Текст книги "Русская революция. 1917"

По правде сказать, военная авантюра была с первой минуты обречена на политический крах. Не только демократические, но и либеральные круги Петрограда и Москвы в своем большинстве решительно и немедленно осудили попытку государственного переворота. Столичные кадеты, сторонники диктатуры, остались в ничтожном меньшинстве даже внутри собственной партии.

Поэтому сторонники Корнилова, российские и зарубежные, собравшиеся в столице, не представляли никакой серьезной силы. Перед правительством стояла лишь одна задача: остановить движение войск «диктатора» к Петрограду.

До утра 9 сентября мы в Петрограде не имели никакого понятия, что вместо затребованного Временным правительством корпуса на него идет целая «армия» во главе с генералом Крымовым и Дикой дивизией.

К началу дня 10 сентября основные силы генерала Крымова эшелон за эшелоном сосредоточились у города Луги. Местные власти предъявили ему телеграфированный мною приказ изменить маршрут следования 3-го кавалерийского корпуса и направить на фронт к Риге. Генерал Крымов начисто отказался его выполнять, заявляя, что подчиняется только приказам главнокомандующего и не хочет ничего слышать о смещении генерала Корнилова, пока не получит подтверждение от нового главнокоман дующего.

В ожидании он пригрозил местным властям силой двинуться к Петрограду утром 11 сентября, «развернув боевые позиции», если войска не отправят по железной дороге, разобранной по приказу министра путей сообщения.

Однако генерал Крымов распоряжался в чужом доме. Как я уже указывал выше, план марш-броска на Петроград целиком основывался на простом расчете: выступить против Временного правительства, всеми силами убеждая полки, будто они идут на помощь правительству, борющемуся с большевиками. Ложь генерала Крымова была разоблачена перед казаками 10–11 сентября. В Лугу пришли петроградские газеты, напечатавшие мои приказы, обращения Советов. Кроме того, Дикую дивизию посетила прибывшая из Петрограда специальная мусульманская делегация во главе с членами Государственной думы и муллами. Дело Корнилова – Крымова было проиграно: избранные от всех казачьих частей 3-го кавалерийского корпуса делегаты явились в местный Совет со следующим заявлением: «Мы не воюем против Временного правительства и, если командиры потребуют, вернемся на фронт под начало нашего командующего».

Меня уже известили по телеграфу об этой победе, одержанной без кровопролития. Гвардейский полковник Воронович, председатель местного Совета, пообещал принять необходимые меры для скорейшего ареста генерала Крымова.

В то время заместителем начальника моего военного кабинета был друг Крымова, полковник Генерального штаба Самарин. На всякий случай я выдал Самарину подписанный ордер на арест Крымова, просил немедленно ехать на машине в Лугу и убедить генерала Крымова безотлагательно явиться ко мне. Полковник Самарин должен был доказать Крымову, что всякое сопротивление бесполезно и смертельно опасно для армии в целом.

Утром 11 сентября генерал Крымов отдал весьма воинственный приказ (№ 128) с «особыми указаниями» петроградским войскам. К вечеру того же дня у него уже не было армии, а 12 сентября он тайком от казаков 3-го корпуса, сильно против него настроенных, отправился в Петроград в посланном военным министром автомобиле в сопровождении полковника Самарина и генерала Дидериха, начальника штаба «специальной армии».

Все закончилось утром 13 сентября. За четыре дня мятеж главнокомандующего был подавлен без единого выстрела, без единой капли крови.

Кровь пролилась позже… много напрасной крови!

Самоубийство генерала Крымова

Около полудня 13 сентября в кабинет, где я четыре дня назад выслушивал ультиматум генерала Корнилова, вошли генерал Крымов, начальник его штаба генерал Дидерих и полковник Самарин. Кроме меня, в кабинете присутствовали товарищ военного министра генерал Якубович и генеральный прокурор флота Шабловский.

Начались объяснения.

– Генерал, в каком качестве вы находились в Луге? – спросил я, поставив таким образом первый вопрос, так как для меня, военного министра, генерал Крымов должен был командовать 11-й армией на Юго-Западном фронте.

– В качестве командующего специальной Петроградской армией.

– Какой?

– Той, которая должна была действовать в районе Петрограда.

