Текст книги "Говорит Москва"

4. Катастрофа

Через полтора года после знакомства, через год после последней осенней оскорбительной «не-встречи» педиатр проявился.

Было так. Костин сын уже подрос и дремал в прогулочной коляске. Подкрепляя себя джин-тоником из полуторалитровой пластиковой бутылки, Костя обдумывал план ответных действий против каверз Лупанова и Серёжкина, причём некоторые из не умещавшихся в его голове инвектив вырывались наружу в виде матерных проклятий. Костя поначалу не заметил, как его прогулочную коляску догнала непрогулочная. Догнала и не хотела обгонять, шла вровень коляска с грудничком, и вёл её шикарно разодетый, даже лучше прежнего, «швед», то есть педиатр. Ой-ля-ля, внук его должен уже бегать или дремать в прогулочной, но в коляске сопел новорождённый бутуз! Сын или очередной внук? Костя прибавил шагу, но педиатр не отставал.

Доктор сказал наконец:

– Костя, родной, куда же вы так спешите?

– Ах, Борис Аркадьевич, какая встреча, я вас не узнал, куда же вы пропали? – вопросом на вопрос бодро, чуть громче, чем можно было бы, ответил Костя.

– Нет, не пропал, пропадал, да не пропал… – заверил его педиатр.

– Да, скорее я пропал, а вы просто супер, от кутюр, даже от купюр, я вас просто не узнал… – Костя с преувеличенным восторгом осмотрел наряд педиатра. На этот раз он был весь джинсовым. Тёплая куртка, кепка, ковбойские сапоги…

– Я тут ни при чём, это Ирина Андреевна, я сам за собой никогда не следил, ненавижу по магазинам ходить, примерять – мне просто повезло, ношу всё то, что дают. Женщины мои стараются, чтобы я соответствовал…

– А что за ангел там? – громко поинтересовался Костя.

– Да, ангел… – педиатр посмотрел на Костю через увеличительное стекло своих солнцезащитных, но с диоптриями очков огромными глазами, которые чуть подёрнулись влагой, – сына Бог на старости лет послал, Аркадием назвали. С греческого означает «счастливый» или «медведь». Дай Бог ему и того и другого.

– Ну вы – гигант, я же говорил, говорил, всё только начинается…

– Да, вы были правы, началось, тут такое началось…

Как говорится, трудное счастье…

– Как матушка?

– Жива, слава богу, теперь у неё постоянная сиделка, мы, конечно, почти каждый день навещаем, всё хорошо. Главное, что в своём уме. Правнука ей показали и внука. И всё она поняла. Теперь стимулов у неё для жизни много, радио она больше не слушает. Теперь она сама – радио и телевидение, рассказывает под камеру свою жизнь. Сейчас модно, чтобы старушки рассказывали, как они от этой проклятой советской власти бегали, всё от неё имея. А моя не бегала. Всё от самого начала рассказывает, от коллективизации до войны, всю войну ведь оперировала, там и с батей познакомилась. Как сестра моя родилась, как умерла, как после войны всё было, как отец с воровством в сан-управлении сражался, всё-всё… То есть теперь я знаю, в кого я такой устный рассказчик… – доложил педиатр, не понимая, почему Костя разговаривает с ним как с глухим.

– И внук, и правнук, и воспоминания, ай, молодца, доктор, молодца! Работаете? Все связи подняли? Как поживает Людмила Руслановна и прочие христопродавцы?

– Зло, очень зло. Вы, я вижу, Костенька, ничего не забыли?

– Да, я очень теперь злой, и память у меня не хуже вашей, как же забыть ваши устные рассказы, они, можно сказать, жизнь мою перевернули!

– Как перевернули, не гневите Бога, зачем? Да, много лишнего я вам наговорил. Сейчас работаю, много работаю, засунул самолюбие куда подальше. Восстановился в институте, где теперь моя первая жена заправляет. С журналистом у неё ничего не получилось, он молодую нашёл, а Валя – вся в науке, в хозяйственных заботах на руководящей работе, молодчина, быть ей министром здравоохранения. С дочкой Лерочкой отношения восстановились, – ровные, а вот с родной, с Груней… Надо же имя какое придумали, Аграфена с латинского «горестная» значит – беда. То любовь, то ненависть, чуть не до драк дело доходит, ругаемся, характер – в бабушку, всё должно быть по её. Но грудью кормила больше года, как я просил. Сейчас они на митинг поехали, ужас какое умонастроение у неё, всем недовольна, мужчинами, страной, президентом; ходит куда-то всё время протестовать, с ребёнком-то на руках, то есть пристегнёт его слингом на грудь, и – на акцию, была она у нас лимоновкой, теперь…

– И очень хорошо, наследница идей… – насмешливо вставил Костя.

