни становились офицерами, другие студентами.

Помню бесконечные споры, когда в нашем тесном кружке молодых студентов и военных заходила речь о политике. Мы сразу начинали говорить на разных языках, утрачивали взаимопонимание, злились и оскорбляли друг друга, потому что священные с точки зрения понятия одних для других были олицетворением зла. Я уверен, мы все в равной мере любили Россию и желали ей только добра. Но понимали Россию по-разному, по-разному представляли себе благо и интересы родины, считая в результате друг друга врагами России и русского народа.

Да, нас объединяло одно – страшная братоубийственная ненависть!

Постоянно углублявшаяся пропасть между военной и буржуазной интеллигенцией стала практически неизмеримой во время Русско-японской войны и возникшего следом за ней революционного движения.

Мы оказались по разные стороны баррикад. Подавляющее большинство офицеров снова поддерживало самодержавие или хранило полный нейтралитет в политической борьбе, автоматически исполняя свой долг по защите трона от внутреннего врага.

Остальная Россия, буржуазная, образованная, вся русская интеллигенция бросилась в борьбу за свободу. Мы видели в армии, особенно в офицерах, спасавших самодержавие и на двенадцать лет затянувших смертельную агонию старого режима, злейших врагов народа, величия, славы и будущего страны. В то время многие офицеры наивно видели причину всех российских бед в студентах и интеллигенции, бунтующих рабочих и крестьянах, которые опустошают и захватывают помещичьи земли и собственность. Да, прошло много времени после 14 декабря 1825 года, когда одинокая в России того времени кучка отважных гвардейцев-декабристов подняла над петербургской Сенатской площадью знамя восстания против самодержавия во имя свободы и конституционного правления. Солдатские массы остались трагически равнодушными к благородным сынам русской аристократии, предшественникам освободительного движения, которые храбро и радостно пожертвовали собственной жизнью во имя свободы. Через восемьдесят лет, в 1905 году, верность самодержавию хранили только гвардейские офицеры, не признавая в расстреливаемых ими студентах и рабочих прямых потомков декабристов.

В 1905 году настал критический момент в жизни армии и особенно офицеров. Военная и гражданская Россия впервые повернулись друг к другу лицом, попытались заговорить друг с другом. Сначала переговоры ограничивались лишь резкими упреками, но оба враждебных лагеря были глубоко потрясены событиями. Утопленная в крови революция заставила серьезно задуматься над причинами бед и страданий России. Пережившие Русско-японскую войну офицеры начинали анализировать и понимать случившееся. Некоторые не только участвовали, но даже играли заметную роль в военных мятежах 1905–1906 годов.

Шло время, Россия менялась.

Принципы свободы, укоренившиеся в массовом сознании в 1905–1906 годах, стали приносить плоды. Призываемые в армию новобранцы существенно отличались от прежних. «Внутренний враг» все глубже проникал в армейские ряды. Царивший там старый патриархальный порядок все заметней сменялся режимом открытого полицейского надзора. Живые силы, проникая со всех сторон в армию, пошатнули традиционные основы офицерского корпуса, покоящегося на трех исконных столпах «самодержавия, православия, народности».

Наряду с политическим брожением и революционными всплесками 1905–1906 годов подспудно, но уверенно шел процесс обновления исповедуемой офицерами политики. В ходе переоценки многих ценностей нарастало недовольство. Многие начинали ненавидеть то, что прежде чтили, почитать то, что прежде ненавидели. Слепые прозревали, глухие обретали слух. Распутин со своей кликой гораздо успешней убили старые понятия офицерского долга и верности, чем тысячи прокламаций и революционных памфлетов.

С другой стороны, уроки Русско-японской войны дали еще один результат. Возникла совсем новая «непримиримая школа», которая с боем бросилась крушить старую военную иерархию, старые прогнившие традиции, вековую армейскую организацию, сложившуюся во времена завоевания Крыма. Но даже в чисто технической сфере молодые реформаторы столкнулись с препятствиями, которые превращали военные проблемы в политические. Армия начала пробуждаться, когда перед честными и сознательными представителями офицерского корпуса встала альтернатива: самодержавие или Россия.

В 1914 году разразилась война. С первых дней полностью проявилась слабость и несовершенство военной организации. Страшная реальность обернулась громовым ударом. У всех разом открылись глаза на связь коррупции и негодности военной системы с самодержавием.

Династия Романовых погибла на полях сражений в Галиции, под стенами Варшавы, Бреста, Ковно, в мазурских болотах Восточной Пруссии, расстрелянная германскими пулеметами, уничтожившими каждого десятого офицера и солдата.

Не только Гучков превратился в революционера в 1915 году. В то время подобные настроения разделяло большинство русских офицеров, даже еще не ставших революционерами. В армии осуществлялись мечты целых поколений русских мыслителей. Вся армия объединилась с народом в ненависти и любви.

