Текст книги "Говорит Москва"

– Да, да, да, именно этого я и хочу. Чтобы с этого дня вместе на всю жизнь, а что тут такого? Я очень этого хочу, я хочу этого больше всего на свете. Я не знаю, что будет со мной, если ты на мне не женишься, я умру, ты понял? Потому что с детства люблю тебя и думаю о тебе каждую минуту. Я когда узнала, что ты будешь сегодня на вечере в школе, решила: сегодня или никогда. Чуть с ума не сошла, когда увидела тебя, мне чуть плохо не стало. Я не знаю, что с этим делать, Костенька…

Костя встал, поцеловал Лару в солёную щеку. Пошёл в ванную, увидел в зеркале своё несчастное лицо и сказал ему: «Ну и слава Богу!» Оделся и вышел в прихожую. У входной двери в белом халате стояла Лариса.

– Я там наготовила… Обед… Для тебя… Покушай хотя бы, я готовила, старалась.

– Лариса, понимаешь… Прости меня… Тебе другой человек нужен. Ты лучше меня… – мямлил Костя.

– Пока не поешь, не выпущу, – вдруг так же твёрдо, как только что отказала Косте, сказала Лариса.

– Ну хорошо, – согласился Костя, удивившись тому, что подчинился ей.

– Пошли на кухню. Я – быстро, мне только подогреть. Стол там был уже, оказывается, сервирован. Перед походом в школу она всё приготовила. Была уверена, что он придёт.

Всё как в ресторане, тарелки, вилки, ножи, ложки, большой бокал, бокал поменьше, рюмка. Полотняные салфетки. Лариса вытаскивала из холодильника кастрюльку с первым и сковородку со вторым. На стол выставила закуску.

– Тут салатик овощной, вот рыжики солёные, сами собирали с папой… Может, рюмочку с устатку?

– С устатку? – криво усмехнулся Костя. – Нет, спасибо.

– Ну и хорошо, – Лариса убрала вынутый было графинчик. – Но всё равно закусочки покушай, всё с нашего огорода. Нам землю выделили, хотим дом строить, не можем мы без сада, без земли… На первое борщ украинский…

Она села напротив и смотрела, как Костя ел. Взгляд не убитый, не покорный, здоровый, сильный…

– Вкусно… – говорил Костя.

– Правда?

– Святая правда.

Часы мощно пробили пять раз. У Кости было ещё два часа на всё про всё. Он может ещё успеть даже на торжество в школе…

– Ты думаешь, наверное, что я дура полная, книжек не читаю, думаешь, я всю жизнь о строительном техникуме, о бухгалтерском учёте мечтала? А я радио твоё слушаю, всё-всё понимаю, даже как-то хотела в эфир позвонить, один раз дозвонилась, когда ты там с какой-то тёткой беседовал. Дозвонилась, но так сердце забилось, что ни слова выговорить не смогла…

– А что ты хотела сказать?

– Что дура она, та, с которой ты говорил, умная, но дура. И Лупанов твой мне нравиться перестал. Скользкий он какой-то, двуличный…

– Ну, это спорный вопрос.

– Спорный, да, дура я?

– Нет, конечно. Ты – умница и готовишь чудесно…

– Дура, потому что сперва надо было тебя накормить, дура!

– Ларочка, какая же ты прелесть, как же я тебя люблю…

– Во-от, правильно… – перестала ругать себя Лариса, – ну, дальше, давай исправляйся…

– Как сестру.

– Да, дура, надо было сперва накормить… Борщ понравился, брат?

– Чудо.

– На второе… Чего ты хочешь?

– А что у тебя есть?

– Котлеты домашние! Пойдёт?

– Пойдёт.

– Уже шкворчат. Говяжьи, с кинзой и кардамоном, по книжке делала…

Костя смотрел на Ларису восхищёнными глазами и говорил:

– Лар, ты сестрёнка моя, ты хорошая, ты лучшая, яблочко ты наливное, вот ты кто, оставайся такой всегда, а?..

– Останешься с вами. Ну, как котлетки? Мясо настоящее, соседи привозят, парное…

– Угу.

