Текст книги "Говорит Москва"

8. Санта-Барбара

То, что педиатр так легко отказался от предложения о радиосотрудничестве, в перспективе, возможно, коммерчески весьма привлекательного, больно ударило Костю.

– Борис Аркадьевич, я не шучу, я вас ответственно приглашаю. Будете приезжать – за вами пришлют машину – раз в неделю, скажем, в субботу к восьми вечера, и мы будем с вами разговаривать, как сейчас, о чём угодно, о жизни. Без всякой цензуры, любые устные рассказы, отклики на политические события. Поначалу сто долларов за час, в месяц минимум двенадцать тысяч рублей, ведь какое подспорье в вашем нынешнем положении, я бы не отмахивался от такого предложения. Вам надо будет держать себя, готовиться к этой субботе, это – прямая дорога к, так сказать, выздоровлению.

– Костя, можно я пошучу?

– Пошутите.

– Можно плоско? Извините, спасибо, конечно, вчера бы я, конечно, согласился. Но двенадцать тысяч не спасут отца русской демократии… Знаете сколько я получал за визит в Лондоне?

– Борис Аркадьевич, может быть, мне удастся убедить гендира, и будет сто пятьдесят?

– Торг здесь неуместен. Вот и пошутил.

– Двести.

– Нет, Костенька, вчера бы я согласился и на сто рублей, и бесплатно, и сегодня утром бы согласился…

– Что же сегодня случилось, Борис Аркадьевич?

Педиатр опять встал.

– Давайте пройдёмся, Костя, нет, не смогу, ноги что-то барахлить начали, такие вещи лучше сидя рассказывать… Сегодня… Итак, сегодня иду я на Пудовкина, на приём, в дом, где мемориальная доска Тарковскому. Поднимаюсь на шестой этаж, теперь я, слава Богу, благодаря вашей супруге-ангелу и вам несколько цивильнее выглядеть стал, как бабушки у нашего подъезда говорят… И вот домофон, лифт, поднимаюсь, дверь открыта, вхожу в квартиру, всё честь по чести, бахилы, маску надел… И вижу…

Педиатр говорил очень тихо, Косте было неудобно переспрашивать, Борис Аркадьевич как будто почувствовал партнёра и чуть прибавил звук.

– …и вдруг я вижу свою мать, маму мою… Какой она на всех фотографиях, когда молодая была, очень строгая и боевая. Боевая… То есть вот некая молодая мамаша, как две капли воды похожая на мою мать… Я к этому был не готов, совсем не готов… Но иду дальше вслед за мамашей… По коридору – в детскую… На стене театральная афиша, а там – Ара, Ира, Ирина Зыря-нова, понимаете?.. Остановился. Спрашиваю на автомате: это – кто, бабушка младенца? Мамаша говорит: никогда её так не называйте, она у нас ещё практически девочка, никак замуж выдать не можем…

Вроде сознания я не терял, но очнулся на полу, а мамаша эта молодая, волевая командует, кричит: «Мам, иди сюда, педиатр по ходу хлопнулся! Скорую вызывай!»

Я это всё слышу, говорю: «Не надо скорую, просто что-то ноги подкосились… это временно», – как-то сгруппировался, маску снял, достал нашатыря из саквояжа, нюхнул прямо из склянки, а тут и Ирина выходит…

Педиатр открыл свой саквояж, внимательно осмотрел содержимое, так внимательно, что и Костя в него заглянул, но педиатр медленно закрыл его и как-то покойно клацнул замочком…

– Она ничуть не изменилась, ничуть, в кино она давно не снимается, Баулин-то снимался до последнего, до самой то есть смерти, а она – нет, я её по телевизору давно не видел, только в старых фильмах, но выглядела она, клянусь, как тогда в Несебре…

Однако встать всё ещё не могу. Дальше немного как в замедленной съёмке. Взгляды встречаться начали, встретились, я к ней потянулся, а она тоже… оседать стала, узнала, значит, меня.

