Текст книги "Говорит Москва"

Как хорошо было два года назад, когда я никому и ничего не был должен…

Костя, нас преследует советский инфантилизм, мы думаем, что кто-то, коллектив, советская власть, партия и правительство, добрый генсек за нас заступится, мы всё хотим жить по главному принципу советской интеллигенции: «Я счастливый человек, потому что занимаюсь любимым делом, а мне за это ещё и деньги платят». Сейчас так не получается, сейчас за «счастливого человека» надо вести бой.

– Борис Аркадьевич, родной, мне тридцать два года, Эварист Галуа, Лермонтов, Есенин уже умерли, скоро Пушкина с Маяковским убьют, а я – никто, нигде. Науку придушили. Благодаря Кондрату Эдуардовичу я нашёл эту золотую радиожилу и стал, как он говорил, мегазвездой. Звездой на самом отвязном и честном радио России. А теперь от меня все отшатываются, как будто я в самом деле маньяк. Не потому что Лупанов мне мстит, а потому что репутация радиоканала «МанияК» уж очень стрёмная, потому что там работали люди, которые могли вдруг ляпнуть правду, и это была и есть заслуга Лупанова…

– Ну вот, видите, не всё так однозначно. А почему такое странное название для радиостанции? «Маньяк»? Ведь есть же «Маяк»…

– Нужен был ребрендинг радиоканала, мы стали искать название, хлёсткое, запоминающееся, эпатажное, долго думали, перебрали множество вариантов, и я сказал, прости Господи, подольстившись, впрочем, я тогда и на самом деле так думал: «У вас, Кондрат Эдуардович, мания, вы во всём хотите дойти до самой сути…» Он завизжал и стал стучать себя кулаками по грудной клетке, как бабуин, наконец дотрахавший весь свой прайд: «Всё, название есть. «МанияК». И слоган: «Мания Кондрата – маниакально в суть»… Вообще как ведущий он и вправду бывает замечательным, парадоксальным, остроумным, я такого другого не знаю, голос только противный и совести нет, но потому, наверное, его и слушают – у всех-то одинаковые бархатные баритоны и потуги на учительство… И в телевизор он стал вмещаться, вы не представляете, как он мечтает похудеть и добился потрясающих результатов… Вы правы, я, возможно, перегнул палку… Но сейчас я никто и звать меня никак.

Дождик превратился в мелкую водяную сыпь, потом прекратился вовсе. Сын педиатра стабильно сопел, а Витька подал голос, да так мощно, что Косте пришлось его взять на руки.

– Костя, вы как ребёнок, вы не представляете, как в своё время травили Достоевского, Гончарова и Лескова, но они продолжали тупо писать свои гениальные произведения… На радио свет клином не сошёлся, системным администратором я вас хоть сейчас устрою, будете получать больше, чем на радио, – белорусы своих не бросают, потом… Времена теперь переменчивые, такое может начаться – мама, не горюй, вы обязательно кому-нибудь пригодитесь, а если повезёт, то и родине. Но надо быть к этому готовым… И с женщинами своими разберётесь. Они сами вас найдут и разберутся с вами. Но это тогда, когда вы станете мужчиной. Прав был Бэзэ: замечательная, но инфантильная нация, без кнута не может. Продолжу вражескую мысль: но каждый кнут должен в себе носить и хлестать себя за каждый шаг вправо или влево от выбранного пути, кнут – совесть. А когда его нет, тогда ждите ударов снаружи…

Я вас провожу до дома, чтобы у вас не было неприятностей с Зоей Даниловной, вашей супругой, святым человеком, великолепной матерью. Она, предполагаю, запаха перегара не переносит…

Они действительно докатились вместе до Зоиного подъезда, по старой памяти педиатр набрал в домофоне номер их квартиры и услышал её усталый раздражённый голос.

– Ну что, ключи, что ли, опять забыл, алкоголик?