Временное правительство ни о чем подобном не знало; официально на всем белом свете не было никакой «специальной Петроградской армии».

Я обратился к своему заместителю генералу Якубовичу:

– Вам об этом что-нибудь известно?

– Ничего. Министерство вообще не располагает никакими сведениями относительно такой армии…

Воцарилось молчание. Все стояли. Генерал Крымов держался напротив меня по другую сторону стола. Рядом с нами слева, у библиотечного шкафа, прокурор. Справа, почти посреди кабинета, высился дородный генерал Якубович, дальше, справа от Якубовича, маленький худенький генерал Дидерих, возле него Самарин.

Точно не знаю, долго ли длилось молчание, секунды или минуты… Казалось, очень долго. Генерал Крымов заговорил первым по собственному почину. И принялся излагать мне официальную версию переброски 3-го корпуса к Луге. Все это преподносилось в свете полнейшей лояльности Временному правительству: войска перебрасывались по вызову военного министра, в распоряжение Временного правительства, потом их продвижение было вдруг остановлено.

Мы слушали. Я смотрел на генерала. Он вскоре умолк. Снова установилось молчание.

– Впрочем, – продолжал генерал Крымов, резко переходя на решительный тон, – впрочем, вот мой приказ… – И протянул вчетверо сложенный листок бумаги.

Я начал читать. Это был приказ генерала Крымова № 128, датированный 10 сентября.

Вручив мне документ, генерал Крымов отказался тем самым от игры в прятки и честно, открыто признался в участии в заговоре.

Я сразу отдал листок в руки генеральному прокурору Шабловскому, которому было поручено юридическое расследование дела о мятеже генерала Корнилова. Крымов в своем приказе ссылался по указанию генерала Корнилова на несуществующее большевистское восстание в Петрограде. Но о последнем не сказал ни слова, беря на себя всю ответственность. Короче говоря, перед нами стоял человек, не способный на уловки, умолчание, двуличие, ложь. В последнюю зиму существования монархии генерал Крымов вместе с Гучковым и Терещенко готовил дворцовый переворот. Теперь пошел на вооруженный государственный переворот, убежденный, что это единственное решение, продиктованное интересами России.

Он так верил в справедливость своего дела, что немедленно начал меня уговаривать стать диктатором:

– Теперь я с вами. Буду Зимний дворец защищать…

Весь облик генерала свидетельствовал об абсолютной искренности. Было невозможно, недопустимо арестовать Крымова, дав понять, что его могут заподозрить в стремлении снять с себя тяжелую ответственность.

Генерал Крымов вышел из моего кабинета свободным. На следующий день в кабинете Военного министерства он пустил себе пулю в лоб… Пролилась первая кровь… И не последняя.

Развал армии продолжается

Новым потоком невинной крови ответил на самоубийство генерала Крымова Гельсингфорс, где снова повторились мартовские дни.

14 сентября на борту крейсера «Петропавловск» четверо офицеров пали жертвами матросского «неправедного суда»: по вынесенному экипажем приговору лейтенант Жизенко, мичманы Михайлов, Кандыба и Кондратьев были расстреляны за отказ подписать обязательство «полного подчинения Временному правительству», чего матросы самовольно потребовали от всех офицеров.

Началось!

Сначала флот, потом армия, наконец, вся страна целиком почти с невероятной быстротой покатились назад к временам анархии и беспорядков первых революционных дней.

Пробил час!.. Расстрел четырех офицеров прозвучал неким сигналом.

Матросские комитеты взяли офицеров под наблюдение, весьма похожее на содержание под арестом. Большевики внезапно добились на флоте реванша за провал июльского мятежа; их представители заняли руководящее положение в Центральном комитете Балтийского флота. Политические тенденции менялись даже на малых судах – легких крейсерах, торпедных катерах, субмаринах и пр., – экипажи которых, практически незатронутые большевистской пропагандой, во время революции отличались высоким моральным духом.

События на «Петропавловске» совпали с ужасными беспорядками в Выборге. Сначала там солдаты арестовали трех генералов и полковника, заподозренных в готовности помочь Корнилову: взяли под стражу, подвергли всяческим унижениям и бросили в воду. Затем во всех подразделениях началась охота, издевательства, уничтожение офицеров. Выборг не стал исключением. На всем протяжении фронта солдаты самовольно арестовывали офицеров, сами оглашали обвинительные заключения, срывали с них погоны, выбирали новых командиров, устраивали военно-революционные трибуналы.