– Морс брусничный на запивку, сами ягоду собирали у озера, ты знаешь где. Помнишь, я была совсем маленькая, и ты меня с собой брал ягоды собирать?

– Помню.

Костя помнил, дядя Серёжа с тётей Надей куда-то уезжали на выходные, и мать Ларису днём оставляла на него, и он таскал её всюду за собой. Потом в доме решал задачки, а Ларка сидела в комнате так тихо, что он о ней забывал. Потом подхватывался: где она? А она сидела в углу и смотрела на него.

– Чай, кофе? – вдруг, подмигнув, как будто на что-то намекая, спросила Лариса. В белом махровом халате на голое тело, раскрасневшаяся, живая, родная, дура лобненская…

– Кофе, – тоже игриво ответил Костя.

– С коньячком?

– А давай!

Лариса пошла в комнату, Костя посмотрел ей вслед и подумал, что он её сегодня обязательно трахнет, кровь из носу.

Лариса вернулась с бутылкой дагестанского коньяка и налила Косте рюмку. Поставила ещё рюмку и налила себе.

– Ой, чуть не забыла, – вынула из холодильника вазочку с тонко нарезанным лимоном. – Лимон на заедку! Выпьем! За что?

– За тебя, моя хорошая!

– Не твоя, – поправила Лариса.

Как же ей идёт румянец. С ума сойти. Глаза шальные. Почему такие девушки не работают на радиостанции? Их убивают на дальних подступах…

– На брудершафт? – предложил Костя.

– На брудершафт я боюсь… Я и так, когда на тебя смотрю, слабею, а тут ещё брудершафт… – а смотрела на Костю без робости, смело.

Лариса выпила полную рюмку.

– Ух, ух, горит! – отдышалась и запила огонь морсом из Костиного бокала. – Ну?

– Что ну?

– Я опьянела. Сейчас песни петь буду… Как вы с дядей Витей хорошо поёте, а когда сёстры присоединяются, вообще красота, вся улица заслушивалась.

Костя как раз немного стеснялся этих песнопений. Но когда отец затягивал, всегда проявлял солидарность…

– Женишься? – спросила Лариса серьёзно.

– Яблочко наливное… Не могу обещать, – серьёзно ответил Костя, – зачем я тебе? Тебе жизнь надо посвятить, всю жизнь, а я – эгоист, только о себе и о работе своей думаю.

Он встал.

– Ну и думай.

И она встала.

Костя утёр салфеткой губы и лоб. Сделал шаг к ней…

Она – шаг от него. Ещё шаг, ещё. Она отступала в спальню… Потом перестала отступать.

……………………………………………………………………………

………………………………………………………

…когда оба, кажется, окончательно забылись, когда оставалось ещё одно, последнее внедрение, которое должно было кончиться яростным мужским извержением, она неожиданно твёрдо сказала: «Не в меня!» – и опять выскользнула из-под него, и Костя кончил в тряпочку, в которую превратилась большая белая с кружевными оборками салфетка, которую она предусмотрительно положила на простынь.

Зоя со жгучим любопытством наблюдала Костины колики и сказала:

– Надо же…

Потом вдруг радостно призналась Косте:

– Ты знаешь, я ужасно проголодалась.

Бескровная революция… – подумал Костя, – н-да, девушка… он стопроцентно был уверен, что она – девица, – блин, блин, блин!

Не надевая халата, она побежала на кухню, вернулась оттуда с блюдцем, на котором лежали маленькие бутербродики с красной икрой, села на пуфик перед трюмо. Свеча погасла, и Лариса включила ночник.

– Хочешь? Я про них совсем забыла.

– Нет, – ответил Костя.

А Лариса стала жадно есть бутерброды, а глазами – Костино тело.

– У тебя кто-то был? – спросило тело.

– А у тебя никого не было? Тебя с разными видели…

Преподаватель танцев был… – говорила она, жуя, – все думали, что он только мальчиками интересуется, я его не опасалась, а оказалось, не только мальчиками, врасплох меня, гад, застал. Аборт я делала… в Москве, чтобы отец не узнал. Я тебя люблю, Костенька.

