Текст книги "Русская революция. 1917"

Черноморская драма

Блистательный офицер, адмирал Колчак вызывал восхищение коллег и пользовался необычайной любовью матросов. Быстро сориентировавшись в начале революции, он избавил Черноморский флот от постигших Балтийский кошмаров. Естественно, в Севастополе, как и везде, были созданы комитеты – Центральный комитет Черноморского флота, целая сеть комитетов на военных судах и в сухопутных экипажах. Однако в них входили не только матросы, но и офицеры, а с Центральным комитетом адмирал Колчак наладил прекрасные отношения.

О настроениях на Черноморском флоте свидетельствовал тот факт, что во время моего визита в Севастополь в конце мая офицеры и даже матросы только и мечтали высадить десант в Босфоре. Черноморские экипажи не поддавались германской и большевистской пропаганде. Именно на берегах Черного моря в армии впервые прозвучали призывы к исполнению воинского долга и соблюдению дисциплины. Целые делегации отправлялись оттуда на фронт, побуждая солдат к обороне и наступлению. В такой обстановке какие-либо недоразумения между адмиралом Колчаком и комитетами казались невозможными. Конфликт, тем не менее, разразился самым неожиданным образом.

Уже не припомню, с чего все началось. Кажется, с какого-то вмешательства Центрального комитета в административные решения командующего. Впрочем, важно не это, а то, что адмирал, привыкший к беспрекословному исполнению своих распоряжений и до тех пор обладавший абсолютной властью, не мог смириться с мыслью о соперничестве с Центральным комитетом. Конфликт был не столько политическим, сколько психологическим.

Несмотря на свою поразительную энергию, адмирал Колчак имел женственный, можно сказать, характер, капризный, даже истеричный. Закрывшись в каюте торпедного катера по пути из Одессы до Севастополя, мы долго беседовали. Доводы, приводимые им в доказательство невозможности ничего другого, кроме его отставки, не выдерживали никакой критики. Все его неприятности ничего не стоили по сравнению с проблемами командиров на фронте и на Балтийском флоте. Я без труда один за другим опровергал его аргументы. В конце концов он воскликнул из глубины уязвленного сердца, что в глазах матросов Комитет стоит выше него и он больше не хочет иметь с ними дело. «Я их больше не люблю», – заявил адмирал со слезами на глазах.

Прибыв в Севастополь, я убедился, что руководители Центрального комитета, офицеры и матросы, далеки от мысли о возможности отставки Колчака. «Пусть он только учтет, – говорили они, – что теперь никак нельзя действовать в обход нас или распускать комитет. Тогда начнется разброд в экипажах, большевики одержат неожиданную победу».

В тот раз я преуспел в своей миссии, помирив адмирала Колчака с комитетом. Казалось, все шло по-прежнему. Хотя только с виду. Оставшаяся трещина через месяц превратилась в пропасть, которая навсегда отрезала адмирала Колчака от любимого флота. Назревший в душе несравненного моряка кризис выбросил его в конце концов на сушу в качестве ультрареакционного сибирского диктатора.

Я так подробно описываю этот эпизод, чтобы продемонстрировать неспособность даже лучших командиров преодолеть неизбежные трудности переходного революционного времени. В целом можно сказать, что если бы в начале революции самые образованные и просвещенные российские офицеры высшего ранга проявили больше терпения, большевикам, возможно, не удалось бы с такой легкостью погубить Россию. После ужасов большевистского террора на протяжении последнего десятилетия революционные «эксцессы», которые летом 1917 года вызывали такое негодование большинства российских политических лидеров и военачальников, кажутся просто мелочью.

На Северном фронте

Из Севастополя я направился в Киев, где назревала серьезная коллизия с украинскими сепаратистами. Из Киева поехал в могилевскую Ставку, решительно убедившись после бесед с генералом Алексеевым в необходимости назначения другого командующего. Оттуда вернулся на день в Петроград, решив вопрос о назначении на этот пост Брусилова, и сразу уехал на Северный фронт.

Именно там, в расположении 12-й армии близ Митау, произошел случай, свидетельствующий о бессознательном развале фронта.