В оперативном приказе Ставки, датированном 14 сентября, то есть следующим днем после прибытия в Петроград Крымова, генерал Алексеев, новый начальник штаба главнокомандующего и один из главных инициаторов заговора, действовавший за кулисами, нарисовал угрожающую картину возвращения армии к мартовской анархии.

Короче говоря, полгода борьбы за восстановление боеспособности армии пошли прахом. Все офицеры превратились в «корниловцев», то есть в реакционеров. Дисциплины не существовало. Во всех частях множились, как грибы, большевистские группы, узурпируя руководство комитетами.

Над генералом Корниловым в Могилеве нависла угроза жестокой расправы. Из разных мест к Ставке двигались самостоятельно сформированные, никому не подчинявшиеся вооруженные отряды… Еще 10 сентября, в самый долгий и тревожный день для генерала Корнилова, я предложил генералу Алексееву незамедлительно взять на себя обязанности главнокомандующего, однако он, связанный с заговором, совершенно естественно пожелал оставить за собой свободу действий. Поэтому попросил меня несколько дней потерпеть, позволить ему «изучить ситуацию в армии». Только события слишком быстро развивались. Менее чем через сутки нам пришлось думать не только об армии, но и о неотложной задаче положить конец пребыванию генерала Корнилова в Ставке, всеми силами избегая кровопролития. Я знал, что один генерал Алексеев, благодаря своим связям с заговорщиками, может успешно справиться с делом, передав без фатальных осложнений полномочия главнокомандующего из рук генерала Корнилова в другие.

Вспоминаю 12 сентября: утром мы с Вырубовым отправились домой к одному генералу, участнику заговора, у которого остановился Алексеев. Кажется, в тот момент генерал сильно разволновался. Всегда сдержанный, даже замкнутый, потерял самообладание и попросту накричал на меня, выплескивая без стеснения все свое раздражение, накопившееся за полгода, все огорчение из-за провала заговора в Ставке. Но он любой ценой был мне нужен. Поэтому мы с Вырубовым не прерывали его. И действительно, после облегчившей душу вспышки гнева настроение генерала изменилось.

Когда он выговорился, я спросил:

– Что ж, генерал… Теперь вы решились?

Алексеев согласился занять только пост начальника штаба Верховного главнокомандующего, требуя, чтобы Корнилова заменил лично я. Так и случилось.

15 сентября в руках главного инициатора заговора оказался главный исполнитель, то есть генерал Корнилов с ближайшими соратниками. Единственный абсолютно достойный доверия человек, находившийся рядом с генералом Алексеевым, позже рассказывал мне, в каком настроении новый начальник штаба вошел в кабинет генерала Корнилова. Алексеев не знал, как поведет себя бывший главнокомандующий, который, покидая кабинет, вполне мог в свою очередь приказать арестовать генерала Алексеева. Но ничего подобного не произошло. Корнилов спокойно протянул Алексееву руку и добровольно отдался под стражу вместе со своими ближайшими союзниками по заговору.

Мирный арест позволил сохранить в целости сложный механизм Ставки Верховного главнокомандующего, который представлял собой не только мозг, но и сердце армии.

Теперь можно было бегло пересчитать свежие кровоточащие раны, нанесенные армии. Но после Корнилова восстановление в ней даже относительного порядка стало попросту невыполнимой проблемой.

С наступлением осени, завершавшей период активных боевых действий, мы взялись за ее решение. Генерал Алексеев недолго пробыл в Ставке. После его отъезда (25 сентября) на пост начальника штаба главнокомандующего был назначен генерал Духонин, а на пост главного квартирмейстера бывший начальник штаба генерала Крымова генерал Дидерих. Они немедленно принялись разрабатывать план радикальной реорганизации армии, предусматривающий очень серьезное сокращение ее состава.