– Зоя Даниловна, здравствуйте, это – Абрамович. Мы тут случайно встретились с Константином Викторовичем, он стоит рядом, это долгожданная встреча для меня – огромная радость. И мы немного это дело отметили, уж извините, – он подмигнул Косте, вынул из его коляски недопитую бутылку джин-тоника, быстро открыл, перевернул, и остатки пахучей жидкости полились в урну, – и вам, и ему я по гроб жизни обязан, и мальчик у вас отличный…

– Борис Аркадьевич, родной, поднимайтесь скорее к нам, я открываю, – это было сказано совершенно другим тоном.

– Нет, я, к сожалению, сейчас никак не смогу, Костя вам объяснит, почему. Всего вам самого доброго!

– Ну я побежал, Костенька…

Костя переложил сына в коляску.

– Всего доброго, до новых встреч, Борис Аркадьевич.

– Всё только начинается, как шутил Саша Любимов.

А я не шучу, – бодро завершил встречу педиатр.

И покатил свою коляску в сторону реки, на другом берегу которой стоял дом с барельефом Тарковского.

Костю поразило, что да, педиатр был отлично, со вкусом одет, выглядел молодцом, на свои годы, с усами и бородкой особенно импозантно. Но вскоре, видимо, не предполагая, что Костя продолжает провожать его взглядом, он сбросил с себя напускную браваду, ссутулился и пошёл медленнее, даже слегка прихрамывая.

На другой берег Сетуни коляску катил сгорбленный, смертельно усталый человек, старик, почти такой же, каким его Костя увидел впервые полтора года назад. Только без сизых пятен на щеках и огромных мешков под голубыми глазами.

Да, трудное счастье, как бы оно его раньше времени на тот свет не отправило. Чтобы продлить улучшение настроения, Костя решил-таки взять добавки, встреча с доктором – отличная отмазка, покатил было коляску к магазину, но его остановил звонок мобильника.

Неизвестный номер, а голос известный.

– Костя, вот звоню, чтобы мой номер у вас отпечатался, вы уже дома?

– Нет, – не стал врать Костя.

– А где?.. Я вас умоляю, не делайте этого, обещайте, а то знаю я вас, молодых пап…

5. «Бентли»

Костя фактически разошёлся с женой. Мальчик во время скандалов, возникавших из ничего (Зоя унаследовала эмоциональность родителей), разрывался между папой и мамой, плакал, кричал: «Мамочка, папочка, не лугайтесь!» «Лугаться» не переставали. И не хотели, и мирились, потом опять… Костя с молоком матери впитал атмосферу патриархата, мама могла огрызаться на «садиста», но последнее слово всегда было за отцом, а тут – унижающее его мужскую самость равноправие…

Возвращаться к родителям Костя категорически не хотел. Читать в глазах вопрос: «Ну что, сынку, помогли тебе твои ляхи?»

Снял однушку неподалеку, на Мосфильмовской, привозил Зое деньги, продукты, забирал Витю из садика, гулял с ним, когда мог. Теперь уже без коляски. Возить его в Лобню Зоя не разрешала, боялась антисанитарии. Ну да, там готовились к переезду. Но какая антисанитария? На Николиной горе её было гораздо больше.

Там Вите всё нравилось, особенно щенок лабрадора, который сменил Моргана. Бабушку он смертельно боялся – после того как малыш разбил чашку из фамильного сервиза, она так орала, что внук даже стал немного заикаться. Данила Иванович противу ожиданий Витькой не очень занимался, и Люська за ним не следила, но тут были объективные причины. Она, несмотря на протесты Марии Петровны, родила-таки «леопардёнка», которого почему-то очень сердечно принял Данила Иванович и даже дал ему отчество – Данилович…