Дочка, вот боевая: «Ну, жесть, что ж это сегодня за день такой, сплошные обмороки, мам, ты-то чего?..» Я к Ире приполз с нашатырём, она коротко вдохнула его и заморгала, я даже слышал, кажется, как шелестят её ресницы. Очнулась. Я помог ей подняться и потому сам смог встать… Почувствовал её, вспомнил – не прошло и двадцати с лишним лет…

«Эй, товарищ, а не превышаете ли вы свои служебные полномочия?» – дочка строго так спрашивает. Я разомкнул, если так можно выразиться, объятья и помог Ире сесть… «Ничего, ничего, – говорит, – я сама, сама, всё хорошо, просто голова закружилась, спасибо, идите к ребёнку…»

Куда? Да, да, конечно, всё хорошо, всё кружится, но идём к ребёнку… Мальчик хороший, крупный, орёт отчаянно. Смотрю его, результаты анализов просматриваю… Всё двоится, троится, никогда у меня такого не было, но собрался, сфокусировался. Несколько, конечно, нервничаю, одно дело чужие дети, другое, когда… не чужие. Но собрался. Да, высыпания, да, температура… Нет, это – не корь, не краснуха, нет, не они, а то было бы очень неприятно… Взмок даже немножко, то есть мокрый совсем, но собрался… Нет, мальчик хороший. Ни пневмонии, которую подозревали, ни везикулопустулёза не обнаружил. Нет, не обнаружил. Но аллергия какая-то есть, на что? Хороший парень, из-за пустяка, а как организм-то собрался, какой отпор даёт. Животик ему гладил, пульпировал осторожно. Он плакать даже перестал и мной заинтересовался. Смотрит с удивлением, и я на него тоже. Сосредотачиваемся. Смотрим друг на друга, он как будто уже сосредоточился, а я животик всё поглаживаю… И вдруг он закрыл глазки, покраснел, зажмурился, напрягся всем тельцем и… опростался. С таким напором, что подгузник чуть не пробил артиллерист. С удовольствием это дело совершил. И сразу разулыбался, в голос даже засмеялся… «Молодца, доктор, – сказала дочь, – правильно говорят, мужику главное дать просраться…»

Это, Костя, не моя лексика, это лексика нынешнего поколения.

Посмотрел, чем она его прикармливает. Это очень важно. И что сама ест. Спросил про индивидуальную непереносимость, на какие продукты, что любит, что не любит, была ли непереносимость у папаши младенца. Она: при чём здесь папаша? То есть контактов с ним она, оказывается, не поддерживает. А с его матерью? Надо поддерживать. Пусть расскажет, была ли у него лактозная недостаточность, что он в младенчестве любил есть, что не любил. Объясняю, что это не праздный интерес, а крайне важно для здоровья ребёнка. В связи с этим будем строить диету мамочки. Настоятельно посоветовал от груди как можно дольше не отлучать – мама моя больше года меня грудью кормила, и это было абсолютно правильно. А также не нервничать – мамочка нервничает, ну и ребёночек будет беспокоиться, иммунитет, материнскую защиту терять. Минимум год кормить грудью! Дочь начала поднимать брови, ну точно как моя мать когда-то, прежде чем поставить на место, на вид, на горох: «Ладно гнать, доктор, страна советов. В нашем государстве все только советовать хороши…»

Выписал рецепт, а ноги всё дрожат и как будто всё ещё подкашиваются. Сказал, что всё нормально, ничего опасного, но я готов каждый день к ним заходить, а дочка говорит: «Это ещё зачем? У меня никаких денег на “каждый день заходить” не хватит. Сперва напугают до смерти двусторонней пневмонией, а потом выясняется, что пустяки, диета… Я уже две тысячи заплатила Марине Георгиевне, все только вымогают, а не помогают, теперь вам, она сказала, пятьсот надо… Мама, молчи!..»

Говорю: «Я не пугал… Что вы, мне ничего не надо…»

Ирина сказала невпопад: «Какая-то “Санта-Барбара”» – и смотрит на меня удивлённо. И удивление не сходит с её лица.

Она очень хорошо сохранилась, но всё же очень сильно изменилась. Очень. Потухли огоньки, и паруса в глазах нет, растерявшаяся какая-то женщина. Абсолютно родная.

Дочка: «Мам, какая “Санта-Барбара”? Ты-то чего гонишь? Все думают, что мы миллионеры, все хотят что-то содрать, пусть знает, что нам бывает жрать нечего… Вот вам, доктор», – и протянула мне денежную бумажку.