– Долго я с ней на эту тему ссорился, теперь она, вместо того чтобы на работу устроиться, в антифа подалась. Норовит свергнуть кровавый режим. Уже и в автозаках толк знает. Слава богу, парень её спасает, малыш то есть – с грудными не арестовывают. А его отца она как выгнала ещё до рождения, так и не хочет до сих пор видеть. Характер! Максималистка. Мечется бедная моя Грушенька.

– Вы, я вижу, переменили планы насчёт расстрелов на Красной площади? А я вот с вашей подачи загорелся идеей децимации…

– Я сейчас, дорогой Костя, другим занимаюсь, – педиатр, не поддаваясь на провокации, всё пытался перевести общение в нормальное русло. – Ну научным работникам сейчас немного платят, совсем немного, но я почти все исследования возобновил, почти все. Мотаюсь по утрам в будние дни в Челодарьево. Там Валя такого понастроила в смысле возобновления института, что душа радуется, она, повторяю, молодец. Но в смысле денег там – не густо, так что там я для себя, для Вали, для науки. А зарабатываю другим, помнят руки-то, помнят, как в одном хорошем фильме говорилось…

Педиатр как будто даже несколько заискивал, что ещё более раздражило Костю: «Чувствует неблагодарная скотина вину, жене представить не удостоил, теперь один гуляет, почему бы не поболтать со старым знакомым из простых, не нахвастаться вволю?»

Борис Аркадьевич продолжал:

– Консультирую в частном порядке. Дорого. Почти как в Лондоне. Элитный, как теперь говорят, доктор. Как будто я кобель породистый, но сейчас все элитные, повара, генералы, ну что вам про нашу элитку рассказывать… Как у вас малыш-то? Визуально орёл, не пойму, на кого похож? Больше на маму всё-таки, как супруга Зоя Даниловна?

– Супруга? Супер! – радостно констатировал Константин, достал из коляски бутыль джин-тоника и глотнул из неё. – Выгнала меня!

– Костя, что с вами? Это же не джин и не тоник, это – яд, произведённый врагами русского народа! – педиатр хотел было вырвать из рук младшего товарища мерзкую бутылку, но Константин довольно грубо его оттолкнул.

– Прочь руки! – в первый раз сорвался Костя и сделал глоток на четверть полуторалитровой бутыли.

– Что с вами, Костя? – убито спросил педиатр, и впервые за время общения с Костей желваки заходили на его скулах.

– Ж…па со мной, уважаемый сэр. Со мной и со страной.

– Что, простите, какая ж…па?

– По всем фронтам, правы вы оказались. Особенно насчёт Гольдентруппа…

– Прав?

– Вы не только Ираклий, Казанова и пламенный реакционер, вы ещё и Кассандра, вы во всём правы! Колька Серёжкин – подлец-предатель, Лупанов – просто монстр, которому только бабки нужны, много бабок, в смысле баб он ушёл в бессрочный отпуск, но в смысле бабок просто с ума сошёл. Собственноручно зарплаты в конвертах стал выдавать, проверяет, боится, чтобы личному составу ненароком не переплатили… А Адамян умер, умер Александр Степанович Адамян, инфаркт, вчера похоронили, не вынес старейший работник радио и телевидения, как наш радиоканал в гламурную помойку превращается, нет его больше, – Костины глаза сверкнули злыми слезами.

– Нет?

– Ничего нет!

– Вы потеряли работу?

– Я всё потерял, хорошо хоть сына дают покатать…

Иногда, пока он спит…

– А что Лупанов?

