Текст книги "Русская революция. 1917"

Утром 9 ноября мы подъехали к Гатчине, которая уже находилась в руках большевиков, под властью Военно-революционного комитета и местного Совета. Город кишел большевистскими отрядами всевозможных сортов: пехота, артиллеристы, кронштадтские экипажи, петроградские броневики и т. п. Несмотря на огромное численное превосходство противника, мы решили, не теряя ни минуты, войти в Гатчину. Войска высадились, начали боевые действия, завершив их быстро и блистательно. Почти без стрельбы и, насколько мне помнится, без единой потери правительственные «силы» взяли Гатчину. Революционные войска бежали во все стороны, бросая ружья, пушки, гранаты и пр. В поспешном отступлении даже забыли один броневик. К четырем часам дня я вернулся со спутниками в кабинет дворцового коменданта, откуда мне менее чем через два дня удалось вовремя ускользнуть.

В последних боевых операциях я, естественно, не занимался технической стороной наступления, предоставив это генералу Краснову, которого назначил командующим всеми вооруженными силами Петроградского военного округа, но был готов оказать поддержку в любом случае, когда его личного авторитета окажется недостаточно.

Для развития первых успехов прежде всего требовалось подкрепление с фронта, особенно пехота. В ответ на многочисленные телеграммы из Гатчины с требованием новых войск сообщалось, что они уже отправляются или грузятся в эшелоны. По расчетам на основании поступавших с разных частей фронта сведений, первый эшелон должен был прибыть в Гатчину к вечеру 9 ноября. Больше всего мы, конечно, нуждались в пехоте, поскольку было трудно продолжать боевые действия, имея в распоряжении лишь кавалерию и артиллерию. Казаки 3-го корпуса, не забывшие печального опыта корниловского выступления, с нетерпением поджидали солдат. После того как мы вошли в Гатчину, туда ринулось множество офицеров, что вызвало у казаков подозрения, тем более что те ничуть не скрывали своих реакционных настроений.

Несмотря на малые силы, решили продолжить движение на Петроград, не дожидаясь подкрепления, в уверенности, что первые эшелоны прибудут в Гатчину не позже десяти часов вечера. Кроме того, надо было воспользоваться деморализующим воздействием на большевиков нашего своевременного возвращения на фронт и взятия Гатчины. Не будем забывать, что никто не знал точного количества оружия и пушек, имевшихся в нашем распоряжении.

В Петрограде друзья и враги думали, будто наши силы исчисляются тысячами человек! Вдобавок политику «поспешного нажима» диктовала обстановка в стране и особенно на фронте. Самым главным для большевиков был мир, немедленный мир! Ночью 8 ноября по центральному петроградскому телеграфу и мощной царскосельской радиотелеграфной станции они обратились к фронту с призывом о мире, побуждая солдат к самовольному бегству домой, к братанию с противником. Следовало полностью перекрыть всякую связь большевиков с фронтом, пресечь телеграфный и телефонный поток подрывной пропаганды. Мы понимали, что через восемь – десять дней будет поздно, страна переполнится бежавшими с фронта солдатами. Иного выхода не было. Требовались активные рискованные действия.

Кстати замечу, что выдумка о разбежавшемся при общем равнодушии Временном правительстве далеко не подтверждается фактами. Одновременно с нашим маршем на Петроград в стране и на фронте разгоралась гражданская война. Героическое выступление юнкеров петроградских военных училищ 11 ноября, уличные бои в Москве, Саратове, Харькове и других городах, стычки на фронте войск, верных правительству, с большевистскими отрядами убедительно доказывают, что наша последняя попытка была не единственной.

Взяв Гатчину, чтобы разместить и подсчитать свои силы в ожидании подкрепления, пока решили 10 ноября на рассвете выступить на Царское Село, рассчитывая попасть туда к полудню.

Генерал Краснов был полон решимости и уверенности, считая, что для взятия Царского и начала непосредственной боевой операции в Петрограде не нужно никакого подкрепления. Казаки в тот день, 9 ноября, вели себя вполне удовлетворительно. На заре 10 ноября они выступили из Гатчины и двинулись по дороге на Царское Село. В тот же момент пришло первое подкрепление: прекрасный бронепоезд, великолепно вооруженный пушками и легкими скорострельными пулеметами.

