Текст книги "Говорит Москва"

Дог вдруг совершил яростный прыжок к сосне, передними лапами царапал кору ствола и яростно лаял, требуя, чтобы белка немедленно спустилась. Белка не послушалась, стремительно взлетела на самый верх, перелетела на другую сосну, потом на следующую. Выяснилось, что она не одна, верхушки сосен взволновались от беличьей беготни…

– Старый стал. Раньше бы не упустил, – грустно отметил профессор. – Морган, молодец, ко мне! Не ловим мы с тобой мышей… Всё, в этот раз не заблудились, – завершил грибной поход Данила Иванович.

– Маша, смотри, сколько мы грибов набрали, а Зойка говорит, заморозки. Сделайте жюльен, или нет, это долго, просто поджарьте с луком, именно поджарьте, чтобы с корочкой. Как там утка? Мы с Константином Викторовичем пока разомнёмся аперитивом.

– Я за рулём, – попытался возразить Костя.

– Я тоже умею водить машину, – с недоумением отозвался профессор, – но какой руль? Будете ночевать здесь. Что смотрите? Всё, я вас утвердил. Любовь с первого взгляда, стал бы я вас троекратно-то по-русски челомкать… Я вас по радио слушал, а как увидел, так сразу и утвердил. И Морган вас принял, он не каждого так мирно встречает. Когда от соседей таджики-строители заходят, его еле удержишь… Два года я не буду проверять ваши чувства, я не такой подозрительный, как академик. Сразу вижу: наш человек, а не олигархический болванчик, о котором для Зойки Мария Петровна мечтает. Переночуете здесь в барских покоях на втором этаже, на академических перинах и не захотите уезжать, у нас всем места хватит. В этом доме, когда академик был в силе, единовременно проживали до двадцати персон…

– Могу помочь грибы приготовить, быстро, я умею, меня мать научила… – предложил Костя свои услуги.

– Молодой человек, бросьте эти плебейские привычки, вы скоро, не ровён час, барином сделаетесь, графом Николиногорским. Никогда не помогайте женщине готовить. Никогда и ничего! Кроме шашлыка! Будете голодать, умирать, но не смейте делать женскую работу…

Данила Иванович говорил, с любопытством поглядывая, как Костя его слушает.

– Вы знаете, Константин Викторович, что вы на меня чем-то похожи? Вам Зоя не говорила? Только кость шире. Одобряю Зойкин выбор, в вас нет польской крови? А грузинской?

– Нет, только русская, – вдруг почувствовав некоторую ущербность, признался Костя.

– А во мне не только… Потому я и фрукт такой экзотический, ни на кого не похожий…

За разговором, точнее, за монологом профессора прошли на застеклённую прохладную веранду с видом на заросший пруд. Морган прилёг, видимо, на своё обычное место в углу и смотрел на хозяина с глубоким стариковским прискорбием. По собачьим возрастным меркам он был намного старше Данилы Ивановича.

Ломберный столик украшали две рюмки и два блюдца: одно с горкой арахисовых орешков, второе с вялеными маслинами. Профессор поставил на стол бутылку виски. То ли литровую, то ли 0,75.

– Всё не выпьем, но много отопьём, как говорят в народе. Поражаюсь всё-таки, как вы на меня похожи… Давайте за родственный союз, связующий Моцарта и Сальери! Вы – Моцарт, я – Сальери. Каждый на старости лет немного Сальери, а все молодые – Моцарты. Старики завидуют молодости, юнцы так глупо её транжирят… Сразу скажу о радио, слушал вас не раз: и с Зойкой, и без. Видно, точнее слышно, что человек вы хороший, умный, но к дураку попали, я о Лупанове. Однако Бог с ним, и милосердие иногда стучится в их сердца… Вы наверняка хотите спросить: зачем я сам так часто мелькаю в ящике? Мне это надо? Отвечу откровенно: надо. Зачем? Чтобы знали, что я есть. И боялись. Говорю я, конечно, в основном то, что хотят услышать от меня телередакторы, а вот делаю то, чего не хочет никто… Будьте здоровы!

– Ваше здоровье, Данила Иванович!

– Да, в качестве аперитива я виски предпочитаю водке. Все считают, что водка – исконно русский напиток, ан нет, впервые дистилляцией занялись в Польше, в пятнадцатом веке, но этим сомнительным приоритетом я бы не гордился… Я полонист, историк. А что такое история? Это море фактов, подтверждённых и неподтверждённых, из которых составляется картина исторического события. Так скомпонуешь факты и так обоснуешь свою версию, будет одна история, иначе – совсем другая. Что мы и наблюдаем. Но! Но должна же быть объективная, без утайки чего-то сейчас политически неудобного картина? Должна. Где? В научной монографии. Люблю я или не люблю поляков, русских, евреев, немцев, Пилсудского, Тухачевского, Сталина, Гинденбурга, но объективная картина должна быть. Не перечень фактов, не пазлы, а правдивая картина, из них составленная. Для того чтобы её создать, нужно время и деньги, гранты, так их растак, не к ночи будут помянуты. От нашего правительства, не нашего, ото всех беру. Пользуюсь архивами, работаю, сдаю потом наработанное, а монографию-то пишу свою. Конечно, ею потом воспользуются так, потом эдак, но она будет. Вот Карамзин был монархист, так сказать, романовец, потому Рюриковичи у него один хуже другого, особенно Грозный. А что ему стоило тайно создать кроме той истории, которую надо – и я с ним согласен, её надо было тогда писать, – и другую, тайную, правдивую, полную, противоречивую… Не создал.