Пост главнокомандующего 12-й армией занимал генерал Радко-Дмитриев, перешедший на русскую службу болгарин, герой Балканской войны 1912–1913 годов, пожилой, закаленный в боях командир, любивший солдат и умело с ними обходившийся. Тем не менее, после революции он увидел, как быстро между ними выросла стена непонимания. К его огромному недоумению, добрые слова увещания, с которыми он обращался к солдатам, вызывали не радостное веселье, а чаще всего раздражение.

– Тут совсем рядом по соседству с нами в частях действует агитатор, – сказал мне как-то генерал во время осмотра первой линии окопов. – Мы ничего не можем поделать. Он деморализовал весь полк своими рассуждениями по земельному вопросу. Может быть, вам удастся нас от него избавить?

Мы спустились под землю в недосягаемое с вражеских позиций укрытие, созвали к себе из окопов людей. Нас окружили солдаты с угрюмыми лицами, оборванные, одетые во что попало. Мы старались разговаривать с ними на их языке. Державшийся поодаль солдатик слушал, не принимая участия в разговоре. Наконец товарищи вытолкнули его вперед. Послышались голоса:

– Ну, чего ты? Почему молчишь? Вот тебе случай поговорить с самим министром.

В конце концов солдатик решился:

– Я хочу сказать, вы заставляете нас воевать, чтобы крестьяне получили землю. А зачем мне, к примеру, земля, если меня убьют?

Я сразу понял, что никакая дискуссия, никакие разумные доводы тут не помогут. Передо мной самые темные глубины человеческого подсознания. В данном случае важнейшие личные интересы пересиливали принцип самопожертвования ради общего блага. Эту идею надо прочувствовать, рассудком ее не постичь. Я никогда еще не был в таком затруднительном положении, но не мог оставить без ответа вопрос солдатика. Если нельзя повлиять на сознание, надо действовать на нервы.

Я шагнул к солдату и сказал Радко-Дмитриеву:

– Генерал, я приказываю немедленно уволить этого солдата. Пусть возвращается в свою деревню. Пусть его односельчане поймут, что русская революция не нуждается в трусах.

Неожиданная отповедь явно произвела на сочувствующих сильное впечатление. Солдатик, не вымолвив ни слова, пошатнулся и чуть не упал в обморок. Вскоре я получил от его непосредственного начальства просьбу отменить распоряжение об увольнении. Он полностью изменился и стал образцовым солдатом.

Из 12-й армии я отправился в 5-ю под командованием генерала Юрия Данилова, который в первые полтора года войны был генерал-квартирмейстером при штабе великого князя Николая Николаевича и считался одним из лучших армейских командиров.

Генерал Данилов был не только прекрасным стратегом, но также обладал и большой политической прозорливостью. Он первым из весьма немногочисленных высших офицеров понял новую психологию войск на линии фронта и старался вернуть им боеспособность в сотрудничестве со здравомыслящими патриотичными комитетами.

В то время генерал Данилов был уверен в чрезвычайной полезности фронтовых комитетов. В начале лета в 5-й армии усилилась большевистская пропаганда. Особенно энергично подрывной деятельностью, призывая к братанию, разжигая ненависть к офицерам, занимался военный врач одного из полков по фамилии Склянский, никому до того не известный.

На многолюдном съезде в Двинске с участием представителей всех комитетов 5-й армии, командующего и персонала Генерального штаба меня попросили сказать несколько слов солдатам. Все, начиная с командующего и заканчивая солдатами, ждали, что «товарищ» Склянский, столь красноречиво выступавший перед комитетами и солдатами, не упустит возможности вступить в полемику с военным министром.

Съезд шел своим чередом. Первым говорил командующий, потом пришла очередь руководителей комитетов, делегатов от окопных частей. Склянский молчал. Он не только не проявлял никакого желания ругать «империалистическую реакционную» политику Временного правительства, но и старался, чтобы никто его не замечал. В общем, это сильно напоминало мне встречу с солдатиком из 12-й армии.