Между тем начинала тревожить задержка с прибытием эшелонов с фронта, в высшей степени странная и загадочная. Причины выяснились позже. Произошло это, с одной стороны, из-за саботажа разных военачальников, например уже упомянутого генерала Черемисова, с другой – из-за действий некоторых железнодорожников и телеграфистов, которым было приказано задерживать движение военных составов по направлению к Гатчине.

Часа через три после отправки наших частей из Гатчины я поехал следом в автомобиле и, к огромному своему удивлению, обнаружил казаков там, где совсем не ожидал их увидеть. Они двигались с такой скоростью, что явно к полудню никак не могли бы добраться до Царского.

Верный своему правилу не вмешиваться в проведение боевых операций, я остановился на полпути между Гатчиной и Царским в метеорологической обсерватории, из купола которой можно было легко наблюдать за местом боевых действий в бинокль. Там я узнал, что большевики наверняка организовали оборону Царского, и Краснов готовит обстрел перед атакой на город.

Действительно, вскоре послышалась канонада, но длилась недолго. Время бежало, ничто не нарушало тишины. Никаких известий от генерала Краснова. Не в силах больше ждать, я отправился к месту сосредоточения правительственных войск.

Из доклада Краснова следовало, что задержка связана с образцовой организацией обороны Царского Села, чего он не ожидал. Для ее прорыва наших сил недостаточно.

В ходе беседы я заметил перемену в поведении генерала Краснова. В заключение он с очевидным смущением попросил меня не оставаться на поле боя, невнятно объяснив, будто мое присутствие мешает боевым действиям и офицерам. Я сильно удивился, ничего не понимая до того момента, пока не увидел в окружении генерала некоторых хорошо известных мне личностей: членов Совета казачьих войск. Оказалось, Совет направил специальную делегацию к генералу Краснову. Теперь мне сразу стало ясно, почему изменилось его отношение ко мне. Я не забыл поведения казачьих полков в Петрограде ночью 6 ноября, их подозрительного нейтралитета по инициативе того же самого казачьего Совета. Появление этих интриганов и политиканов в моих частях уже принесло плоды и в дальнейшем не предвещало ничего хорошего. Мои подозрения только усилились по возвращении в обсерваторию, где меня встретил Савинков.

Савинков в моих войсках в качестве делегата казачьего Совета! Еще одна загадка, о которой я должен сказать пару слов. Как он мог поверить Совету, до конца хранившему верность Корнилову? Я назначил Савинкова по его собственному настоянию генерал-губернатором Петрограда во время организации обороны столицы против Корнилова, которого он сам открыто объявил предателем. И вот он является в роли делегата казачьего Совета, глубоко враждебного по отношению к Временному правительству и ко мне в частности.

Увидев этого диковинного казака в своем маленьком кабинете в обсерватории, я мгновенно понял, что ситуация в моих войсках полностью изменилась и прибытие «делегации» будет иметь серьезные последствия для моего дела.

День шел к концу, солнце садилось. Я снова поехал в Гатчину по нескольким срочным делам, но не услышал ничего нового о «решительном наступлении» на Царское Село. Вернулся в расположение войск, решив на сей раз прямо вмешаться в боевые действия. У меня уже не было ни малейших сомнений, что паралич внезапно остановившихся войск имеет чисто политический, а не военный и не технический характер.

Я нашел генерала Краснова с войсками на самой окраине города, не обнаружив никаких признаков подготовки к действиям. Напротив, между «осажденными» и «осаждавшими» тянулись бесконечные переговоры о «добровольной» капитуляции, разоружении и т. п. Увидев все это, я отдал Краснову письменный приказ немедленно приступить к решительным действиям против Царского Села с применением артиллерии.

Генерал ответил, что у него мало сил, а при такой нерешительности и беспокойстве казаков следует воздержаться от всяких решительных действий. Было ясно, что он сам не расположен действовать. Я до сих пор убежден, что если бы не интриги в войсках и нежелание командования, мы бы заняли Царское Село еще утром, раньше на двенадцать часов, иными словами, до подавления восстания юнкеров в Петрограде.

Лишь позже стало понятно, что умышленная задержка перед Царским Селом нанесла нашему делу последний удар.