– Закончил трагедию «Виагра не помогает», начал поэму в прозе «Бродская ГЭС». Настоящий маньяк. Я ему говорю: «Ну вы же подлый человек, Кондрат Эдуардович, вы – Гольдентрупп, то есть куча дерьма», он мне: «Большое спасибо за сотрудничество. Постараюсь сделать так, чтобы его у вас ни с кем больше не было. Нигде и никогда». Он из радиостанции сделал медийный притон, настоящий маньяк.

– Вы так и сказали ему, что он подлый, куча и так далее?..

– Нет, про подлую кучу только подумал.

– Очень хорошо, что только подумали. Значит, и он не говорил вам про «нигде и никогда»?

– Не говорил, но точно подумал, сволочь.

– Очень хорошо, что вы воздержались от окончательных слов, есть такие слова, после которых примирение невозможно. Никогда.

– Какое там может быть примирение?! Я вам не предлагаю, – передразнил Костя и ещё хлебнул кисло-сладкого газированного яда, – умоляю, не берите с меня пример.

– Константин Викторович, я очень огорчён, очень, чем я могу вам помочь? Вы знаете, ведь я же, правда, почти всё восстановил. Комсомольцы своих не бросают… Нет, ещё как бросают, конечно, и бросают, и кидают, но если по-человечески, без гонора подойти, то очень помогают, сердечно помнят старых друзей. Людмила Руслановна жива, неувядаема, энергична, сейчас на фонде «Помоги таланту» сидит, а Алексей Иванович – на правительстве, и не только; где только он не сидит…

– Они же – предатели, им же нет прощения… – не выдержал Костя. – Как вам не стыдно?

– Стыдно, Костя, стыдно. Ну что делать, других-то под рукой нет. Надо работать с теми, что есть. Мне – семью кормить. Я вам помогу, скажите – чем? Только не повторяйте моих ошибок, умо… прошу вас. Россия – такая великая страна, жить в ней надо долго, тогда до всего доживёте, как говорил дедушка Корней. Держаться надо.

– За что? – Костя себя ещё сдерживал. – Жене я абсолютно не нужен, она, когда меня видит, вскипает вся – какая ей от меня польза? Денег сейчас приношу мало, сына воспитываю неправильно… Встретил женщину, которая меня ошеломила, от которой охренел на всю жизнь, но она исчезла, и я не могу её найти. На радио меня съели, переварили и высрали, и кто? Мальчик из провинциального Коловрата, которого я за ручку привёл, всему научил, из референтов сделал редактором, ведущим прайм-тайма. А он меня взял и съел. И мне же в лицо говорит: «Да, я, Константин Викторович, поступил неблагодарно, неблагородно и где-то даже некрасиво, но я вынужден был так поступить из прагматических соображений, потому что… – как вы сказали, Борис Аркадьевич? – мне надо семью кормить! Но я вас очень уважаю и всегда буду помнить как своего учителя, принципиального отважного человека, вы навсегда останетесь в моём сердце…» – выдал мне этот сукин сын некролог при жизни и предложил написать заявление об уходе.

– Костенька, не горячитесь. Может быть, всё не так уж и ужасно?

Костя остановился в недоумении.

– Как же мне не горячиться, Борис Аркадьевич, когда кругом такая засада? Этот пидор пару лет назад после моего мастер-класса в МГУ напросился ко мне в стажёры. После каждого эфира стоял с открытым ртом и восхищённо шептал: «Вы гений, Константин Викторович, смелый, яркий, помогите, научите, как всё это у вас получается? У меня, конечно, так никогда не получится, но хочется хоть как-то…» И я купился и занимался с ним, слушал его пробные эфиры, замечания делал. Радовался его росту, как с младшим братом возился и вывел-таки его на приличный уровень, хлопотал за него перед Лупановым. Тот не хотел его брать ни в какую, говорил: «Поверьте моему опыту, гнилой тип», – но я его убедил. И вот проходит месяц, другой, и парня уже ставят в эфир, я говорю Лупанову: «Кондрат Эдуардович! Как вам мой “гнилой тип”?» «Спасибо, отличный кадр, не знаю уж как и благодарить». А через год он становится заместителем, заместителем гендира! Через год! Через мою голову. Как это могло произойти? – спросите вы.

– Спрашиваю, Костя, спрашиваю.