Наконец непонятное молчание доктора возмутило солдат, особенно прибывших из окопов, наиболее чувствительных к большевистской демагогии. Я видел, как они собираются вокруг Склянского.

Вскоре стало ясно, что между ним и окружающими идет тихая, но оживленная беседа. Видимо, врач отказывался выполнять их требования.

Потом мы поняли, что происходит. Солдаты хотели, чтобы Склянский выступил. Его выталкивали вперед к группе высших офицеров.

– Давай, – послышались голоса, – здесь говори. Если ты нам рассказывал правду, нечего бояться. Послушаем, что скажешь.

Сильно сконфуженный «товарищ» Склянский притих, окруженный хохочущими солдатами. Потом нерешительного вождя мировой революции, вышедшего из рядов 5-й армии, вытолкнули на трибуну.

Заговорил он с большим усилием. Произносил все те же нелепые большевистские фразы, только без энтузиазма, огня, убеждения.

Завершился этот случай самым печальным образом для товарища Склянского с единомышленниками. О полемике с военным министром стало известно всей армии, и его вместе с большевиками подняли на смех. Впоследствии этот отважный революционер стал заместителем военного комиссара Льва Троцкого.

Завершив поездку по фронту, я два дня пробыл в здоровой атмосфере Москвы, а 14 июня вернулся в Петроград. Надо было решить несколько важных административных вопросов перед возвращением в конце июня на галицийский фронт для организации наступления.

Глава 9
Неизбежное наступление

Сегодня уже не существует единодушного мнения о нашем наступлении в июле 1917 года, преобладавшего в свое время в России и среди союзников. Одни считают его очевидной ошибкой, последним ударом по русской армии. По мнению других, операция не отвечала интересам России, а была «навязана» союзниками. Наконец, третьи склонны видеть в ней проявление смехотворного «легкомыслия» и безответственности правительства, захваченного любовью к риторике.

Последняя теория не заслуживает упоминания. Фактически переход русской армии к активным действиям после трех месяцев полного застоя категорически диктовало развитие событий внутри страны. Представители союзников, конечно, настаивали на российском наступлении, предусмотренном стратегическим планом, принятым в феврале 1917 года союзнической конференцией в Петрограде. Только требования союзников ни к чему бы не привели, если бы наступления не предписывали наши собственные политические соображения. Уговоры союзников (Франции и Англии) ничего не стоили хотя бы потому, что после революции они сами уже не считали себя связанными с Россией какими-либо обязательствами. Германский Генеральный штаб, как я уже говорил, по заранее обдуманному плану приостановил активные действия на русском фронте, практически установив перемирие. План германского Верховного главнокомандования предусматривал, что перемирие приведет к сепаратному миру и отказу России продолжать войну. Немцы еще в апреле пытались прямо договориться с Россией, но ничего не добились ни от Временного правительства, ни от русской демократии в целом, стремившейся к скорейшему заключению мира, только не сепаратного, а всестороннего. Однако фон Бетман-Гольвег[20]20
  Бетман-Гольвег Теобальд (1856–1921) – в 1909–1917 гг. германский рейхсканцлер и прусский министр-президент.


[Закрыть] и особенно Людендорф пока не теряли надежды на достижение цели, принявшись за обработку Совета.

В середине июня среди прочих социалистов, нередко наезжавших в Россию, оказался один из лидеров швейцарской социал-демократической партии по фамилии Гримм. Несмотря на его ярко выраженную антисоюзническую позицию, Временное правительство разрешило ему въезд в страну по рекомендации некоторых руководителей Совета, выступавших за продолжение оборонительной войны Россией. Но Гримм, приехав в Петроград, занялся чисто прогерманской пропагандой, и мы вскоре перехватили его письмо, адресованное некоему Гофману, члену швейцарского Федерального собрания, где в виде невинного замечания содержалось следующее заявление: «Германия не начнет никаких наступлений на русском фронте, надеясь прийти к согласию с Россией».

