Текст книги "Говорит Москва"

6. Предательство

На следующий день я нигде не мог её найти. И его, хотя мне он на фиг был нужен. Они исчезли. Я всех спрашивал, но никто не знал, они ни на обед, ни на ужин не приходили. Вечером бродил по пляжу, дошёл до Несебра, встретил, кстати, там Валю, да не одну, а с каким-то хмырём, спрашиваю – Арда не видели? И вот запомнил, с каким злорадством Валя мне сказала: «Не видели ни Арда, ни Ару твою». Но спутник её такой вежливый, журналист, всезнайка, объяснил, что их, возможно, рано утром в Варну отвезли на творческую встречу со зрителями. На день или два…

И я почувствовал тоску… смертную, когда вдруг понимаешь, что есть что-то, что сильнее тебя. Смерть в виде встречи со зрителем.

Поздно вечером следующего дня их привезли на чёрной «волге», какие-то специальные люди выгрузили из машины корзины с винами, фруктами и Арда. Потом из машины вышла она. Флора и фауна. Еле живого «фауна» под руки отвели спать, а Флора, вся в цветах, осталась стоять. Чувствую, что какое-то несчастье случилось. Она смотрит на меня, потом всё время в сторону, слёзы льются на цветы, и говорит быстро: «Боря, Боренька, прости, ничего больше не будет, я благодарна тебе, я тебя никогда не забуду, но нам надо проститься, прости меня, – и не смотрит на меня, только слёзы льются на розы эти вонючие. С той поры и запах роз возненавидел, а она рыдает и говорит страшные вещи, – так надо, прости, не подходи ко мне больше, всё, конец Несебру, не надо, прости…» В глаза так и не посмотрела. И пошла с цветами к своему корпусу, всё быстрее, потом побежала. А я – прошу понять – ещё в ней, она во мне, она ещё часть меня, и… Отрывается от меня, рвёт меня на части.

На следующий день этот Ард подходит ко мне, смотрит как-то сбоку, не в глаза, а куда-то в ухо и говорит, как будто разыгрывает этюд из бандитской жизни, подхохатывая: «Это – человек или насрано? – а потом серьёзно сыграл угрозу. – Мне тут доложили, что ты, жидяра, кое к кому подкатываешься, так вот что я тебе скажу. Не вздумай! Убью!»

Я от него такого тона не ожидал, и он тоже не ожидал того, что я с ним сделаю. У меня – я вас не предупреждал?

– Нет, о чём? – забеспокоился Костя.

– И его не предупреждал, что у меня руки очень сильные, я ими его взял, поднял, развернул и положил его лицом на землю, вжал в неё, ну какая там земля, там песок кругом. Потом я услышал крик: «Андрей!», это она крикнула. Она крикнула не «Борис», а «Андрей», ну я его и отпустил, и он посмотрел на меня уже совсем по-другому. Мне даже жалко его стало. Лицо в слезах и песке, да ещё смятый фильтр от сигаретного бычка к щеке прилип. Кстати, впоследствии он в кино потрясающе достоверно играл унижение. Это надо уметь так искренно сыграть унижение и сладостное предвкушение мести… Когда красивый гордый человек растерян, растоптан, уничтожен, но… не сдался, будет мстить. Страшно. Но пока я ему сказал: «Полежи немного», – и пошёл к ней, и тут она завизжала: «Уходи, не смей, не трогай его, это мой жених!» Другой человек, зомби какой-то, она визжала не своим голосом. Мерзким, бабьим. Это вам не «Море уходит спать, море уходит вспять, любовная лодка разбилась о быт, и не к чему перечень взаимных болей бед и обид…»

Вечером мы дрались с этим Ардиком. Точнее меня били. Это был международный конфликт, потому что немцы за него вступились, он хорошо говорил по-немецки, кроме того, братья-демократы его тоже знали и любили по кино. А за меня почему-то вступились поляки, у них тоже фамилия Абрамович не зазорная, к тому же с давних пор немцев они недолюбливают, а русских ещё больше, а Ардик с виду был очень русским, за немцев вступились венгры, за поляков болгары, которые поначалу бросились нас разнимать, но… попытки разнимания кончились ожесточённым международным мордобоем. Вырвались наружу истинные, подспудные отношения между этносами. Что характерно, наши с удовольствием приняли участие в драке, причём непонятно на чьей стороне… А повод был простой. Это же было в последний день, я дал слабину и напился, в первый раз в жизни. И привязался к Ардику, меня оскорбило то, что он обнимал Ару. У меня это в голове тогда ещё не помещалось. Но когда этот самовлюблённый кретин между делом стал похлопывать её по попе, по-хозяйски так мять её у всех на глазах – и он видел, что я это вижу, – то на меня нашло. Я пошёл его убивать…