– Отвечаю на ваш дурацкий вопрос: элементарно, по старой схеме – работает безукоризненно. Глазами есть начальство, а зубами – конкурентов. Лупанов приезжал на станцию два раза в неделю, вёл свои эфиры и всякий раз заставал в студии Серёжкина с томиком из его собрания сочинений. Внаглую пёр провинциал коловратский. Теперь он был потрясён не мной, а Лупановым. И не только талантами патрона как радио-ведущего. Сидел в студии с открытым ртом и закрывал его, чтобы, держа в руках томик как неопровержимое свидетельство, пролепетать потрясённо что-то про густоту, простоту, афористичность, метафоричность, гениальную образность его прозы, как поэта ставя Лупанова выше Пастернака и Гейне вместе взятых. Слова были сказаны в нужное время, потому что Лупу критики всё чаще называли зажравшимся, исписавшимся мещанином. Вскоре Лупанов уже говорит мне: «Как этот простодушный парень из провинции похож на меня, молодого и дерзкого, – такой же честный и чистый».

Последним аппаратным ударом стало то, что Серёжкин блокировал мои «уши». Секретарша Лупанова Анджела, державшая меня в курсе всех редакционных дел, вдруг стала холодна, перестала приглашать в комнату отдыха главреда и жаловаться на своё перманентное одиночество. Она поверила, что Серёжкин женится на ней. Он и вправду женился, за год растолстел на двадцать килограмм и стал очень похож на Лупанова нынешнего. И этот бывший мальчик взялся учить меня, как вести в эфире принципиальную бескомпромиссную линию радиостанции. Упрекать в излишней прохановщине, лимонизме-кургинизме, кривить рот, делать замечания и оставаться очень недовольным тем, что я на его замечания плевал. В конце концов я его послал на…, а сам пошёл к Лупанову, а он меня не принимает. Анджелка, которая годами меня соблазняла, в лицо врёт, что барин уехал на совещание в Кремль, я ворвался-таки в кабинет. Но ни в комнате отдыха, ни под столом его не нашёл – правду сучка сказала, уехал.

Потом была организована чистой воды подстава. Серёжкин подсунул мне гостя, который когда-то публично назвал Лупанова подстилкой Березовского, но меня не предупредили об этом. И я целый час с перерывом на рекламу и новости говорил с ним в эфире о полной подчинённости нашего бизнеса интересам западных корпораций. О сознательном уничтожении остатков советского промышленного наследства и тэдэ и тэпэ. А он, в качестве примера тотальной ангажированности элиты, привёл списочек руководителей СМИ, имеющих недвижимость за рубежом, и среди них назвал Лупанова. Я ему сказал, что этого не может быть, так как Кондрат Эдуардович всегда с презрением отзывается об этом прискорбном явлении в медиа-сообществе и о тех, кто отрабатывает гринкарту и западные гранты и премии. Но гость привёл факты. Мне бы с самого начала микшировать эту тему или, во всяком случае, не развивать…

После эфира мне через секретаря предложили написать заявление по собственному желанию. Значит, гость был абсолютно прав, а мне Серёжкин объяснил, что этим эфиром я ударил по деловой репутации Кондрата Эдуардовича. И, как потом выяснилось, разрушил ему выгоднейшую сделку по продаже домика в английской деревне и покупке во французской, наказав его на десятки евроштук. А таких вещей он не прощает. Но я-то здесь при чём? Это не мой косяк, не я этого гостя спродюсировал! Но Серёжкин на голубом глазу врал, что это моя инициатива. Короче, теперь Серёжкин на моём месте учит слушателя родину любить, гонит такую мёртвую жесть…

Он теперь – сокровенный друг, доверенное лицо и заместитель Лупанова по подлым делам – Кондрату Эдуардовичу самому какую-то низость сделать неудобно, уволить, например, бывшего близкого друга, а Серёжкин так всё подстроит, что Лупанов как будто и ни при чём. Вообще, с подлостью у него какие-то интимные отношения. Когда кто-то где-то её совершает, он страшно радуется, оживает. Не только потому, что это отличная рейтинговая новость для эфира, но ему и вообще приятно, его стимулирует, что есть кто-то ещё подлее, чем он…

Почему это произошло? Не понимаю. Ведь я служил Лупанову, как верный пёс, почему он поверил ему, а не мне?.. – Костя ещё отхлебнул, но шёл, как отметил педиатр, прямо, не пьянел – вот что гнев с человеком делает. Нарастающий, неконтролируемый.