Она закончила с бутербродами, вытерла губы, бросила на трюмо салфетку, подняла руки к потолку и потянулась, её груди дрогнули, какие же у неё маленькие соски, изюминки… Костя смотрел на неё, и она ничуть не стеснялась, наоборот, радовалась тому, что она совсем нагая, а Костя её рассматривает. Потом повернулась спиной и тоже потянулась, даже встала на цыпочки и покружилась немного балериной, потом подпрыгнула. Когда она приземлилась, и груди подпрыгнули. Да, яблочко налилось. Балерина она была никакая, но женщина… в перспективе выдающаяся.

– Любишь танцевать?

– Больше всего на свете. Нравится? – спросила Лариса.

– Да, – соврал Костя.

– Женишься?

Костя ничего не ответил.

– Ну и зря, – казалось, уже не очень огорчилась Лариса.

Она присела рядом с тахтой, примерно так же, как недавно возле неё располагался Костя.

– Глупенький, – жалобно засюсюкала Лариса, обращаясь совсем не к Косте. – Такой был большой, страшный… Теперь смешной, беспомощный. Можно я его потрогаю? – спросила она у Кости.

– Трогай, – её сепаратные переговоры с частью его тела ему не понравились. Какая-то пошлятина…

– Ма-аленький, глупенький, – не обращая внимания на Костю, говорила Лариса, – никто тебя не пожалеет… можно я тебе подарок сделаю?

– Какой? – недовольно включился Костя. У него был опыт общения с одной девицей, упорно сохранявшей в неприкосновенности свою девственную плеву, но отнюдь не брезговавшей дружеским минетом. Ему неприятно было думать, что этот опыт у Ларки с преподавателем танцев был.

Подарком оказалась упаковка презервативов, Ларка очень заботилась о предохранении…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Старинные часы вдруг страшно заскрежетали перед тем, как отбить очередной час, Костя поглядел на свой хронометр и чуть не подпрыгнул.

– Всё, пора.

Лариса накинула халат и, немного шатаясь, пошла его провожать…

– Ну, – сказал Костя, – до свидания.

Она хлопнула его ладонью по груди, а потом прижалась к нему крепко-крепко и поцеловала в щёку.

– Колючий, всю меня исколол своей щетиной, всю…

Иди, брат! – сказала она удовлетворённо и даже весело.

Костя подумал, что не он Ларисой попользовался, а она им. Оба попользовались.

– Опоздаешь. У тебя эфир, обязательно послушаю тебя. По трассе не гони, будь осторожен… Приходи, я тебя всегда приму.

Костя чмокнул Ларису в нос.

– Бывай, сестра.

– Постой.

Лариса, подмигнув Косте, прислушалась к шумам в подъезде, тихо повернула ключ в замке, приоткрыла дверь, высунула голову на лестничную клетку, увидела, что никого нет, и шепнула:

– Вали по-быстрому.

Костя выскочил из квартиры на лестничную площадку, миновал воняющий кошками подъезд и почти побежал к школе, у которой был припаркован его «форд».

Она принимала Костю ещё несколько раз, они довольно быстро насытились друг другом. Во всяком случае, он так думал. Не было никаких совместных интересов, объединяло одно желание: не залететь. Но летали они отчаянно. Когда Костя почувствовал, что может приземлиться в Лобне, он так испугался, что перестал отвечать на её звонки.

Лариса выскочила замуж сразу после знакомства Зои с родителями Кости. И очень удачно. За сына какого-то набирающего мощь строительного магната.

7. Ушкуйницы

Наташа всё же вернулась к столу.

Костя поднял бокал за родителей. За Виктора Ивановича, Елизавету Алексеевну, Данилу Ивановича и Марию Петровну.

Кое-как официальная часть перетекла в неофициальную.

Слово за слово, и вскоре выяснилось, что с хвалёными мужьями сестёр не всё слава Богу. Один что-то много пить стал на работе, второй от бизнеса своего покрылся нервной коростой – ну нельзя его вести, бизнес, всё время правила игры меняются – экзема развивается от постоянного стресса. Третий дважды писал прошение об отставке, но её всё не принимали. Потом разговор сестёр стал понятен только им.

– Забелин-то что?

– Молчит, чего-то ждёт.

– Понятно чего.

– И сколько?

– Артур цифру не называет.

– А что он назвать может?

