Текст книги "Говорит Москва"

Часть третья
Роман Абрамовича

1. Стреляный орёл

На следующий день доктор слегка задержался и пришёл не со стороны Сетуньских проездов, а с противоположной – от улицы Довженко. Пришёл запыхавшись, и что удивительно, без пластикового пакета слабоалкогольной бурды, но со старым потёртым, хотя очень стильным докторским саквояжем, и очень извинялся: срочный вызов… «Вызов судьбы» – так и сказал. Садился, вставал, снимал очки, надевал, опять вставал, заглянул в коляску с младенцем, произнёс: «Н-да», потом неожиданно строго спросил Костю:

– Как ваша нога?

– Что нога? А-а, пустяки, нормально нога… Я вчера провинился перед вами, Борис Аркадьевич, прервал на самом интересном месте…

– Да, да, я помню, деловая встреча на самом интересном месте, – доктор всё не садился, – самом интересном… Утром просыпаюсь, стыдно так… Чужому человеку, то есть, извините, вы мне, конечно, не чужой, но тем более вываливать на другого, даже очень благородного человека свои пьяные россказни… Ведь вы же не будете потом смеяться надо мной?

– Нет, что вы, всё было замечательно интересно, особенно про Гольдентруппа, то есть Кондрата Эдуардовича Лупанова, и про Людмилу Руслановну, не говоря уже о других знаковых фигурах. Ведь мы с Лупановым хорошо знакомы, а он, можно сказать, мой друг и учитель, очень интересный, противоречивый человек…

– Друг, учитель? – удивился доктор. – Это очень опасно, он – не друг вам, совсем не друг, у него вообще нет и не может быть друзей, только партнёры, временные союзники; сдаст с потрохами, как только вы перестанете быть ему полезны, сейчас время такое… Ничему хорошему он вас не научит, вы поосторожней с ним, подипломатичней…

– Нет, нет, – упорствовал Костя, – замечательный человек, конечно, очень сложный, иногда безумно скаредный, иногда сказочно щедрый, вы его узнали только с одной стороны, а я работаю у него на радиостанции и о нём вам как-нибудь с удовольствием расскажу… Кстати, про Гольдентруппа, ведь Лупанов как-то намекал в стихах про «немецкий ручей в безбрежной Волге моих кровей», Гольдентрупп в переводе с немецкого на Золотаря похоже, а настоящее имя его не Кондрат, а Савва, Савелий Эдуардович он, но это не круто. А вот Кондрат Лупанов – энергия есть, что-то атакующее, ведь Кондрат с греческого – несущий копьё, почти как Шекспир, который в переводе – потрясающий копьём… И вы, возможно, в чём-то правы, я тут поспрашивал знающих людей, его отец действительно из немцев Поволжья, ещё дед обрусил свою фамилию после начала Первой мировой войны, тогда были очень сильны антигерманские настроения, впрочем, не в фамилии дело… Продолжайте, прошу, у меня сегодня уже никаких свиданий, то есть деловых встреч не планируется, простите меня за вчерашнее.

Абрамович грустно смотрел на собеседника, а Костя впервые обратил внимание на цвет глаз педиатра – совершенно голубой, необыкновенный, лучащийся. Возможно, и вечно подступающие слёзы тут виноваты, и солнце, и безоблачное синее небо.

– Да, да… А у меня сегодня была удивительная встреча, удивительная, вы себе представить не можете, какая встреча… Можно я как-нибудь потом про Гольдентруппа? Чёрт с ним, бог ему судьба…

Да, всё не случайно, ничего случайного не бывает… Я до сих пор не могу опомниться… Мне сегодня утром, только маму покормил, памперсы поменял, протёр старушку дряхлую свою, всё делал на автомате, сам весь ещё в разобранном состоянии, моюсь, бреюсь, и вдруг звонок… Впрочем, сейчас не надо об этом, могу сглазить, об этом потом… У меня к вам вопрос, – доктор сел, чтобы посмотреть Косте в глаза, прямо, бесстрашно, – только отвечайте, пожалуйста, честно. – Он опять встал. – На кого я похож?