Увы, было уже слишком поздно. В армейских рядах накопилось чересчур много обид, гнева, ненависти к командирам; в преступлениях режима, как всегда, винили наименее виновных.

Солдат в окопе, которого еще недавно пороли по приказу великого князя Николая, не мог понять истинных причин своих страданий, ничего не видел, кроме собственных непосредственных командиров, отыскивая мучителей поблизости. Наиболее политически развитые солдаты не забывали о недавней преданности начальства самодержавию, за что так дорого расплачивались их товарищи, заподозренные или обвиненные в «нелояльности». Подобные личные чувства омрачались всеобщей злобой на «господ», овладевавшей массами накануне революции. Для простого солдата «господином», естественно, был офицер.

Я не случайно стараюсь подробно описать психологию офицеров и солдат при старом режиме и в канун революции. Не зная или забывая о пропасти, еще недавно разделявшей Россию военную и Россию гражданскую, о раздорах между низшими и высшими чинами в армии до января 1917 года, невозможно понять основную причину ужасной трагедии, разразившейся в армии и на флоте после свержения самодержавия.

Бывшие офицеры, которые до сих пор злятся на революцию и проклинают ее, всех и все с нею связанное, должны найти в себе мужество оглянуться, забыв о занятой позиции, и найти в прошлом ответ на страшный вопрос: почему?

Я говорю не об офицерах, продвинувшихся во время войны, а о кадровых военных, вышедших из старых кадетских училищ.

Возможно, конечно, что офицеры, сильно пострадавшие от революционной анархии, меньше всех виноваты в тяжкой жизни солдат при самодержавии. Они сами существовали в жестких тисках системы, не имея возможности переделать армию по-своему. С детства воспитанные старыми методами военного обучения, живя в особой среде с особыми традициями, они лишь пассивно выполняли приказы вышестоящих, стараясь как можно меньше думать, когда эти приказы казались им противоречившими совести и честной службе. Все это верно. Тем не менее, офицерам следовало постараться понять, почему солдат, радуясь краху старой военной системы, мстит своим непосредственным командирам. Для этого достаточно простого анализа, чуть более широкого взгляда, критического отношения к самому себе. Не стоит все сваливать на злую волю отдельных людей или на пропаганду, настроившую солдат против офицеров. Это действительно сыграло свою роль, но это не основная причина, даже не вторичный фактор эксцессов. Основная причина кроется в прошлом, в устаревшей армейской системе, в ненормальных, неестественных отношениях между офицерами и солдатами. Надо искать причину трагедии, постигшей армию во время революции, в казармах, какими они были перед катастрофой.

Добавлю еще: не будем идеализировать прошлое, к чему сегодня проявляется склонность. Это печальное и проклятое прошлое. К сожалению, массы не рассуждают. Они не способны мгновенно понять и объяснить себе новые явления, особенно когда на виду остается старое, знакомое, привычное; иначе и быть не может. Солдаты слишком привыкли видеть в офицере символ угнетения и не были способны сразу преодолеть в себе инстинктивное желание мести, кровопролития. Во всяком случае, в армии жажда мести проявилась сильней, чем на флоте. Армейские офицеры больше страдали за принадлежность к дворянству или буржуазии, чем за то, что они офицеры.

На флоте наоборот. Объясняется это не тем, что флотские экипажи более развиты в политическом отношении, обладают более высоким классовым сознанием, чем армейские массы, и не тем, что при всех революциях флот всегда по сравнению с армией шел на крайние меры (достаточно вспомнить роль флота во время Великой французской революции, революций в России, в Германии). Нет, я приписываю чрезвычайно тяжелое положение, в котором оказались офицеры флота, особенно Балтийского, тому факту, что, в отличие от армии, корпус морских офицеров всю войну оставался практически в целости и сохранности. На фронте контингент кадровых офицеров быстро смешивался с офицерами запаса, еще быстрей таял в огне кровавых сражений с началом войны. Тяжесть активных боевых действий, масса новых впечатлений отвлекали солдат сухопутной армии, в определенной мере сглаживая в памяти старые обиды на офицеров. Флот же существовал практически в прежнем виде. За исключением некоторых незначительных изменений в составе и призыва резервистов в начале войны, он сохранялся, можно сказать, неизменным. С первым ударом революционного грома над военными судами офицеры не знали, куда бежать, где прятаться, спасаясь от памятных старых грехов и обид, в страхе перед долгожданной расплатой. С каждым часом, с каждым прошедшим днем в памяти флотских экипажей только четче вырисовывались ужасные картины прошлого. Я уверен, если бы 12 марта не грянуло общее потрясение, до конца лета на флоте поднялся бы великий бунт. На нем царила необычайно наэлектризованная атмосфера. Если в сухопутной армии сохранялось хоть что-то напоминающее авторитет и дисциплину, на флоте сразу после падения старого режима исчезли последние следы того и другого. Если над армейскими командирами и офицерами просто был установлен определенный контроль, командование и офицеры военных кораблей мгновенно превратились в глазах экипажей в подозреваемых, и по решению судовых комитетов офицерские каюты немедленно становились тюремными камерами для командующего состава.

