Текст книги "Говорит Москва"

Костя побледнел, предчувствуя, что сейчас услышит что-то невообразимо наглое, но похожее на правду.

– Просто так, подумал, что если вы с Березовским на «ты», то и королеву Великобритании могли знать.

– Я знал её, – после большой паузы тихо сказал педиатр, – но ничего не скажу, не просите… Её я очень уважал…

Костя захохотал было, но осёкся.

– Правда знали? – простодушно спросил он.

– Нет, что вы, я пошутил. Просто уважал, как уважают квалифицированного врага, – загадочно улыбаясь, снял тему педиатр, – а вот Романа Аркадьевича знавал и тоже избегал. Меня пригласили его младшую дочку посмотреть, забыл, как зовут девочку… Маша, Саша? Посмотрел, никаких разногласий с их семейным доктором, помню, у меня не было. Потом папаша выразил желание со мной переговорить. Переговорил, после чего я и его стал избегать. Он круче Бэзэ… Потом как-нибудь расскажу – почему. Не потому, что он хуже или лучше, нет, в этих энергетических средах никакие нравственные категории уже не действуют… Человек в них видоизменяется, переходит в другое качество, как металл при высоких температурах. Сверхтекучесть образуется. Вы – физик по образованию, должны меня понять.

– Откуда вы знаете, что я физик?

– Вы мне сами сказали, наверное, забыли…

Пока Костя вспоминал, когда он проболтался педиатру про Физтех, тот продолжал.

– Что-то типа сверхтекучести… Его уже как будто и нет, вообще человека нет, хотя всё есть: мозги, печень, вечно виноватая улыбка, пять детей, пятнадцать миллиардов, «Челси», Чукотка, яхты… Всё это есть, но человека нет. Вместо него, точнее вместе с ним, что-то вроде источника радиоактивного излучения. Его не чувствуешь, но все рядом с ним, кто таких же изотопов или иммунитета к ним не имеют, медленно умирают… Чтобы жить в тех сферах, в которых я чуток потолкался, надо, чтобы в тебе начисто отсутствовал элемент совка, совка в моём понимании. То есть в мозгах не должно быть ни одной атавистической извилины, отвечающей за Пушкина… Ни одной. Они до последней капли должны быть из человека выдавлены, иначе каюк вам там. С другой стороны, если наперекор всему вводить в них по капле Чехова с Достоевским, то каюк как раз им. Идёт гражданская война, Костя. Кто кого? Они напряжённо ждут, когда вымрут все, кто помнят Гагарина, «Пионерскую зорьку», «Капитанскую дочку», театр на Таганке, клуб медработников на Герцена, Дом актера на Пушкинской… Дождутся?

– Я тоже помню «Пионерскую зорьку», – вдруг признался Костя.

– Вот и я так считаю: не дождутся… Что-то я очень далеко отклонился от темы… Сейчас продолжу. На чём я остановился?

– На «Зорьке», – безвольно подсказал Костя.

– Нет.

– На гражданской войне?

9. Салат «Дружба народов»

– Нет, на приятном чём-то. Сейчас… – педиатр встал, походил, как профессор на лекции, потирая лоб большим и указательным пальцами правой руки, так что они сходились в щепотку, морща кожу на лбу, и расходились, наоборот, убирая морщины, заглянул в коляску к малышу, одобрительно крякнул: М-да! Вы праздники любите? И я раньше, когда моя жизнь ещё не стала сплошным праздником, очень любил, я был хлебосольным, готовить очень любил. И умел… А больше всего не саму пьянку предпочитал, а приготовление к ней. Кроме того, на том юбилейном комсомольском мероприятии курировать меню второго дня, как опытному похметологу, доверили мне. Большая честь, и я её не уронил… Так вот, ночевавшие в замке собрались к ланчу более узким, как я уже сказал, кругом, а тут опять – родные, до слёз трогающие варианты – извините, не могу отказаться от удовольствия перечисления, так хорошо всё это вспомнить. Позволю себе вступить в соревнование с Гольдентруппом.