Постоянно оттягивая открытие орудийного огня, генерал Краснов доложил поздно вечером, что намерен немного отвести войска и атаковать Царское лишь завтра утром. Это было уже слишком, я не мог согласиться ни в коем случае.

Во-первых, я не видел никаких препятствий к немедленному взятию Царского Села, во-вторых, считал крайне опасным проявление слабости и нерешительности в наших боевых действиях. В тот самый момент из Петрограда прибыл правительственный комиссар при Ставке Верховного главнокомандующего генерал Станкевич, сообщения которого укрепили мою решимость не уступать Краснову.

Рассказав о ситуации в столице и готовых нас поддерживать силах, Станкевич настаивал на быстром броске к Петрограду. В конце концов решено было немедленно занять Царское. Как и следовало ожидать, к полуночи войска вошли в город без всякого труда. С таким же успехом это можно было сделать двенадцать часов назад.

На ночь я вернулся в Гатчину в крайнем расстройстве и сильной тревоге. Дневные события показали, что командование нашими войсками ввязалось в интригу, и многие уже не думают о благе страны. Из такой ситуации виделся лишь один выход: как можно скорее приказать другим войскам окружить и разоружить казачий полк. Эти войска я надеялся найти в Гатчине и отправить в Царское Село. Но нашел в Гатчине одни телеграммы. Тем временем наши дела принимали дурной оборот, особенно под напором большевистских сил на правом фланге (в направлении на Ораниенбаум и Красное Село). Силы эти в основном составляли отряды матросов.

Неопределенность ситуации, отсутствие точных сведений, масса противоречивых слухов создали в городе обстановку крайнего нервного напряжения, особенно с наступлением ночи. В любой момент можно было ждать паники.

Той же самой ночью 11 ноября и следующим утром в Петрограде произошло трагическое и кровавое недоразумение. В тот момент в городе еще многие регулярные и специализированные войска готовы были по первому сигналу выступить против большевиков. Добавим готовых на все юнкеров военных училищ, и получится, что под Пулковом у нас еще имелись значительные силы, способные нанести решительный удар с тыла по большевикам. Мобилизовались, наконец, партийные вооруженные отряды, особенно эсеровские. К несчастью, из-за общей неразберихи и злосчастной деятельности провокаторов и предателей все эти петроградские антибольшевистские силы начали действовать слишком рано, прежде чем мы сумели их поддержать, во всяком случае, прежде чем мы получили возможность воспользоваться восстанием в Петрограде для атаки на большевиков в Пулкове.

Само собой разумеется, если бы нам вовремя сообщили о событиях в столице, я немедленно пришел бы на помощь. Весь ужас ситуации заключается именно в том, что не только выступление наших сил в Петрограде, спровоцированное провокаторами, оказалось преждевременным, но и мы сами в тот день даже не были в курсе происходящих событий. Только к четырем часам дня 11 ноября, когда все было кончено, мне позвонили из Инженерного училища в Михайловском дворце, сообщив о поражении наших сил в Петрограде и прося помощи.

Но что я мог теперь сделать? Как Петроград рискнул на восстание, не связавшись с армией? Я впадал то в гнев, то в отчаяние.

Приезжавшие ночью из Петрограда в Гатчину политические единомышленники дали ключ к разгадке. Оказалось, что по плану наших сторонников петроградские силы должны были приступить к действиям в момент, согласованный с боевыми действиями нашего отряда на подходе к столице. На собрании наших лидеров в Петрограде вечером 10 ноября не принималось никакого решения о немедленном выступлении. Это решилось в последний момент, когда собрание закончилось и большинство присутствовавших уже разошлись. В тот момент в зал совещания ворвалась группа военных в состоянии крайнего возбуждения с неправдоподобной новостью, будто большевики, узнав о намеченных действиях, собираются завтра разоружить военные училища, и поэтому надо идти на любой риск и немедленно выступать. И действительно, утром 11 ноября послышалась стрельба, которая сразу ошеломила практически всех штатских и военных руководителей антибольшевистского движения в Петрограде. Провокаторы достигли цели. Наши войска уже не могли рассчитывать ни на какую поддержку в столице, а противостоявшие нам большевики заметно приободрились.

