Текст книги "Русская революция. 1917"

Я становлюсь премьер-министром

На следующий день после моего возвращения с фронта, то есть 20 июля, князь Георгий Львов вышел из Временного правительства. Ситуация чересчур усложнилась для свойственного ему мягкого стиля руководства. На том же заседании кабинета, которое приняло его отставку, я был назначен министром-председателем с сохранением портфеля военного министра.

Сразу после отставки князя министерский кризис принял острый характер.

22 июля Исполком Всероссийского съезда Советов и Крестьянского съезда совместно опубликовал манифест к народу, объявив Временное правительство «правительством спасения Родины и Революции», предлагая солдатам, крестьянам, рабочим оказать доверие народному коалиционному правительству страны. В то же время общее собрание частей Петроградского гарнизона единодушно проголосовало за доверие «одному Временному правительству».

Но Временному правительству недостаточно было доверия революционных и демократических организаций. Предстояло объединить все живые силы страны, ибо только от этого зависело быстрое возрождение России. На оставшиеся вакантными в кабинете места после ухода трех министров-кадетов следовало подыскать людей аналогичных политических и общественных убеждений. В июле это было еще важнее, чем в апреле или мае. В тот момент вокруг партии конституционных демократов группировались и объединялись политические силы страны, представлявшие интересы собственников, высшего командования, старой бюрократии, даже аристократии. Не хочу здесь винить партию Милюкова, в прошлом очень много сделавшую для освобождения России, в «смене программы и переходе на службу реакции», по выражению большевистских демагогов. Идеология кадетской партии осталась неизменной, только ее человеческий контингент радикально менялся. Не забудем, что с исчезновением после революции партий, стоявших на правом фланге либерального центра, кадетская партия превратилась в правое крыло российского политического движения[27]27
  Здесь: в полном составе (лат.).


[Закрыть].

Понятно, что национальное правительство, стоя над любыми партиями, должно было иметь в своем составе ответственных представителей правого фланга общественного мнения в лице приверженцев этой группировки, занявших после мартовской революции откровенно республиканскую политическую позицию.

Представители социалистических партий и руководители Советов откровенно склонялись в пользу комбинаций, которые не предусматривали назначения кадетов на вакантные места во Временном правительстве после ухода князя Львова. С 20 по 26 июля критический вопрос оставался в подвешенном состоянии, так как в день своего назначения на пост председателя мне пришлось ехать на фронт. После моего возвращения из армии Деникина 27 июля все министры подали в отставку. Отставка in corpore[28]28
  В начале подъема революционного движения Временное правительство формально формировалось думским Временным комитетом с одобрения Исполкома Петроградского Совета. Второй кабинет Совет Временного комитета Думы создавал на конкурсной основе из кандидатов, представляющих разные партии. Теперь утверждение третьего кабинета было доверено исключительно председателю правительства, который, естественно, должен был выбирать новых министров совершенно независимо от любого внешнего партийного давления.


[Закрыть] развязала мне руки для заполнения министерских вакансий.

Переговоры министра-председателя с центральными комитетами разных партий длились не менее десяти дней. Не прекращались споры по одним и тем же программным вопросам, шел бесконечный обмен письмами, велись торги, в ходе которых подчеркивались разные взгляды на партийные интересы. Все это лишь раздражало конкурентов, не продвигая дела. Вдобавок я, пользуясь якобы полной свободой выбора министров, непрерывно выслушивал ультиматумы разных партий и организаций, которые протестовали против одних кандидатов и рекомендовали других.

Положение довольно странное: взяв на себя в сложившейся политической ситуации всю тяжесть ответственности за судьбу страны, я даже не имел возможности свободно выбирать ближайших соратников, за которых мог искренне поручиться перед народом.