Итак, холодное пиво «Жигулёвское», «Двойное Золотое», которое тогда только в театрах и консерватории продавалось, тоже чуть горьковатое «Московское», сладковатое «Рижское» светлое и разливное, как в столешниковской «Яме», только неразбавленное, конечно, с копчёной жирной астраханской рыбкой, дальневосточными крабами и донскими раками…

Домашние разносолы: хрустящие, впитавшие крепость хрена и горького перца солёные огурчики, яблочки мочёные пахучие, острые маринованные молдавские патиссоны, помидоры огромные кубанские мясистые, но и солёные зелёные тоже, жирные перцы болгарские, сладкий лук ялтинский, дыни-торпеды узбекские, арбузы астраханские, которые чуть тронь ножом – они сами с треском разламываются и брызжут мякотью своей, и семечки разлетаются, белые и прочие грибы, отборные, муромские, в естественном чесночном маринаде с гвоздикой, вишенными, дубовыми, смородиновыми листьями и укропом душистым, но и соленые чёрные грузди, крепкие, нежно-лиловые – вкуснее ничего нет… Ну при чём здесь шампиньоны, выращенные в чёрт знает каком европейском навозе?

А рыжиков, маслят, лисичек, козлят, волнушек, опятушек разноприготовленных не хотите ли? Хотим. И они были…

Также натуральный студень с горчицей и хреном домашними и, конечно, армянский брат нашего холодного – кипящий хаш, острейшая аджика абхазская и множество других сладостно-горьких приправ и кавказских соусов, солянка сборная ленинградская, горячий борщ украинский, изумительный холодный белорусский свекольник с хреном, постная сергиевопосадская окрошка, бурдюки мутно-белого калмыцкого кумыса…

Сочные шашлыки по-карски, чудесный форшмак одесский, жареная барабулька сочинская, морс архангельский в широчайшем ассортименте, медовуха монастырская и… чайный гриб, кисло-сладкий, русский, японского происхождения.

Ну и липовые туески: с крупным крыжовником, чёрной, белой и красной смородиной, земляникой лесной, черникой, ежевикой сладчайшей, черноплодкой вяжущей, морошкой кислющей, и яблоками антоновскими, золотом светящимися, и грушами мичуринскими, абсолютно прозрачными, инжиром свежим, азербайджанским, в общем, всем, простите, вплоть до фейхоа…

Вот она, советская кулинарная дружба народов…

Вкусно? – спросил педиатр, глотнув своей бурды.

– Вкусно, – согласился Костя, сглотнув слюну. А тут и малыш голос подал, Костя, продолжая слушать, дал ему, как приказывала жена, бутылочку на этот раз со смесью.

10. Гений

А педиатр продолжал вдохновенно шаманить.

– Тихо для отходняка звучала современная россиянская музычка, – шаманил педиатр. – Газманова:

«Ты стала украшением стола, тебя как рыбу к пиву подают…», «А тому ли я дала…» группы «Фабрика», «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла…» Розенбаума…

Нет, виски, «Хеннесси» и прочие рейнвейны – всё это тоже было, но лучше нашего грузинского «Боржома» или ординарного русского рассола ничто не оттягивает… Кто-то всё никак не мог проблеваться, не без этого, но к вечеру все как один – огурцом, просветлённо-пьяные, мыслями о родине озабоченные. Тем, как бы ещё чего-то для неё сделать полезного, чтобы и себе, и людям, и ей что-то осталось, чтобы бунтовать не вздумала…

Переживали, что в следующий комсомольский юбилей так «отдуплиться» уже не придётся, – затянули:

«А годы летят, наши годы, как птицы, летят, и некогда нам оглянуться назад, не созданы мы для лёгких путей, и эта повадка у наших детей…» Появилась гитара. Яйцеголовый Лебедько пел изумительным тенором. Ему бы артистом стать, сделал бы карьеру не хуже Вадима Козина…

– Ага, и кончил её в Магадане, – встрял Костя.