– Для начала восемьдесят семь.

– А Васька?

– Я ему сказала: сиди тихо, блин, и не рыпайся, это не твоё дело, тебе нельзя сейчас возбухать.

– И мой всё никак не успокоится, мало, что ли, говна с ними съел?

– А Белый?

– Беспредельничает, Гайдара из себя строит, зона его ничему не научила.

– Вот именно что всему научила…

– Оторвут ему то, за что надо бы подвесить…

Отец, под взглядом которого сёстры прекратили свой криминальный междусобойчик, попросил Костю исполнить отрывок из «Мёртвых душ». Его Костя когда-то выучил – с Гоголем «садист» особенно лютовал, страницами заставлял зубрить.

«Конечно, всякий человек не без слабостей, но зато губернатор какой превосходный человек!

– Первый разбойник в мире! И лицо разбойничье! – сказал Собакевич. – Дайте ему только нож да выпустите на большую дорогу – зарежет, за копейку зарежет! Он да ещё вице-губернатор – это Гога и Магога!

– Мне, признаюсь, – сказал Чичиков, – более всех нравится полицеймейстер. Какой-то этакой характер прямой, открытый; в лице видно что-то простосердечное.

– Мошенник! – сказал Собакевич очень хладнокровно, – продаст, обманет, ещё и пообедает с вами! Я их знаю всех: это всё мошенники, весь город там такой: мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет. Все христопродавцы. Один там только и есть порядочный человек: прокурор; да и тот, если сказать правду, свинья».

Гоголевская цитата пригодилась Косте в радиоэфире, когда он дискутировал с активистом молодёжного крыла правящей партии. Костя привёл её, изменив фамилии Чичикова и Собакевича на Чижикова и Кобелевича, а полицмейстера на начальника УВД. Мало того, что наглый сопляк не узнал Гоголя, но он сказал, что этот пошлый текст скорее всего принадлежит какому-нибудь бездарному графоману вроде Лимонова, который не может найти себе достойного применения в новой России. Гоголя не узнали, хоть и похвалили, и два юных активиста из оппозиционных партий. А были-то они всего лет на восемь моложе Кости…

Костя исполнил просьбу отца. «Садист» вдохновенно слушал, пристально глядя на дочерей, и, довольный, рассмеялся в конце. Сестры не смеялась, хотя узнали Гоголя. Наоборот, как будто даже обиделись, как будто была произнесена какая-то бестактность.

– Чего насупились, ушкуйницы? Стыдно стало? – спросил отец. – Не стыдно? Нет, у нас – не так, скажете?.. – но добивать их не стал. – У нас не так! А вот в Долгопрудном, в Пушкино, не говоря уж об Одинцово, ещё хуже, чем у Гоголя. И без евреев обходятся. Польских.

Наконец cёстры улыбнулись – криво…

Когда они уехали, отец заговорил про зятьёв.

– Беда, ведь хорошие мужики были, хорошие, а портиться начали, если уже совсем не испортились, озверели, и ничего поделать нельзя. Хоть кол на голове теши! Сколько их нужно? Денег! Ведь всё давно уже есть… И дочери портиться стали, влезают в их дела… И детей портят.

– Видно, нельзя иначе, – вступилась за дочерей мать, – Кавказ подпирает, наши должны объединяться…

– Их всех по-хорошему сажать надо!

– Ты сдурел, садист? Там же твои внуки.

– Ничего, вырастим, воспитаем. Мы росли в бедности и честности… Мать, веди меня спать, я пьяный сделался.

Напоследок он пожелал «молодым» счастья: разрешил переночевать в доме, «чего уж теперь таиться».

Зоя попросилась на печку – никогда не спала на русской печке. Пришлось растопить. Они с Костей промучились там с час, а потом тихонько сбежали в его комнату, но «печное тепло» телом запомнилось.

В общем, обошлось. Напротив, даже неожиданно хорошо всё как-то срослось. Когда они возвращались на следующий день домой, Зоя вдруг прижалась к Косте и зашмыгала носом.

– Эй, ты чего, дурында? – спросил Костя.

– Как я рада, что у тебя такие родители… Эти ваши песни. Как будто на исторической родине побывала.