Остановлюсь здесь немного на поведении казачьих полков в Петрограде во время трагического восстания наших сторонников 11 ноября. Несмотря на данное мне торжественное заверение в верности долгу, они в ходе восстания продолжали «седлать коней», точно так же, как ночью 7 ноября. Остались верны себе. Сохраняли «нейтралитет», несмотря на свои обещания, несмотря на бойню на улицах Петрограда, где курсантов и их штатских товарищей расстреливали и сотнями бросали в Неву. Старик Чайковский[47]47
  Байковский Н.В. (1850–1926) – участник народнического движения 1860—1880-х гг., член эсеровской партии, позже примкнувший к трудовикам, видный деятель Всероссийского Союза городов.


[Закрыть] вместе, кажется, с Авксентьевым, тщетно бегали по казармам, умоляя казаков о помощи. По свидетельству наших сторонников, полковник Полковников с коллегами тоже остались верны своей идее позволить большевикам свергнуть ненавистное демократическое Временное правительство, чтобы установить потом «сильную» государственную диктатуру.

Но вернемся в Царское Село. Весь день 11 ноября ушел на подготовку к бою, который должен был начаться на заре в понедельник 12 ноября. Большевики занимали Пулковские высоты. Их правый фланг располагался у Красного Села, что позволяло им совершить обходной маневр вокруг Гатчины.

По донесениям наших разведчиков, против нас выступало 12–15 тысяч человек из разных армий. Пулковские высоты занимали кронштадтские матросы, отлично вымуштрованные, как позже нам стало известно, германскими инструкторами. У нас было несколько сотен казаков (600–700), небольшое число артиллерийских орудий превосходного качества, бронепоезд и пехотный полк, подходивший тем временем к Луге. Это была не война. Мы получили кучу телеграмм с сообщениями об отправке эшелонов с подкреплением. Около сотни военных составов с разных частей фронта пытались пробиться к Гатчине, несмотря на все препоны, с которыми сталкивались в пути. Только больше нельзя было ждать. Большевики лихорадочно собирались с силами, готовясь в любой момент перейти в наступление.

Бой под Пулковом начался утром 12 ноября. В целом события развивались удовлетворительно. Самые крупные большевистские силы из войск Петроградского гарнизона оставили свои позиции, как только наша артиллерия открыла огонь, а солдаты начали их теснить. Но правый фланг большевиков (кронштадтские матросы со своими германскими инструкторами) держался прочно. По докладу, представленному мне вечером генералом Красновым, матросы сражались по всем правилам немецкой тактики, а среди взятых нами в плен оказались люди, говорящие исключительно по-немецки или по-русски с иностранным акцентом. Бой у Пулкова закончился к вечеру; мы добились «успеха», который не смогли развить и закрепить, не имея достаточно войск. Краснов отступил к Гатчине, вернувшись во дворец около восьми вечера в сопровождении своего штаба, под эскортом усталых солдат.

С военной точки зрения этот маневр логичен и оправдан. Но ввиду крайне напряженной политической ситуации результатом нашего отхода стала полная деморализация правительственных войск. Это было начало конца.

Прежде чем рассказывать о последних тридцати шести часах агонии, посмотрим еще раз на ситуацию в наших войсках перед взятием Царского Села. Это позволит понять психологическую подоплеку последних гатчинских событий. Все негативные стороны политической ситуации, в Гатчине уже довольно тяжелой, ярко проявились в Царском Селе. Для начала наша горстка казаков фактически растворилась в местном гарнизоне. На парковых дорожках, на улицах города, в воротах казарм, в конце концов, повсюду шли одни митинги, на которых агитаторы изо всех сил старались деморализовать наших людей, полностью сбить их с толку. Любимый пропагандистский аргумент заключался в сравнении моего дела с корниловским. «Снова, товарищи, вас заставляют, как при царе и Корнилове, стрелять в рабочих и крестьян, чтобы помещики, буржуи и генералы могли вернуться к власти». Казаки недолго оставались равнодушными к демагогической агитации и начинали косо поглядывать на офицеров. Со своей стороны, весь без исключения командный состав, начиная с офицеров высшего ранга до младших лейтенантов, постепенно забывал о долге, по уши погружаясь в политику. Непримиримые «корниловцы» из местного гарнизона при поддержке своих петроградских товарищей открыто вели «работу» среди наших офицеров, настраивая и возмущая их против Временного правительства, требуя моей головы. В этой полной интриг обстановке явственно прослеживались признаки предательства и измены.