Поэтому больше нечего было рассчитывать на новую германскую атаку, которая пробудила бы русскую демократию от мечтаний о мире, открыв ей глаза на реальность. Приходилось выбирать ту или иную альтернативу: мириться с неизбежными следствиями фактического роспуска русской армии и капитуляции перед Германией или брать на себя ответственность за начало активных боевых действий. Отвергнув идею сепаратного мира, всегда бедственного для заключающей его страны, мы снова задумались о неизбежности наступления. Ни одна армия не может бесконечно бездействовать. Даже если она не ежедневно воюет, ежеминутное ожидание возможного боя служит одним из главных условий ее существования. Заявление любой армии в разгар войны, что она ни в коем случае не станет сражаться, равносильно ее превращению в никчемную, праздную, буйную, озлобленную толпу, способную на любые крайности. Поэтому для предотвращения полного разгула анархии внутри страны, угрожавшей перекинуться и на фронт, у правительства оставался единственный выход. Прежде чем браться за основную проблему реорганизации и систематического сокращения армии до регулярных частей, надо было ее возродить в полном смысле слова, то есть поднять моральный дух, готовность к боевым действиям.

Определенно, русская армия была не в состоянии хоть в какой-нибудь мере участвовать в выполнении разработанного в январе плана генерального наступления. При том что за три предшествовавших революции года русские войска не смогли одержать ни одной решительной победы над германской армией (кроме успехов на австро-галицийском и кавказском фронтах), мысль о победе летом 1917 года казалась маловероятной.

В то же время никто не настаивал на победе! Президент Вильсон официально заявил в конгрессе, что именно русская революция позволила Америке вступить в войну, полностью изменив соотношение сил воюющих сторон. Сложившаяся после января 1917 года на фронтах ситуация потребовала от России и ее союзников любой ценой завершить войну к осени того же года. Но летом надо было просто продержаться до прибытия на Западный фронт американского контингента с огромными ресурсами. По новому союзническому стратегическому плану России следовало не предпринимать генеральное наступление, а до окончания кампании 1917 года, то есть до осени, удерживать на своем фронте как можно больше германских дивизий. Дальше я докажу, что русская революция полностью эту задачу решила. Поэтому все утверждения английских и французских политиков, будто не только большевики, но и Временное правительство вместе со всей Россией не выполнили своих обязательств перед союзными державами, нанеся тем самым серьезный удар общим интересам, абсолютно ошибочны. Это сознательное искажение фактов, противоречащее всяким честным или хотя бы пристойным международным отношениям.

В целом за все время существования Временного правительства, которое непрестанно критиковали союзники, они так и не сумели понять, что ослабленная после крушения монархии Россия полностью возместила им всякий ущерб, благодаря воздействию русской революции на внутреннюю ситуацию в Германии, Австрии, Болгарии и Турции.

По-моему, самым важным здесь было кардинальное изменение позиции и настроений славянского населения Австрии и полная смена ориентации польских легионов Пилсудского, до начала революции сражавшихся против России и ее союзников в рядах австро-венгерской армии.

Круговорот, завертевшийся в славянских областях Австро-Венгрии, набирал небывалую силу. Австро-германскому командованию даже пришлось перебрасывать многие славянские части на итальянский и французский фронты, заменяя их на русском фронте элитарными немецкими дивизиями. Идеально организованные чехословацкие подразделения пополняли русские войска. Отказ Временного правительства от старых царских претензий на Константинополь произвел очень благоприятное впечатление на турецкие власти. Летом 1917 года переговоры о выходе Турции из войны были не только возможными, но и вполне могли увенчаться успехом. То же самое относится к Болгарии, войска которой на русском фронте были полностью деморализованы.

Учтем, наконец, что военно-политическая ситуация на крайнем севере нескончаемой линии русского фронта изменилась не в пользу Германии. В Швеции с новой силой вспыхнули антигерманские настроения, распространявшиеся группой Брантинга[21]21
  Брантинг Карл Ялмар (1860–1925) – один из основателей и лидеров социал-демократической рабочей партии Швеции, в 1917–1918 гг. министр финансов, во время Первой мировой войны сторонник англо-французской ориентации.