Глава 18
Альбер Тома и Морис Палеолог

Ночь подходила к концу, прекрасная весенняя ночь, еще не «белая», но уже очень короткая. Было почти светло. Мы возвращались с Альбером Тома в случайно нанятом убогом экипаже, побывав в гостях у общих друзей, живших рядом с Таврическим дворцом. Альбер Тома приехал туда с какого-то собрания, я – с вечернего заседания Временного правительства. Ожидавшие нас друзья, русские эмигранты, много лет прожившие в Париже, попали по возвращении в самую гущу политической борьбы, которая кипела вокруг Временного правительства, петербургских Советов, партийных комитетов, прочих революционных центров.

Иностранец Тома хорошо знал о привычке русских к обязательным ночных дебатам и спорам и, ни единого слова не понимая по-русски, отлично разбирался, благодаря уникальной интуиции, во всем происходившем вокруг. Было очень полезно обсуждать с ним наиболее острые насущные вопросы, поставленные конкретными событиями, которые нервировали, приводили в отчаяние или, по крайней мере, ставили в тупик других официальных представителей союзников.

Экипаж медленно двигался по длинным просторным петербургским улицам – пустым лишь на рассвете, – отмеченных признаками «революционного» разорения. А мы, озабоченные ближайшей судьбой войны, готовы были говорить о важнейшем, о самом животрепещущем в данный момент, о том, что трудно сказать в присутствии других людей и так просто понять с полуслова в дрянном экипаже невероятной и фантастической революционной ночью… Но вот приехали на площадь перед Министерством юстиции. Я вышел, Тома поехал дальше к расположенной неподалеку гостинице «Европейская».

При воспоминании о петербургских встречах с Альбером Тома мне до сих пор почти всегда в первую очередь приходит на память та самая ночь. Странно: кажется, я знаю Тома с незапамятных лет до нынешнего дня, но никак не могу вспомнить место и обстоятельства первого знакомства, состоявшегося всего за несколько недель до той ночи.

Возможно, во время приема Временным правительством высших зарубежных сановников я впервые увидел бородатого светловолосого коренастого француза с воодушевленным взглядом, сверкавшим из-за золоченой оправы очков, с искренней и одновременно хитрой улыбкой, исключительно напоминавшего русского интеллигента, своими усилиями выбившегося в какой-нибудь Костроме из мужицкой среды. С другой стороны, возможно, что он пришел прямо ко мне в министерство; может, мы встретились у князя Львова. Ничего не помню. Видно, мое к нему отношение с самого начала складывалось под влиянием ощущения, будто нас связывают какие-то давние близкие отношения, что вовсе не отвечало действительности.

Наверно, подобное ощущение объясняется искренним доброжелательством и деликатностью, с которыми Тома – по-моему, единственный из всех бывавших в России в 1917 году иностранцев, – по велению своего сердца относился к русской революции, к русскому духу, к нашим несчастьям…

Альбер Тома выполнял, как говорится, чрезвычайную миссию французского правительства, приехав в Россию в начале весны для временного исполнения обязанностей посла вместо Мориса Палеолога, который совсем не по собственной воле вернулся во Францию.

Два этих имени символизируют разные несовместимые образцы отношения иностранцев к России после свержения самодержавия.

Морис Палеолог был дипломатом старой «салонной» школы. Зачарованный своей византийской фамилией, случайно его сближавшей с прославленными восточными императорами, он чувствовал себя потомственным аристократом и несколько стеснялся в гостиных великих княгинь положения посла… республики. Впрочем, Третью республику давно признали императорские и королевские величества, благословили самые аристократические салоны Европы. Но терпеть пришествие к власти русских «варваров-голодранцев» было выше сил посла-аристократа!

По всей очевидности, его представление о будущих военных отношениях союзников с Россией весной 1917 года было настолько неподобающим и опасным для общего фронта союзных держав, что даже коллеги Палеолога – послы Англии и Италии – изо всех сил уговаривали Временное правительство на демарши с целью добиться скорейшего отзыва французского посла в Париж. Сначала все эти намеки повергали меня и других членов правительства в полное недоумение. Потом, после нескольких бесед с Альбером Тома, я пришел к заключению, что дело не в «германофильских настроениях» Палеолога, а в его крайне неприязненном враждебном отношении к «России без императора». Только приехав во Францию в 1918 году, я понял, что с первого дня русской революции он вычеркнул Россию из числа союзников, стараясь внушить французскому правительству мысль о необходимости заключения сепаратного мира с центральными державами за счет России.