Дело еще более осложнялось тем фактом, что два соперничавших лагеря (буржуазия и демократы) независимо друг от друга решили оставить меня председателем Временного правительства, не желая видеть на этом посту другого кандидата. Все партии, вместе взятые, хотели работать со мной, что не мешало им каждой в отдельности диктовать мне условия, абсолютно неприемлемые для других. Торг за министерские посты вызвал неуклонно накалявшиеся споры. С другой стороны, продолжение министерского кризиса только усугубило бы и без того напряженную ситуацию в стране, особенно на фронте, где наступление германских войск пробуждало в людях чувство горячего патриотизма, естественное и здоровое, но проявлявшееся иногда в нежелательной для офицеров форме.

Было очевидно, что перед российскими политическими партиями, ни с одной из которых я полностью не соглашался, в каждой имея друзей и сторонников, надо раз и навсегда поставить следующую альтернативу: пусть берут на себя всю ответственность за судьбу страны, предоставив мне лишь относительную свободу делать то, что я считаю необходимым для блага страны, независимо от каких-либо партийных доктрин и интересов.

3 августа я отказался от всех своих званий и должностей, передал текущие дела вице-председателю и скрытно уехал в Царское Село. Центральные партийные комитеты немедленно принялись созывать политическое совещание «чрезвычайной важности». Историческое собрание ответственных представителей всех поддерживавших Временное правительство партий состоялось в вечер моего отъезда в Малахитовом зале Зимнего дворца. Не стану описывать то, чего не видел, знаю только, что заседание длилось всю ночь, закончившись к четырем часам утра. Столкнувшись с необходимостью нести ответственность за судьбу страны, ни одна партия на это не осмелилась. В конце концов решили предоставить мне возможность сформировать новый кабинет по своему усмотрению, больше не оказывая нажима, не предъявляя требований и претензий, продиктованных партийными интересами. По правде сказать, и правые и левые сразу нарушили обещание. Обе стороны направили мне под грифом «конфиденциально» следующее послание (цитирую по памяти): «Вы, конечно, фактически абсолютно свободны в выборе министров правительства, но если предложите в нем участвовать тому-то и тому-то, наш Центральный комитет поставит под вопрос подобное участие в деятельности правительства». Другими словами, я получил «конфиденциальную» угрозу воинствующей оппозиции с обеих сторон.

Естественно, партийное двуличие отрицательно сказывалось на работе сформированного мной Временного правительства. Оно уже не отличалось единством действий, столь важным в трудные времена. Однако я решил вернуться к власти, думая, что хотя бы какое-то время смогу приносить стране пользу, пока все партии считают необходимой мою работу в правительстве. Может быть, это было огромной ошибкой с моей стороны. Может быть, стоило временно уйти в отставку в тот самый момент, когда мой престиж и популярность в центральных партийных комитетах и среди профессиональных политиков стояли очень высоко. Сохранив авторитет в глазах народа, я, может быть, сберег бы то, что пошло бы на пользу России в худшие, тяжелейшие дни, которые ее ожидали.

Возможно ли это? Не знаю. Во всяком случае, для меня лично так было бы лучше. Вопреки любым утверждениям моих противников справа и слева, я никогда не «жаждал власти». Временное правительство не раз жестоко упрекало меня за возложенную на него официальную ответственность перед страной, задачу не допустить повторения восстаний и мятежей. Вернуться в Зимний дворец меня заставило чувство долга перед своим народом.

«В сложившихся обстоятельствах, – писал я 6 августа в официальном письме вице-председателю кабинета, – когда стране угрожает гражданская война и поражение от внешнего врага, я не считаю возможным уклонение от тяжкого долга, возложенного на меня представителями крупнейших социалистических, демократических и либеральных партий».

В том же письме я изложил также принципы, которыми, по моему мнению, должно руководствоваться правительство: «Я основываю решение этой проблемы на своем непоколебимом убеждении, что спасение республики требует прекращения партийных раздоров и что общенациональные усилия по спасению страны и всего народа должны предприниматься в условиях и формах, диктуемых суровой необходимостью продолжения войны, сохранения боеспособности армии и восстановления экономического могущества страны».