– В смысле? – не понял Костя.

– Вот вы меня, сегодняшнего, предположим, впервые увидели, и кто я? Какое складывается впечатление о человеке? Ну возраст, социальное положение? Старик, пожилой человек, старый пердун, бомж или всё же… не совсем? – доктор стал ходить вокруг скамейки, «показывая себя». Остановился в ожидании честного ответа.

– Борис Аркадьевич, дорогой мой, вы – орёл. Который, да, был в переделках, да, извините, несколько, откровенно говоря, так сказать, постреляный. Уверяю вас, я бы не стал беседовать с окончательно опустившимся человеком…

– Всё-таки не окончательно… Спасибо… И я чувствую, что не окончательно… А я выгляжу на свои годы?

– На свои, конечно, выглядите… Я, правда, не знаю, сколько вам лет. 62? 65?

– И это вы ещё сбавили, – горестно определил Борис Аркадьевич, – вы ведь добрый человек, а мне на самом деле пятьдесят три всего…

– Как? Не может быть! Извините, остановитесь, не надо так переживать, Борис Аркадьевич, ведь я не специалист, я совершенно не разбираюсь в возрастах, для меня что пятьдесят, что шестьдесят, для меня – сорок уже старик, в этом женщины лучше разбираются, и то только пожилые… Но я не сомневаюсь, ещё пара месяцев спортивного режима, и вас будет совсем не узнать. Уже большие шаги в этом направлении сделаны, при нашей первой встрече вы выглядели на семьдесят…

– Мама мне говорит сегодня: ты, сынок, совсем старик стал, но я – не старик, нет. Я чувствую себя таким же дураком, как в 17 лет. Таким же, даже большим…

– Да, и сегодня вы моложе, чем вчера. А вчера были куда моложе, чем неделю назад. На это все обратили внимание. Да все, все мамы, бабушки. Все так удивлены, обрадованы…

– Я вам не очень верю, – кивал головой Борис Аркадьевич, – извините, но спасибо. Вы добры ко мне… Вроде сегодня точно такой же день, что и вчера, но… Вчера здесь я был счастлив, хотя ничего счастливого вроде бы не произошло, а сегодня произошло. И я должен быть счастлив, но нет, такая тревога навалилась. Я – старик… Когда катишься себе вниз по наклонной, плывёшь по течению в сторону кладбища, когда всё предопределено, то, конечно, горько, но как-то спокойно… А если – назад, против течения? Так тревожно, ответственно – выплыву ли? Да, я пить стал меньше и не так, как раньше, – постепенно, постепенно дозу снижаю, а сегодня вообще не буду, так я решил… Как я мучился в больнице с непривычки, не спал. Кошмары изводили, враги-предатели приходили на очную ставку ко мне по ночам и допрашивали, требовали признательных показаний… Но выяснилось, что не так уж всё запущено, «могучий организм Ильича» справился, как говорится… Я слишком самоед, рано махнул на себя рукой, думал: всё, можно на мне крест ставить, а оказывается, ничего, что-то ещё впереди, не всё потеряно, правда? – он был на самом деле чем-то очень взволнован.

– Конечно, конечно, – искренно поддакивал Костя.

– Правда. Это правда. Вечером вчера позвонила Лера, дочь, как будто почувствовала что-то, и мы хорошо с ней поговорили, я был более-менее в форме, хорошо, достойно побеседовали, она и с мамой моей поговорила, заедет на днях. Надо до её приезда генеральную уборку сделать… А утром – звонок, коллега Марина Георгиевна из поликлиники, она меня иногда приглашает на сложные случаи, частным, так сказать, образом, попросила проконсультировать на её участке, адрес записал… Сложный, она говорила, случай, тут недалеко, на Пудовкина. Сложный случай, – педиатр спорил сам с собой, – да не было там ничего особенно сложного, слава Богу, но случай сложный, другой случай, дайте сигарету! – потребовал вдруг педиатр.