– Пёс? – переспросил педиатр.

– Верный…

– А он неверный. А сами как думаете, почему на самом деле он от вас отвернулся?

– Потому что у меня рейтинг больше, чем у него. Потому что моложе. Потому что жена ему сказала, что я что-то слишком высоко взвился, надо своё место знать, потому что Серёжкин постоянно капал на мозги Лупанову про мои амбиции, потому что ему рассказали, что секретаршу, которая долго была музой его последних сексуальных фантазий, я якобы регулярно тарабанил в его комнате отдыха. Потому что я в эфире заявил непростительное: ни государственные служащие, ни их родственники не имеют права иметь недвижимость и вклады за рубежом, в общем, покусился на святое. Потому что я – приличный человек, а он – нет. Потому что не туда тянул станцию…

– Куда не туда?

– Туда, где правда.

– А вы знаете, где правда? – удивился педиатр.

– Я и хотел узнать. Вот Серёжкин всегда знает. Правда там, где в данный момент находится Кондрат Эдуардович, звонит постоянно, испрашивает доброго совета. Холуй. А я вашего Касыма в эфир приглашал, и это бомба была…

– Зачем Касыма? – обомлел педиатр. – Я вам его рекомендовал для ремонта, а не для выступлений на радио, я вас предупреждал, что вас выгонят…

– Пусть увольняют по статье, я посмотрю, как у них это получится. Я заявление подавать не буду… А Касым взорвал эфир, – со злым удовольствием продолжал Костя, – такого эксклюзива наговорил про Сталина, Хрущёва, Гайдара и нынешних, что Лупанову звонили из администрации президента и требовали дать координаты таджикского историка. Я не дал, иначе бы вскрыли возглавляемую им подпольную организацию «Вперёд в прошлое!» и его моментально экстрадировали бы на историческую родину. Лупанов так на меня орал… Я ему говорю, что, во-первых, рейтинг сумасшедший, во-вторых, все факты, которыми Касым Ахметович оперировал, я проверял. Все реальные, документально подтверждённые открытыми источниками. Лупанов говорит, что в том-то и ужас. И талдычит, скосив глаза на потолок: не нужны сейчас никому эти реальные факты, хочешь назад в ГУЛАГ? Чтобы нас лицензии лишили? Народ нужно образовывать в другом направлении, нужно строить гражданское общество.

Я говорю, что в СССР было уже построено в высшей степени эффективное, структурированное гражданское общество. И вы лучше меня это знаете. Высокообразованное, со множеством профессиональных союзов, общественных, молодёжных и даже детских организаций, с эффективными контрольными функциями. Оно уничтожено, сейчас любой хозяин частной лавочки ведёт себя с работниками как барин с крепостными, разве были такие разрывы в зарплатах?

Он, надо сказать, всё это, кивая, слушал, а вот на последней фразе взорвался: «Вам вашей зарплаты не хватает? Хотите мою? Повторяю, вы тянете радиостанцию назад, в прошлое, это последнее предупреждение». Закрыл программу «Лобля»: «Мне надоела совковая мразь!»

Концепция поменялась. Опять… Но тогда не говорил об увольнении, так как он всегда клялся прикрывать сотрудников от любых наездов сверху, кроме того, у меня действительно был самый высокий рейтинг на станции. В одночасье убирать популярного ведущего опасно, убирали постепенно, сводили на нет, эфиров лишали, переводили на новости… А когда я невольно на его бизнес-мозоль наехал, меня беспощадно вынуждают подать заявление об уходе, настоящие маньяки…

– Я вас предупреждал, нельзя быть таким наивным, нужно было быть хитрее, дипломатичней…

– А кто мне про Марата Казея рассказывал? Про Ком-сомольск-на-Амуре? Дипломатичней! Когда враг у ворот, страна у пропасти, какая, в задницу, дипломатия?

– Костя, обещайте мне, что не будете повторять моих ошибок, – педиатр кивнул в сторону болтающейся в кармане прогулочной коляски пластиковой ёмкости, – и я вам помогу.