Ты так похож на свою мать. Красивую, большую, мудрую, надёжную. Сёстры у тебя непростые, очень на отца похожи, внешне; они тоже хорошие, потому что тебя очень любят. Так боятся, что братика полячишки окрутят. А отец просто необыкновенный. И этот его нос картошкой, а глаза твои… Как я тебя люблю…

– Эй, мы на Дмитровском шоссе…

– У вас есть холодная окрошка?

– Зойкин, мы врежемся сейчас в кого-нибудь…

– А холодный свекольник?

– У меня горячий, очень горячий борщ. Дома стынет…

– Как они рассказывали: «Зайчик вспотел…» Я хочу, чтобы наш сын был похож на твоего отца.

8. Смертный бой

Знакомство родителей Зои с Виктором Ивановичем и Елизаветой Алексеевной Лобовыми состоялось вскоре.

Родители и с той, и с другой стороны получили от детей строжайшие инструкции, и на этот раз всё прошло без скандалов. Почти. Домработница Люська, внучка первого садовника академика, оказалась крупной весёлой девахой лет тридцати, она командовала в доме всем и вся. Костя попытался представить, какой же укротитель может такую обуздать. Оказалось, совершенно обыкновенный, он тоже присутствовал на празднике и помогал с шашлыками. А Люська бесподобно расстаралась с закусками. Её присутствие было совершенно необходимым мостиком между «академиками» и «колхозниками». Она не только руководила готовкой, но и вела стол, за который демократично пригласили и её Умара, маленького крепкого мужичка, на которого Люська смотрела как на свою собственность.

Он, конечно, никаким укротителем не был, а работал в Успенском как раз садовником у какого-то богатого сородича и был готов жениться на Люське. Леопард там когда-то, правда, был, но его давно сдали в зоопарк – пару раз вырывался из клетки и беспощадно резал амалхановских коз…

Одно было печально, Морган совсем состарился. Уже не бегал, не гавкал, только ходил и зевал.

И фамильные хрусталь и фарфор были выставлены на стол, и академик с портрета смотрел ласково, и его жена – весело, и закуски самые разнообразные Люська наготовила. Мария Петровна влюблёнными глазами ела Костиного отца и сыпала комплиментами в адрес умельца, мастера на все руки. Хотя, конечно, «колхозники» – особенно Елизавета Алексеевна – стеснялись «академиков». Профессор в этом комплоте тоже несколько потерялся, пил грузинское вино и печально улыбался. Теперь он получил российский грант на разработку темы участия инородцев в строительстве государства Российского – проблематика куда более позитивная, не такая конфликтная, как предыдущая.

Дамы тоже пили бы вино, но их поразила лобовская вишнёвая наливка. Конечно, пели. Данила Иванович с Зоей дуэтом исполнили несколько песен Вертинского. Костя просил, чтобы Зоя спела с отцом «К чему нам быть на “ты”?», и они спели её, и опять его страшно тронуло: «Пожалуйста, не уходите», потом гитару взял Виктор Иванович, настраивал её, кашлял, но петь не решился.

Для него была устроена отдельная экскурсия по дому, вокруг дома и под ним. Костя с отцом ползали там с фонариком. Результата этой экскурсии взволнованно ждала Мария Петровна. Виктор Иванович осмотрел крыльцо-веранду, забирался и на второй этаж, и на чердак. Потом спустился вниз, на первый этаж – а Костю заставил ходить по второму этажу – долго слушал скрипы. Мария Петровна смотрела на него как на спасителя-врача, который вот-вот определится с диагнозом и назначит спасительный курс лечения. Виктор Иванович определился.

– Открытую веранду…

– Крыльцо, – уточнила Мария Петровна.

– Да, крыльцо поправим. Кто вам его делал?

– Это ещё до меня.

– Странно, дом отличный, венцы в порядке. Непонятно, почему крыльцо-то сгнило. Вы зря его закрываете, пусть под ним ветер гуляет, дерево должно дышать. Мы его поправим с Костей. У вас болгарка есть?

– Есть, нет. Ах, вы имеете в виду такую пилу? Не знаю, найдём… Вы сейчас хотите? – с тайной надеждой спросила Зойкина мать.