«Не надо, не стоит благодарности», – извинился я, развернулся и пошёл…

Спускался по лестнице пешком, забыл, что лифт есть, еле шёл, шесть этажей с остановками, за стенки хватался. Выхожу на улицу, а там – дочь уже, как и была, в домашнем халате… Каким образом она умудрилась раньше меня спуститься? Ах, да, на лифте. Она шла в сторону улицы Пырьева, как будто выглядывая кого-то. Я пошёл в другую сторону, чтобы лишний раз ей на глаза не попадаться… Иду, знаете, с трудом, в первый раз у меня такое: ноги непослушными сделались. Иду, стараюсь побыстрее, и как будто немного подпрыгиваю, ну это известный синдром после нервного стресса, скоро должно пройти. На меня люди смотрят и смеются. А что смешного, я – не клоун, ну иду немножко странно, чего же смеяться? Женщина какая-то, проходя мимо меня, шепнула: «Бахилы снимите». Да, бахилы. Вот почему я их и не любил надевать, потому что часто забывал снимать. Да и вправду смешно, я даже рассмеялся. Снимал их. Не просто это оказалось в сложившихся обстоятельствах, но кое-как стянул и не знал, куда бросить… Вдруг кто-то сзади меня за рукав пиджака дёргает. Дергает… Я оборачиваюсь, а это – мать моя, дочка то есть, ну надо же всё-таки, какое сходство…

Она смотрит на меня во все свои огромные глазища и говорит вдруг: «Простите меня, доктор… Вы к нам приходите, пожалуйста, вы обязательно приходите, всегда приходите». И всё за рукав пиджака меня дергает…

Люди проходят, оборачиваются. Соседи её, наверное, узнают, удивляются, чего это она в халатике домашнем на улицу выскочила и с каким-то стариком с бахилами плачет. Она всё говорит: «Вы к нам приходите, приходите…»

И вы знаете, я не удержался, я прижал её к себе, прижал изо всех сил: «Приду, приду, доченька…»

Педиатр на этот раз сдержал слёзы, а Костя, удивительное дело, нет. Он встал, отошёл к коляске, почему-то с грустью посмотрел на сына, нашёл в кармане коляски упаковку с бумажными салфетками и громко высморкался.

Борис же Аркадьевич продолжил твёрдо:

– Вот… какой это день, дорогой Константин Викторович… Срочно надо искать работу. Самую высокооплачиваемую… Есть смысл, есть… Моя единственная родная дочь – мать-одиночка! Они – без средств, от Арда ничего, кроме долгов, не осталось – игрок он был, Аре в театре платят мало, кино для неё кончилось, подрабатывает на радио, в Мосфильме на озвучаниях… Тут двенадцатью тысячами не обойдёшься.

Доктор встал, как будто решил полететь.

– Плевать! Все связи возобновлю, всем звонить буду вплоть до Людмилы Руслановны… – мощно задвинул доктор. – Нет крепости, которую бы не взяли большевики! Нет! Нет! Нет!

Косте показалось, что молния сверкнула, хотя небо было совершенно чистое и солнце неколебимо стояло в зените. Но он как будто услышал раскаты грома, как будто сухой ливень обрушился на Сетунь.

На небе воцарилась радуга. Небывалая. Сплошная.

То есть всё небо в сверкающих алмазах, оно стало не только синим, но и золотым, и пурпурным, и оливковым, и малахитовым… Горящим… И вслед за раскатами грома и сухой грозой разразилась музыка, которой он никогда не слышал. Как будто вступили все существующие в мире музыкальные инструменты, как будто окончательная симфония зазвучала…

Да, конечно, показалось – просто глаза заслезились и в ушах что-то зашумело из-за того, что он как-то неудачно высморкался.

9. Напоследок

– Да, Константин Викторович, я здесь, наверное, не скоро появлюсь, но мне важно вам сказать следующее… Ещё немного послушайте, потому что это для вас очень важно.

– Для меня? – удивился Костя.