Если бы дело дошло до болгарской милиции, то худо было бы зачинщику, то есть мне. Драка остановилась, когда в неё вмешалась она, Ира, Ара. Не на моей стороне, конечно, она подошла ко мне и подарила пощёчину, которая тоже до сих пор горит на моей правой щеке, она была левша. Она сказала то, что меня остановило, остановило именно своей категорической неуместностью, дурацкостью: «Стыдно, Абрамович, вы же комсомолец! Вы всё испортите!» Что я испорчу? Что, можно было ещё что-то испортить?

При чём здесь «комсомолец»? Как плохо сыграно.

Как пошло всё закончилось.

Закончилось?

Нет. Потом было внутреннее расследование, беседа с Алёшей, Алексеем Ивановичем и его женой Верой, очень хорошим человеком, подозреваю, что в моей судьбе она сыграла положительную роль, то есть всё то хорошее, что делал для меня её супруг, исходило от неё. На обратной дороге я был под домашним арестом, меня не выпускали из штабного купе, в котором ехал наш комиссариат. Я дал признательные показания, то есть всё рассказал Вере, наверное, гораздо красочнее, чем вам, потому что она плакала.

– Борис Аркадьевич, не гневите Бога… – сказал Костя, в глазах которого тоже что-то влажное блеснуло.

– Во-первых, она меня удивила тем, что знала о нашем романе. И для этого, оказывается, не обязательно было быть бдительным комиссаром. «Вы светились, оба, хоть и держались на людях друг от друга подальше, но было понятно, что тут дело нечисто, то есть, напротив, прекрасно и чисто. Мы как-то с сыном проплывали мимо вас, и мой шестилетний Антончик и говорит, знаете, как дети иногда попадают в точку: “Дядя и тётя влюблённые”».

Вера мне объяснила причину такого поведения Ары.

Я сломал бы при таких своих необоримых чувствах её карьеру. А для артистов карьера – всё. Если бы она ушла ко мне, то это был бы скандал чуть ли не на уровне Госкино и ЦК ВЛКСМ, ведь они были выдвинуты на премию Ленинского комсомола. И день свадьбы был назначен. Она говорила, что и в Голливуде подобного непослушания начинающим артистам не прощают, тут не в комсомоле дело, а в реальной профессиональной ситуации, как сейчас говорят, в пиаре. А как бы я поступил, если бы на кону была бы моя карьера, согласился бы я, если бы мне предложили бросить институт и стать районным педиатром где-нибудь в Крыжополе, зато с любимой женщиной, ведущей актрисой местного драмкружка? Я не понимал, ну почему бы ей не стать женой кандидата наук?.. Вера объясняла:

«Да конец всей её карьере, сбежала фактически из-под венца от всеобщего любимца Арда Баулина, да к кому? К Олегу Янковскому, к олимпийскому чемпиону Бубке, к космонавту Атькову, к Ренату Дасаеву? Нет, к стоматологу Абрамовичу. Да, да, будут говорить, что не к выдающемуся таланту, надежде отечественной педиатрии, а к стоматологу или даже протезисту, вы за газетами следите? Какая напряжённость в обществе. Поймите, Ара приняла, как говорится, трудное, но единственно правильное решение. Искусство требует жертв. Она честно всё рассказала Арду, он был в бешенстве, но простил её и предоставил ей право выбора. Если бы вы были рядом, то она несомненно выбрала бы вас, но вас в Варне не было, был Ард, и был их с Ардом фильм, были благодарные зрители… Поверьте, ей очень тяжело, но она поступила мужественно, я же женщина, я понимаю, как ей это решение непросто далось. И вы поймите. Надо смириться, перетерпеть…»

Очень хорошая женщина, всё разобъяснила. И муж её тоже хороший, Алексей Иванович, который в Болгарии за этот скандал обещал меня в бараний рог свернуть, но в поезде помягчел. Добрые люди, им удалось приключение это на тормозах спустить, спасибо перестройке, демократизации, ускорению, будь они неладны, но в институт про мои болгарские скандалы не сообщили.