– Нет, по-хорошему здесь день работы, как-нибудь в субботу приедем и сделаем.

– А дом, а скрип?

– Дом ещё лет пятьдесят поскрипит, не меньше, хорошо делали люди, очень хорошо.

– А скрип?

– Скрип – это да. Это по-хорошему бригаде пару месяцев работы. Дом надо разобрать, все перекрытия поменять и бетонировать… Хотя дерево в хорошем состоянии, стропила, балки, даже жалко разбирать. Мы с Костей вдвоём не сможем. Тут бригада нужна, и не таджиков, а строителей. Но не советую. Пусть поскрипит, мы поскрипим, и дом поскрипит.

– Ах, какой ужас, – разочарованно вздохнула Мария Петровна. – А если пропитать чем-нибудь? Олифой? – сватья вдруг проявила креативную осведомлённость.

Виктор Иванович кашлянул.

– Тогда всё олифой провоняет, вы задохнётесь здесь, столько олифы нужно, и всё равно мебель выносить, паркет снимать, если делать эту… – Виктор Иванович слово «глупость» не произнёс.

– А всё-таки как-нибудь нельзя, чтобы ничего не выносить, ничего не вскрывать, но чтобы не скрипело?

Стянуть как-нибудь? Стяжку сделать? – предложила вдруг Мария Петровна.

– Веранду сделаем, – начал подкашливать Виктор Иванович, – а за дом не возьмусь. Жалко, и его, и вас, венцы отличные, несущие балки, стропила тоже…

– Нельзя? – Мария Петровна как-то вся опала, не веря.

– Можно, но надо всю мебель выносить, паркет вскрывать, дом разбирать, крышу, конечно, снимать… Легче и дешевле новый дом построить, земля есть, но у вас и этот отличный, хорошо до войны строили, материал хороший, мастера всё по уму делали, не то что сейчас… – начал уже раздражаться и повторяться Виктор Иванович.

Тут вмешалась проходившая мимо с соусниками для шашлыка Люська.

– Ты, Марьпетровна, как бультерьер, вцепишься в человека, сказали тебе, и я тебе говорила, и все знающие люди говорили. Только разбирать дом! Вот баба глупая. Данилваныч зовут шашлык кушать.

На «бабу глупую» Мария Петровна, окончательно потеряв, видимо, свою хрустальную мечту об избавлении от скрипов, которой жила много лет, откликнулась грубо: «Сама прошмандовка».

– Я прошмандовка? Да я горблю на тебя, дуру, всю жизнь. Замуж хотела выйти, ты не дала. Раньше хоть Данилваныч ко мне захаживал, но ты скандал устроила… Ни себе, ни людям! Дай пожить хоть раз в неделю и не канючь, дурёха старая.

В комнату вбежала Зоя и прошипела: «Мама, Люся! Вы что?»

Виктор Иванович вышел из остолбенения только на крыльце. Благоразумно решил: всё, что он слышал, ему послышалось – дома у него никакой обсценной лексики не допускалось – такого не может быть; значит, и не было. Показалось.

Расселись на поляне у мангала. Сидя на раскладных пластиковых креслах у костра, прямо с шампуров шашлык с удовольствием поедали Люська, Умар, Зоя и Костя. А старшие – за столиком в беседке с ножами и вилками. Тут все (кроме Виктора Ивановича, который совсем не пил) с удовольствием отведали и мингрельского вина оджалеши.

Мария Петровна всё же никак не могла смириться с тем, что лишилась смысла жизни, места себе не находила и, несмотря на строжайшее запрещение дочери, заговорила о политике – нужна ей была какая-то эмоциональная компенсация. Чёрт её дёрнул сказать что-то неуважительное о Шолохове. Виктор Иванович закашлялся, и не стал бы он поправлять им крыльцо, если бы не вмешался Данила Иванович, который вдруг спросил: «Муся, как там наша утка?» Мария Петровна вздрогнула и перевела разговор с Шолохова и Солженицына на ужасы приватизации на Рублёво-Успенском направлении.

Быстро стемнело.

На небе проступили звёзды. К ним устремились искры костра.

