Текст книги "Русская революция. 1917"

Подготовка к отъезду велась в строжайшем секрете – малейшая огласка породила бы всевозможные препятствия и осложнения. Даже не всем членам Временного правительства было известно, куда отправлялась царская семья. Фактически об этом знали пять-шесть человек в Петрограде. Легкость и успешность подготовки и устройства отъезда свидетельствует о прочности положения в августе Временного правительства. В марте-апреле было бы невозможно вывезти царя из резиденции без нескончаемых споров с Советами и пр. А 14 августа император с семейством отправились в Тобольск по моему личному распоряжению с согласия Временного правительства. Ни Советы, ни кто другой не вмешивался, узнав об отъезде постфактум.

Назначив дату отъезда, я изложил царю основания принятого решения и предложил приготовиться. Место назначения не назвал, посоветовав только взять теплую одежду для себя и домашних. Император внимательно выслушал, а после моей просьбы не сомневаться, что это делается ради благополучия семьи, посмотрел мне в глаза и сказал:

– Я и не сомневаюсь. Мы вам верим. Если вы говорите, что это необходимо, я убежден в подобной необходимости. – И снова повторил: – Мы вам верим.

Слыша из его уст такие слова, я припомнил другую сцену былых времен. Мне вспомнился процесс в военном трибунале Петроградского округа над замечательной личностью, Карлом Траубергом, руководителем террористической организации. Эта организация уже собрала доказательства и приготовилась к серьезнейшим покушениям, в том числе на великого князя Николая Николаевича, Щегловитова и прочих. Трауберга приговорили к смерти. Председателем трибунала был генерал Никифоров, человек жестокий, циничный, для которого не было ничего святого. Трауберг на процессе держался достойно, как истинный революционер, мужественно, храбро, без колебаний принимал вину на себя, выгораживая товарищей. Когда прокурор попытался расставить ловушку и уличить его в противоречии, председатель при всей своей циничности строго его оборвал: «Суд верит Траубергу, знает, что он говорит правду». Помню, лицо обвиняемого вспыхнуло радостной гордостью, он сделал перед присутствовавшими жест, невольно свидетельствовавший о нравственной победе гениального революционера. Через два дня Карл Трауберг был повешен «по приказу Его Величества».

Эта сцена вспыхнула у меня в памяти, когда я взглянул в глаза царю. Видимо, он прочел в моем взгляде радость, поскольку при его словах «мы вам верим» я понял, что погибшие за победу великой революции наконец отомщены! Он мне верит! Никогда никому не веривший по-настоящему самодержец доверяет себя и собственных детей Революции! Потому что победил не я, победила Революция.

Опьяненная кровью толпа не имеет понятия ни о подобном возмездии, ни о такой победе. Завладевшие ныне Россией убийцы и так называемые «практические политики» от души посмеются над моей наивностью, только я, тем не менее, убежден, что единственная достойная великой революции месть заключается только в триумфе добра и гуманного милосердия.

Отъезд императора с семьей в Тобольск был назначен на ночь 14 августа. Все приготовления завершились, к моему удовлетворению, и в одиннадцать часов вечера после заседания Временного правительства я отправился в Царское Село, чтобы присутствовать при отправлении. Сначала обошел казармы, осмотрел караульных, выбранных в частях для сопровождения поезда и охраны царя по прибытии на место назначения. Конвой полностью был готов, пребывал, кажется, в неплохом настроении. Смутные слухи успели поползти по городу, и с раннего вечера кучки любопытных облепили решетку окружающего дворец парка. Во дворце заканчивались последние приготовления. Выносили вещи, грузили в машины. Все изнемогали от усталости и напряжения. Перед отъездом я разрешил царю повидаться с братом Михаилом Александровичем, будучи, конечно, обязанным при этом присутствовать, как бы ни было мне неприятно навязываться. Братья сошлись в кабинете императора около полуночи. У обоих был очень взволнованный вид; глядя друг на друга, они снова переживали последние пролетевшие месяцы. Долго молчали, потом заговорили бессвязно и сбивчиво, как обычно бывает при торопливых встречах в лихорадке отъезда.