– А что вы можете? – Костя наконец перестал себя сдерживать. – Что? Знаю я вашу Людмилу Руслановну, ищет она таланты, – он остановился и встал в позу, как когда-то Борис Аркадьевич во время своих «устных рассказов», и продолжил, передразнивая: – Алё, мы ищем таланты, не знаем, с кем бы денег попилить немерено и покувыркаться с хорошим человеком, ау, талантики: цып, цып, цып, кто не спрятался, я не виноват… – Костя окончательно «сбросил маску». – Сами трахайтесь со своей неувядаемостью, если вам не западло. Вы же – ренегат. Предатель патентованный. Был нищим – говорил правду, обуржуазился – перестал. Когда у вас год назад всё так счастливо устроилось, вы меня даже узнавать не захотели, когда с новой женой по набережной фланировали. Барин, хер доктор, шведская семья, кепка с помпоном, ну конечно, когда-то за мной донашивали, теперь за народным артистом Советского Союза…

– Я вас когда-то предупреждал, что греко-римской борьбой занимался? – спросил Борис Аркадьевич и немножко отвёл Костю в сторону, взял за грудки, руки у него действительно были железными – надо же, с детьми нежными, а со взрослыми железными. Чуть приподнял Костю и встряхнул так, что из его куртки посыпались ключи, мобильник, ручка, кошелёк, визитки – всё, что было в карманах.

– Не смей, мальчишка! Я только месяц назад купил эти очки, которые цвет меняют в зависимости от погоды, тогда денег не было на такие же с диоптриями, не заработал ещё, понял? Без диоптрий я слепой, простите, проглядел великого радиоведущего. Что ж голос-то не подал: здравствуйте, мол, дядя Боря? Не подал, гордый очень. Как ты смел подумать, что я пройду мимо своего друга, благодетеля, можно сказать… Заткнись! И я не донашиваю за покойником. Не донашиваю! Единственное, что от него осталось, это огромный гардероб ни разу не одёванных вещей. Ни разу. Коллекция. Дарили ему. Так что же пропадать добру? А мне выглядеть надо! Теперь по одёжке встречают и провожают тоже по одёжке. А даже если бы и донашивал, что с того? И неправда, я звонил, с супругой твоей разговаривал, она не передавала? Спроси у неё. И заходил к вам, и мальчика смотрел, и привет вам передавал… Заткнись, сопляк! Что ты знаешь о жизни? Тебя к батарее приковывали в 1996 году? Зубы в 1987-м выбивали? Ты в армии служил в Забайкальском военном округе? Лечил сифилис у старшего командного состава? Детей с оторванными руками в Баку видел? Ты знаешь, что такое встретиться с женщиной через четверть века после любви с первого взгляда? Что такое восстать из праха, ты знаешь? Возродить всё, что было растоптано? Возобновить, победить и родить здорового парня, когда женщине сорок шесть лет?

Доктор вроде бы утихомирился и почти поставил Костю на место, но вдруг продолжил с новой силой:

– Ты знаешь, что такое ад? Когда вокруг тебя постоянно столько детей и баб, и все с норовом, и все личности, и всех их ты любишь? Любишь, понимаешь? – педиатр перешёл на шёпот. – Ты знаешь, как наладить контакт с единственной родной дочерью, которая воспитана не тобой, которая не стесняется разговаривать с отцом на обсценном суржике? Непоротое, мать его, поколение! У неё в голове чёрт знает какая сумятица, вся в пирсинге, татуировках, а туда же – майдана ей не хватает, оранжевую революцию хочет делать… Что смотришь, сопляк! Он, видите ли, на весь мир обиделся. Верный пёс! Кобель! Псом не надо быть, понял? Не надо по-собачьи плавать, тем более в дерьме! Надо по-человечески жить, знать, кому и чему служишь… – педиатр вдруг охнул и отпустил потрясённого Костю, который, потеряв равновесие и ориентацию, стоять не смог, осел. Педиатр, потирая спину, присел рядом с ним на корточки, помогал подбирать выпавшие из Кости вещи, документы и продолжал спокойнее:

– Спина стала беспокоить, надо на массаж записаться… Костя, прошу вас, не надо быть таким нетерпимым. Не надо. Визиточку я с вашего позволения прикарманю, позвоню сегодня; давайте просто походим, поговорим, всё обсудим. Вы волнуетесь по пустякам, посмотрите кругом. Не то что небу, реке, домам этим брежневского периода, кустам, которых ещё пять лет назад не было, но и большинству людей плевать на нас с вами. Нельзя самим на себя плевать, ставить крест… Скажу страшную вещь. Может быть, и Лупанов, и ваш Перебежкин не совсем неправы, может быть, и вы не во всём правы. Ведь когда-то вы за Лупанова горло могли перегрызть. И Перебежкин когда-то вас чем-то очаровал, если вы так для него расстарались. Вы – тоже, как и я, не ангел, хотя по природе своей хороший добрый человек. Но тарабанили, как сами выразились, секретаршу, несчастную одинокую женщину, пользовались ею во всех смыслах. При живой-то беременной жене не могли перетерпеть? Разве это по-человечески?

– Я тарабанил её до женитьбы, а после – нет, она очень хотела, а я уже не тарабанил, – отвечал Костя с корточек.

– Ещё хуже, женщина хотела, а вы из карьерных соображений морочили ей голову, лучше бы уж оттарабанили, извините за прямоту. Она из-за таких, как вы, может быть, всех мужиков возненавидела и с горя за мерзавца замуж вышла! Вы знаете, сколько их, одиноких, и чем лучше женщина, тем труднее ей найти друга. Мужа. Ведь если посмотреть трезвыми глазами на таких, как я, – а теперь понятно стало, что и таких, как вы, – то просто страшно делается. Эгоисты и сволочи. А Перебежкин взял и женился на ней, дитя родил в законном браке, молодец, честь и хвала лизоблюду… А вы что, разве гением Лупанова не называли?.. Ну и нашёлся кто-то, кто вас в искательстве переплюнул, и слава Богу! Он всё рассудит, но надо успокоиться. Время лечит, не надо только усугублять. Клянусь, через пару лет вы иначе посмотрите на происшедшее… Попробуйте ради меня. Нет, ради него, – доктор внимательно посмотрел на спящего Витю, – хоть он на вас и не похож, но он – это вы.

Витя в коляске мощно подал голос в поддержку этого заявления Бориса Аркадьевича, перевернулся на другой бок и засопел дальше.

– Если вы сейчас начнёте шашкой махать, плевать вслед ушедшему паровозу – а, скорее всего, этого от вас ждёт «клубок ваших единомышленников», то будет ещё хуже. Вам завидуют, но это же прекрасно. Простите и Лупанова, и Перебежкина, и Позоровского, не доставляйте им удовольствия… Представьте их тяжело больными, страдающими, умирающими в муках и говне, продумайте вашу речь на их похоронах – и вам станет их жалко, и вы успокоитесь. И верьте, всё образуется. Надо держаться. Помните, что радист несколько суток передавал из окружённой Брестской крепости?

– Какой радио-дист?.. – не понял Костя.

– Боец-белорус: «Я – крэпасць, я – крэпасць, вяду бой, трымаю абарону, чакаю падкраплення». Даже если не будет подкрепления, нельзя сдаваться. Надо вести бой и держать оборону. Неужели всегда учиться на своих ошибках, мало вам моих?

Костя наконец всё подобрал, отряхнулся. И они покатили коляски дальше.

– Ну же, я вас слушаю, – дружелюбно толкнул плечом педиатр потрясённого младшего товарища после долгого молчания.

– Грустно, доктор, все – сволочи.

– Не все, я – не сволочь, я на своём фронте держу оборону, а вы держите на своём, раз я, как вы говорите, вам знамя передал.

– Я так не говорил.

– Я говорю! Только глупостей не делайте! Не пейте хотя бы. Здоровенный красавец, почти с меня ростом, мозги есть, талантливый физик, баритон бархатный, а какой-то вдруг ерундой занялся. Страх потерял. Бог правильно вас наказал. Расслабились, разнюнились, как мы во время перестройки, нашёл кому – Лупанову доверился…

Разговор прервал дождик, мелкий, занудный, пришлось надевать на коляски полиэтиленовые «плащи», и доктор сменил тему:

– Люблю такую осень, дождь, октябрь уж наступил, листья трепещут, срываются, как-то легче дышится, прозрачней… Весна, лето очень отвлекают, будоражат, а осенью хорошо. Я сейчас Пушкина перечитываю… Очень рекомендую.