Проведя ночь в мучительных раздумьях, точно так же терзавших других участников собрания, я в течение двадцати четырех часов сформировал новый кабинет. В отличие от опыта первых месяцев революции, члены правительства, придя к верховной власти, теперь были буквально во всем связаны обязательствами перед партийными комитетами, Советами и т. д. и т. п. Они уже несли ответственность не только «перед страной и собственной совестью». Они уже не были ни думскими, ни советскими министрами. Теперь они были просто министрами российского правительства. Прекратились и длинные коллективные министерские декларации, интересные лишь страстным приверженцам партийного догматизма.

Состав нового кабинета соответствовал правительственной программе, исключительно государственной, стоявшей выше всяких партий.

Из вошедших в него шестнадцати министров только трое были против буржуазно-демократической коалиции. Двое из них (кадеты Юренев и Кокошкин) оставались сторонниками чисто буржуазного правительства, третий (эсер Чернов, министр земледелия) – чисто социалистического. Все остальные уверенно выступали за правительство, составленное из всех конструктивных политических сил страны без учета партийных и классовых различий.

Весьма заметная перемена в общественном мнении, произошедшая после подавления большевистского мятежа, укрепила авторитет правительства, а в результате его освобождения от влияния любых политических организаций из шестнадцати членов лишь двое (эсер Чернов и социал-демократ Церетели) поддерживали непосредственную связь с Исполкомом Петроградского Совета.

Именно Ираклий Церетели, один из благороднейших и достойнейших представителей российской социал-демократии (впоследствии лидер грузинской социал-демократической партии), лучше всех подытожил сложившуюся ситуацию. С характерной для него смелостью этот политический лидер, душой и телом преданный демократии, откровенно без колебаний признал кардинальную перемену в расстановке политических и общественных сил.

«Мы выходим не только из министерского, но и из революционного кризиса, – заявил он на совещании Исполкома Всероссийского съезда Советов и Исполкома крестьянского съезда. – В истории революции начинается новая эра. Два месяца самыми сильными были Советы. Сегодня мы стали самыми слабыми, так как расстановка сил изменилась не в нашу пользу».

Церетели постоянно призывал к полному и безоговорочному согласию в правительстве, прекрасно понимая, что произошедшая перемена принесла стране только пользу, укрепила национальное самосознание народа, престиж и мощь государства.

Глава 12
Бывший царь и его семья

В предыдущей главе я рассказывал о принятых Временным правительством мерах, которые открывали реальную возможность управлять, иначе говоря, отдавать распоряжения.

Не стану перечислять здесь все признаки оздоровления административного аппарата, уже ощутимые к концу лета 1917 года. Достаточно сказать, что правительственные приказы исполнялись незамедлительно, как до революции. Наконец утвердился принцип доверия к власти, согласия с политикой правительства, без чего невозможно успешное функционирование правительственного механизма в целом.

Эффективность действия административного механизма летом 1917 года можно проиллюстрировать на примере тайной подготовки к отправке бывшего императора с семьей из Царского Села в сибирский Тобольск.

В начале революции, когда страна еще искала решение стоявших перед ней неотложных проблем, всех живо занимала судьба царя с его семейством. В печати завязалось долгое, в высшей степени заинтересованное обсуждение придворной жизни, которую раньше при старом режиме было запрещено затрагивать. Хотя члены императорской фамилии даже по прошествии нескольких революционных месяцев по-прежнему вызывали острое общественное любопытство, в конце концов о них мало-помалу почти позабыли. Сейчас кажется невероятным, что после подписания отречения в Пскове царь имел возможность свободно прибыть в Могилев «для роспуска своего штаба». Временное правительство нисколько не интересовалось передвижениями царя после отречения, князь Львов без колебаний разрешил ему ехать в Ставку. Мы были совершенно уверены, что у армии он не найдет никакого сочувствия и никакой поддержки, не сделает никакой попытки сплотить ее вокруг себя.