Конечно, послы союзников, добиваясь отзыва Палеолога, рассуждали совершенно верно: им надо было как можно скорее устранить угрожавшую союзническим интересам в России опасность, которую они видели в новой политической концепции французского посла. Однако в интересах России было гораздо выгоднее, чтобы мы своевременно поняли настроения не только Мориса Палеолога, но и прочих в высшей степени влиятельных парижских и лондонских политиков. Для многих из них союз с Россией означал лишь союз с императором, с монархической Россией. После свержения монархического режима они по примеру Финляндии сочли себя свободными от всех обязательств перед Россией.

Для иллюстрации кризиса в отношениях между Западом и Россией весной 1917 года приведу в пример событие, имевшее место в самый разгар русской революции, которое исключает любую возможность объяснить внезапную кардинальную перемену отношения к российскому правительству, к самой России, революционными «эксцессами», разочарованием в «слабости Керенского» и т. п. В начале 1917 года принц Сикст де Бурбон, один из братьев австрийской императрицы Зиты, передал французскому правительству предложение молодого австрийского императора о заключении мира. Понятно, что с ним ознакомились все союзники, и председатель Совета Александр Рибо во время переговоров с принцем Бурбоном до русской революции открыто подчеркнул, что предложение необходимо немедленно довести до сведения «нашего союзника императора Николая».

Но вот не стало императора, и у г-на Рибо исчезла всякая мысль об участии нового российского правительства в необычайно важных для судьбы России переговорах. Отныне до самого их окончания голос России на переговорах не слышался.

Австрийское предложение вызвало оживленный обмен мнениями между Парижем, Лондоном и Римом. Возможность заключения мира рухнула из-за заупрямившихся итальянцев. Россия ничего обо всем этом не знала. Тем временем мы переживали так называемый «буржуазный период» в истории Временного правительства под председательством князя Львова, пост военного министра сохранял за собой консерватор Гучков, министром иностранных дел стал лично знакомый с государственными деятелями стран Антанты либерал Милюков, отправившийся в турне по Западной Европе с делегацией российских парламентариев!

Разумеется, Запад резко отверг точку зрения Палеолога на события в России, но фактически наша страна с начала революции опустилась в глазах Парижа и Лондона до положения субъекта, лишенного гражданских прав. Ей было предоставлено свободное право доказывать свою «верность союзникам», искупая революционные прегрешения, только без каких-либо обязательств со стороны союзников.

Я никого не обвиняю, просто констатирую неоспоримый исторический факт. Со временем Европа поймет истинные причины катастрофических событий, порожденных усталостью от войны и изнурением народа. Россия первой пожинала плоды «войны на истощение», а европейские руководящие круги по-прежнему ориентировались на довоенный порядок вещей.

В других главах книги я говорил о положительной роли русской революции в победах союзников, несмотря на падение боеспособности нашей армии. Но было бы несправедливо требовать от ответственных за судьбу своих стран государственных деятелей хладнокровия, объективности, абсолютного понимания, когда на их глазах Россия в наиболее критический военный период «вступала на гибельный путь» – та самая Россия, которая до тех пор исправляла многочисленные ошибки и просчеты союзников.

Даже сегодня люди, особенно государственные деятели, не совсем понимают, что в действительности означает «война на истощение».

Как ни странно, в такой войне, в отличие от классической «наполеоновской», армия, находящаяся на фронте, сражающаяся с противником, наступающая или отступающая, не играет единственной решающей роли в поражении или победе… Еще удивительнее, что старая российская глубоко «штатская» бюрократия, к которой принадлежал Горемыкин, председатель Государственного совета в первые годы войны, проявлявший полнейшее безразличие к отдельным поражениям на нашем фронте, сколь бы они тяжелыми ни были, лучше понимала смысл «войны на истощение» по сравнению с современными блистательными военными авторитетами.