– Что с вами, Борис Аркадьевич? Вы же не курите.

– Да, да, со мной многое, всё со мной. Что-то в этих майских днях особое, и в местах этих волшебное что-то есть… Как я вам благодарен. Вы своего сына крестили?

– Нет ещё.

– Когда будете крестить, позовите, – он оглянулся по сторонам, приблизил своё лицо к Костиному, и Костя тотчас отметил, что педиатр не только бриться стал аккуратно, но и одеколоном пользоваться, и сказал, понизив голос: – Он есть.

– Кто?

Педиатр не ответил, повернул голову к храму на холме.

– Если возможны такие совпадения, то значит… – продолжил он таинственно.

Костя неуверенно кивнул.

– Кто? Бог?

– Да Бог само собой… Смысл в жизни есть. Есть смысл.

– Только вы так не волнуйтесь, Борис Аркадьевич!

Я вас умоляю…

– Как же мне не волноваться, когда такие перевороты в жизни происходят, но вы правы, сейчас мне нельзя. Не буду… Я не буду волноваться, я продолжу. Надо говорить, надо всё проговаривать. Молчание – гибель, когда говоришь, всё и случается.

2. Салават в храме

– Я молодой кандидат наук, поехал в молодёжный лагерь на Чёрное море. Там я, кстати, со своим комсомольцем-сибиряком и познакомился, с Алексеем Ивановичем, и там он в первый раз меня и спас, не от тюрьмы тогда, а от исключения, увольнения и прочего. В Болгарию. По комсомольской линии решили поощрить лучших из лучших поездкой в международный спортивно-трудовой лагерь. Полсрока мы должны были работать, собирать урожай фруктов, а ещё пару недель нам в подарок – отдых на Солнечном берегу. По-болгарски – Слынчев бряг, как одноимённый коньяк. Условия самые скромные, поначалу жили в палатках, но природа была в нашем распоряжении. Получилось так, что девушки как раз собирали фрукты, а мужиков бросили на строительство корпуса, в котором предстояло отдыхать будущим поколениям комсомольских интербригад. Строили, асфальтировали, и так жара, а тут ещё асфальт раскалённый, с той поры ненавижу шоколад.

– Почему?

– Запах горячего асфальта очень похож на шоколадный, нанюхались, навкалывались, к вечерним международным танцам мы приходили очень уставшими. Немного потопчемся, и спать. Правильная тактика: ребёнка, подростка, молодого человека, любого, в ком кровь дурная бродит, главное вымотать, тогда на шалости сил не останется. Сейчас к физическому труду с презрением относятся, а это – ошибка. Знаете, вот выпускные вечера грядут, ну и начнётся… А с моим классом знаете как мудро поступили? Нас за три дня до выпускного вечера в поход отправили с ночёвкой, и не в приказном порядке – почти весь класс с удовольствием согласился. Романтика, преодоление трудностей, песни у костра, время такое было… Папа один вёл нас, отец Ольки Мавриной, очень красивой девочки, в которую многие были у нас влюблены, а она – ни в кого, хорошая такая, чистая, да у нас в классе грязных-то и не было… Он вёл, хороший такой дядька, лётчик-майор, прошли от станции Тарасовской километров пятьдесят по Подмосковью, папенькины дочки, маменькины сынки. Так интересно было, первый поход с ночёвкой… Поначалу вдоль Клязьмы шли, удивительно красивые места, храмы заброшенные, лесные озёра, огромные поля… Много нового узнали о жизни колхозников, о которой, как выяснилось, ничего не знали. Совсем не так они жили, как я думал и как показывали по телевизору. Иногда гораздо лучше, кстати, были богатые сёла, кирпичные дома, автомобили личные, но иногда…