Смирись, гордый человек!

Приехав в Москву, я смиренно стал искать Арда, чтобы поговорить с ним, убедить, так сказать, в своей правоте, то есть в своём праве, или убить его в конце концов. Такое у меня было настроение. Искал, искал, но меня нашли раньше, встретили возле моего института спортивно одетые молодые люди, очень похожие на тех прорабов перестройки, что «держали» очереди в винных магазинах, и на тот образ, который дал Ард в нашей краткой беседе. Артисты всегда почему-то с братвой корешковали, впрочем, не только с братвой. Прорабы эти подошли, отвели меня в тенёк и поговорили. После чего в расцвете сил мне пришлось решать проблемы протезирования, кстати, вы будете смеяться, протезист оказался моим однофамильцем, на славу сработал, до сих пор его мастерство вспоминаю, иногда, правда, забываю надевать, сегодня, слава Богу, не забыл… Да. И сказано мне ими было, что если меня увидят рядом с известным мне театром или театральным училищем или где-либо на расстоянии ближе километра от известных мне особ, то меня покалечат до такой степени, что я буду сам себе неинтересен.

И я предал свою любовь.

И, согласитесь, так поступил бы каждый, у кого нет под рукой идейно близких, хорошо вооружённых отморозков.

7. Коротенько о 90-х

Вышел на работу… А что же моя Валя, спросите вы?

Я на неё смотреть не мог, я ни на кого смотреть не мог. И она на меня тоже не смотрела. Я впервые в жизни стал себя презирать и впервые в жизни возненавидел то жизненное устройство, которое наступало на нашу страну. Я понял, что в новом мире нужно надеяться только на самого себя. Теперь я хотел не только сделать хорошую карьеру в любимом деле, но и получить гарантии того, что никто не посмеет поднять на меня руку, то есть мне нужна была власть.

В институте все были очень удивлены. Ожидали, будет комсомольская свадьба, а тут свадьбой и не пахнет – никакой… Хотя и будущие, и действующие медики вскоре обратили внимание: девка-то – того. С чего бы это, спросите вы? И я был ошеломлён. Но в институте никто ни в чём не сомневался, подваливает проректор, который ко мне очень хорошо относился, и говорит: «Мы тебя не для того в Болгарию посылали, чтобы ты нам лучших аспиранток брюхатил, а потом в кусты… Слухи ходят, что в наше непростое время ты к тому же и к рюмке стал склоняться, буйствовать, а потом зубы вставлять… Когда страна борется с этим пагубным пристрастием, мы, медики, должны быть на переднем краю, а не нож в спину перестройке вонзать… Тебя, дурака, хотели в партию принимать, о квартире для молодых подумывали, у нас как раз дом сейчас сдаётся, хотели поддержать крепкую русскую семью», – «русскую» сказал со значением, так как у нас в институте под напором растущей гласности лучшие специалисты стали активно уезжать в Израиль… Намекал на то, что кандидатская – хорошо, а вот с докторской придётся, возможно, подождать, в общем – не вечно зелёные светофоры, а красный кирпич… Вот такие убийственные аргументы…