– Для вас. Ведь мы с вами знакомы дольше, чем вы думаете, и знаю я о вас больше, может быть, чем надо… Напоследок лично для вас про предательство… Слушайте внимательно.

Костя насторожился.

– Про какое предательство?

– Это было в тот день, когда у вас родился сын…

– В день рождения?

– Я вас случайно увидел. Выхожу из магазина – за добавкой ходил, тоже, понятное дело, был в состоянии – смотрю, у вашего подъезда что-то большое и белое на асфальте лежит, но не снег… И это были вы, вы лежали, извините, на асфальте в одной рубашке…

– Даже без брюк? – Костя моментально сделался красным и закашлялся.

– Нет, в брюках, но даже без пиджака, не говоря уже о пальто, а на улице хоть и апрель, но мороз… С вами были какие-то люди, я так полагаю, сослуживцы, друзья, которые отмечали с вами рождение сына. Вы были явно в переборе, раз в таком виде и домашних тапочках выскочили на улицу своих друзей провожать. И все они тоже были в состоянии, но не в таком. Вы встать не могли… И вот что я вам скажу, дорогой Костя… Не друзья они вам, среди них были предатели.

– Лупанова там не было, его шофёр заезжал, передал поздравление шефа и подарок, – невпопад вступился перепуганный Костя.

– Я про Лупанова и не говорю. Значит, там было три тоже очень пьяных человека. Один молодой, вёрткий, звонкий, похожий на бывшего премьера Кириленко, но полноватый такой.

– Серёжкин? Да, и у нас его «киндер-сюрпризом» называли, мальчик из Коловрата, я его открыл, воспитал, поставил на ноги…

– А он вас на ноги ставить не захотел, он сказал: «Да всё с ним, с вами то есть, будет нормально, пошли такси ловить». Второй, длинный, худой…

– Прозоровский…

– Он говорил: нельзя его, то есть вас, тут оставлять, однако пошёл вместе с вёртким, но был и третий, на возрасте, вроде меня…

– Адамян его фамилия.

– Так вот он вас на скамейку пытался перекантовать, и у него ничего не получалось…

– Какой ужас, позор, соседи какие-то видели меня в том состоянии?

– Нет, думаю, не все…

– Слава богу, да, уже и поздно было… Я помню последний тост, зачем-то шампанское после виски стали пить. Это Лупанов пятилитровую бутыль виски прислал в подарок, я-то думал шампанским ограничиться, но нет, народ проголосовал за виски, Серёжкин был тамадой, столько слов было хороших сказано… Много выпил, всех целую, люблю, обнимаю, провожаю, это – помню, дальше – пропуск… Потом сразу утро, страшное, серое, хотел с балкона выброситься, так мне плохо, противно было, но потом вспомнил, что у меня сын родился, сын! И это меня спасло. Допил шампанское и счастливым сделался. Извините, с тех пор до сегодняшнего дня у меня практически ни капли спиртного во рту не было, и до того, как жену в роддом отправил, я тоже почти не пил…

Костя был тяжело ранен.

– А я хорошо всё запомнил, меня эта картинка, когда человека, абсолютно пьяного, бросают на морозе, отрезвила. Так вот вместе с этим вашим Абрамяном мы вас на скамейку посадили, пытались привести в чувство, но вы не приводились. Я кричу вашим друзьям, что надо вас хотя бы в подъезд транспортировать. Но длинный-худой и вёрткий-полноватый либо не слышали, либо, увидев, что уже есть кто-то в вас заинтересованный, умыли, так сказать, руки. Потом длинный прибежал за Абрамяном, так как молодой уже машину поймал, и тут он говорит мне – я у него доверие вызвал – он и говорит: на десятый этаж его, вас то есть, надо. «Номер квартиры не помню, ну хотя бы на этаж забросьте, он очень хороший человек, у него сегодня сын родился, но когда пьяный, невыносимым становится». Он убежал, а я… вынес невыносимое, но кода-то вашего не знаю. Спрашиваю вас, вы вдруг приходите в себя и говорите членораздельно: «три пятьсот и пятьдесят два в длину», и опять в отруб, но, слава Богу, из подъезда кто-то вышел. Я камень подложил к двери, чтобы не захлопнулась, и стал вас тащить…

– Стыдоба, – Костя закрыл лицо руками.