– Знаете, как у нас в институте называли того, кто придирается? Придирастом, не будьте им, Костя… Обходя столики, обращаясь к своей шикарной шоколадной подруге и всем дамам, Лебедько пел: «Счастье моё я нашёл в нашей встрече с тобой, всё для тебя, и любовь, и мечты…» На женщин его пронзительно-сладкий лирический тенор действовал моментально и сногсшибательно, он проникал в самое оно, то есть резонировал с самыми секретными женскими железами. Голос – как будто из раннего сказочного детства, когда ещё никаких битлов и низкопоклонства перед Западом не было. Видно было, что поёт он с наслаждением, что это единственное в жизни, что ему на самом деле нравится, – исторгать сладкозвучную воздушную патоку.

Я не специалист в вокале, но слушал и изумлялся парадоксу: таким даром человек обладает, а на жизнь зарабатывает крючкотворством и пиартехнологиями. Как объяснить этот эффект? Голос звенел, и вокруг как будто светлее становилось. Как будто воздух чище, как будто ионизация происходила. В атмосфере и душах. Вот, Костя, гадом буду, совсем не собирался хвалить эту сволочь, а вспомнил и опять расчувствовался. Потом он выпевал более поздний, посткомсомольский репертуар: «Под небом голубым есть город золотой…», конечно, много окуджавского: «Простите пехоте…», «В синей маечке-футболочке комсомолочка идёт…» и в заключение на бис и навзрыд: «Где-нибудь на остановке конечной скажешь спасибо и этой судьбе…» Клянусь, я не ожидал на «конечной остановке» этой двухдневной вакханалии такого, не побоюсь этого слова, художественного беспредела. Действительно, по-своему великий артист – это самое неожиданное впечатление с того юбилея. Ну вы видели же его по телевизору: как политолог он такой же прохиндей, как все остальные, но в нём воистину умер великий артист, а вы говорите: гений и злодейство…

– Я ничего не говорил про гения и злодейство, – ворчливо отозвался Костя.

– А я говорил и говорю, он – гений, и это главное потрясение. Он всех своих прожжённых коллег до истинного катарсиса довёл. Песни в исполнении этого сладчайшего из всех медовых теноров, особенно последняя, звучали так необычно, да, вроде абсолютно саморазоблачительно, да, предельно пошло, но трогали они не только секретные железы женщин, но и слёзные у мужчин. До их полумёртвых душ долетало что-то допотопное, первобытное – такая щемяще-сладостная, предательская тоска изливалась… Гольдентрупп плакал, руки целовал тенору, говорил: «Спасибо, спасибо, то-то-варищ му-му-мужчина… – потом просто начал захлёбываться в рыданиях. – Жа-алко, как жалко…»

Его спрашивают: «Кондрик, чего тебе жалко?» Он плачет: «Ро-ро-родину нашу, сво-сво-сволочи мы…» – так искренно рыдал, аж в истерике забился, то есть не окончательный он мерзавец, не окончательный… Но как только нервный срыв случился у Лупанова, как будто прорвало и всю аудиторию. Разрыдались бывшие функционеры, и я, признаться, тоже не сдержался, всплакнул вместе со всеми. Этот массовый психоз с катарсисом в финале был, возможно, запланированным и даже традиционным для подобных камланий, чтобы, умывшись горькими слезами, гости с подчищенной совестью могли эффективно вернуться к своей противоправной деятельности.

И вот что я хочу сказать, Костя, завершая эту тему…

Про предательство… Цеховики, воры в законе, просто ловкие, на всё способные люди, бывшие и будущие эмигранты, диссиденты – не предатели, они не клялись Родину любить-защищать – хрен с ними, а вот эти бывшие бойцы идеологического фронта – клятвопреступники, христопродавцы, и нет им прощения во веки веков, так я считаю…

– Вы… – не сразу откликнулся Костя. – Вы, Борис Аркадьевич, как я смотрю, не только изысканный эротоман, выдающийся Ираклий и редкостный Молоховец, но и… пламенный реакционер (это яркое самоопределение Костя услышал от одного из гостей эфира).