Вроде Москва рядом, цивилизация под боком, а тут её почти совсем нет, вдруг какие-то совсем уж медвежьи углы, и местные жители волками смотрят, другой какой-то народ, не русский как будто, точнее, мы, москвичи, – не русские, а там-то как раз самые что ни на есть. Идём как-то вдоль большущего поля, а там – колхозницы, свекловодки с тяпками… Таким нас матом невесёлым обложили, московских туристов, я был потрясён: женщины – и матом ругаются! Это сейчас интеллигенция без мата не может, чем интеллигентнее женщина, тем грязнее матерится, а тогда… У нас в классе, да и вообще в школах на публике это не приветствовалось… Нас было человек двадцать пять, всё-таки большая группа, это нас и спасло, и «фюрер» наш спас, майор этот здоровенный, Олькин батя, а то размудохали бы наш отряд деревенские пацаны и взяли бы девок в полон – ну откровенно нас ненавидели, задирали, цеплялись… И видно, что было за что, – видно по снабжению. Мы же заходили в местные сельпо. Нет, еда у них какая-то была, но вот с одеждой и колбасой – беда, зато книги кое-какие имелись, представляете, тогда в Москве Бунина совсем не было, Блока, Есенина не сразу найдёшь, не говоря уже о Булгакове… Вроде природа офигительная, красота, леса-поля-озёра, животноводческие комплексы, МТС, над некоторыми избами телеантенны, живи – не хочу, но злоба какая-то была в лицах местных жителей. На москвичей.

От одних чуть не с боями отступали, привязались к нам какие-то пацаны, мы идём, и они с нами, и их всё больше откуда-то подваливает, вроде расспрашивают про Москву, шутки шутят, многие из них уже пьяные, нагловатые, задираются. Тут Олег Николаевич – надо же, вспомнил имя-отчество Олькиного отца – приказал отряду двигаться вперёд по маршруту, а сам «принял огонь на себя» и – на грудь, как я потом понял с этими нашими сельскими сверстниками. Через час примерно нагнал нас. Весёлый, никому не рассказал, как он пацанов убедил не преследовать столичный отряд – сказал только, что применил военную хитрость, но все обратили внимание, что от него стало пахнуть алкоголем – при нас выпивать и матом с ними разговаривать ему, наверное, было неудобно… Но я не об этом, дошли мы до озера, забыл название, тоже очень красивое, лесное, там на ночёвку и устроились, всё как положено. Олег Николаевич учил костёр разводить, палатки ставить тех, кто не умел. Вечером купались в озере. Вода чистая, тёплая, сказка, так хорошо было после потного похода в ней очутиться. Комары нас жрали нещадно, спасал крем, как сейчас помню, «Тайга»…

Тогда я впервые обомлел, когда Ольку эту Маврину в мокром купальнике увидел, просто ошалел, понимал, что нехорошо так обращать внимание, но обращал и обращал. Сколько лет за одной партой сидели, целую жизнь, можно сказать, и вот на тебе, такая картина. Я раньше только на лица и ноги внимание обращал, а тут – на всё… Наши целомудренные девочки, а тогда таких было большинство, как-то странно себя вели. С одной стороны, стеснялись, так как впервые перед своими одноклассниками предстали фактически голыми, не как на физкультуре в тренировочных костюмах… С другой – они получали какое-то своё секретное удовольствие от того, что ребята, с которыми они прожили в одном классе десять лет, смотрели на них наконец не как на одноклассниц, а женщин в них увидели, жён, матерей. И оценили – они свою силу над нами почувствовали… В общем, был необыкновенный, наполненный открытиями вечер, песни пели под гитару, битлов, Окуджаву, Высоцкого… На следующий день идти никто уже почти не может – мышцы, ноги, всё болит, ступать больно, а нам ещё километров тридцать пёхом переть до намеченной железнодорожной станции. Но деваться некуда, встали, и вперёд, тут и взаимовыручка пошла, рюкзаки у девчонок забирали, вещи перекладывали, книжки, которых некоторые сдуру много накупили. В общем, к вечеру героически дошли по лесным тропам до станции Хотьково…