Однако подобное положение явно не могло длиться долго. Затянувшееся пребывание свергнутого императора в Ставке Верховного главнокомандующего породило слухи, будто его окружение вступило в переговоры с Германией относительно переброски в Россию дополнительных сил для спасения самодержавия. Несмотря на нелепость шептавшихся на ухо домыслов, они распространялись все шире, и через неделю с небольшим после падения монархии вспыхнула ожесточенная ненависть к членам императорской фамилии, особенно к бывшей императрице Александре Федоровне. Когда я 20 или 21 мая приехал в Москву, местный Совет категорически потребовал полного отчета о мерах, принятых Временным правительством против бывшего царя с семейством. Совет так энергично настаивал, что я в конце концов ответил:

– Мне, как генеральному прокурору, принадлежит право решать судьбу Николая II. Но, товарищи, русская революция не жаждет крови, и я не позволю ей обесчестить себя. Нет, я не Марат русской революции.

В ту минуту, когда я произносил эти слова в Москве, Временное правительство в Петрограде приняло резолюцию об аресте Николая II и Александры Федоровны. В резолюции говорилось, что:

1. Бывший император Николай II и его супруга лишаются свободы передвижения, и первый препровождается в Царское Село.

2. Депутаты Бубликов, Вершинин, Грибунин, Калинин направляются в Могилев с просьбой к генералу Алексееву выделить в их распоряжение конвой для сопровождения бывшего императора.

3. Члены Думы, направленные в Могилев для доставки бывшего императора в Царское Село, имеют соответствующее письменное поручение и пр.

4. Данное распоряжение публикуется повсеместно.

Взятый под арест бывший самодержец сразу попал под мою юрисдикцию и охрану. Насколько помню, он был арестован 22 марта. Александра Федоровна еще с 14 марта находилась под арестом в Александровском дворце Царского Села. По прошествии времени могу сказать, что прощальный визит бывшего императора в Ставку Верховного главнокомандующего произвел в высшей степени неприятное впечатление в армейских рядах, вселив в солдат недоверие к Генеральному штабу вообще и генералу Алексееву в частности. Верховное командование заподозрили в контрреволюционных намерениях. По рассказам, Николай II очень трогательно прощался со своим штабом. Многие подчиненные с трудом сдерживали слезы. Впрочем, ни самому бывшему царю, ни окружающим не приходило в голову протестовать или препятствовать аресту. «Верноподданные», почти все ближайшее окружение с поистине примечательной поспешностью бросили бывшего царя со всей его фамилией. Даже болевшие в то время корью царские дети остались без ухода; Временное правительство позаботилось, чтобы им оказывалась необходимая помощь.

Практически полностью покинутые приближенными, царь с семьей, бессильные, несчастные, оказались на нашей милости. Я всегда ненавидел царя во времена самовластия, делая все возможное ради его свержения. Но не мог мстить поверженному врагу. Напротив, мне хотелось, чтобы этот человек понял, что революция не только на словах, а и на деле великодушно относится к своим противникам. Хотелось, чтобы он хоть раз в жизни устыдился совершенных от его имени преступлений. Это единственное отмщение, которое может позволить себе революция, благородная месть, достойная пришедшего к власти народа. Безусловно, если бы начатое правительством судебное следствие обнаружило доказательства измены Николая своей стране до или во время войны, он был бы осужден немедленно. Однако следствие не оставило никаких сомнений в его невиновности в подобном преступлении. Временное правительство не сразу приняло окончательное решение о судьбе императорской фамилии. Мы более или менее согласились между собой, что если судебное следствие по интригам распутинской клики установит невиновность бывших самодержцев, семья будет выслана за рубеж, предположительно в Англию. Я однажды намекнул на этот проект в Москве, вызвав страшное возмущение в Совете и большевистской печати, где он обсуждался как отложенное решение и в то же время как свершившийся факт.