«Если придется, будем отступать до Урала», – ответил Горемыкин депутатам Государственной думы, возмущенным нашим отступлением в Галиции. Но в 1917 году, после вступления в войну Соединенных Штатов, перед русским фронтом можно было абсолютно спокойно, без призыва резервистов, поставить задачу по формуле Горемыкина, то есть удерживать противника, отвлекать его силы, не обращая никакого внимания на военные неудачи и территориальные потери. Постоянно удерживать на русском фронте как можно больше вражеских войск, подавляя зарождавшиеся внутри страны тенденции в пользу немедленного заключения сепаратного мира. Такая военная и одновременно политическая и стратегическая задача встала перед Временным правительством.

Для ее решения нам больше требовалась моральная и политическая поддержка союзников, чем материальная помощь. Скажу со всей откровенностью, иначе было бы бессмысленно описывать исторические события, происходившие с личным участием автора: Запад не оказал нам помощи в должной мере. Союзные правительства рассматривали весеннюю и летнюю кампании на русском фронте с точки зрения оперативного плана, принятого межсоюзнической конференцией в Петербурге в январе – феврале 1917 года, за несколько недель до революции. Невозможность выполнения этого плана после государственного переворота вменялась в вину революции. Париж и Лондон посчитали, что сделают милостивое одолжение, если не станут требовать невозможного.

Продолжая войну во имя интересов России, Временное правительство согласовывало свою военную и международную политику с новыми сложившимися в стране общественно-политическими условиями, с новым народным умонастроением. Но союзные правительства ничего об этом знать не желали. Они отказались сотрудничать со «слабым» новым правительством, которое не сумело восстановить дисциплину на фронте и порядок внутри страны, не проявляло никакого желания следовать советам союзных представителей, снисходительно делившихся своим богатым опытом.

Сегодня, после всех порожденных войной революций в Европе, я вновь повторю, что правительства бывших союзных нам стран, вероятно, иначе бы относились к российским событиям, если бы г-н Палеолог, вернувшись в Париж, не навязывал свою точку зрения множеству людей, разделявших ее или нет.

Альбер Тома, с его редкостной интуицией, сразу понял, что революционная катастрофа в России требует от российского правительства, равно как и от союзников, абсолютно или хотя бы внешне новой военной и международной политики. Тома мгновенно уяснил ситуацию, тогда как приехавший одновременно с ним в Россию нынешний «несгибаемый» революционер Марсель Кашей пришел в полное отчаяние, ибо российские Советы, стремясь к демократическому миру без аннексий и контрибуций при праве наций на «самоопределение», упорно отказывались разделять чувства француза по отношению к судьбе Эльзаса и Лотарингии.

По замечанию Альбера Тома, словесные формулировки намерений демократической революционной России продолжать войну не имеют большого значения, важна только фактическая реальность подобных намерений. Поэтому надо было любыми способами поддерживать это намерение, действовать в согласии с Временным правительством, помогать ему до конца, зная, что любой удар, справа или слева, по широкой демократической коалиции одновременно ударит и по союзническим интересам в России.

Альбер Тома это знал и, один раз заняв позицию, упорно боролся с политикой французского правительства, которую привез в Париж г-н Палеолог.

За суждения о русской революции и ее представителях на него сыпались многочисленные обвинения в чрезмерном оптимизме, даже упреки в партийной окраске его оценок.

Обвинители Тома могли бы гордиться своей правотой, если бы октябрьский переворот не совершился досадным образом не просто с учетом, но и в полном соответствии со всеми их советами. Впрочем, до этого было еще далеко, и союзники буквально саботировали любые дипломатические демарши Временного правительства по вопросу о необходимости поддержания боевого духа на русском фронте. Они даже начали под видимостью бурной деятельности «дозировать» оказывавшуюся нам военную помощь (поставку боеприпасов, поддержку операций).

Альбер Тома и Морис Палеолог поныне остаются двумя символическими фигурами, олицетворением двух политик, которые наши главные западные союзники проводили в России и по отношению к ней. Ни та ни другая линия поведения не получила абсолютного преобладания ни в Париже, ни в Лондоне. Хотя г-н Палеолог с каждым днем завоевывал все больше откровенных симпатий, тем не менее ни один кабинет открыто не одобрял точку зрения последнего французского посла при российском императорском дворе. Мнение, будто мы делаем нечто способное непоправимо повредить западным интересам, обостряло и углубляло разочарование в России «без царя».