Этим я занимаюсь. Обнаруживаю настоящие пружины, которые скрыты под морем событий, точнее слов о них… Вот, к примеру, в чём заключается настоящая пружина моего сиюминутного поведения, как вы думаете? Чтобы вам банальности про пазлы рассказывать? Чепуха, это всё вы и без меня знаете. Настоящий мой интерес в том, чтобы с вами ближе познакомиться. И не для того, чтобы принять в семью или не принять! Всё, Зойка выбрала – хотим мы или не хотим, вы – приняты. А в том, чтобы больше вас узнать – один взгляд больше скажет, чем тонны книг. Вот где настоящая пружина! Ведь нам с вами жить. Может показаться, что я вас уму-разуму учу. Поздно учить, надо жить с тем, что есть. Ваше здоровье, за науку! Жаль, что с ней у нас сейчас некоторый ужас. Поверьте, я очень вам сочувствую, Зоя говорила, что ваша научная карьера оборвалась на самом взлёте. Физики стали не нужны, и лирики не нужны, нужны клирики и циники… Да, про ваше радио. Конечно, у вас есть талант, какой-то свой, ни на кого не похожий – индивидуальность. Но ещё немного, и вы достигнете потолка – я чувствую, что вы быстро достигнете, – и что дальше?.. Зойке вон радио уже надоело. По секрету скажу, она детей хочет, покоя, семьи; набегалась, дура, по клубам, хорошо, что живой ушла… Вот её пружина. А ваша в чём? В профессии этой неверной?

Костя нахмурился, профессор вторгся в то, куда Костя никого не допускал. Он ощущал себя на своём месте, да, но по секрету от самого себя понимал, что на радио не может быть того слияния и поглощения работой, как в лаборатории Маркина.

– Не обижайтесь, Константин Викторович. Да, скоро будете стучаться в потолок… И что делать, спросите вы? И я отвечу. Пробивать его. Ваш главред – циник, пишет свои стишки, романчики… По секрету скажу, как историк и отчасти грузин, этот его цикл про коллежского асессора Чертишвили с точки зрения исторической правды – бред сивой кобылы, а люди ему верят – кошмар и ужас. Но погодите, он своего асессора доведет до 37 года и сделает членом Политбюро, а потом в космос отправит… Радио – для Лупанова так, рычаг для устойчивости существования, прикрытие. Как для меня – эти ток-шоу у всех малаховых и познеров. А вы можете рвануть, а для этого надо что-то несусветное сделать. Что? Правду наконец какую-нибудь сказать! И посмотреть, что будет. Сказали, пробили один потолок? Пробивайте следующий. Потом ещё и ещё. Раздвигать пространство правды. Настоящий потолок случится, когда вам заткнут рот. Выгонят или, извините, убьют. А быть просто ведущим изо дня в день, год, другой, пятый, дальше – скучно, борьба должна быть. Вы на радиостанцию «Ахарбат» не пытались устроиться?

– Нет.

– Правильно, очень вас там ждали. Они расширяют пространство. Но не правды, а границы дозволенного. Ведь всем же нравится, когда ругают начальство, но когда его не ругают, а поносят, уничтожают, то это уже не журналистика, а убийство…

Всё же, извините, не совсем мужское дело – шоу-бизнес, а радио часть его, что-то временное в этом есть – как для студента Сорбонны в каникулы официантом в Цюрихе подрабатывать. Я говорю вам это на тот несчастный случай, если вдруг разонравится вам зефир-эфир. Если почувствуете, не переживайте, это даже хорошо, это – рост. Так и должно быть. Мне кажется, в вас заложено что-то неповерхностное. Конечно, у журналиста просто нет времени доходить до самой сути, надо успеть проскакать по кочкам и создать из увиденного удобоваримую, хорошо поедаемую картинку. Создать новость. Один создаст одну, другой – другую, но из одного и того же события. Такую, какую нужно заказчику. И потому любой новостной выпуск начинается с мерзостей и катастроф. Несерьёзно это. Уважаю тех, кто ездит в горячие точки, а тех, кто болтает в эфире часами ни о чём, извините, жалко. Пока молодой – можно, а дальше – или оголтелый сектант, или циник, как Лупанов. Хотя в стишках его проскальзывают иногда замечательные саморазоблачительные нотки. Слушайте, как хорошо-то!.. Я захмелел, отлично мы разговариваем. Вы, Константин Викторович, великолепный собеседник. Муся, как утка? – крикнул Данила Иванович, и его вопрос оглушительным лаем поддержал дог, так громко, что в столовой зазвенел хрусталь.