С лупановского радио Костя всё-таки ушёл… Главная боль заключалась не в том, что он был отторгнут от ставшего любимым дела, а в том, что слушатели его довольно быстро забыли. Да, первое время звонили в эфир, возмущались, слали эсэмэски, проклятия, вынудили Лупанова отказаться от ежемесячных общений с аудиторией на темы внутристанционных дел… Месяц отсутствия в эфире поклонники перетерпят, и даже два, но через три Костя перестал в «Одноклассниках» получать признания в любви от девушек и предложения совместной борьбы с режимом от мужчин. На конкурирующие каналы Костю брали с условием, что он: первое – зальёт грязью Лупанова и станцию «МанияК», второе (тоже невыполнимое условие) – Костя должен отказаться от своего «левого поворота» и вернуться в лоно либеральных ценностей. Поступил на работу в журнал, тираж которого сильно уступал радийному охвату, однако писать он там мог всё, что хотел. Но не умел. Одно дело говорить – другое писать, у него выходило натужно, скучно, зло. Изящная вербальная образность была ему неподвластна. Подрабатывал там же системным администратором. Мучила ломка в связи с вынужденным отказом от главного медийного наркотика, прямого эфира. Он разговаривал сам с собой, иногда договаривался, но чаще – нет. Народ, вся страна, как он полагал, легкомысленно столпились у края пропасти и были готовы жизнерадостно устремиться вниз. И он ничего не мог поделать.

Поначалу его охотно звали в качестве эксперта на другие радиоканалы и даже на телевидение – тут помог Данила Иванович – но чем ярче Костя выступал, чем лучше его пламенные речи воспринимала аудитория в студии, тем реже его звали. И опять Костя ничего не мог поделать.

– -

Костя увидел Ларису на презентации проекта новых московских небоскрёбов. Она представляла сопровождающий промоушн стройки рождественский благотворительный проект. Что-то торкнуло и противно засосало внутри, когда прозвучало имя-отчество: Лариса Сергеевна. Он узнал и не узнал её. Ларка.

Яблочко налилось. До краёв.

Ей нравилось быть благотворительницей, она светилась от доброты, щедрости, источала негу, уверенность в себе и компетентность. Говорила без пауз, называла цифры, много цифр: квадратные метры, кубические, тонны, миллионы рублей – наблатыкалась. Похоже, Лариса была не номинальным председателем совета директоров, а реальной хозяйкой огромной компании. Мягкая сила, необоримая, неостановимая.

На фуршете Костя к ней не подошёл, да и невозможно было. И желающих слишком много толпилось, и охрана не подпустила бы…

Наутро обнаружил в кармане куртки визитку, которую он ни у кого не брал. То есть кто-то её ему на фуршете после пресс-конференции сунул в карман, а он и не заметил – кто. Вполне возможно, так как финал фуршета он помнил плохо. Странная визитка, плотная, дорогая бумага, но ничего на ней не было, кроме написанных от руки цифр. Он их и набрал с домашнего телефона, на мобильнике не было денег, лень было выходить на улицу…

Долго слушал в трубке русскую народную песню «Ах, зачем эта ночь так была хороша, не болела бы грудь, не страдала душа…» почему-то в женском исполнении, немного поругался с автоответчиком и забыл о визитке.

Вскоре ему позвонили. Из ресторана – Костя не запомнил какого, какого-то «Самовара» или «Чайника», – и спросили: в течение какого времени он сегодня будет дома? Его застали врасплох, и он ответил честно, что будет дома весь день, и только потом догадался спросить: зачем вам? Ему пробурчали что-то невнятное. Через пару часов позвонили ещё раз, но уже в домофон: привезли заказ. Какой заказ? Костя нажал кнопку впуска. Вскоре позвонили в дверь, он открыл. Вошёл здоровенный детина и занёс два больших пластиковых пакета, на которых был изображён чайник.

– Я ничего не заказывал, – сказал Костя.

– Распишитесь здесь и здесь.

– Я ничего не заказывал.

– Я не знаю, кто заказывал, но заказ оплачен. Нужно, чтобы вы расписались в получении, что всё доставлено в целости и сохранности.

– А что там?

– Вот наряд.