Костя решил прогуляться до ветру, компанию ему составил понурый Данила Иванович, он увёл его в лес, подальше, чтобы их не было видно от беседки.

Костя повернулся, чтобы двинуться назад, и ахнул:

– Боже ж ты мой!

– Да, чудо, – сказал Данила Иванович, – каков вид! Действительно, отсюда, из тёмного леса, беседка, в которой горел электрический светильник, и поляна, освещённая костром, смотрелись островком счастья. Тёплым и уютным в тёмном холодном пространстве.

– Вот это – настоящая Николина гора. Звёзды, сосны, костёр, покой… – сказал Данила Иванович.

Когда они вернулись к костру, сказка сделалась былью. Странной какой-то.

Вынесенный Умаром магнитофон разражался грузинской танцевальной музыкой. Джигит под аплодисменты мастерски в танце топтал поляну вокруг костра. А рядом с ним лебедем плыла Люська, но больше походила она на большую утку. Зато чудесной птицей показала себя Зоя. Вот она плыла так плыла – летала, не зря в детстве занималась танцами. Между ней и Люськой случилось даже какое-то соревнование. Люське не нравилось, что Зоя её перетанцовывает, и она даже стала поталкивать Зою… А Умар разошёлся, скакал вокруг костра, перебирая ногами, яростно крутя локтями. Зоя звала Костю поучаствовать в танце, но Костя отказался – странно гарцевать перед женщиной, с которой и так спишь. И вообще как-то неуместно смотрелась эта лезгинка на Николиной горе. Костю нехорошо поразило, как Зоя включилась в танец, с каким удовольствием она летала вокруг Умара, элегантно увёртываясь от «соперницы».

– Раньше здесь были другие костры, – сказал Данила Иванович и ушёл в дом.

Танец завершился аплодисментами, особенно воспламенилась Наталья Петровна.

– Ну, Умар, ну, джигит, настоящий Махмуд. К нам лет тридцать назад часто заезжал Махмуд Эсамбаев, – пояснила она Виктору Ивановичу, – как он танцевал танцы народов мира, божественно.

Виктор Иванович стал кашлять, благодарить хозяев, раскланиваться и собираться домой. Уговорить его остаться ночевать не удалось. (И слава Богу!) Костя открыл ему ворота, и на своих стареньких «жигулях» отец отправился в Лобню. На прощанье уже за воротами он остановился, сказал сыну загадочно:

– Не моё всё это, лишнее. Сто соток! Дом чрезмерный, здесь детский сад разместить можно. Буржуи! Чтобы всё это содержать в порядке, нужно очень много сил и денег. По-хорошему, минимум три работника, чтоб постоянно жили и работали здесь… Крыльцо сделаем, и так по мелочи тут есть чем помочь, но это всё ты сам сможешь. А по-хорошему… – но не завершил, на прощанье обнял сына, что делал крайне редко, и родители уехали.

Ночевали Зоя с Костей на втором этаже, в той самой спальне, где когда-то «проектировали» Марию Петровну. Сталинские эмки им не мешали, но скрип – да, очень. Казалось, что от их малейшего движения скрипит не только кровать, но и весь дом. Окна спальни выходили на капитальную сторожку садовника, где жила Люська. Там ничего не скрипело, но звуки доносились такие, что было не до сна. Люська громко и тяжело дышала, посему молодые уснуть не могли. Потом она стала не только дышать, но и ахать, да так настырно, что и Костя с Зоей наконец решились тихонько «поскрипеть». Тихонько не получилось, хотя была надежда, что Люська их заглушает. Потом на некоторое время в сторожке стало тихо, а скрип остановить было уже никак нельзя. Нет, можно. Его остановил дикий Люськин вопль. На самом интересном месте, и Костя понял Петра Никодимовича. Крики сменились ударами: хрясь, хрясь. Как будто обухом топора разбивают костные сочленения крупного рогатого скота.

– Он её убивает! – испугалась Зоя.