– Вот именно! Кое-как, где на себе, где вы оклёмывались временно и помогали ногами от ступенек отталкиваться, а то воевать начинали, приходилось за руки вас держать… Но втащил в лифт и довёз до десятого этажа, а вы не хотите из лифта выходить, ни за какие коврижки, но я помог… Дверь в ваш отсек – настежь, ну и у вашей квартиры тоже – искать не пришлось. Ну вползли как-то, затащил вас на кровать, уложил. На спину нельзя, надо на бок. Думаю, сразу уходить опасно, необходимо немного проследить, чтобы вы рвотными массами не захлебнулись, зашёл на кухню… Посидел, выпил того, чего купил, закуски у вас прилично оставалось, всё равно пропадёт, закусил, потом проверил вас… Лежите нормально на боку, ножки поджав по-детски так, трогательно даже. Я думаю – всё нормально, зашёл, извините, в туалет, порадовался за вашу хозяйку – такая там у вас чистота и аккуратность, выхожу, иду к двери на выход, и вдруг меня кто-то хвать за загривок…

Кто-то – это вы. Глаза сумасшедшие, горят не по-хорошему. Привели вы меня на кухню, посадили, я физически от природы сильный, но в вас тогда была какая-то необоримая, нездоровая сила, что я сопротивляться не стал. Учтите, пить вам нельзя, вы становитесь общественно опасным. И вот вы меня посадили напротив и почти всю свою жизнь рассказали, про все ваши проблемы: Зою, какую-то Анну Гавриловну, Марки-на какого-то с Физтеха с благодарностью вспоминали. Про отца очень хорошо говорили. Про родителей жены, особенно про мать её – плохо. Говорили, что вы лучший, первый во всём, что вы мегазвезда, что все потолки прошибёте, всех победите, что вы с Лобни, а завоевали-таки Москву. Так что я невольно в курсе… Неужели вы меня не запомнили?

– Нет, ничего не помню, простите, Борис Аркадьевич! Я потрясён… Ведь все считают Адамяна моим врагом, а Серёжкина – моим ближайшим другом, учеником, можно сказать, я с ним всегда был искренен… Какой кошмар…

– Это очень хорошо, что вы меня не запомнили. Это значит, что ваша доброта ко мне не из ответной благодарности происходит, а из исконных черт вашего характера и характера Зои Даниловны. А товарищи ваши – не все товарищи вам, особенно тот вёрткий, полноватый. Предатель он, плохой человек, а этот ваш армянин – хороший человек, а длинный, худой – колеблющийся…

– Не может быть, Прозоровский солидный, порядочный человек, отличный редактор, не может быть, и про Серёжкина нельзя так, я вам не верю, вам показалось, все пьяные были…

– Может быть, но имейте это в виду!.. Всё. До встречи, дорогой Константин Викторович, здесь мы с вами не скоро встретимся, кончилась моя прежняя жизнь в хорошем смысле слова… И последний вопрос, а где колдунья-то ваша?

– Почему моя? Какая колдунья?

– Ваша, ваша, не морочьте голову пламенному эротоману.

– Я не понимаю, о чём вы говорите, Борис Аркадьевич, – резко изменил тон Костя.

– Ну и хорошо, если показалось. Супруге вашей громадный привет передайте. Учтите, она, Зоя ваша Даниловна, – ангел. От добра добра не ищут. Всё, пошёл…

Педиатр и вправду пошёл, потом вернулся.

– Храни вас Бог, позовите, когда сына будете крестить. И вообще, если что…

Борис Аркадьевич двинулся к дому. Шёл несколько раскоординированно, как будто даже немного подпрыгивая. Но быстро и целеустремлённо.

Костя медленно покатил коляску вслед за ним.

Странная музыка звучала в его ушах. Если бы у него был талант отца, он её бы запомнил и записал. Сумасшедшая, всё включившая в себя, нескончаемая…

И в глазах то ли рябило, то ли опять мир взорвался неизвестными цветами радуги.