Исполком Петроградского Совета получил из «достоверного источника» известие, будто отъезд царя назначен на ночь 20 марта, и пришел в чрезвычайное возбуждение. По всем железнодорожным линиям полетели приказы не пропускать царский поезд, царскосельский Александровский дворец был в ту ночь окружен полными солдат броневиками, обыскан. Я слышал, что командир части собирался даже захватить царя, но в конце концов отказался от такой идеи. Все эти действия готовились в глубокой тайне, чтобы поставить нас перед фактом. В ходе вылазки Совет, естественно, не обнаружил никаких приготовлений к отправке царя за границу, что не помешало рабочим и солдатским депутатам опубликовать назавтра пространное сообщение с разоблачением «коварных замыслов» правительства.

Советские демагоги без конца возбуждали вопрос о положении императорской семьи. Энергично настаивали на заключении всего семейства или хотя бы царя с царицей в Петропавловской крепости. Однажды потребовали, чтобы с ними обращались как с простыми заключенными или перевели в Кронштадт под надзор флотских экипажей. Охрану Царского Села обвиняли в небрежности, чрезмерной снисходительности к арестованным, после чего сама охрана, считавшая присмотр за бывшим царем особой честью, в свою очередь потеряла голову и потребовала максимально ужесточить меры по отношению к заключенным.

Очень хорошо помню первую встречу с бывшим императором, состоявшуюся в конце марта в Александровском дворце. Приехав в Царское Село, я сначала тщательно осмотрел весь дворец, ознакомился с системой охраны императорской семьи, с общим режимом ее содержания. В целом одобрив правила, высказал коменданту дворца лишь несколько рекомендаций по их улучшению. Потом попросил бывшего гофмаршала двора графа Бенкендорфа предупредить царя и царицу, что я хотел бы их видеть. Подобие двора, пока еще окружавшего свергнутого монарха, состояло из нескольких не покинувших его людей, которые придерживались старого церемониала. Старик граф, поигрывая моноклем, выслушал и ответил:

– Я доложу о вас его величеству.

Он относился ко мне как к любому некогда являвшемуся с представлением к императору или как с министром, испрашивающим аудиенцию. Через несколько минут вернулся и торжественно объявил:

– Его величество примет вас.

Все это мне казалось довольно смешным, неуместным, хотя я старался, чтоб он не заметил, что его манеры выглядят несколько старомодными. Граф до сих пор считал себя гофмаршалом двора его императорского величества. Больше ему ничего не оставалось. Не стоило лишать его иллюзий.

По правде сказать, я ждал встречи с бывшим царем не без некоторого волнения, боясь потерять хладнокровие, когда впервые окажусь лицом к лицу с человеком, которого всегда ненавидел. Ведь еще недавно в разговоре по поводу отмены смертной казни я говорил другим членам правительства: «Пожалуй, единственный смертный приговор, который я решился бы подписать, это приговор Николаю». Однако я особо заботился, чтобы у бывшего императора не возникло никаких поводов жаловаться на мое к нему отношение.

Я старался взять себя в руки, следуя за придворным лакеем бесконечными анфиладами. Наконец подошли к детским. Я остановился перед закрытой дверью, пока граф пошел обо мне докладывать. Он почти сразу вышел со словами:

– Его величество просит вас. – Открыл передо мной дверь, сам остался на пороге.