Костя бросился надевать штаны, чтобы спасать Люську. Зоя глянула в окно и в рассветном тумане увидела страшное. Но не то, что ожидала. Распахнулась дверь сторожки, и оттуда вылетел и упал на землю окровавленный, полуголый Умар. Он с трудом встал на ноги и, как нищий, пошёл с протянутой рукой к сторожке, другой рукой он держался за пах: «Люсенька, извини, прости, пожалуйста!..» В его сторону полетела одежда и прицельно в голову – ботинки. В проёме двери стояла Люська. Голая, простоволосая, белокожая. В лунном свете сказочно смотрелись её мощные бёдра и не обвислые совсем ещё, горизонтально торчащие груди. Она стояла, расставив ноги, руки в боки, точнее, кулаки в бока. Зоя ладошкой тотчас закрыла Косте глаза, видимо, потому, что телом домработница была полной противоположностью Зое. И Костя не увидел, а только услышал Люськино:

– Ишь чего удумал! Вот ты какой, Умарчик! Вон отсюдова, козлина!

И громко хлопнула дверью. Зоя сняла ладонь с Костиных глаз, и он увидел, как Умар суматошно надевал брюки, рубаху, обувь, громко шепча что-то на своём языке. Сильно хромая и держась за пах, он подошёл к калитке, поднял большую старинную щеколду, открыл и перевалился за пределы участка.

– Что он с ней сделал, что она его так?.. – спросил Костя Зою.

– Не знаю, – ответила Зоя и вернулась в постель, – иди ко мне, мне страшно…

Костя открыл окно. В комнату вместе с соловьиным щёлканьем вошла речная свежесть, Костя хотел закурить, но не решился нарушить сказочную чистоту воздуха, пришедшего от Москвы-реки.

Он увидел Данилу Ивановича в пижаме, который быстро прошёл к калитке, поднял и опустил щеколду, для верности два раза повернул ещё и круг замка. После чего стремительно и бесшумно прошёл к сторожке, постучал в окно, дверь открылась, и он исчез во тьме проёма. Костя ещё немного постоял у окна, он не исключал, что сейчас и профессор вылетит на двор. Нет. Зато к сторожке, шатаясь, подошёл Морган, очень громко и грустно зевнул. И прилёг на крылечке.

– Ну, Костя, Костенька, иди ко мне, иди… – шептала Зоя.

– Ты хорошо сегодня лезгинку танцевала…

– Не лезгинка, а картули, грузинский танец. Тебе понравилось?

– Очень. Лучше Люськи.

– Костик, ну мне просто очень захотелось, я так давно не танцевала… Что-то не так?

– Всё так.

– Костенька, прости, я больше никогда не буду…

– Почему? Будь.

– Ну иди же ко мне, входи скорее…

В отличие от Петра Никодимовича образца сорок шестого года, пережитый стресс на Костю никак не повлиял.

Потом, когда родился Витька, Зоя посчитала, что «спроектирован» он был именно здесь, на втором этаже со скрипом, и, возможно, именно в эту ночь. Правда, похожим малыш стал не на отца Кости и не на Костю, а на Данилу Ивановича…

А следующее утро было обыкновенным. Единственным человеком в доме, который ничего ночью не услышал, оказалась больше всех ненавидевшая скрипы Мария Петровна.

За чайным столом она очень удивилась, что нет Умара.

– Где он, наш джигит, наш танцор, наш Махмудик?

– Мудик в свой Джигитистан отправился, – ответила Люся, ставя на стол эмалированную кастрюлю с геркулесовой кашей. – Не хрена ему в барском доме делать. Тут люди интеллигентные, профессора, не многожёнцы какие-нибудь…

– Так он женат?

– И дети есть, четверо. И жён тоже, одна на родине, а ещё одна в Успенском… Гадский папа.

Первому половник тягучей, пахучей каши Люська налила Даниле Ивановичу.

– Овсянка, Данилваныч, очень пользительная для здоровья…

– Спасибо, Люсенька, ты очень любезна, – ответил Данила Иванович.

– А что ты так радуешься? Что это вы все такие довольные? – заподозрила что-то Мария Петровна. – Я ночей не сплю, думаю о доме, о вас, а вы веселитесь тут.

– Ну что поделаешь, если нам хорошо, мамочка? – спросила Зоя.

– В моём доме всем хорошо, кроме меня! Меня здесь никто не понимает, никто не любит, все думают только о себе! – Мария Петровна швырнула салфетку и вышла из-за стола.