Образ по дороге один встретился, в смысле образ эпохи. Церковь изумительной красоты и месторасположения, просто какое-то архитектурное чудо на холме. Как ни устали, но свернули к нему, хотя Олег Николаевич отговаривал. Олька первой побежала – отец её походами закалил: по Крыму, Кавказу – но и мы, мужички, сбросив рюкзаки, за ней потащились. Полуразрушенный храм, но очень красивый, со стороны величественно смотрелся, внутрь зашли, а там – ужас… Мы, конечно, все безбожники были, но всё равно расстроились, всё-таки произведение искусства, и в таком запустении… Ладно мусор, битый кирпич, кучки, извините, человеческого кала, засохшего, с соответствующим газетным пипифаксом, вместо икон на стенах похабные надписи, рисунки, а вот в центре – то, чего никто не ожидал… Ещё одно произведение искусства. Статуя, всадник, огромная фигура азиата какого-то воинственного на коне. Как будто пришпорил он коня и нагайкой угрожает колокольне. Олег Николаевич сказал, что скульптор Сасланбек – фамилию я не запомнил, но и имени достаточно, у которого мастерская и дача тут недалеко в Абрамцево – в этой церкви Салавата Юлаева ваял для Уфы. Гранитный памятник башкирскому сподвижнику Пугачёва стоит теперь там на крутом берегу реки Белой. Исключительно красиво венчает обрыв, а гипсовый вариант здесь, очень некрасиво – в православном храме мусульманин на коне. Образ? Образ. Чего, Костя?

– Образ богоборческого большевистского ига, разрушившего русскую деревню, да и собственно нацию, дорогой Борис Аркадьевич, – с чувством неоспоримой правоты ответил Костя.

– Садитесь, три… Это, Костя, символ крушения христианской цивилизации.

На следующий день – выпускной вечер. Я более-менее спортивный был, греко-римской борьбой немного занимался, и то встать утром не мог. Ноги гудят, все мышцы повсеместно. Еле до школы дошкандыбал, как и все. В общем, прощались со школой в изнеможении, на танцах, конечно, восстали несколько и на Красную площадь всё-таки пошли. Но из последних уже сил. А такие надежды возлагались на этот вечер многими, надо же было подвести черту, так сказать, школьным отношениям, любовям, нелюбовям. Обошлось. А в параллельном классе у родительского комитета не было такого мудрого дядьки, как майор Маврин, у них как раз всё и случилось: и драка, которую разнимала милиция, и как минимум две половухи, одна из которых кончилась законным браком, вскоре распавшимся, а другая – трагедией, девчонка чуть не умерла после левого аборта и бездетной на всю жизнь осталась… А у нас хватило сил только на то, чтобы, поддерживая друг друга, дойти до Красной площади, где нас в пионеры и комсомол принимали, рассвет там встретили, и всё… В общем, караульное отделение родительского комитета во главе с Олегом Николаевичем напрасно сопровождало нас в паре сотен метров. Зато воспоминания остались хорошие, без грязи. Сейчас не так, совсем одичали…

Но вернемся в Болгарию, самое главное, самое страшное, прекрасное в этом перестроечном эксперименте было то, что поощрили таким образом комсомольцев не одного института, а самых разных: медики, журналисты из МГУ, спортсмены из Лесгафта, физики из МИФИ, и даже несколько было студентов из театрального училища. А на месте нас ждали кроме болгар поляки с немцами и венгры с чехами…

3. Радиодискуссия

Из нашего меда поощрили меня, молодого преподавателя, перспективного специалиста. И мою будущую жену Валю, аспирантку. Ехали поездом двое суток. Целый вагон разношёрстных комсомолистов. Но тогда всё было очень строго, командир отряда, как раз тот сибиряк, секретарь комсомольской организации академгородка, комиссарша, его жена, следили за дисциплиной, так что парни с девушками ехали в разных купе. Пьянки ввиду сухого закона никакой в поезде не было, и разврата тоже. Все тогда по инерции ещё очень боялись. Боялись согрешить против советской власти. Вылететь из комсомола, из института, что могло ужасно сказаться на будущей карьере.