[Закрыть], а в Финляндии местные активисты, то есть военно-политические группировки, добивавшиеся гарантий независимости Финляндии, поддерживая Германию, отказались, по крайней мере на время, от своей политики. Правда, германский Генеральный штаб, заручившись поддержкой большевиков и украинских сепаратистов, сумел принять определенные военно-политические меры, компенсирующие ущерб. Но неизбежная необходимость возвращать дивизии и артиллерию с Западного фронта и перебрасывать на русский, укрепляя силы на Востоке, не позволила Людендорфу нанести весной 1918 года, до прибытия войск Соединенных Штатов, решающий удар на Западном фронте.

Кроме всех этих политических и международных соображений, восстановления боеспособности русской армии и начала активных действий требовало весной 1917 года российское общественное мнение. Я мог бы бесконечно перечислять решения, резолюции, запросы, приказы, приходившие со всех сторон с мольбой о наступлении. В первые дни революции генерал Брусилов уже телеграфировал Временному правительству, настаивая на абсолютной необходимости наступления. В то же время фельдмаршал Хейг объявил британской армии о полученной от генерала Алексеева телеграмме с сообщением о подготовке русской армии к наступлению.

Временный комитет Думы постоянно настаивал в резолюциях на необходимости «смыть позор», перейдя в наступление. Милюков говорил то же самое на первом съезде кадетской партии, которую он возглавлял в числе прочих. Официальный орган этой партии и либеральная пресса в целом начали кампанию за наступление, порой чересчур энергичную. Первый офицерский съезд, собравшийся в мае в Ставке Верховного главнокомандующего, принял резолюцию, в которой сложившаяся в армии под руководством Гучкова и Алексеева критическая ситуация рисовалась в самых мрачных красках и категорически говорилось о срочной необходимости активных действий на фронте. Надо, кстати, упомянуть, что на том съезде в Ставке было положено начало формированию в армии Союза офицеров, военно-политической организации, Исполнительный комитет которой позже стал ядром контрреволюционного Корниловского мятежа.

Пока в Ставке шел съезд офицеров, в Петрограде собрался другой, демократический офицерский съезд, тоже требовавший восстановления боеспособности русской армии. О наступлении говорили и делегации фронтовых армейских комитетов, прибывавшие в Петроград на встречи с правительством и Советом после Стохода. Первый съезд фронтовых делегатов собрался в момент отставки Гучкова и выразил то же самое требование от имени всех войск на линии фронта. Наконец, в середине апреля Петроградский Совет, а вскоре и Исполком съезда Советов заняли ту же позицию, хоть и с некоторыми весьма двусмысленными оговорками.

Одним словом, в России уже не оставалось ни одной политической группировки, ни одной общественной организации (за единственным исключением большевиков), которые не считали бы восстановление боеспособности армии и переход в наступление первым, важнейшим, настоятельным национальным долгом освобожденной России. Во имя будущего Россия должна была совершить этот героический поступок. И она его совершила благодаря самоотверженности и поистине революционному энтузиазму народа, охватившему всю страну.

Советы, большевики и наступление

Через месяц после ухода Гучкова из Военного министерства и генерала Алексеева из Ставки на фронте произошли глубокие перемены, не менее серьезные, чем внутри страны. «Военное министерство, – писала 17 мая «Новая жизнь», газета Максима Горького, наполовину большевика, – с такой необычайной энергией трудится вместе с буржуазией и большинством демократических элементов над восстановлением дисциплины и боеспособности армии, что уже не остается сомнений в преследуемой им цели: объединении с фронтом союзников и переходе в наступление».

В Берлине уже тоже не сомневались в успешности усилий Временного правительства. Германские дивизии все скорей перебрасывались на наш фронт. Соответственно расширялась и усиливалась энергичная пропаганда принца Рупрехта, августейшего главнокомандующего Восточным фронтом. Большевистская пресса, листовки, специально печатавшиеся за вражеской линией фронта для распространения в русских окопах, были полны клеветы, оскорбительной лжи, направленной против генерала Брусилова и меня.