Костя стал смотреть на список привезённых продуктов, покрываясь испариной. Ему стало ужасно стыдно оттого, что наличных денег у него на это всё в настоящее время нет. И безналичных тоже.

– Кредитной картой можно расплатиться?

– Странный вы человек, я же сказал: оплачено. Распишитесь здесь и здесь.

– Кем оплачено?

Костя подумал, что его сейчас будут иметь за еду. Но кто? Стал догадываться, кто бы это мог быть.

Лариса шумно вошла в квартиру с ещё одной большой на колёсиках сумкой. Дверь после курьера Костя не запирал, но как она прошла в подъезд? Впрочем, у богатых свои причуды и, возможно, есть волшебный ключик, подходящий ко всем домофонам.

Она выпроводила курьера и тотчас, узнав, где у Кости пылесос, выпроводила и его. Просто нагло нагрянула и стала командовать. Никаких нежностей и сантиментов, как будто они вчера расстались, как будто она сестра, застукавшая брата в стыдном холостяцком запустении. Как будто не прошло и семи лет. Но просто вытолкала Костю и курьера из дому. Костя спросил в дверях:

– Как ты узнала мой теперешний адрес?

– Так ты же мне позвонил, домашний телефон определился, а дальше три раза стукнуть по клавишам ноутбука…

– А почему ты не ответила? – уже из лифта спросил Костя.

– Костя, ну не могла я, не задерживай господина.

Костя нажал кнопку «1».

«Господин» стоял в лифте с нейтральным выражением лица, но всё же не выдержал и сказал восхищённо:

– Моника Белуччи, только лучче… – потом опять стал канючить: – Если вы не распишетесь, меня накажут, у нас строго, пожалуйста, что вам стоит?

Костя расписался на его бумажках и вышел на улицу.

Обратил внимание на новенький «бентли», припаркованный рядом с его старым покрытым снегом «фордом». Когда они с отцом его выбирали, он смотрелся невообразимым красавчиком, Костя сроднился с ним, он ни разу не подводил, давно пора было его менять, но Костя тянул, привык, как к старым тапкам. Рядом с «бентли» его «форд» смотрелся пожилым седоватым боксёром среднего веса рядом с молодым лоснящимся тяжеловесом-культуристом.

Тупо гулял по району, думая о предстоящем. Лариса была уже совсем не та девчонка, которая семь лет назад рыдала в трубку: «Ты бросил, бросил меня, я тебе надоела? Скажи, надоела?» – и он не находил в себе сил ей ответить: «Да, да, да, надоела, осточертела, мне скучно с тобой…», отговаривался тем, что «нет, нет времени». Это было тогда, когда горизонт заполонила Зоя.

Теперь Лариса как будто обогнала его по возрасту.

Женщина, к тому же начинающая полнеть, с уютным, округлым, гостеприимным телом-лоном, в которое хотелось ворваться вероломно, грубо, беспощадно – разорить и сжечь его, как захваченный город. Но это хотелось вчера, когда она купалась в образе благотворительницы, помогающей больным деткам, ведь она тоже мать двух очаровательных близняшек, она понимает, как страшно, когда некому помочь тем, кто нуждается в помощи. А сегодня она пришла не к деткам, а к нему. По старой памяти обед, наверное, затеет… Если бы она позвонила, он бы ей сам, может быть, назначил свидание… Но она, видимо, привыкла брать быка за рога.

Костя воображал, что, как в сказке, в квартире случится евроремонт, она станет многокомнатной, его встретят гейши танцами живота, потом из огромного цветка выпорхнет обнаженная Моника Белуччи и знатно опохмелит его собой…

Нет, в квартире был просто порядок и не было пыли.

Не было и Ларисы. В совмещённом санузле шумел душ. Костя прошёл на кухню. Стол был накрыт на двоих. Не сиротские котлетки, приготовленные по книжке. Яства. Коньяк, минеральная вода «Перье», шампанское, тоже французское, несколько закрытых полиэтиленом вазочек с диковинной закуской, сумасшедший фруктовый торт… Борщ, слава богу, на плите не шкворчал… Решила, чтобы всё было как тогда, только лучше.