– Но вы же не карьерист, Борис Аркадьевич!

– Я – не карьерист? – педиатр неожиданно расхохотался. – Я был карьеристом, причём самой высокой и лучшей марки, я – классический карьерист, я для дела на всё был готов. Но для дела, а не для денег… Когда у меня на короткое время через несколько лет образовалось много денег, я испугался, я не знал, что с ними делать, ночами не спал, вставал, боялся, как бы их не украли, не угнали бы «вольву» мою, дачу не сожгли бы, для меня это была каторга с непривычки. Постоянный стресс, те, кто живут ради денег, с моей точки зрения, тяжело больные люди. И вредные, так как эта болезнь очень заразная. Счастье у меня только то, что мне нужно, что я не выделяюсь среди других людей, мне ни перед кем не стыдно, я не разъезжаю с мигалкой и личным шофёром, ведь наша интеллигенция была девушка бедная, потому что честная. А сейчас её нет, потому что она слишком бедная стала, нищая, бл…довать вынуждена, извините за грубое слово. В наказание – прошляпила страну, за что боролась, на то и напоролась…

Я был классическим карьеристом, я честно работал, я пользу людям приносил. Меня уважали, потому что я людей спасал. Детей. Я методику разработал. В партию вступил, потому что согласен был с моральным кодексом строителя коммунизма, который на основе Христовых заветов создан. Я не за колбасу работал, не за привилегии, ко мне всё само собой приходило. И квартира. И загранпоездки, и всё… Я не говорю про ужас 90-х, когда против своей воли, толком не понимая, что к чему, я вдруг стал крёзом. Но это продолжалось недолго. Меня попользовали и выбросили за сопротивление демократическим реформам и курсу на сплошную приватизацию, хорошо, что не убили… Всплыла другая человеческая формация, для которых главное не дело, а деньги, главная страна не Россия, а любая другая… Сколько я вам про этих комсомольцев рассказал и ещё расскажу, про Гольдентруппов ваших, которые талант свой, божий дар на яичницу Фаберже променяли, извините за прямоту… И не под страхом смерти же в землю закопали, как я, а – с целью наживы… Впрочем, теперь гений и злодейство не только вполне совместны, пошли ещё дальше: не злодей гением быть не может…

– Я с вами не согласен, – вдруг посчитал нужным наконец заявить свою принципиальную политическую позицию Костя и демонстративно отошёл к коляске, как будто чтобы проведать сына. Решил прокачать педиатра для дискуссии. Радиодискуссии. – Не согласен, вы абсолютно не конструктивны, контрпродуктивны.

– Да чего вы боитесь, мы же не на радио, нас же никто сейчас не слушает, – удивился Абрамович.

– Я ничего не боюсь, просто я так считаю, – ответил Костя, крайне удивившись в свою очередь, что педиатр сказал про радио – он слушает Костю? Нет, он бы сказал, и у них дома только радиоточка, где ФМ-диа-пазона нет. – У вас логика человека… человека своего времени, у которого нет ни автомобиля, ни интернета, ни бизнеса своего, логика потомственного бюджетника, подчинённого…