– Как Аликс, дети? – спрашивал великий князь.

Они стояли лицом к лицу, держась как на иголках, время от времени один хватал другого за руку, за мундирную пуговицу.

– Нельзя ли повидаться с детьми? – обратился ко мне Михаил Александрович.

– Нет, – ответил я, – я не могу продлить свидание.

– Хорошо, – сказал великий князь и повернулся к брату: – Обними их за меня.

Стали прощаться. Кто мог подумать, что они видятся в последний раз!

В ту необычную суетливую ночь маленький царский сын совсем расшалился. Сидя в смежной с кабинетом императора комнате, отдавая распоряжения и ожидая известия о прибытии поезда, я слышал топот и мельком видел бегавшего по коридору мальчика.

Время бежало, а поезда с петроградского Николаевского вокзала все не было. Выяснилось, что железнодорожники не решаются сформировать состав, медлят с выполнением полученных приказаний в ожидании официального подтверждения. Поезд прибыл, когда уже занялся день. Мы двинулись в автомобилях к составу, поджидавшему рядом со станцией Александровская. Хотя места в машинах были распределены заранее, в последний момент возникла сумятица и неразбериха.

Императрица рыдала. Я никогда еще не видел ее просто в роли матери. Сын и дочери, кажется, не принимали отъезд близко к сердцу, хотя тоже разнервничались и возбудились в последний момент. Наконец после обмена последними прощальными словами машины, предваряемые и сопровождаемые казацким эскортом, тронулись. Солнце в полную силу сияло на небесах, когда мы выезжали из парка, но город еще, к счастью, спал. Добравшись до поезда, сверили перечень отъезжающих. Снова прощания, поезд отправился. Они уезжали навсегда, только никто не предвидел ужасного конца.

Расскажу об одном своем разговоре с Александрой Федоровной. Старушка Нарышкина (которая, кстати, считала бывшую императрицу причиной всех бед России и Ники[31]31
  Ники – так близкие называли Николая II.


[Закрыть]) сидела в смежной комнате. Беседа шла по-русски; Александра Федоровна владела языком неуверенно, говорила с сильным акцентом. Вдруг лицо ее пошло красными пятнами, и она выпалила:

– Не пойму, за что меня ругают. Я всегда любила Россию, как только сюда приехала. Россия мне всегда нравилась. Как можно верить, будто я на стороне Германии и наших противников? У меня нет с Германией ничего общего. Я англичанка по воспитанию, мой родной язык – английский.

Она так разволновалась, что невозможно было продолжать беседу. Может быть, в тот момент сама верила, будто любит Россию, но искренности я, по правде сказать, не почувствовал, прекрасно зная, что она никогда не любила Россию. С какой бы деликатностью я ни коснулся темы, она непременно решила бы, что мне хочется выяснить роль, сыгранную ее окружением в интригах в пользу заключения сепаратного мира.

Как я уже говорил, мне никогда не удавалось понять ни саму Александру Федоровну, ни цели, которые она преследовала. Но, насколько я знаю, для всех приближенных (Вырубовой, Воейкова, Протопопова) она была самой умной, энергичной, никогда не обманывалась. Ни разу не видев Распутина, не могу судить о его влиянии и тем более гипнотической силе. Несмотря на всю свою сообразительность, бедняга был прежде всего невежественным мужиком и, хотя с легкостью тонко содействовал своими плутнями осуществлению чужих планов и интриг, безусловно не мог иметь собственной политической программы. Тем не менее, могу уверенно утверждать, что с началом войны он ушел в инстинктивную энергичную оппозицию. За день до начала войны император послал телеграмму Распутину с вопросом, что делать. Распутин, недавно отравленный соблазненной им женщиной, лежал тогда больной в родном селе Покровском на Иртыше под Тобольском. Копия его ответа царю попала в руки моего друга Суханова, члена Думы от Тобольского избирательного округа. Точных слов не помню, но смысл был таков: «Не объявляй войны. Народ закричит, долой того, долой этого! Тебе и наследнику не поздоровится».