С первого взгляда на представшую перед глазами картину, с первым шагом к царю мое настроение полностью изменилось. Встревоженная семья собралась в соседней комнате, стеснившись у столика возле окна. Мужчина среднего роста в форме, несколько поколебавшись, поднялся при моем появлении со слабой улыбкой на губах. Это был император. Он нерешительно помедлил на пороге зала, где я стоял, как бы не зная, что делать. Принимать меня в качестве хозяина дома или ждать, пока я нему обращусь? Протягивать руку или дожидаться моего приветствия? Я сразу почувствовал его и всех прочих растерянность при виде страшного революционера. Быстро подошел к Николаю, с улыбкой протянул руку, представился, как обычно: «Керенский». Он, улыбаясь, ответил крепким рукопожатием и с видимым облегчением сразу повел меня к домашним. Сын и дочки, охваченные живым любопытством, пристально меня разглядывали. Надменная, чопорная, высокомерная Александра Федоровна подала руку нехотя, как бы по принуждению. Мне не слишком хотелось ее пожимать, наши ладони едва соприкоснулись. Весьма характерно проявлялась разница в характере и темпераменте супругов. Я сразу понял, что полностью сокрушенная и раздраженная Александра Федоровна женщина умная, обладающая немалой силой воли. За несколько секунд передо мной прояснилась психологическая драма, которая долгие годы разворачивалась в дворцовых стенах. Дальнейшие очень немногочисленные встречи с императором лишь подтверждали первое впечатление.

Я осведомился о здоровье членов семьи, сообщил, что о них беспокоятся заграничные родственники, обещал без промедления передать все, что они им захотят сообщить. Спросил, нет ли каких-нибудь жалоб, хорошо ли ведет себя охрана, не нуждаются ли они в чем-нибудь. Попросил не расстраиваться, не волноваться, положиться на меня. Выслушав благодарность, собрался уходить. Николай осведомился о новостях из армии, пожелал мне успеха на новом нелегком посту. Всю весну и лето он непрерывно следил за событиями на фронте, внимательно читая газеты, расспрашивая визитеров.

Такой была моя первая встреча с «Николаем Кровавым». После ужасов большевистской реакции это прозвище кажется ироническим. Мы увидели других купавшихся в крови тиранов, гораздо более отвратительных, ибо они вышли из народа, даже из интеллигенции, и подняли руку на собственных братьев. Я вовсе не утверждаю, будто большевизм оправдывает царизм. Нет, так как именно самодержавие изначально породило коммунистическую тиранию. Последствия самодержавия принесли страдания народу.

Я расставался с царем после первой встречи глубоко заинтригованный. Увидев императрицу, я хорошо понял ее характер, вполне отвечающий моему прежнему представлению, сложившемуся из рассказов знавших ее людей. Но Николай, с чарующим взглядом голубых глаз, с его манерами, внешностью, оставался загадкой. Может, он просто умело пользовался искусством обольщения, унаследованным от предков? Был опытным актером или вкрадчивым лицемером? Или безобидным простаком, целиком и полностью подчиненным жене? Казалось невероятным, что этот простой медлительный человек, как бы ряженый в чужое платье, был императором всея Руси, царем Польским, великим князем Финляндским и прочая, и прочая, и прочая, правившим четверть века огромной империей! Не знаю, какое впечатление произвел бы на меня Николай во времена его царствования, но, глядя на него после революции, я изумлялся отсутствию всяких признаков, что еще месяц назад все решало одно его слово. Я уходил с твердой решимостью разгадать тайну этой непонятной, ужасной и притягательной личности.

После первого визита я собрался назначить нового коменданта Александровского дворца, своего человека, которому можно было бы спокойно доверить императорскую фамилию. Нельзя было оставлять их одних с немногочисленными верными слугами, до сих пор соблюдавшими старые ритуалы[29]29
  Граф Бенкендорф, фрейлина г-жа Нарышкина, князь Долгоруков, доктор Боткин, барон Буксгевден, мадемуазель Шнейдер и др.