Вот что мне рассказывал один морской офицер: «В тот день, когда вспыхнула революция, я собрал своих людей, рассказал им о ходе событий, сообщил, что офицеры поддерживают восстание, подчиняются Временному комитету Думы. Предложил экипажу поступить точно так же. «Как прикажете, ваша честь», – отвечали матросы. Вечером того же дня экипаж потребовал, чтобы я явился, сдал кортик. Матросы объявили о своей верности Совету рабочих и солдатских депутатов и о «переходе власти к их собственному судовому комитету».

Все это вместе с массовым убийством офицеров происходило 12 и 13 марта до появления уже упоминавшегося пресловутого «приказа № 1».

В общем, события на Балтийском флоте могут служить примером стихийного бунта против офицеров. Он начался раньше, чем из какого-нибудь петроградского революционного центра успели прийти какие-нибудь указания или распоряжения. Надо раз и навсегда покончить с абсурдной легендой, будто развал всякой власти и дисциплины в армии и на флоте с его трагическими последствиями произошел по некоему сигналу, поданному Советом рабочих и солдатских депутатов или лично мной с согласия Совета. Это глупые измышления.

В армии уже фактически царила анархия, когда 16 марта к власти пришло Временное правительство. То же самое происходило во всей стране. Анархию породило не Временное правительство, ему пришлось только бороться с ее результатами. Совет рабочих и солдатских депутатов тоже не принимал никакого сознательного участия в развале армии и уничтожении офицеров. Я говорю «сознательного», потому что Совет допускал серьезные ошибки, имевшие фатальные последствия и пагубно отразившиеся на армии, но эти ошибки были обусловлены ситуацией, сложившейся в первые дни революции в Петроградском гарнизоне.

Я уже в нескольких словах рассказывал о последних четырех днях существования монархии. Теперь вернусь к ним подробней. В момент восстания Петроградского гарнизона офицеры, как было сказано выше, разбежались из казарм. Теперь хотелось бы показать, как на это реально и психологически отреагировали лидеры революционного движения в Таврическом дворце, начиная с Родзянко и кончая Стекловым. Не будем забывать, что, хотя революция покончила с царизмом без особых трудностей, не встретив серьезного сопротивления, мы 12 марта в Таврическом дворце не знали конкретных деталей развития ситуации, не представляли, в каком положении сами находимся, не имели никакого понятия о ходе и возможных результатах начавшейся борьбы. У нас не было сведений о происходившем за пределами Петрограда, равно как и в столице. Нам абсолютно не было известно о намерениях старого правительства и еще меньше о том, какую позицию займут офицеры, особенно тыловые. Невозможно было догадаться, почему исчезло все командование Петроградского гарнизона. От страха, нерешительности, пассивного непротивления развитию событий или по какой-то более серьезной причине?

С первого момента революции Таврический дворец нисколько не доверял петроградским офицерам. Это достоверный политический факт.

Чтобы в нем убедиться, достаточно обратить внимание на содержание и смысл приказов и деклараций, составленных представителями революционного крыла, оппозиционного Совету. Так, 12 марта Родзянко призвал «офицеров Петроградского гарнизона и всех офицеров, находящихся в данный момент в Петрограде», явиться, начиная с 15 марта, в Военную комиссию Думы «для регистрации, получения пропуска на беспрепятственный проход по улицам, исполнения приказов Комиссии по организации войск для защиты столицы совместно с народными представителями».

Далее в обращении Родзянко говорилось: «Малейшее промедление явки офицеров неизбежно скажется на интересах офицерского корпуса. В данный момент, перед лицом врага, готового воспользоваться минутным ослаблением России, чтобы поразить ее в самое сердце, необходимо приложить все усилия для восстановления порядка в каждом воинском подразделении. К этому нас обязывает кровь наших товарищей, пролитая за два с половиной военных года. Господа офицеры, не теряйте ни минуты драгоценного времени!»

В тот же день было опубликовано следующее заявление кадрового полковника Энгельгардта, командующего Петроградским гарнизоном: «Слухи о разоружении солдат полковыми офицерами, по поводу которых проведены расследования в двух полках, полностью безосновательны. Командующий Петроградским гарнизоном сим объявляет, что в отношении офицеров, которые предпримут подобные действия, будут применены самые решительные меры, вплоть до смертной казни».