И пожрать, и по. аться принесли.

Открылась дверь совмещённого санузла, оттуда по-хулигански высунулась голова Ларисы:

– Без меня не начинай, – и тотчас спряталась.

Он начал. Коньяк хороший, настоящий, но вкус того, дагестанского, был, как вспомнилось, как-то роднее.

В большом банном халате с капюшоном она вскоре выскочила из ванной комнаты, посмотрела на Костю многообещающе, оценила его восхищённый её приоткрывшейся наготой взгляд, запахнулась и, не давая опомниться, буквально затолкала его в ванную, сунув в руки махровый свёрток.

– Вот тебе презент. Иди, иди, а мне тут ещё последний марафет навести надо.

Костя опять подчинился.

Она и в ванной успела навести порядок.

Чистил зубы – утром забыл – смотрел в зеркало, немного презирая себя. Водил электробритвой по щекам, пшикал одеколоном и всё больше презирал.

– Ну вот ты и альфонс. Сейчас тебя покормят и трахнут. Чем мы отличаемся от тех поколений, что были до нас? Они понимали, что что-то делать стыдно, и потому не делали; мы понимаем – и всё же делаем, следующие и понимать не будут…

Костя не стал принимать душ. И халат надевать не стал.

Вышел из ванной.

Заглянул в комнату, но вид свежезастеленной нездешним бельём постели выгнал его на кухню. Он прошёл на своё привычное место у окна, сел на диванчик визави с Ларисой. Потёр руки, оглядывая накрытый стол.

– Ну, скатерть-самобранка! Жизнь удалась! И чёрная икра, сто лет не ел, и севрюга, и это, и это… я даже не знаю, как называется. Ну ты, сестра, дала, сейчас как раз жена с сыном придут, попируем. При них выпивать нельзя, так что я загодя назюзюкаюсь…

И налил полный бокал коньяку.

С лица Ларисы не сразу сошла улыбка блаженного гостеприимства, стыдливого предвкушения гастрономических и прочих наслаждений.

– Никто к тебе не придёт, – сказала она тихо.

Встала и вышла из-за стола… Вернулась одетой.

– Ты вчера так смотрел на меня, ты был такой потерянный, одинокий, я решила, что тебе плохо. Я тебе пове… – нет, она не заплакала, справилась с собой, – …верила. Ошиблась, дура.

– Бывает, – Костя встал.

– Продукты все свежие, их сегодня-завтра надо съесть. Всё, сваливаю.

Костя сделал шаг к ней, но зазвонил телефон. Странный у Ларисы был телефон, вдвое больше обычного, плоский, какая-то новая модель. Она ответила на звонок: «Через двадцать пять минут буду, на месте решим. Ну и что, что суббота? Через двадцать пять минут! Не предупреждай никого! Посмотрим, как у них идёт работа».

– Уволю сегодня кого-нибудь, ты виноват, любимый! – И сфотографировала Костю на телефон. – Какая у тебя сейчас глупая рожа.

И показала Косте. Действительно.

– Не увольняй.

– Нет. Уже позвонила. Прощай, брат. За всё это должен кто-то ответить.

– Как мама с папой?

– Нормально, папа умер.

– Прости, не знал. А как вообще?

– Ну что ещё сказать тебе? Детей у меня нет. И не будет.

– А близняшки?

– Приёмные.

– Муж?..

– Козёл. Мужчины – козлы. Ну всё. Телефон мой у тебя есть, если что, звони, приму, помогу.

–

Костя долго отмокал в ванной, потом вдруг восстал, расплескав воду на кафельный пол. Пришлось искать тряпку и срочно ликвидировать лужу, чтобы не залить соседей…

Он сложил пергаментные свёртки в пакеты, в которых они были принесены, и пошёл к своим.

Витька бросился папе на шею:

– Папка пришёл! Ура!