[Закрыть], и охраны, которая не спускала с них глаз. Вскоре начали циркулировать слухи о «контрреволюционном заговоре» во дворце, основанием для которых послужил простой факт: двор по-прежнему посылал офицеру охраны бутылку красного вина к обеду. Надо было иметь во дворце надежного посредника, умного и тактичного. Мой выбор пал на полковника Коровиченко, военного юриста, ветерана японской войны, известного своей отвагой и честностью. Он сполна оправдал доверие, сумев держать арестованных в строгой изоляции и внушить им уважение к новым властям.

В ходе дальнейших свиданий с Николаем II, сколь бы краткими они ни были, я старался постичь его характер, и, по-моему, в общем успешно. Он был крайне замкнут, чуждался, презирал людей. Не получив хорошего образования, более или менее разбирался в человеческой натуре. Никогда никого не любил, кроме, может быть, сына и дочерей. При столь ужасающем равнодушии к окружающему миру напоминал какой-то сверхъестественный автомат. Всматриваясь в черты его лица, я словно видел за улыбкой, в глубине очаровательных глаз ледяную застывшую маску отчужденности и совершенного одиночества. Пожалуй, он вполне мог быть мистиком, терпеливо и бесстрастно стремящимся к общению с небесами, устав от земного. Может быть, он ко всему потерял вкус, все для него утратило значение, потому что любое желание слишком легко исполнялось. Увидев, что скрывается под маской, я сразу понял, почему он с такой легкостью отказался от власти. Просто не хотел бороться, равнодушно выпустил из рук. Очень просто, как и все прочее. У него было более чем достаточно власти. И он просто сбросил ее, как сбрасывал прежде форменный мундир, переодевшись в платье попроще. Он испытывал новые ощущения, превратившись в обычного гражданина, не имеющего государственных обязанностей и лишенного признаков власти. Не видел ничего трагического в переходе к частной жизни. Старая фрейлина г-жа Нарышкина передала мне однажды его слова: «Как я счастлив, что больше не надо устраивать скучные аудиенции и подписывать бесконечные кипы бумаг! Можно читать, гулять, уделять время детям». И, добавила она, «при этом он не лицемерил». Все, кто видел арестованного Николая, единодушно подтверждали, что он неизменно пребывал в прекрасном расположении духа, довольный новым образом жизни. Охотно колол дрова, складывал поленницы, работал в саду, катался на лодке, играл с детьми. Возникало впечатление, что с его плеч свалилась тяжелейшая ноша, принеся колоссальное облегчение.

Напротив, жена его, пылкая, волевая, с чисто мирскими амбициями, тяжело переживала отстранение от власти, не могла смириться с новым положением. Страдала истерией, даже частичным параличом, замучила окружающих недомоганиями, горестями, безотчетной враждебностью ко всем и вся. Люди, подобные бывшей императрице, никогда не прощают и не забывают. В ходе судебного следствия по поводу интриг ближайшего окружения бывшей царицы (Вырубова, Воейков, Распутин и пр.) мне пришлось пойти на определенные меры, исключающие ее предварительный сговор с царем на случай, если их вызовут в свидетели. Точнее говоря, я ей не позволил оказать на мужа давление. Для этого надо было на время следствия разлучить супругов, позволяя им видеться лишь за обеденным столом и запрещая говорить о прошлом. Я объяснил царю причину столь сурового запрета и попросил посодействовать, чтобы в это не посвящался никто, кроме уже посвященных (Коровиченко, г-жи Нарышкиной, кажется, графа Бенкендорфа). Пока в том сохранялась необходимость, просьба неукоснительно исполнялась. Впоследствии я слышал от приближенных, что временная разлука с супругой отлично подействовала на сильно оживившегося, приободрившегося императора.

Когда я сообщил ему о расследовании и возможном привлечении Александры Федоровны к суду, лицо его не дрогнуло, он ограничился замечанием:

– О, не верю, будто Аликс причастна к чему-то подобному. У вас есть доказательства?

Я ответил, что пока ничего не знаю.

В беседах мы избегали титулов и фамилий, просто обращались друг к другу на «вы».