Ни для кого не секрет, что порядок мобилизации императору почти насильно навязали великий князь Николай Николаевич и Сазонов. Я уверен, что телеграмма Распутина заставила царя сильно поколебаться. По-моему, Распутин, настроенный против войны, инстинктивно предчувствуя ее фатальные последствия для династии Романовых, стал изощренным послушным орудием в руках людей, заинтересованных в политике сепаратного мира. Ясно, что человек более умный и лучше разбирающийся в политике, чем Протопопов, Вырубова и компания, вполне успешно мог им внушить собственные политические взгляды. Не знаю, кто это был. Во всяком случае, точно, что именно Александра Федоровна руководила государственными делами в последние месяцы существования монархии, именно она реально управляла страной. Достаточно заглянуть в книги регистрации посетителей Александровского дворца, посмотреть, кто приходил повидаться с императрицей, чтобы понять ее роль в государственных делах. Столь же определенно она понимала, что сложившееся в России положение не позволяет ни продолжать войну, ни применять внутри страны устаревшие способы правления. Сама ли императрица решила заключить мир с Германией, избрав для этого в правительство Протопопова, Беляева, Щегловитова, Штюрмера и прочих, или кто-то другой направлял ее действия, не имеет большого значения. Безоговорочно признанный факт заключается в том, что она de facto[32]32
  Фактически (лат.).


[Закрыть]возглавляла правительство, которое прямо вело страну к сепаратному миру. Не доказано, что кто-либо из клики Распутина – Вырубовой был настоящим германским агентом, но, бесспорно, за ними стояла Германия, и в любом случае они были готовы брать деньги и любые прочие взятки.

Глава 13
Московское совещание

Кризис революции, о котором говорил Церетели в день формирования второго коалиционного кабинета Временного правительства, был в действительности кризисом власти. Как я уже говорил, завершился он победой государства. Российская демократия вышла из младенческого советского возраста. Ее голос слышался повсюду – в городских управах, земствах, кооперативах, профессиональных союзах. Зазвучал и другой голос, принадлежавший российскому организованному среднему классу, до сих пор заглушавшийся голос собственников. Поддержанное народом правительство сознавало необходимость в органе, который максимально полно и точно выразил бы общественное мнение. По техническим причинам, из-за большевистского мятежа и недавнего министерского кризиса созыв Учредительного собрания, сначала намеченный на 13 октября, пришлось перенести на 6 декабря.

Задержка была слишком долгой. Новый съезд Советов не ставил перед собой такой цели, поскольку тогда его мнение учитывалось во всей России менее чем когда-либо. В самом начале министерского кризиса сразу после отставки князя Львова Временное правительство решило созвать в Москве всероссийское Государственное совещание, чтобы заручиться дополнительной поддержкой.

Теперь мы подобной нужды не испытывали. Правительство пользовалось доверием, чувствовало свою силу. Тем не менее, оно считало необходимым провести, так сказать, инвентаризацию политических сил страны, подвести точный баланс, наконец, предоставить возможность самим политическим партиям, Советам и прочим организациям удостовериться в укреплении общественных сил и объединений. Поэтому новый коалиционный кабинет немедля, сразу после формирования запланировал созыв в Москве Государственного совещания. Открытие было назначено на 24 августа.

В день открытия совещания московский Большой театр заполнили тысячи представителей российских политических сил, общественности, интеллигенции, военных. Не участвовали только монархисты и большевики; последние фактически ушли в подполье, никого не прислав на совещание, где поистине была представлена вся Россия.