А на Вале лица нет, хотя в первые месяцы беременности все хорошеют, а она – серая вся. Ходили мимо друг друга, избегали, но как избежать решительного объяснения, когда занимаемся одним и тем же делом. Я как-то остановился, смотрю на неё вопросительно, она хотела пройти мимо, но тоже остановилась. Стояла, стояла да и бросилась мне на грудь и разрыдалась. И покаялась. Оказывается, она так была оскорблена тем, что я в артистку втюрился, что со зла решила ответить мне «взаимностью» и вызвать элементарную ревность. Тут как раз один человек, журналист, стал знаки внимания ей оказывать… И вспомнил я того очень обходительного, вежливого всезнайку, который вокруг Вали крутился, но я его тогда в расчёт не брал, мне вообще ни до кого не было дела, а она позволила ему приблизиться, он такой вежливый, вкрадчивый, воспользовался «неразберихой чувств» у барышни и… Приблизился дальше некуда, за флажки зашёл, и вот теперь… Там, в Несебре, жениться обещал, иначе она не позволила бы ему, но он, как только приехал в Москву, передумал, родители его отговорили, их испугало, что у неё не было московской прописки – это тогда многих родителей и не без оснований пугало, – давал деньги на аборт, умолял простить, стоял на коленях, но на женитьбу оказался неспособен. Из того, как она это рассказывала, я понял, что она полюбила его – его предательством оскорблена была гораздо больше, чем моим. То есть меня-то она как раз не любила, а сердцем-то и всем остальным она была с ним, с этим вкрадчивым ровесником, журналюгой, покуда маменькиным сынком, в перспективе – большой сволочью… Это новое знание меня встряхнуло.

Ну что вам сказать? Мы оба тогда были раздавлены.

Предательством. Каждый по-своему. Товарищи по несчастью… Короче, мы с Валей поженились – брак по расчёту. И опять же профессиональная этика, если бы она аборт сделала, то моей педиатрической репутации пришёл бы окончательный конец. И карьере конец. И всему. Как можно специализироваться на послеродовом выхаживании виновнику аборта, убийце фактически собственного ребёнка? Никто бы не стал до правды доискиваться…

Поженились. Весь институт гулял на свадьбе. В институтской столовой. На столе – безалкогольное шампанское, но пьяных было много, потому что медицинский спирт ещё никто не отменял. Среди бутылок нарзана были холодные – настоящие, а были и тёпленькие – спирт, смешанный с водой, давал такую реакцию, на ощупь определяли…

И квартиру дали, и в партию вступили. И дочь родили, которую я обожал, и похожа она была на меня. И ничего смешного. Все так говорили, что девочка счастливая, потому что она на папу похожа… Но счастья не было. Всё было, взаимное уважение, любовь к ребёнку, общность интересов, совместная работа, карьерный рост… В общем, с годами мы стали друг друга тихо ненавидеть, но сдерживались, чтобы дочь не заметила… И постель не объединяла, не мой человек, до такой страшной степени не мой, что даже ребёнка я от неё не хотел… Когда совсем невмоготу было, то звонил Ренате… Она тоже замуж вышла, всё честь по чести, за хорошего парня, татарина, слава Аллаху, родила от него, но… Как-то так по этой части мы прикипели друг к другу, что раз в неделю или чаще встречались. Я ездил к ней в консультацию, и прямо в кабинете, извините… Знаете, мне кажется, она меня на самом деле любила, по-настоящему, как никто и никогда, всё понимала, всё прощала… Всегда была готова, даже в проблемные дни из положения выходила… Никогда ни о чём не просила, всегда подарочки маленькие дарила… Жена, наверное, догадывалась, от кого подарочки, но молчала…

90-е меня сломали, я оказался к ним не готов… Если бы в 85-м вместо Горбачёва действительно какого-нибудь Романова избрали и не стряслась бы катастройка, то дослужился бы я сейчас до академика точно и пользы бы принёс отечеству немерено. И был бы уважаемым человеком, ездил бы на персональной «волге», жена бы получала заказы в цэковском распределителе, консультировал бы сложные случаи у внуков членов Политбюро… Западная система бы рухнула из-за кризиса их чёртовой валютной системы, мы бы ездили с гуманитарной миссией в Лондон, ввели бы войска и карточки в ФРГ, на Кубе бы восстановили ядерный паритет. Валентин Зорин вёл бы «Международную панораму» на Би-Би-Си, мы бы слали продовольствие рабочим разорённого Детройта. А с другой стороны, если бы не катастройка, то не встретил бы я Ару, главного человека моей непутёвой жизни…

И коротенько о 90-х…

– Извините, о 90-х не надо коротенько… – серьёзно попросил Коля.

– Да, наш союз с Валей с точки зрения её и моей карьеры был крайне успешным: она защитила кандидатскую, я готовил докторскую, успели до катастрофы многое сделать, мощный у нас был тандем…

– Простите, а как же Ара?