– Значит, у вас сейчас Альбер Тома[30]30
  Tома Альбер – французский социалист, государственный деятель, выполнявший в 1917 г. в России особую дипломатическую миссию.


[Закрыть], – сказал однажды Николай, – в прошлом году он у меня обедал. Интересный человек. Пожалуйста, передайте от меня привет.

Я не забыл исполнить просьбу.

Тон, в котором прозвучали слова «в прошлом году» и «сейчас», наводил на мысль об одолевавшей порой бывшего императора тоске по прошлому, но мы никогда серьезно не обсуждали перемену в его положении. Касались подобных вопросов лишь мельком, поверхностно. Казалось, ему трудно говорить об этом, особенно о людях, так скоро его покинувших и предавших. Несмотря на все свое презрение к роду человеческому, он не ожидал подобной измены. Из нескольких оброненных намеков я понял, что он по-прежнему не выносит Гучкова, считает Родзянко глупцом, не имеет конкретного мнения о Милюкове, питает особое уважение к Алексееву и в определенной степени к князю Львову.

Лишь однажды я стал свидетелем полного преображения Николая II под впечатлением от одного события.

Уже не припомню, то ли Царскосельский Совет рабочих и солдатских депутатов, то ли гарнизонный Совет, решил по примеру Петрограда устроить официальные похороны жертв революции. Церемония была назначена на среду Страстной недели на одной из главных аллей Царскосельского парка, на некотором расстоянии от дворца, но прямо перед окнами апартаментов императорской фамилии. Поэтому царь никак не мог не видеть из окон своей золоченой тюрьмы, как его охрана с красными знаменами отдает последние почести борцам за свободу. Невыносимо мучительное, драматическое переживание. В то время гарнизон был еще прекрасно дисциплинирован, беспорядков мы не опасались. Даже были уверены, что войска проявят примерную выдержку и ответственность, и эта уверенность совершенно оправдывалась. Однако с приближением торжественного дня Николай все сильней и сильней беспокоился, так что я в конце концов решил перенести захоронение в другое место или хотя бы на другой день. Видно, царю особенно не хотелось, чтобы оно состоялось в Страстную среду, которую он обычно проводил в молитвах. Опасался толпы или помнил, как проходила Святая среда в прошлые времена?

Но когда я через несколько месяцев попросил приготовиться к дальней поездке, он сохранил полнейшее спокойствие. Было это в начале августа. С самого начала лета вопрос о судьбе императорской фамилии привлекал повышенное общественное внимание и доставлял нам немалое беспокойство. На память приходили забытые эпизоды царствования Николая II, реакционеры опять обретали надежду, в их противниках крепли чувства ненависти и мести. Дисциплина в Царскосельском гарнизоне ослабла, и я опасался, что Александровский дворец станет небезопасным, если в Петрограде вспыхнут новые беспорядки. Вдобавок провокаторы начали распространять просочившиеся в гарнизон слухи о контрреволюционных заговорах и намерениях освободить царя. Как-то ночью автомобиль врезался в решетку Царскосельского парка, после чего было объявлено, будто машина должна была специально обеспечить доступ в охранную зону. Слухи, естественно, были несколько преувеличены, хотя мы посчитали необходимым установить новый пост охраны у разбитой решетки. Тревожные пересуды не прекращались, и я наконец решил временно перевести императора с семьей куда-нибудь подальше в тихий уголок, пока они перестанут привлекать такое внимание. До оправдания императрицы в ходе правительственного расследования козней клана Распутина царскую семью невозможно было выслать за границу, так как Великобритания отказалась во время войны предоставить убежище представителям российского императорского дома. (Неопровержимый исторический факт.) Переправлять их в Крым уже было рискованно. В результате я выбрал далекий Тобольск, стоявший вдали от всех железнодорожных линий, зимой почти совсем отрезанный от мира. Императорское семейство можно было удобно устроить во вполне комфортабельном доме тобольского губернатора.