Часть четвёртая
От печки к печке

1. Они ещё встретятся

Костя Лобов не помнил, когда в первый раз обратил внимание на «Аббу», кажется, как только в апреле он начал курсировать с коляской вдоль речки Сетунь, она и была. Педиатра не было, а она уже была. Бежала трогательной трусцой, за ней – собачонка. То ли она выгуливала собачку, то ли собачка её.

Как-то Витька страшно разорался, Костя не знал уже, что делать, хотел на крейсерской скорости катиться назад домой, но вспомнил, как жена умоляла его во что бы то ни стало погулять с сыном – страшный хронический недосып, чтобы хотя бы на пару часиков вырубиться, не хотелось её будить… Пришлось вытащить малыша из коляски и укачивать на руках, долго и безуспешно. Бегунья остановилась и протянула руки к мальчику: «Какой хорошенький, давайте я попробую, укачаю его?» Хотя что может быть хорошенького в орущем месячном Фрадкове? Костя, чуть посомневавшись, передал в её руки извивающийся свёрток, она осторожно прижала его к груди и стала укачивать.

– Да вот уже и не плачет, – малыш постепенно действительно успокаивался, почувствовал женскую грудь и начал звонко чмокать, – какой крепыш, сколько ему? У вас вода должна быть…

На ребёнка она смотрела нежно, а на папу – одобрительно, с некоторым даже изумлением, как будто не верила, что от такого папы может такое чудо произойти. Она попоила младенца из бутылочки, которую не сразу нашёл Костя, и малыш успокоился.

Еще немного постояла рядом, собачонка её неизвестной Косте породы, скорее всего просто мелкая дворняжка, ну уж точно не из тех, что носят вместо горжетки, несколько раз отбегала от неё, как будто приглашая к продолжению пробежки, но бегунья медлила. Когда малыш напился и основательно засопел, она аккуратно переложила его в коляску, спросила имя и похвалила выбор: «Да он будет настоящим победителем! Ну я пошла?» – зачем-то тронула Костю за плечо. Что было в её взгляде, улыбке? Счастье, абсолютное счастье, Косте даже страшно за неё стало – что она делает с этим счастьем на Сетуни? Она кивнула ему, как новому хорошему знакомому, и убежала.

Он выходил гулять с сыном не каждый день и не всегда в одно и то же время, но встречал бегунью неизменно, а когда несколько дней подряд не встречал, то чувствовал, что чего-то не хватает. Смотреть на неё было всегда приятно, она обгоняла его с коляской, и он заглядывался. Зачем она бегает? Лишнего веса у неё нет, а тот, что есть, совсем не лишний, особенно это было заметно, когда она бежала навстречу. Впрочем, и вслед ей смотреть всегда было приятно. Костя представлял, что совершенно неотразима она была бы в вечернем платье, облегающем, атласном, тёмно-синем, с глубоким декольте. Но и в мини была бы чудо как хороша. И в постели… Последнюю мысль он беспощадно отталкивал от себя, но она всё чаще проталкивалась, отгоняя другие. Прибегала. И мысль, и эта дама с собачкой. И вдруг её нет, день, другой, третий, а когда через неделю она появилась, то это был для Кости маленький праздник. Если раньше она была в спортивном костюме, то теперь, когда на Москву хлынула ранняя майская жара, она бежала в бежевой маечке и такого же нежного колера шортах, и заглядываться на неё стало даже как-то неловко. Костя здоровался, и она отвечала неизменно счастливо: «Приветик», – так, что Косте показалось, что бегает она здесь отчасти и потому, что ей приятно поделиться своим счастьем и сказать ему «Приветик»…

Во всём виноваты собаки. Бегают сворой от гаражей со стороны Киевской железной дороги к набережной Сетуни, ещё вчера, кажется, милые щенята, а теперь – стая злобных псов. С большими собаками, которых выводили хозяева, они не связывались. А вот с небольшими…