Большевики попытались спровоцировать в Москве всеобщую забастовку в знак протеста против «контрреволюционного сборища», устроенного для демонстрации «верноподданности» русского народа «диктатору Керенскому». В крайне правых кругах даже шушукались, будто «Керенский едет в Москву короноваться». Действительно, в речах с трибуны, звучавших в огромном переполненном зале театра, в кулуарах и за кулисами отчетливо звучала неосознанная мысль о диктатуре. Человеком, которому предстояло облечься в мантию диктатора, был генерал Корнилов, отважный на полях сражений, но далеко не искушенный в политике.

Внешне собрание представляло собой любопытнейшую картину. Центральный проход к сцене от главного входа делит зал на две равные половины, и слева расположилась демократическая Россия – крестьянская, советская, социалистическая, а справа либеральная, буржуазная, помещичья, капиталистическая. Армию представляли на левом фланге комитеты, на правом – командование. Временное правительство находилось на сцене лицом к главному входу. Я сидел в центре между министрами-социалистами слева и буржуазными справа.

Присутствовавшие на совещании в московском Большом театре никогда этого не забудут. Все разнообразие политических взглядов, вся гамма общественных ожиданий, весь накал внутренней борьбы, сила патриотизма, яростная классовая ненависть, накопившаяся боль и страдания выплескивались бурным неудержимым потоком на сцену к столу, за которым сидело правительство. На этот стол летели груды требований, обвинений и жалоб. Обе стороны, желая получить от правительства помощь, как бы ждали волшебного слова в свой адрес. Обеим Россиям хотелось, чтобы правительство встало только на его сторону.

Но правительство стояло исключительно на стороне государства, ибо мы, члены Временного правительства, целиком и полностью понимали, что обе противоположные стороны смотрят на происходящее с точки зрения собственных интересов. Мы понимали, что обе стороны одинаково необходимы России. Конечно, правительство интересовали не партийные программы, изложенные в декларациях и резолюциях, не речи участников московского совещания; в его глазах оно имело единственный смысл, предоставив возможность учесть и сопоставить силы разных партий и организаций, оценив, так сказать, личный вес каждой представленной на нем общественной группировки. Правительство хотело прощупать пульс народа, услышать его волю. Со своей стороны представители партий и организаций хотели оценить авторитет правительства, одни – чтобы оно пришло им на помощь, другие – в надежде найти ахиллесову пяту. Напряженность достигла высшей точки при появлении генерала Корнилова, главнокомандующего армией. Для левого крыла совещания он символизировал приближение «контрреволюции». Правое видело в нем почти «национального героя», которому суждено свергнуть Временное правительство, «слабое, безвольное, рабски покорившееся Советам», и взять власть.

Какая из двух сторон представляла 24–28 августа большинство народа? Ответ на этот вопрос ясен всем, кто не глух к политическим страстям и социальной вражде. Чтобы найти ответ, достаточно просто взглянуть на перечень организаций, подписавших декларацию, зачитанную Чхеидзе, председателем Исполкома Всероссийского съезда Советов.

В этот перечень входит сам Комитет, Исполком Крестьянского съезда, фронтовые и армейские комитеты, кооперативные организации, Всероссийский Союз земств и городов, Всероссийский Союз железнодорожников, большинство городских дум, избранных всеобщим голосованием, и т. д. Одним словом, левая сторона представляла народную Россию, демократические и революционные элементы страны, в руках которых оказался весь государственный и местный административный аппарат. Эта Россия после полугодового революционного опыта признала верховную власть Временного правительства и представила на совещании вместо прежних абстрактных деклараций практическую программу политического и экономического возрождения страны, программу конкретную и реальную, даже если ее невозможно было немедленно положить в основу правительственной политики. Партии и общественные организации, составлявшие левое крыло московского Государственного совещания, представляли собой вместе взятые единственную неоспоримую опору власти. На эту стену уже яростно накатывалась классовая ненависть низших слоев населения, подстрекаемых большевистской демагогией и германскими агентами.