И долго не отлипал.

– Ну хватит, Витенька, слезай с папы, – сказала Зоя и обняла Костю. Как давно не обнимала.

Витька крутился рядом, радуясь тому, что папа и мама вместе и любят друг друга. Он обнял их на «нижнем этаже», и ноги папы и мамы сомкнулись.

– А я вам еды принёс, один клиент сегодня со мной бартером рассчитался. Всё натуральное, уникальное, без ГМО и консервантов, надо есть, пока свежее, – и стал выкладывать на стол в разной степени промасленные пергаментные свёртки: окорока, балыки, языки, копчёности, пол-литровую банку чёрной икры…

– Вите это нельзя, и это нельзя, и это…

– Можно, можно, а что это? – кричал пятилетний Витька.

– Нельзя, у тебя аллергия!

– У меня нет аллергии!

– Ну ты хотя бы поешь, если ему ничего нельзя, – сказал Костя Зое.

– Сейчас пост. Мы с девочками держим пост. Это принципиальное решение нашего портала.

– Но рыбу, икру, торт фруктовый хотя бы можно? – Костя начал раздражаться, опять на пустом месте будет скандал.

– Можно, можно! – прыгал Витька возле стола.

– Нет, сыночек, нельзя, неизвестно из чего этот торт приготовлен!

– Я ел, и, как видишь, ничего со мной не случилось.

– Да, только перегаром разит… Знаешь, в таком состоянии лучше не приходи к нам.

– В каком состоянии? – тихо сказал Костя и закашлялся.

– В разительном, – ответил Витька и опять полез на папу, стараясь и маму притянуть к нему.

– Ну ладно, торт можно… Под папину ответственность, – смилостивилась Зоя.

– Мама, мама, можно я скажу папе?

– Можно, что ты хочешь сказать?

Витька жарко прошептал папе в ухо:

– Я хочу братика или сестричку, и мама хочет.

– Но для этого кое-кому надо кое-что бросить… – Зоя не договорила и строго улыбнулась.

– Это решение вашего портала?

– Ребёнку нужен братик или сестричка, иначе он вырастет эгоистом.

Витя захныкал:

– Я не хочу быть эгоистом, я хочу братика, сестричку и собачку.

– Костя, пожалуйста, не уходи.

6. Иуда воскрес

Счастье пришло буднично. Началось с неприятности. Наконец сломался костин «форд», а надо было срочно ехать к отцу. Родители получили квартиру в Лобне, нужно было переносить дом. Разобрать его и перевезти брёвна на новое место помогли зятья. Но начинать надо с печки. Отец непременно хотел, чтобы сын участвовал в этом сакральном процессе. Костя поехал в Лобню на электричке, а в вагоне встретил Маркина. Совсем уже седого, показалось, окончательно свихнувшегося. Тот заставил Костю выйти на Новодачной, молчал, тащил куда-то. Оказалось, в лабораторию. Она была на новом месте и занимала теперь огромную площадь, в зале всюду стояли большие невскрытые ящики, ходили люди в спецовках, пахло новосельем…

– Что это? – спросил Костя.

– Подработать, Константин Викторович, не желаете? – спросил Маркин.

– Такелажником?

– Да нет, не такелажником. Младшим научным сотрудником, – торжественно произнёс Маркин, – а потом, когда войдете в курс дела, – видно будет…

– Я по-по… – Костя хотел сказать «подумаю», но не удалось выговорить, – …смогу ли? – наконец получилось у него.

– Сможете. Я, конечно, неверующий, но что-то высшее всё-таки есть, это знак, что мы случайно встретились в электричке, Константин Викторович. Телефон вы, видимо, поменяли, звонил, звонил… на электронные письма не отвечаете, я уж думал к вам в Лобню ехать…

– И не нашли бы там меня, дома нет, его разобрали…

– Должен вам, Константин Викторович, доложить, что на сколковской волне на лабораторию обрушился сумасшедший грант, такой большой, что распилить его без серьёзной научной работы не удастся, – так шутил Маркин. А если серьёзно: финансирование было достаточным, чтобы не по-царски, но всё-таки прилично платить сотрудникам, а главное: уже была закуплена необходимая аппаратура… «Не факт, что это продлится долго, но чем чёрт не шутит». Маркин собирал людей.