– Отлично помню себя начальником. На персональном автомобиле. Помню, как я стал презирать пешеходов, которые, идиоты, всё лезут под колёса, а также собственных работников, которые только и делают, что льстят, отлынивают, интригуют, подсиживают друг друга. Но в какой-то момент я себе сказал: стоп, Абрамович, не уподобляйся! Так что не надо на меня наговаривать. Я попал в другой социальный слой, но, попав в него, героически оставался человеком, понимал, что надо отделять зёрна от плевел, талантливых поощрять, лодырей наказывать, а бездарных и интриганов выгонять… Впрочем, это длилось недолго – то, что я оставался человеком, меня и погубило. Человек сейчас у нас никому не нужен. Создано государство, которому не нужен свой народ… Я это уже говорил, умоляю, не спорьте со мной, а то я в магазин пойду, не соблазняйте, не доводите…

– Хорошо, не буду, но всё-таки ведь это чёрт знает что! Назад, к Сталину? – сорвался Костя, злясь и чувствуя, что педиатр его в полемике побеждает. – Какое творчество возможно в атмосфере страха? Когда волкодавы, овчарки, бараны и кнуты погонщиков?..

– Напротив, страх стимулирует творчество! Страх суда Господня, мнения людского, государева гнева.

Какое творчество сейчас, когда полная свобода, когда твори что хочешь? Только творчество менеджера по продажам, в результате которого вам всучат то, что вам совсем не нужно. Творчество жулика и вора. Какие великие произведения искусства родились в наше бесстрашное, абсолютно свободное время? Никакие. Даже те мастера, что создавали шедевры в эпоху тоталитаризма, сейчас в растерянности. Соревнуются, кто глубже в задницу заглянет… Только потеряв СССР, мы поняли, какими же мы были идиотами, когда ходили на митинги, верили Горбачёву, потом Ельцину, клюнули на битлов и колбасу с джинсами без очереди. Страх потеряли и вместе с ним ум. Дожили до того, что вожди наши должны ярлык на княжение в Лондоне получать. Первым Горбачёв был. Самое страшное для наших фюреров – гринкарты лишиться, ну как же, когда там всё самое дорогое, дети и деньги… Страх воспитывает волю, волю к жизни, волю к творчеству, к преодолению страха. Вот вы чего боитесь?

– Ничего, – ответил загнанный в угол Костя.

– Неправда, боитесь за здоровье близких, за своё будущее, ведь вы же не жалкий бюджетник?

– Нет, – неохотно, но гордо ответил Костя.

– И, значит, вас в любой момент могут выгнать, лишить работы, и никто за вас не заступится, ни профсоюз, ни народный контроль, ни партком…

– А с какой стати меня выгонять, я на отличном счету, я любимец гендира. С какой? – вспылил Костя, внезапная перемена в отношении к нему Лупанова его в самом деле волновала.

– К начальству подлизываетесь, прогибаетесь, льстите?

– Нет, ничуть. Если только чуть-чуть. Из соображений субординации, политеса…

– Берегитесь, вы – хороший человек. Вас выгонят!

На самом деле свободные люди сейчас никому не нужны, нужен обслуживающий персонал, холуи, челядь;

что-то не так сделаете, свободный вы человек, и вас вышвырнут без всякого сожаления, нет, коллеги даже обрадуются, что выгнали вас, а не их. Кто-то посочувствует, будет позванивать даже, но никто не взбунтуется, если вы не в банде, повязанной кровью и круговой порукой. Очень вы меня расстроили, Костя, но об этом после… Или будем спорить? Бежать за бутылкой или продолжать сагу про мой несчастный частный случай?

– Борис Аркадьевич, вы – коварный шантажист.

Подводя про себя итог этой радиодискуссии, Костя представил, какое может быть голосование радиослушателей. И честно признался себе, что он проиграл бы педиатру с разгромным счётом. Но рейтинг был бы хороший. Или педиатру в качестве оппонента нужен гораздо более квалифицированный демагог, чем Костя? Или не нужен? Неужели стратегическая цель Лупанова – вытащить в эфир именно таких, как Борис с Поты-лихи? В самом деле левый поворот.

– Продолжайте, конечно.