– Не скрою, – удивив Костю гневно побелевшими глазами, сказал педиатр, – реакционен. Я бы и смертную казнь вернул. Набросать списочек, кого в первую очередь шлёпнуть надо? Лично бы не смог, прав тёзка, но команду бы отдал с удовольствием. Публично, у кремлёвской стены, на глазах у многотысячной демонстрации с транспарантами «Раздави гадину!» пару бы расстрелов санкционировал. За предательство национальных интересов, за разграбление родины, продажность, жадность, головотяпство и трусость! К высшей мере наказания! Приговор привести в исполнение! Цельсь! Пли!..

А среди тех, кто недвижимости за рубежом больше чем на 10 миллионов евро имеет, децимацию бы примерную устроил, как Троцкий в Красной Армии. Сразу бы шобла охолонулась, и народ вздохнул, хоть какая-то надежда на справедливость появилась бы… Так набросать списочек?

– Не надо, и так с ваших слов ясно… Но браво, браво, я не ожидал, гоголь-моголь какой-то, никак не ожидал… – Костя встал и тихо, но искренно похлопал педиатру.

– Мерси, – Абрамович поклонился. – Но нет, нет.

Уточню, до конца бы дела не довёл, в последний момент бы простил, амнистию бы объявил, в самый последний момент, прав Бэзэ, слаб, слаб русский человек, жалостлив…

11. Акт гомофобии

Всё, концерт окончен? Костя проверил малыша, ангел спал. Уточки стали выбираться на берег. Педиатр похлопал птицам в ладоши, почему-то по-испански, как будто сейчас начнёт фламенко отстукивать, и утки опять в страхе разлетелись.

– Борис Аркадьевич, – Косте действительно было интересно, – вы сказали, что бывали и на других «раутах», уже назвали некоторых знаменитых фигурантов…

– Да, говорил, и бывал, и называл, – согласился педиатр, – но, извините, не могу о них долго распинаться, клятву давал Гиппократа, а также подписку о неразглашении. После беседы, например, с одним уже упомянутым любителем игры в футбол меня пригласили в переговорную комнату, а там – четыре вкрадчивых человека незаметной наружности, и все похожи на Владимира Владимировича. Включая меня. На какого? Два – на Познера, два – на Путина, а я, понятное дело, на Маяковского. Они взяли у меня трёхчасовое перекрёстное интервью, после которого я, наученный горьким опытом, опять был готов всё-всё подписать. И убедительно попросили, чтобы ничего, ни-че-го из того, что я увидел или услышал в этом доме, не вышло наружу, иначе… В общем, понятно. А что я там услышал? Да ничего! Роман Аркадьевич – полная противоположность Бэзэ. Прослышал, что я к последнему что-то зачастил, и решил на однофамильца посмотреть: что за фрукт такой? Сидит и смотрит в ноутбук, говорит тихо либо ничего не говорит, на лице – кривая полуулыбка, но не виноватая, как обычно, а как будто виноват я, но в чём? Помолчали минут сорок. Я стал задрёмывать, и тогда он… Нет, всё! И так я вам слишком много лишнего наболтал…

Был личным детским врачом у одного олигарха, личным – у другого, а потом стал лишним, извините за выражение, в Англии человеком. Одно скажу маленьких людей большие деньги разрушают, а большие люди с большими деньгами разрушают… Нет, не скажу, подписку давал… Хотя про наше молодое поколение могу.

– Какое молодое поколение?

– Поколение детей. В том же рыцарском зале присутствовал раз на дне рождения Антоши, сына хозяина дома, отца моего подшефного младенца. Впечатление, доложу я вам, более грустное, чем описанные комсомольские бдения. Те хоть знали такие слова, как совесть, справедливость, доверие, солидарность, любовь к родине, дружба народов, коллективизм, взаимовыручка. Эти говорили между собой только по-английски, то есть на хорошем английском. И только о деньгах, модной музыке и сексе. Атмосфера паба, пили пиво и смотрели футбол. Играл «Манчестер Юнайтед» не помню с кем… Среди них был один парень, который прилетел в Лондон недавно, над его английским они потешались, над внешним видом издевались. Простой парень, сибиряк. Он сказал тост по-русски: такой обычный хороший поздравительный тост. Типа я познакомился с Антоном много лет назад, то есть нас родители в детском саду познакомили, желаю ему здоровья и счастья!.. А у него папаша как раз из того самого академгородка, где Алексей Иванович когда-то секретарствовал, и папаша этот – настоящий учёный, доктор наук не по партийной линии, а по физической химии. И вот у него талантливый сынок подрос, тоже физик-химик, его прислали на стажировку в британскую лабораторию чуть ли не Резерфорда. И Антона попросили по старой дружбе ввести его в свет, или, как сейчас говорят, в русскоязычную тусовку. Чтобы он совсем уж валенком в Лондоне себя не чувствовал.