– Студент сейчас пошел не тот, втрое меньше дельных. Деловых много, а дельных мало, но мы их научим родину любить, – сказано это было с необыкновенным ожесточением, в несвойственной Маркину лексике. – Покажем сэру Стаднику кузькину мать, да, Константин Викторович? Он ещё к нам проситься будет, а мы подумаем: брать его или не брать…

– Да, Вадим Кириллович, брать его или не брать, – Костя почувствовал, что он моментально поглупел, он послушно повторял за Маркиным последние слова… – Ничего случайного не бывает… Завтра же несите заявление Анне Гавриловне… Догоним и перегоним… Всем смертям назло… Я выстоял, Костя, не сдался, не сдался… И вы тоже…

– -

Педиатр оказался прав, конфликт на станции «МанияК», действительно, через пару лет хоть и не забылся, но представлялся всего лишь курьёзным звеном в цепи гораздо более значимых превращений. Серёжкин догнал Лупанова по весу и съел его – занял пост гендира радиостанции «МанияК». По непроверенным данным, Лупа на совете директоров визжал страшным матом, постоянно звонил куда-то, но ни дозвониться, ни изменить ничего не смог. Акционеры холдинга признали Серёжкина более эффективным менеджером. «МанияК» стал стопроцентно развлекательным каналом. Лупа-нова в довершение аппаратной катастрофы вывели из совета по Ельцинской премии, но и этого мало, на НТВ его лишили именной еженедельной сатирической телепрограммы, которую он вёл много лет, «Кто за Лупа-нова?», вместо неё пошёл игровой цикл «Просто приходил Серёжкин» с одноимённым ведущим.

Причиной возвышения последнего стал на этот раз не открытый в восхищении рот, а его напряжённый взгляд. Эта история дошла до Кости в беспощадном, наверняка преувеличенном и доведённом до абсурда пересказе Лупанова.

На встрече с деятелями культуры и армии Серёжкин так преданно смотрел на молодого президента, что тот не выдержал и спросил: «Как фамилия того генерал-лейтенанта?» До этого он называл деятелей культуры командующими фронтами гражданского общества. Сверившись по списку, помощница доложила ему на ухо фамилию генерального директора радио «МанияК». «Вы хотите, товарищ генерал, задать вопрос?» – обратился президент к Серёжкину. Серёжкин встал и дрожащим голосом самоотверженно произнёс:

«Так точно, ваше превосходительство. Дорожу вашим временем, буду предельно краток. Тут в зале многие коллеги хихикали во время вашего программного выступления. Да, многие! Могу назвать всех пофамильно, мне ничего не страшно. Я готов за вас жизнь отдать. Можно?» Сказал и сел. Президент ему ничего не ответил, только тонко улыбнулся, а потом на фуршете подошёл к Серёжкину с бокалом шампанского и сказал: «Как вы похожи на меня двадцатилетней давности. Такой же ранимый, честный и преданный идеям движения вперёд». Лупанов, которому на этой встрече место отвели в последнем ряду, мысленно блевал.