Бегунья бежала от них навстречу Косте, не семеня по-спортивному, а по-настоящему, со всех ног, а за ней – свора собак. Это было около моста через Сетунь, того, что ведёт к круглому дому и входу в гольф-клуб. Костя бросился с коляской навстречу бегунье и собакам, заставив последних притормозить. Она пробежала мимо Кости и спряталась за его спиной, а он коляской перегородил дорожку и стал отпугивать стаю, страшно крича, бросая в собак камни. На берегу были высыпаны кучи крупной щебёнки, речку собирались очищать, а берег укреплять, одевать в гранит, покрывать стальной сеткой, чем очень возмущались местные экологи, так как в прибрежных зарослях и кустах гнездились соловьи, нарушалась сетуньская первозданность, но их никто не послушал. Костя бежал, оставив бегунье коляску, криком и камнями отгоняя собак… Видно, он стал так страшен, что они махнули по мосту к гольф-клубу и скрылись с глаз долой. Бегунья, пошатываясь, шла к нему с коляской, она ещё не могла отдышаться. Костя обнял её, чтобы как-то поддержать, и она прильнула к нему всем телом, потом отпрянула, так как взвизгнула собачонка. Бегунья её забыла на дрожащих руках, сейчас догадалась отпустить на землю, и следующее объятье было уже без препятствий и стеснений. Вжались так вжались. Она повторяла одно слово:

– Ты, ты, ты… – и целовала его глаза, лоб, губы…

Её сердце било ему в грудь. Стучало и достучалось.

– Как тебя зовут? – спросил быстро Костя.

– Даша.

– Ничего не бойся. Идём!

Он почти побежал, одной рукой управляя коляской, другой обнимая Дашу за талию, даже чуть ниже талии. Она, казалось, забыла о спасённой собачонке, которая не осмеливалась бежать впереди, показывая дорогу, – повизгивала сзади. У мостика они свернули с дорожки и углубились в рощицу. К сожалению, она была полупрозрачной, и с набережной их можно было разглядеть, впрочем, только если очень захотеть разглядеть, но желающих подглядывать не было. Костя всё это отметил машинально, остановил коляску и обнял спутницу, Даша опять прижалась к нему всем телом, он сбросил с себя майку, а она подняла свою… Но – вот неудобство – прислониться было не к чему, на земле пыль, травы никакой толком нет, но нашлось наконец подходящее дерево, приткнулся как-то к нему…

Костя шептал, как будто оправдываясь:

– Неудобно…

Она повторяла одно слово:

– Ты, ты, ты…

С набережной что-то завидела, а главное, может быть, заслышала пара древних пенсионеров, которых Костя не раз встречал здесь раньше. Он был каким-то очень известным режиссёром, а она выдающейся актрисой золотого века советского кинематографа. Она и увидела одинокую коляску, услышала тявканье собаки, хныканье ребёнка и заподозрила что-то неладное. Указывая мужу солнечным зонтиком на кусты, она шептала ему, что надо подойти, разобраться, но режиссёр оказался более зорким, чем она, и сказал: «Нет, не надо, там все хорошо, там без нас разберутся». Жена с ним не соглашалась, и потому он, видимо, попытался переключить её внимание:

– Тася, ты помнишь 46-й год, Никитский ботанический сад?

– Что я помню?

– Ялту помнишь?

– Георгий Григорьевич! В 46-м я училась в десятом классе новосибирской средней школы, а в Никитском ботаническом саду с вами была скорее всего Марецкая…

– Тасенька, прекрати, сколько раз я тебе говорил, что с Верой Петровной у нас были чисто творческие отношения, а Никитский ботанический сад я вспомнил, потому что весной сорок шестого года там так цвела японская вишня, так пахла… Война, грязь, вонь, а тут – сакура, груша китайская, и ветер с моря, волшебный дурман… Во время войны, а особенно после победы обострились все чувства, так все бросились жить, любить…

Сквозь листья Костя видел, как старый режиссёр как бы прикрывал собой то, что могла углядеть его жена, и уводил её. Хотя иногда он останавливался и оглядывался на чахлую рощицу… Костя был благодарен старику за мужскую солидарность – он делал своё дело тихо, но бегунья не всегда могла себя сдержать, то есть сдерживала, сдерживала, а потом всё-таки вскрикивала. И эти вскрики старую актрису очень беспокоили.