Нет, Антон вёл себя нормально, но остальные над парнем посмеивались: и, повторяю, над его плохим английским, и над его сибирским говором по-русски, и над его растерянностью в чужой стране и в чуждой среде. Он их стиль жизни не понимал в принципе, а они его тихо презирали, так как между прочим выяснилось, что у его отца нет миллиарда даже в рублях. У него и миллиона не было. Один из приглашённых на день рождения англичан – смуглый такой парень, похожий на пакистанца, которых здесь много, но со звонкой графской британской фамилией – стал его как будто защищать, беседовать с ним, поддерживать, обнимать и уводить из зала. Сын сибирского академика через некоторое после ухода время вернулся весь белый, и сказал мне, что дал англичанину в морду, потому что тот делал то, что у них в Новосибирске ещё не очень принято, полез к нему с поцелуями и в штаны. Я ему: молчок про это, ты его не бил, ничего не знаешь, ничего не видел. Вскоре появляется и этот коричневый граф с рассечённой бровью и заявляет, указывая на нашего юного физхимика, что он этого дикаря посадит. И кроме шуток набирает номер на мобильном телефоне. Все бросились его отговаривать: зачем полиция в день рождения? Он ни в какую, говорит, что дикарь его оскорбил, совершил над ним акт гомофобии. В общем, грозит, шантажирует, фак ю да фак ю. И вот что меня удивило – я опять про предательство, которое стало нашей национальной идеей, – юные соотечественники смотрели на физхимика с ненавистью. Как будто он больше всех виноват в испорченном вечере и предстоящем судебном разбирательстве. И требуют, чтобы тот извинился перед этим цветным геем, у которого в данной ситуации море возможностей испортить жизнь всем присутствующим, а не только кругом виноватому физхимику, дремучему совку, лоху и гомофобу. То есть давят на него: делай что хочешь, но заминай скандал с этим ни в чем не повинным гражданином Соединённого королевства, так как у него все права, он – сплошное меньшинство: граф, гей, цветной и, кажется, ещё и инвалид. Закон будет на его стороне. Сибиряк – в шоке. Ему натурально срок грозит. Что делать?

Я сладко улыбаюсь Дэну – видите, имя этого коричневого голубчика вспомнил – и говорю ему, что он очень хорошенький и что я – врач, что ему срочно нужна медицинская помощь. И очень, повторяю, сладко улыбаюсь. Антон, сын Алексея Ивановича, благодетеля моего, обомлел, он никогда меня таким не видел. Я и сам от себя обомлел – беру ласково у этого Дэна из рук телефончик, а его под ручку и увожу в смотровую, то есть в мой кабинетик. Как бы ему объяснить, чтобы он понял?.. Нежно обрабатываю его рассечённую бровь, бланш под глазом; челюсть, ребра оказались целыми, однако гематомы по всему телу – видно, что сибиряк-то со страху его от души уделал – сажать есть за что. Начинаю разговаривать. Тоже предельно нежно. Выкладываю между тем на стол инструменты, которые предназначены для срочного хирургического вмешательства, глажу их и перебираю, отличные немецкие скальпели, ланцеты, хирургические ножницы, зажимы. Ещё на нервной почве протезы свои изо рта вынул и в стаканчик с водой определил… Он смотрит на всё это и потеет. Вдруг говорит, что очень писать хочет и хочет выйти. Я ему даю утку: типа ссы здесь – дверь-то я на ключ запер. Он смотрит на меня, на хирургические ножницы, на протезы мои – они ему особенно, наверное, понравились, и головой мотает: типа потерплю. Но чувствует по нарастающей, что его здесь не только лечить будут…