Кондрат Эдуардович не получил очередного ордена к юбилею и потому в Лондоне демонстративно встретился с Борисом Березовским и сделал совместное заявление о судьбах российской демократии. На каждом углу и на ролике, выложенном в сети, он исполнял стихотворный памфлет, в котором были прозрачные намёки на некоего молодого правителя, который страдал тяжёлой формой аутизма. Настолько тяжёлой, что даже и не страдал, а всему радовался. Страдала матушка Россия. Страдала демократия. Только в последней стадии заболевания можно провозглашать, что осознанная необходимость лучше, чем неосознанная…

Не успокоился Лупанов и после завершения работы над либретто рок-оперы «Иуда из Коловрата и идиоты из Петросовета», в которой передразнивалась блоковская поэма «Двенадцать». Успех в «Ковент Гардене» спектакля в постановке Константина Бесомолова был сумасшедшим. Двенадцать целующихся милиционеров на поклон выходили несчётное число раз, исполняли на бис бессмертные лупановские строки: «Иуда не умер, Иуда воскрес, его воспитала КПСС…»

В прессе началась шумная кампания в защиту гонимого правдолюбца, за него благородно вступилась журналисты «Ахарбата», говорили, что кремлёвские коррупционеры оставили его без средств к существованию и травят за то, что в минуту отчаянья он нашёл опору в вере – принял ислам. И хотя в этот бред никто не верил, ввиду опасности прецедента его вынуждены были простить, наградили Ельцинской премией и вернули радиостанцию «МанияК». Серёжкин оттуда ушёл ранее – он возглавил правительственную комиссию по борьбе с холуйством. Радиоканалу разрешили критиковать правительство в стандартах «Ахарбата». Лупа-нов вспомнил о Косте, вызвонил его и сказал только одно бархатное слово: «Мочи!»

– Что, простите? Кого?

– Всех! Начиная с меня!

– Спасибо, Кондрат Эдуардович, но…

– Просто Кондрат.

– Да, просто Кондрат, понимаете, Кондрат Эдуардович, у меня сейчас проблемы…

– Я их решу!

– Боюсь, вряд ли сможете. Мы тут целой лабораторией бьёмся и решить их не можем, хотя, откровенно говоря, подвижки есть; я ведь в институт вернулся…

– Три часа в неделю – двадцать штук.

– О трёх часах в неделю и речи быть не может, ещё на дорогу три часа туда и обратно.

– Тридцать!

– Да нет, не обижайтесь, я сейчас, повторяю, другим занимаюсь. Спасибо, что не забыли, я вам очень благодарен…

– Тридцать за один час. Костя, ты – мой лучший ученик, ты вообще лучший, единственный, у кого хоть крупица совести осталась, все же – подонки, бездари, продажные твари… Что у тебя, часа времени для меня не найдётся? Капица тоже не хухры-мухры учёный, а находил время.

Костя был рад приглашению, и деньги ему совсем не помешали бы. Тридцать тысяч он получал на работе в месяц, правда, ещё была премия по итогам года… Но выходить из научного ритма, в который с таким трудом вернулся?..

– Кондрат Эдуардович, Капица про научные достижения рассказывал, а на этом сейчас рейтинга не сделаешь, тут не в деньгах дело, я, скорее всего, просто не смогу…

– Костенька, ты же чувствуешь ветер перемен, он дует в наши паруса, мы же русские люди, в конце концов! Мы сейчас всё сможем, ты можешь повлиять на ситуацию в стране! Ты станешь мегазвездой, ты ею уже был, и про науку можно программу замутить, со Сколкова под это дело грант сдерём… У тебя должен же быть один выходной день, свободный от науки, отдай его мне, ведь я тебя породил…

– Нет! Не вы меня породили! Меня другие породили, – почти закричал Костя, чувствуя, что ещё немного, и он малодушно согласится. – Мне надо посоветоваться… Я не имею права размениваться…

– Иуда!.. Как же я тебе завидую. Ох, если бы можно было ни на что не размениваться.

– А вам-то что мешает? Не разменивайтесь. Вы – богатый человек.

– Нельзя бросать медийный ресурс, нельзя останавливаться. Затопчут, всё отберут, ещё и посадят… Ну, Костенька, я закинул удочку, а ты подумай, посоветуйся с Зоей, привет ей, кстати.

– Обязательно передам.

– Может быть, и она созреет для возвращения, у нас детская программа появилась. Ведь я вас скрестил, неблагодарные вы твари, обнимаю, пленных не брать!