15 июня в Петрограде открылся Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов. Опишу только следующий связанный с ним эпизод, чтобы дать представление о настроении делегатов и особенно прибывших с фронта солдат. Пытаясь возбудить демагогические и анархические инстинкты участников, один из большевиков принялся цитировать два «реакционных» приказа, опубликованных Временным правительством. С особенным негодованием он оглашал самые трогательные фразы из подписанного князем Львовым обращения с призывом ко всем ответственным элементам в стране бороться с анархической большевистской кампанией. К великому недоумению и бешенству присутствовавших в зале большевиков, съезд сопровождал каждую фразу из обращения громовыми аплодисментами. Затем большевистский оратор обрушился на мой приказ № 17, касавшийся дезертиров, который был только что опубликован. Тут уже съезд не смог сдержать своих чувств. Все как один поднялись и устроили настоящую овацию.

Благодаря такому патриотическому настроению I съезда Советов я без всякого труда провел резолюцию с одобрением боевых действий на фронте, которые должны были начаться через две недели. Съезд ее принял, против проголосовали только большевики. В дополнение к моему приказу № 17 был принят самый суровый закон против дезертирства, предложенный Временным правительством несколько дней назад. К тому моменту, когда летом на фронте должны были начаться активные действия, дезертирство из армии, достигшее фантастических масштабов в последние месяцы существования царского режима и переросшее в настоящую эпидемию в ходе двух первых месяцев революции, почти полностью прекратилось. По официальным данным, общее количество дезертиров из разных фронтовых частей сократилось с пяти до двух тысяч.

На том съезде я в первый и единственный раз в своей жизни столкнулся с Лениным. Он явился в окружении своего генерального штаба в полном составе, включая Каменева, Зиновьева, Луначарского и, естественно, Троцкого, который, хоть еще не спешил присоединиться к большевикам, не считал зазорным открыто с ними водиться. Полностью отдавая себе отчет в оппозиционности съезда, Ленин не удержался от предложения очень простого способа решения социальной проблемы. Этот способ заключался в «аресте сотни крупнейших капиталистов». Отреагировали на него соответственно! Несмотря на энтузиазм, который это блестящее предложение всегда вызывало в народе, собиравшемся каждый день под балконом дворца Кшесинской, занятым Лениным и его штабом, на съезде оно было встречено только смехом и свистом. Правда, тогда на нем присутствовали лучшие избранные представители народа и армии, тогда как на улице собирались темные буйные толпы деклассированных элементов, игравшие во время войны и революции роль «сознательных пролетариев» из мастерских и с заводов.

Поднявшись на трибуну, чтобы ответить Ленину, я думал не столько о впечатлении, которое он произвел на присутствующих, сколько о его пагубном влиянии на совсем иную аудиторию.

Не знаю, о чем думал Ленин, слушая меня. Даже не знаю, слушал ли или прислушивался к реакции присутствующих. Он не дождался конца моей речи, покинул зал с опущенной головой, с портфелем под мышкой, почти незаметно прошмыгнув между рядами. Безусловно, это был лучший выход для него и для его приспешников. Они уже решили оказать давление на съезд, устроив новую вооруженную демонстрацию, призвав на помощь петроградский пролетариат через голову демократических лидеров, «продавшихся буржуазии». Демонстрация была назначена, если не ошибаюсь, на 24 июня. По плану Ленина, в случае успеха она должна была перерасти в общее вооруженное восстание. Были выдвинуты лозунги: «Хлеб, мир, свобода», «Долой капиталистов!», «Права солдатам», «Долой десять министров-капиталистов!». Десятым «врагом пролетариата» и рабочих был не кто иной, как Керенский. Временного помилования, по мнению Ленина, заслуживали пять других министров, бывших, к счастью для них, социалистами.

Бессовестную попытку снова устроить уличные беспорядки пресекли энергичные действия руководства Совета. Но вот какое любопытное совпадение: суетливые усилия большевиков в тот или иной момент спровоцировать в Петрограде волнения всегда отвечали интересам германского командования на фронте.

Так или иначе, большевики не смогли помешать наступлению. Однако через месяц 16 июля их новые старания в Петрограде выручить германское командование оказались более успешными.