Штаб считал, что мое присутствие в войсках препятствует «успеху». Я со своей стороны определенно не желал препятствовать успеху, но не мог отказаться от борьбы с большевиками.

Оставаться в Гатчине было незачем, ничего особенно хорошего ждать не приходилось, а главное, это ничего не давало. Так я представлял себе ситуацию в Царском Селе ночью 12 ноября. Наконец решил немедленно отправиться навстречу ожидавшимся эшелонам с фронта. Надеялся своим присутствием поторопить их прибытие, как с казаками в Острове, чтобы вовремя обеспечить генералу Краснову пехотное пополнение. Насколько помню, утром 12 ноября я послал ему записку с сообщением о своем отъезде в Царское Село.

Каково же было мое удивление, когда ко мне чуть позже явилась делегация казачьего Совета во главе с Савинковым! Они пришли объявить от имени всех частей, что мой отъезд крайне нежелателен, так как произведет весьма нехорошее впечатление на солдат, повредит успешным военным операциям; в конце концов, раз я привел сюда казаков, должен оставаться с ними. В ответ я объяснил делегатам цель поездки, добавив, что, насколько понимаю, именно генерал Краснов со своим штабом дали мне накануне понять бесполезность моего присутствия на месте боевых действий. Впрочем, если это не так, продолжал я, и мой отъезд способен повредить успеху операции, я, естественно, готов остаться при условии, что казаки сохранят верность Временному правительству.

На том разговор закончился. Я остался в Гатчине, куда, как уже говорилось, в тот же вечер вернулись все части.

Новость об «отступлении войск Керенского» с молниеносной быстротой распространилась по городу задолго до возвращения казаков, у одних вызвав нечто вроде паники, у других двойной прилив сил и дерзости. Вечером незадолго до прибытия Краснова меня посетила делегация исполкома Всероссийского Союза железнодорожников. Она приехала из Петрограда, чтобы предъявить мне наглый ультиматум, требуя под угрозой забастовки на железных дорогах начать переговоры о мире с большевиками. Мне дали несколько часов на раздумья. Затем последовала очень бурная сцена. Предательство руководителей Союза железнодорожников до крайности осложнило наше трагическое положение забастовкой, которая нисколько не препятствовала продвижению сосредоточивавшихся в Петрограде большевистских вооруженных отрядов с резервами, подходившими с Балтики, тогда как мы были отрезаны от всех фронтов и находившегося в пути подкрепления.

Надо было спешно и как можно раньше организовать оборону Гатчины против возможного наступления со стороны Красного Села и Ораниенбаума. Но действовать становилось почти невозможно, несмотря на присутствие в городе огромного числа офицеров, которые больше предпочитали проводить время во дворце, в штабе за обсуждением ситуации, критикуя всех и все. По возвращении генерала Краснова я передал ему ультиматум Союза железнодорожников. По его мнению, с учетом обстоятельств было бы разумно начать переговоры о перемирии, чтобы выиграть время. Кроме того, на его взгляд, это в определенной степени успокоило бы казаков, которые все сильней восставали против офицеров, и дало бы нам передышку до прибытия подкрепления.

Казаки теряли всякую надежду увидеть прибытие этого пехотного подкрепления. Напрасно мы им показывали кипы телеграмм с сообщением о движении эшелонов, убеждали, что подкрепление вот-вот придет, ждать осталось недолго, но все было тщетно! Они все сильней поддавались влиянию агитаторов, все меньше верили нашим словам, все больше злились и раздражались даже на собственных офицеров.

Воспользовавшись приездом в тот же самый вечер 12 ноября друзей из Петрограда, я вручил им письмо для Н.Д. Авксентьева, председателя Совета республики, передавая ему на случай «крайней необходимости» полномочия и обязанности председателя Временного правительства и одновременно прося без промедления заполнить вакантные министерские посты.

Едва успев это сделать, получил известие, что некий союз офицеров в Гатчине настоятельно требует назначения Савинкова командующим обороной города, которую они общими усилиями организуют немедленно. Я назначил Савинкова на этот пост, что в тот же вечер дало большевикам новый повод назвать меня «контрреволюционером».