– Ару я видел в дальнейшем только в кино или по телевизору, и то когда Вали не было дома… Да. У них с Ардом тоже была комсомольская свадьба, но не такая, как у нас, невозможно по тем временам помпезная, буржуазная. На ней присутствовали, кажется, даже Михаил Сергеевич Горбачёв с Раисой Максимовной и Роберт де Ниро, не говоря уже о Никите Михалкове и Александре Абдулове. И, как положено, через девять месяцев она родила, но никто не заметил когда, где-то в один из кратких промежутков между съёмками. Они с Баулиным не пошли в гору, а полетели. Его я пару раз встречал на съезде народных депутатов, он меня расцеловал, жал руку, приняв, я думал, за кого-то другого, но нет, узнал, он в ухо мне жарко шепнул: «А ты что здесь делаешь, жидяра?» Ну я чуть не сломал ему руку, так ладошку сжал, и он опять на меня посмотрел раздавленно – но теперь ему было стрёмно на меня наезжать. Да, я вошёл в межрегиональную депутатскую группу, верил в Попова, Станкевича… Ельцина видел, как вас, с ним даже, простите, один раз выпивал глубокой осенью 91-го, чуть было не вошёл в правительство России заместителем министра здравоохранения – тогда всё было возможно. Меня отшвырнул Бурбулис и его гайдар-команда – думаю, копнули мою биографию и ничего исконно демократического, кроме фамилии, в ней не нашли. А вот в 93-м я надломился. Знаете, что меня спасло 4 октября от омоновского беспредела в Белом доме? Белый халат и вот этот медицинский саквояж, я там профессиональной деятельностью занимался. Ранеными… Главное, что понял, что ради власти я не на всё способен, не на всё, не моё это…

– А какое ваше самое сильное впечатление от тех дней? – Костя вдруг задал пошлейший журналистский вопрос.

Борис Аркадьевич посмотрел на Костю как будто с осуждением и надолго погрузился в себя.

– В том-то и дело, что там не было сильных – там все были слабые: и победители, и побеждённые, а впечатления отвратительные, стыдные… Не забуду никогда омерзительный хруст, когда торжествующие Починок и Юшенков шли по усыпанному хрустальной крошкой паркету захваченного Дома Советов. И, победно ухмыляясь, говорили от имени комиссии по ликвидации… Костя, я пришёл к неутешительному выводу, который меня самого изумил: система власти, сложившаяся в стране к 85 году, при всех, всех «но» была самым эффективным, самым передовым и справедливым государственным устройством для нашей полуазиатской, полуевропейской империи. Её надо было реформировать, сохраняя всё лучшее и беря всё лучшее от других по сути социалистических стран, таких, как близкие нам Финляндия, Израиль, Норвегия или Китай, но её уничтожили. Экономику… Обманом уложили под США. Раздели и уложили.

После 93-го меня доломали. Сперва пытали роскошью, откуда ни возьмись в самое тяжёлое время на институт свалилось огромное количество денег. Над нами закружилось спонсорьё… Правильно говорил Бэзэ: «Покупать надо не предприятие, а его директора». Начались недоразумения с ларьком, который как будто ради смеха, как приложение к столовой, построили на территории института невесть откуда взявшиеся доброхоты. Документы по ларьку готовил зам по АХЧ, а подмахнул я, как заместитель директора института. Директор, мудрый человек, ничего не подписывал. Через какое-то время оказалось, что это не ларёк при институте, а институт при ларьке. Потому один корпус пришлось отдать спонсорам-арендаторам, близким к структурам ларька. Госкомимущество не знаю уж каким способом добилось от министерства здравоохранения решения о строительстве нового здания института по последнему слову техники в Челодарьево. Мы это решение попытались оспорить, сразу скажу, что последнего слова техники мои преемники ждут до сих пор… Потом гендиректор вдруг уехал в Швейцарию и возглавил там аналогичную научную школу, меня уговаривал последовать за ним, убедительно доказывал, что, пока не поздно, надо валить, но я же белорус, я же патриот России, за мной наша научная школа, сотни уникальных специалистов… Но уже не страна со всей её ядерной мощью…