Я ему объясняю, что народ мы покуда действительно дикий, медведи по улицам ходят, водку бочками пьют, к Европе ещё не совсем готовы. У нас – свои отсталые традиции: крестные ходы, то-сё, прежде чем в любви объясняться и в трусы лезть, нужно познакомиться поближе с человеком, подружить какое-то время: в кабак, в театр, на футбол сводить. Спросить: нет ли у него уже кого-то? И только тогда уже можно приставать. Ну дикари такие, понимаешь? Так что надо понять и простить. Тем более что у молодого человека есть старший товарищ, которого эта ситуация задела за живое. Тут я особенно сладко улыбнулся, намекая на себя. Он что-то наконец понял и сказал чистосердечно, что прощает, понимает, ноу проблем и просит в ответ и его понять. Я говорю ему по-английски: шит, фак ю, точно ли? Отвечаешь? А тем временем ласково, широко, по-русски улыбаюсь, он в ужасе от меня отворачивается, дрожит: ноу проблем, – опять клянётся и говорит, что писать очень хочет. Я глажу его по голове, чтобы удостовериться, что сдержит слово. Он падает на колени: только не надо со мной ничего делать, говорит, я ещё очень молодой, я жить хочу, всё, что хотите, сделаю… Ладно, говорю, я не злопамятный, ступай. А он уже встать не может, не верит, плачет, знает, как их брат в ревности изощрённо-жесток бывает. Мне даже жалко его стало, он быстро-быстро рассказал мне всю свою жизнь, трудную, надо сказать, если не врал. Бастард он, сын родовитого английского дипломата и дочери раджи, рос в Калькутте; у матери он – один, там это редкость. В школе ребята над ним издевались, потому что он не такой, как все. В пятнадцать лет не выдержал и рванул в Лондон искать отца. Пока до него добрался, много чего случилось, обманывали его, скитался, голодал, потом наконец встретился ему добрый человек, который его понял, потом другой, тот не только понял, но и помог выйти на отца, который долго его не признавал. Но признал. А главное, он перманентно страдает от одиночества: деньги и всё теперь есть, но любви нет… Рыдает, заглядывает в глаза, вылитый Джонни Депп, только коричневый, руки тянет ко мне, молит, чтобы и я его понял и простил.

Врал, не врал, но он меня растрогал. Я даже расчувствовался. От греха подальше помог ему добраться до ближнего сортира, он просил не оставлять его, но я отбился: сам, мол, давай. И возвращаюсь в коллектив. А там, как сейчас помню, телекинотеатр во всю стену повторяет, как Уэйн Руни гол забил, очень красивый проход, всех защитников обвёл подлец и мощно пробил мимо вратаря, а если бы во вратаря попал, то плохо бы ему было. Все радовались этому голу, а когда я вошёл, перестали радоваться. Засовестились. Я успокоил: полный, говорю, порядок. Подзываю физхимика, делаю ему на русском языке втык, основная мысль которого заключалась в том, что нечего тебе, дикарь, в этих кругах вращаться, ничему хорошему тебя эти джентльмены не научат, сейчас же вали отсюдова и водись только с коллегами-физхимиками, такими же дикарями, как ты, тогда, может, толк будет. То есть я его как бы примерно наказал и с позором выгнал.

И никаких последствий для сибиряка не последовало. Последовали для меня.

Визу отказались продлить. Без объяснения причин.

То ли Дэн этот всё-таки не простил мне вынужденной исповеди в смотровой и наябедничал кому-то в палате лордов. То ли кто из завистников-педиатров расстарался или ещё что-то, но кончилась моя лондонская гастроль. Так-то.

Не стал я лидером политической партии. На пустяке засыпался. На человечности.

Мерзость всё это… Ей-богу, лучше про ягодку смородины в анютиных глазках… Ту, которую я недоцеловал. Да, недоцеловал… И про другие прелести и предательства моей быстропротекшей жизни…

Педиатр умолк.