Только совсем поздней ночью я остался один с двумя своими молодыми адъютантами, лейтенантами Кованко и Виннером, которые до конца сохранили мне верность. Можно было, наконец, подумать о собственной судьбе, сомневаться в которой уже не приходилось. Жена Кованко уехала к отцу. Я с большим трудом уговорил его оставить меня при первой возможности, вскоре представившейся. Юный девятнадцатилетний Виннер, который ни разу не расставался со мной с начала революции, категорически отказался поддаться на уговоры и уехать в такой час. Мы согласились вместе встречать надвигавшиеся события. Оба уже чувствовали, что решается наша судьба.

Утром 13 ноября я созвал военный совет с участием генерала Краснова, начальника его штаба полковника Попова, помощника командующего войсками Петроградского военного округа капитана Кузмина, Савинкова, Станкевича и еще одного штабного офицера. Кратко описав политическую ситуацию, основываясь на имевшихся у меня сведениях, попросил начальника штаба оценить военное положение, доложить о движении войск. Затем предложил совету высказаться по вопросу согласия или отказа от перемирия. Мнения высказывались по старшинству, первыми получили слово самые младшие помощники. Только двое из нас – я и Савинков – были категорически против всяких переговоров. Все присутствовавшие военные единодушно заявили о необходимости немедленно вступить в переговоры, поскольку иначе невозможно справиться с казаками.

Больше обсуждать было нечего ввиду мнения большинства: как бы это ни было трудно, иного выхода не оставалось; следовало вести переговоры, чтобы выиграть время. С другой стороны, я не мог предоставить Краснову с его штабом возможность сказать казакам: «Мы за мир, а Керенский нам приказывает сражаться». Поэтому я согласился с мнением большинства, и военный совет приступил к разработке технических условий переговоров.

Было решено отправить Станкевича в Петроград, чтобы проинформировать Комитет спасения родины и революции о поставленных мною условиях переговоров. Жаль, не могу вспомнить полный текст этого документа. В любом случае условия оказались неприемлемыми для большевиков, которые после нашего отступления из Царского Села больше не сомневались в своем успехе.

Но два условия я отлично помню: во-первых, большевики должны были сложить оружие и обещать подчиняться Временному правительству, которое будет реорганизовано; во-вторых, реорганизация и программа нового правительства должны разрабатываться с общего согласия действующих членов Временного правительства, представителей всех политических партий и Комитета спасения родины и революции.

Около четырех часов дня Станкевич уехал в Петроград, а генерал Краснов занялся организацией и отправкой делегации в Красное Село в большевистский штаб для немедленного заключения перемирия в ожидании результатов миссии Станкевича. Делегация отправилась только к вечеру. Состояли в ней одни казаки после категорического отказа капитана Кузмина, несмотря на все уговоры Краснова.

Раньше днем по окончании военного совета ко мне пришел Савинков с бумагой в руках. Я думал, что визит связан с некоторыми неотложными вопросами, касающимися плана обороны Гатчины, но ошибся. Бумага в его руках удостоверяла, что министр-председатель и главнокомандующий Керенский направляет ее предъявителя Бориса Савинкова в Ставку Верховного главнокомандующего для ускорения отправки подкрепления в Гатчину.

– Не будете ли добры подписать эту бумагу, Александр Федорович? – спросил он. – Мне очень хочется поехать.

– Поезжайте сейчас же, – ответил я, протягивая подписанную бумагу, хотя поездка Савинкова в Ставку не имела никакого смысла и не позволяла заняться порученной ему ответственнейшей задачей организации обороны Гатчины, которая еще даже не начинала решаться.

Мы оба понимали цель этой поездки, обсуждать ее было бессмысленно. Мудрая предусмотрительность Савинкова лишь ясней показала, в какой я нахожусь атмосфере! Положение могло спасти только чудо, предельная самоотверженность столь малочисленных защитников Гатчины. Но даже угроза неотвратимой опасности не заставила нас сплотиться, проявить энергию, инициативу, только сгустив враждебную обстановку, ускорила полный развал. Большинство руководствовалось инстинктом самосохранения. Казаки непрестанно злились на офицеров, обрекающих их на неизбежную гибель; офицеры под злобным натиском симпатизировавших большевикам солдат и собственных казаков все чаще и чаще задумывались, какой ценой придется заплатить за спасение собственной жизни, если большевики возьмут Гатчину. Казаки искренне верили, что их предали, видя задержку с прибытием подкрепления. Офицеры не видели необходимости скрывать ненависть ко мне, чувствуя, что я уже не в состоянии уберечь их от озлобленного народа.