– Скажите, Борис Аркадьевич, – вступил, кажется, несколько успокоившийся и задумавшийся о чём-то не имеющем отношения к Лупанову и Серёжкину Костя, – как у вас это получилось, самая красивая женщина Москвы – я не шучу – и вдруг ваша жена? И это ещё не весь вопрос. Вам под шестьдесят, ей под пятьдесят, и у вас чудесный ребёнок?

– Мне пятьдесят четыре, сейчас уже никто мне больше пятидесяти не даёт, ей… намного меньше, и выглядит она моложе своих лет, потому что во всей этой грязи умудрилась чистой остаться. Жила как монахиня в миру, Баулин-то её, как я и предчувствовал, особо не беспокоил, Пол Скоффилд наш. А ребёнок – это обычное дело для любящих людей, любимое произведение.

– Она вас любит? – недоверчиво спросил радиоведущий.

– Как кошка… Шучу. Главное, что я её люблю.

– А что же она тогда в вашей Болгарии-то так тупо по комсомольской линии выступила, привлечь вас хотела?

Педиатр недоуменно дёрнул плечами и ответил:

– Я действительно тогда повёл себя недостойно члена ВЛКСМ. Она абсолютно права… Дура была.

– А сейчас?

– Ещё большая. С таким хмырём, как я, жить – это что-то… Вот что удивительно, для женитьбы на Аре ведь надо было развестись с Валей, и Валя мне долго не давала развода. Парадокс. Говорила, что я ей нужен, что Лере нужен отец. Что любит меня, чего не говорила никогда. Почему? Потому только, что я бросил пить и вернулся в большой секс и науку? И поэтому тоже. Надо быть мужчиной, и тогда женщины к вам потянутся. И ничего не страшно, и всё, даже самое мерзкое, пойдёт вам на пользу. Любая грязь, на которую способны ваши радио– и прочие маньяки, будет лечебной.

– Какой же вы, Борис Аркадьевич, оппортунист.

– Да, пересмотрел многие позиции, в моём возрасте глупо революционером быть. Когда мы зарегистрировали наши отношения с Арой, успели до рождения вот этого субъекта, в газетах сообщили, что известная артистка Зырянова, меньше года носившая траур по покойному великому Андрею Баулину, вышла замуж за главного протезиста Москвы, родного дядю известного олигарха, ну и так далее. Подонки с телевидения дежурили у нашего подъезда, чтобы снять беременную Ару и меня в каком-нибудь жалком виде. Груню поймали с внуком, но она им такого наговорила про правящую клику, что, слава Богу, в эфир её не пустили… Неужели вы не видели «Пусть говорят»?.. На первый взгляд всё это абсолютная мерзость, но об Аре вспомнили!

Все увидели, какая она красавица, в какой отличной форме. Правда, грязью стали поливать Баулина, и было за что, несчастный грешный человек, но мы не доставили им этой радости, прекратили поношение… Великий актёр, нельзя его судить по обычным человеческим меркам, я только сейчас это понял, когда пожил с актрисой… Да, после передачи Ара получила роль у хорошего режиссёра в отличном сценарии, и это после десятилетнего перерыва, она расцвела во всех смыслах, я ей очень помогаю, во всём. И мне помогла эта антиреклама, я сейчас нарасхват, так что ваша жёлтая пресса не только вред наносит.

Педиатр вдруг понизил голос:

– Только вам, Костя. Ведь я живу фактически на две семьи. – Борис Аркадьевич понизил голос. – Даже на три. Не только Валя с Лерой, которых я не бросаю, но и Рената объявилась – муж у неё помер. На три… И всех я их люблю, – шёпотом продолжал педиатр, – я всем им должен, обязан. Я со всеми из них должен быть. Я за них отвечаю. Это, честно говоря, круче, чем революцию делать. Вы не представляете, как актрисы капризны бывают. У них всегда творческий токсикоз, они всегда беременны, даже когда нет ролей…