Кого мы видели на правом фланге? Финансовую и промышленную аристократию и элиту либеральной городской интеллигенции. Две эти силы были необходимы новой России. Но на московском совещании их уже представляли главным образом «бывшие», которые выступали от имени групп, исчезнувших, как таковые, 12 марта 1917 года.

Были среди них представители Думы, Государственного совета, Союза дворян и помещиков, переименованного в Союз землевладельцев, бывшие функционеры земства и городских управ, профессора, журналисты, наконец, представители высшего армейского командования, Всероссийского Союза офицеров, казацкого Совета, Союза георгиевских кавалеров и прочих военных организаций. Фактически, офицерские организации во главе с командующими оставались единственной физической силой, имевшейся в распоряжении правого крыла совещания. Незадолго до его открытия представители класса собственников собрались в Москве в постоянно действовавшем политическом центре под названием «Собрание общественных лидеров». Это собрание превратилось в настоящий Совет, в центр представительства «белой» России, и в некоторых отношениях действовал точно так же, как Совет в первые недели революции.

В последний день совещания произошел знаменательный эпизод, когда Церетели, главный рупор левого крыла, и Бубликов, представитель финансово-промышленной России, протянули друг другу руки на сцене Большого театра в знак сплочения всего народа вокруг национального Временного правительства и заключения, несмотря на партийные разногласия, перемирия между трудом и капиталом во имя спасения России. Но в тот же самый момент за сценой, за кулисами некоторые лидеры правого крыла вместе с еще действующими, хоть и вышедшими в отставку фронтовыми командирами положили конец этой новой коалиции, союзу трудового народа и буржуазии. Они подписали ему смертный приговор, санкционировав бессмысленную попытку жалкой кучки офицеров и политических авантюристов свергнуть Временное правительство, иначе говоря, полностью снести единственную преграду, способную спасти Россию от анархии.

Вернувшись с московского совещания, я сильнее чем когда-либо чувствовал, что для спасения Россия должна, ни на шаг не отклоняясь, следовать по пути, по которому ее вело Временное правительство с первых дней революции. Правда, к началу августа в нем осталось всего трое членов из первого состава – Терещенко, Некрасов и я, – но изменения в составе министров ничего не изменили в политической линии, которой придерживалось правительство, рожденное революцией. Постоянно следя день за днем на протяжении более полугода за развитием событий в России из самого центра, с самого выгодного наблюдательного пункта, мы все трое видели, как медленно, но все уверенней новая Россия набирается силы, преодолевая одно за другим политические, экономические, психологические препятствия. Близился конец кампании 1917 года. Решилась главная проблема между союзниками. Ленин прятался. Советы отошли на второй план политической жизни страны. Через три месяца должно было открыться Учредительное собрание. За эти три месяца оставалось сделать еще множество трудных дел, однако можно было действовать в прочных рамках более стабильной и сильной политической организации.

Все это было абсолютно ясно тем немногим, кто был наделен здравым смыслом и объективностью. Казалось, можно было ожидать подобной объективности от лучших политиков и образованных людей России, которые на протяжении нескольких месяцев были свидетелями крушения монархии и досконально знали о всех пороках старого режима. Старые опытные политические лидеры должны были хорошо понимать, какого колоссального, сверхчеловеческого терпения требовала задача управления Россией в первые месяцы после катастрофы, не знавшей себе равных со времен падения Римской империи.

Однако терпения не хватило!

Пока еще слабая преграда, удерживавшая Россию от крушения и развала, рухнула под натиском нескольких человек, которых можно винить в чем угодно, кроме отсутствия патриотизма. Видимо, существует слепая любовь к стране, которая хуже ненависти. Московское Государственное совещание оказалось прологом к ужасной трагедии, разыгравшейся между Могилевом, где располагалась Ставка Верховного главнокомандующего, и Петроградом, где находилось Временное правительство.