Такова была ситуация на исходе ночи 13 ноября. Никаких новостей от парламентеров «на фронте». Никаких новостей из Петрограда. Бесконечные мрачные полутемные коридоры старого дворца императора Павла были полны взбешенным разъяренным народом. Атмосферу страха накаляли туманные невероятные чудовищные слухи. Кругом слышался шепот: «Если казаки выдадут им Керенского, то смогут свободно вернуться на Дон». Напряжение становилось невыносимым, большинство склонялось к мысли о предательстве. Долгая осенняя ночь казалась нескончаемой, минуты казались часами. Крысы бежали с тонущего корабля. Ни души не осталось в моем кабинете, который еще зимой никогда не пустел. Вокруг меня царила мертвая тишина, как в могиле. Мы остались одни. Маленькая кучка людей.

Целый месяц мы не расставались, связанные одной судьбой. Теперь нам ничто не мешало спокойно встретить то, что нас ожидало.

Занимался день, когда я, уничтожив бумаги, которые не хотелось бы видеть в чужих руках, лег поспать, постоянно одолеваемый одной мыслью: «Придут ли утром эшелоны?»

Почти в десять меня внезапно разбудило абсолютно неожиданное известие: прибыли казаки-парламентеры во главе с Дыбенко! Матросы требуют выдачи большевикам Керенского без всяких условий. Казаки готовы согласиться.

Вот уж действительно неожиданность! До последнего момента, несмотря на множество подозрительных признаков, мрачных предчувствий, мы отказывались допустить возможность столь подлого предательства. Но факт был неопровержимым!

Оставалось одно – выложить все карты на стол Краснову с его штабом, чтобы убедиться, причастны они к предательству или нет. Я попросил генерала прийти. Он пришел, очень корректный и слишком спокойный.

Я спросил, известно ли ему о происходящем внизу. Попросил объяснить, каким образом матросы свободно вошли во дворец и почему меня об этом вовремя не предупредили.

Краснов принялся пространно объяснять, что разговоры с матросами не имеют большого значения, он сам постоянно и очень внимательно следит за происходящим вокруг через абсолютно доверенных людей, даже считает переговоры весьма для нас полезными.

– Пусть поговорят. Весь день пройдет в переговорах и спорах, а к вечеру ситуация прояснится: подойдет пехота, и мы заговорим другим тоном.

Поскольку при этом речь шла о моей выдаче, я убедился, что генерал Краснов не согласится ни на что подобное, в этом отношении можно быть абсолютно спокойным. Однако он считал желательным, чтобы я сам, разумеется под обеспеченной им надежной охраной, отправился в Петроград, попытался прийти к какому-нибудь соглашению с разными партиями, даже со Смольным! Генерал добавил, что признает это небезопасным, но чем не рискнешь ради спасения родной страны?

Вот что сказал мне генерал Краснов. Мы виделись в последний раз. Явно нервозное поведение после видимого спокойствия, с которым он вошел, уклончивый взгляд, странная улыбка больше не оставляли у меня сомнений в сложившемся положении. Продолжавшийся внизу торг за мою голову был далеко не таким безобидным, как мне хотели внушить.

Генерал оставил меня.

Я начал подсчитывать, кто еще остается со мной. Кто хранит верность? Мои отношения с казачьим полком разорвали сами казаки. С моей стороны совершенно естественно не считать себя более связанным никаким образом с теми, кто уже меня предал. Возможности спастись не было. Я не принял никаких мер для личной безопасности. Ничего не было подготовлено для отъезда из Гатчины. Нас оставалось мало для обороняющейся армии – всего десяток человек. Мы не могли выбраться из дворца. Дворец Павла выстроен в плане прямоугольника, в крепостной стене только один выход, у которого уже стояла смешанная охрана из казаков и матросов.

Пока мы обсуждали способы выбраться из ловушки, явился один из высокопоставленных представителей дворцовой администрации и предложил свои услуги. Ему был известен тайный подземный ход за пределы дворца, которым, однако, нельзя было воспользоваться до наступления ночи. Если до того времени ничего не случится, можно будет уйти тайным ходом. Я предложил своим товарищам не терять времени, покидать дворец по одному.