Потом скончался зам по АХЧ. Его нашли повешенным на берёзе на его же даче с табличкой на груди «PARTISAN» – ничего смешного, особенно с учётом того, что старик был участником войны. Его трагедия заключалась в том, что он пошёл на слишком близкий контакт с ларьком и не учёл, что братва, которая его крышевала, круче немецко-фашистских захватчиков. Трагедия же института заключалась в том, что он слишком хорошо территориально располагался и слишком много места занимал на карте Москвы… Я остался единственный, кто мог сохранить коллектив, клинику и собственно институт. Кто захочет ездить на работу в Челодарьево, в такую даль в районе кольцевой? Неравный бой вёл, столкнулся уже не с брутальными прорабами перестройки, а с настоящими строителями свободного рынка – пытали меня уже не роскошью, шантажировали семьёй, и я подписал. Всё, что просили, то и подписал. Остался без дела, без денег, без чести. Меня в газетах представили с одной стороны убийцей детей, с другой – матёрым коррупционером… Не помните заголовок в главной комсомольской газете: «Абрамович использовал в своих махинациях кровь христианских младенцев»? Это было как раз во время возвышения Романа Аркадьевича, так что кто-то ещё умудрился использовать мою драму для борьбы с ним… Но не посадили, ни меня, ни, к сожалению, его. Помог, как я уже рассказывал, болгарский мой спаситель, который тогда уже ушёл из органов в бизнес.

Я остался не у дел. Валя заступила на моё место, за мной осталась малюсенькая секция в Челодарьево, а кабинет «спасителя» расположился в бывшем конференцзале института. Ларёк победил, сотрудники института стали обременением к его зданиям и землям…

А самое страшное случилось, когда объявился тот вкрадчивый журналист, о котором я и думать забыл.

И стал он с девочкой моей общаться. Ну что, выросла, ей скоро 16 лет, пора паспорт получать, и вот объявился подлец на готовенькое и украл. И ничего не поделаешь… Он – отец, родная кровь. И что самое страшное – и жена переметнулась к нему. Дочка, кстати, не предала, папой его не звала, звала меня, но фамилию мою всё же при получении паспорта поменяла. А жена Валя предала, подалась к нему, не любила она меня, его любила, вот ведь каверза судьбы, к тому же он шёл в гору на телевидении, а в гору тогда ходили по трупам… Он вёл и ведёт, кстати, передачу на федеральном канале, рассказывает об ужасах социализма, а сам, подлюка, сын главного редактора «Социалистической индустрии», с детства был упакован от и до…

Я в знак протеста оставил Вале квартиру и переехал к матери. Стал регулярно выпивать и нашёл в этом занятии столько увлекательного, очень сильно отвлёкся… Несколько попыток совершил, чтобы вернуться в академическую науку, но такой воли, как, например, у Вали, у меня не оказалось. И желания тоже. И потому были только разовые приключения вроде того английского, о котором я вас подробно информировал.

Неинтересно стало жить. И не на что. Предлагали кафедру в Сибири, но не на кого было маму оставить. Я отказался и опять стал пить, и мама ничего со мной не могла поделать… Тут в детской поликлинике заведующая – моя ученица, взяла на работу, зная обо всех моих недостатках, но и там всё, не всё слава Богу, недолго продержался. Остался надомником… Ну всё это неинтересно…

– Борис Аркадьевич, почему вы думаете, что мне это неинтересно? Мне необыкновенно интересно всё, что вы рассказываете.

– Потому что мне, мне, мне это неинтересно. Особенно сегодня, сейчас… Знаете, Костя, может быть, я вам в письменном виде всё изложу, потому что такая «мыло-драма» наметилась, а вы всё же в близких сферах крутитесь, то есть вращаетесь – видите, одно слово, а как меняется смысл…

– Конечно, напишите… Я вас к себе в эфир позову, то есть сейчас официально приглашаю. На радиостанцию, раньше «Парус», а сейчас «МанияК» называется. У меня программа есть «Были люди», у вас, не скрою, могут быть отличные перспективы на радио…

– Были паруса, люди, а теперь маньяки. Не хочу, спасибо, не надо, – страшно удивил Костю педиатр. – Может быть, как-нибудь потом, а теперь я буду очень занят…