Расскажу один случай, который грозил катастрофой отношениям Петербурга с Парижем и Лондоном, особенно красноречиво свидетельствуя о колебаниях политики союзников по отношению к Временному правительству.

Было это в конце сентября. В то время Временное правительство ценой чрезвычайных усилий всей страны уже решило задачу, поставленную перед русским фронтом в кампании 1917 года (см. главу «Сражение»). В ту кампанию Людендорф потерял шанс предпринять наступление на англо-французском фронте. Та самая Россия «без императора», за счет которой г-н посол Морис Палеолог предлагал в марте своему правительству заключить мир с центральными державами, в последний раз послужила общему делу союзников: вопрос об исходе войны был отложен до кампании 1918 года, иными словами, возникла верная реальная возможность активного вмешательства Соединенных Штатов в операции на Западном фронте, что сыграло решающую роль в победе.

Как бы ни влияли наши активные военные операции на повороты во внутрироссийской политической борьбе, союзники в любом случае должны были сполна оценить результат непомерных усилий русского народа – усилий, которые были ему не по силам. Мы надеялись, что отношения между союзническими кабинетами и Временным правительством станут ближе, сердечней. На самом деле вышло наоборот.

Когда в начале сентября вспыхнул серьезный конфликт между Временным правительством и главнокомандующим Корниловым, союзнические военные миссии без малейшего промедления встали на сторону генералов-заговорщиков. Влиятельные союзнические круги выражали будущему диктатору столь искренние и глубокие симпатии, что даже сэр Джордж Бьюкенен[45]45
  Бьюкенен Джордж Уильям (1854–1924) – дипломат, в 1910–1918 гг. посол Великобритании в России.


[Закрыть], абсолютно лояльный к российским властям дипломат, принял участие в коллективном демарше послов союзных держав, аккредитованных при Временном правительстве. Послы изложили нам «дружеские соображения» по примирению с взбунтовавшимся против правительства генералом!

Тем дело не ограничилось. После пресечения попытки генеральского мятежа, причем без всякого кровопролития, когда Временное правительство столкнулось с последствиями пагубной авантюры, катастрофическими и для фронта, и для внутренней обстановки в стране, послы Англии, Франции и Италии продемонстрировали председателю Временного правительства в высшей степени неприязненное к нему отношение.

Сэр Джордж, охваченный небывалым для себя волнением, в подлинности которого трудно было усомниться, зачитал мне ноту от имени трех держав, где союзники угрожали прекратить военную помощь русскому фронту, если Временное правительство немедленно не восстановит нормальный порядок в стране. Грозить официальным разрывом военного и союзнического сотрудничества правительству, которое, рискуя всем своим авторитетом, боролось с опасными для союзников тенденциями!

Неожиданный ультиматум предъявлялся нам после событий, которые фактически не навели, а подорвали порядок, совершившись без какого-либо участия правительства, но при пособничестве некоторых влиятельных представителей союзников. Этого было достаточно, чтобы я немедленно положил конец дипломатическому скандалу, открыто разоблачив роль союзнических агентов в афере Корнилова и сепаратистские планы г-на Мориса Палеолога, неизбежно осуществившиеся… только в несколько ином виде.

Впрочем, я подавил возмущение и, прежде чем выйти из зала, где стояли три посла, предложил ради общего дела союзников всеми способами постараться, чтобы ни единого слова об их визите не просочилось в печать. Оставил растерявшихся дипломатов с министром иностранных дел М.И. Терещенко и без всяких протокольных формальностей помчался в автомобиле прямо к Зимнему дворцу, к послу Соединенных Штатов г-ну Фрэнсису с просьбой немедленно телеграфировать в Вашингтон горячую благодарность российского правительства за неучастие Соединенных Штатов в недружественном акте Антанты.

Оставалось лишь ждать, что случится в Лондоне и Париже в результате блистательной дипломатической акции, полностью соответствующей стилю г-на Палеолога. Вышел курьез: когда стали искать инициатора демарша трех послов, оказалось, никто ничего не знает ни в Лондоне, ни в Париже, ни в Риме. Инцидент принялись объяснять досадным недоразумением. Временное правительство получило «сердечные» разъяснения, полностью выдержанные в стиле Альбера Тома.