Костя не сразу смахнул британское наваждение и вернулся в будни сетуньской поймы, увидел, что по-прежнему плещет у коряг вода, утки уплыли к другому берегу, где бабушка учила внучку их кормить, с поля гольф-клуба слышалась деловая иностранная речь…

Он, конечно, никак не ожидал, что в заштатном районном педиатре может обнаружиться такое море дури, чувств, политических прозрений, демагогии и доброты. Кто он? Неужели правду рассказывает импровизатор? Ну про личную-то жизнь вроде не врёт, это было бы совсем бессовестно, а бессовестным назвать Бориса Аркадьевича было никак нельзя. Бессовестным скорее был Костя. Нет, из-за такого радиостанцию сразу прикроют. Или не прикроют?

А педиатр как ни в чём не бывало продолжил.

– Так вот Иуда, дружок-то мой, муж Бэлкин… Жизнь у него не сложилась. Убили его, после катастрофы 91-го возвысился до председателя совета директоров фирмы по поставкам медоборудования, президентом которой стал папаша Бэлки. Жили они хорошо, чисто для себя, с детьми не торопились, и как тут про детей думать, когда вжик-вжик – как щуки во время жора, миллиарды в руки плывут. Грохнули его в 95-м, взорвали вместе с ни в чём не повинным личным шофёром. И осталась Бэлка со своими анютиными глазками одна-одинёшенька…

– А откуда вы это знаете, Борис Аркадьевич?

– Так она после смерти мужа звонить мне стала, и сейчас звонит… Очень огорчает, стала почти как я… Выпивает… Московскую квартиру продала, живёт на даче, говорит, что всё ещё любит, зовёт к себе садовником, но как я маму оставлю?..

А тогда я был потрясён предательством друга. Разве это не предательство, хотя он меня уверял, что это, наоборот, акт дружеского участия, спас меня от неверного шага. А ведь и вправду спас… Зря я его бил и чуть не убил тогда. Ведь он собой пожертвовал, я-то живу, слава богу, а он где? Повторяю, это горестное обстоятельство помогло мне, обозлённому, завершить работу, которая много для меня тогда значила. Завершал я её, понятное дело, один. Учёба, работа меня не предавали. Я увлёкся некоторыми специфическими проблемами послеродового выхаживания, ну вам не обязательно знать специальные термины, у вас малыш что надо… Да, там оказалось столько закавык, разгадка которых спасла бы многих. И закавыки множатся. Остановлен естественный отбор, который до ХХ века действовал, но это другая тема…

Пропадал всё свободное от учёбы время на практике в родильных домах, много чего там увидел важного, прекрасного и мерзкого. Цинизмом напитался, и профессиональным, и обычным… Повзрослел, в личном плане жил кое-как, кое с кем, вот именно для здоровья, удержу мне порой не было… О семейной жизни не задумывался, нет, конечно, думал…

– А сейчас думаете? – прервал Костя педиатра, полагая, что он вполне имеет основания думать…

Педиатр усмехнулся, поболтал перед Костей остатками питья в бутылке, дескать, где уж нам уж, жизнь выпита почти вся, дно видно, но потом продолжил:

– Э, нет, вот вы меня так замечательно слушаете, и я как будто оживаю и думать начинаю: может быть, я ещё не совсем того, а? Сгожусь на что-то Родине!.. – спросил он с надеждой. И улыбнулся совершенно очаровательно, к сожалению, наполовину беззубым ртом.

– Почему нет? Жизнь только начинается. Вроде с рождения сразу кончаться начинает, но на самом деле каждый день, каждую минуту только начинается… До самого смертного часа… – уверенно ответил Костя.

Развёл-таки его на философию эротоман-реакцио-нер-ираклий.

– Да, главное – впереди. Это когда я уже предавать начал, и поплатился по полной, и до сих пор плачу… И вот… мать честная… – он вдруг притормозил и перешёл на шёпот, – смотрите-ка, Абба, чистая Абба…