– Тася, перед войной было совсем другое ощущение любви, была мобилизация, концентрация всех высоких чувств, мы были целомудренны, мы свято любили родину и своих одноклассниц… Сразу после войны – мужчин осталось мало, женщины жаждали любви, их было очень жаль; приходилось, образно говоря, работать за троих…

– Георгий Григорьевич, ты, кажется, пошлишь? Вообще, ты что-то расшалился сегодня. Помнишь, на твоем 85-летии… Во время чествования в театре тебя обступили эти наглые полуголые артистки, но ты вырвался из их объятий и встал на колени передо мной и целовал край моего платья.

– Тасенька, ты для меня, перефразируя Афанасия Дмитриевича Салынского, цветущая сакура, с которой ни один лепесток ни упал…

Старик невысокий, очень худой, прямой, в сером льняном костюме, Тасенька, напротив, высокая, грузноватая – тоже в сером длинном шёлковом платье. Обнявшись, они превратились в единое целое. И не только по цвету. Они были похожи на высохший кокон, покинутый бабочкой. Но чудесным образом оживший. И солнечный зонтик распустился над их головами.

Костя быстро пошёл к коляске, чтобы утихомирить мальчика, Даша, не дожидаясь Кости, затрусила к набережной, села на ближайшую скамейку, закинув ноги на спинку, – с минуту так полежала, потом села на скамейку с ногами в позу Алёнушки, максимально откинувшись на спинку. Микки устроился рядом, и Даша, закрыв глаза, гладила его.

Костя привёл себя в порядок и двинулся с кричащей коляской в сторону дома. Возле Дашиной скамейки он остановился. Она открыла один глаз и сказала, как будто сетуя на что-то, кокетливо морща носик, щурясь, покачивая головой, смотря на Костю понимающей свою вину озорницей:

– Неу-доб-но… – потом прибавила обеспокоенно: – Придёшь завтра?

– Завтра не смогу, послезавтра, – прошептал Костя.

Получилось хрипло и таинственно.

– До послезавтра, – шепнула в ответ она.

Костя неуверенно кивнул, думал, надо ли целовать её на прощанье, но на другом берегу появилась знакомая жены, и, держась за коляску, он пошёл в сторону дома в глубоком раздумье. Нет, раздумьем это назвать нельзя, в головокружительном опустошении он прошёл метров двести, обернулся, но Даши уже не было.

Послезавтра Костя решил не приходить. Один раз – не пидорас. Раз изменил под давлением обстоятельств, и всё! Забыть, ничего не было! Приняв это решение, он прикатил домой с более-менее чистой совестью. Послезавтра он вообще решил не выходить на улицу, пусть Зоя наконец погуляет с сыном и прогуляется сама. Но она так вкладывалась в ребёнка, что послезавтра сил на дневную прогулку у неё не осталось, она умолила Костю дать ей поспать.

Ну что ж… Костя гулял с коляской возле дома, но потом подлые ноги понесли его к Сетуни…

Она не приглашала его к себе, не давала номера своего телефона, из эстетических соображений он предложил снять квартиру, но она качала головой – видимо, довольна была тем местом на склоне высокого крутого берега, которое они нашли, и теми полотенцами и средствами гигиены, какие были в её рюкзачке.

Совсем незнакомые друг другу люди, но сцепились так, как будто давно и страстно любили друг друга, а обстоятельства жизни под страхом смерти препятствовали их свиданиям. Как голодные звери, жадно рвали куски счастья… Со стороны посмотришь – огромная ненасытная любовь-страсть. Встречи были всё более длительными, но так же проходили без разговоров и заканчивались одним и тем же – она садилась Алёнушкой, а если никого поблизости не было, полулежала, закинув ноги на спинку скамьи. Только собачку, с тех пор как она в кровь исцарапала щиколотки её недавнего спасителя, бегунья брать с собой перестала.

Наваждение. Костя пытался разобраться с тем, что с ним происходит, и не мог. Странно, он чувствовал, что этой женщины недостоин. И ещё ему было её жаль. Очень жаль.

В один не прекрасный день – день действительно не был прекрасным, моросил гаденький, мелкий дождь – она не пришла. Не пришла и в следующие дни, хотя дождя не было, и Костя почувствовал себя ограбленным. И ограбившим. То есть подлецом он особенно остро чувствовал себя, когда приходил домой…

Жена ничего не подозревала, так как вся была погружена в счастливые заботы с Витькой, который не уставал их умножать…