– Сейчас-сейчас, Даня, она дойдёт, мы грибами занимаемся, придумали вы нам работёнку, – откуда-то издалека отозвалась Мария Петровна, – Людка-мерзавка отгул взяла, мы из-за неё ничего не успеваем.

Проверить, как там мужчины, забежала раскрасневшаяся от готовки Зоя. Увидела, что они уговорили уже полбутылки, и не сразу поняла, что не вина, а виски.

– Папа, что ты делаешь с русским народом, ты мне его спаиваешь, ты же обещал, что будешь пить сухое грузинское вино…

– Зойка! Брысь. Как я могу со своим сыном пить какое-то там сухое грузинское вино? А он мне сын с некоторых тебе известных пор, хотя пока и не законный, но сын. Где утка?

– В духовке.

– Зой, неси гитару, петь хочется. Она мне рассказывала, что батюшка ваш изумительно поёт, – обратился профессор уже к Косте, – мы тоже иногда берём в руки гитару. Зоинька, спасибо, детка, будешь подпевать? Она была маленькой, – говорил Данила Иванович, настраивая гитару, – и мы с ней пели, так она чудесно подпевала. Эву Демарчик знаете? Нет? Ничего страшного. А Зойка чудесно пела «А может, нам с тобой в Томашев?..» своим тоненьким детским голоском, тоскливо так, я не сентиментальный человек, но плакал. А сейчас послушайте нечто из совместного произведения моих дальних родственников Агнешки и Булата.

И запел приятно дрожащим баритоном, тепло напомнившим Косте о голосе любимого артиста отца – ленинградца Александра Борисова:

 
– К чему нам быть на «ты», к чему?
Мы искушаем расстоянья.
Милее сердцу и уму старинное:
«Вы – пан, я – пани»…
 

Трогательно неумелой колоратурой вступила Зоя, повторив вторую строчку: «Милее сердцу и уму старинное: “Вы – пан, я – пани”».

Пошли дальше:

 
– Какими прежде были мы,
Приятно, что ни говорите,
Услышать из вечерней тьмы:
«Пожалуйста, не уходите».
 

Вот эта пропетая Зоей мольба: «пожалуйста, не уходите», беззащитно-просительная интонация почему-то запомнились Косте на всю жизнь. И потом всегда он вспоминал это «пожалуйста, не уходите», когда хотел уйти от Зои.

 
– Я муки адские терплю,
А нужно, в сущности, немного —
Лишь прошептать: «Я вас люблю,
Мой друг, без вас мне одиноко».
 

Зоя всего-навсего повторила строчку, не очень попадала в ноты, но трогательно спела самую суть: «Я вас люблю, потому что мне одиноко».

Заключительный куплет, где «на грош любви и простоты, но что-то главное пропало», отец с дочкой исполнять не стали. Данила Иванович отдал Зое гитару.

– Хорошего понемножку, потом и романсы споём, да, Зоинька? Ах, пане-панове, ну, за сто пудов любви, как сказано у Чехова?!

– Сто пудов, – согласился Костя.

– Зойка, иди к маме, – отправил дочку Данила Иванович, закусив оливкой очередную рюмку, – у нас в ожидании утки – отличный мужской разговор. Дело в том, дорогой Константин, можно я вас так буду называть?..

– Конечно.

– …что крепкие напитки я употребляю крайне редко, пью вино. Мне привозят из Мингрелии настоящее… Ведь почему мой папа, царствие небесное, попал к Берии? Потому что моя мама была родственницей жены Лаврентия Павловича – Нины Теймуразовны. И посему, когда Берия чистил Ежова, отец уцелел. А вот дорогой Никита Сергеевич в самую что ни на есть оттепель и расправился с ним. У нас на Хрущёва с супругой разные взгляды, но это всё быльём поросло. До моего поступления в институт мы с мамой голодали. Кем она только не подрабатывала. Отец – шляхтич родовитый, бывший ответственный сотрудник МГБ, мать – княжна, бывший ответственный сотрудник Госполитиздата, а сын рос голодранцем. Голодное детство, но это что? Моего троюродного брата по папиной линии, родившегося в Питере в начале сорок второго, чуть не съели. Да, дорогой Костя, такие были времена, спасло его то, что он, как и я, субтильный, худенький с рождения…

Отец Толи Валидзе мне помог поступить в университет. В России выгодно быть хоть немного, да нерусским. Обязательно землячество чем-нибудь да поможет. От поляков не дождёшься, а грузины с евреями очень помогли. Мать-покойница, как Брежнев пришёл к власти, вернулась в Политиздат, дожила до защиты моей кандидатской диссертации… Мы в Москву тогда уже вернулись, двухкомнатную квартиру нам с мамой дали в год пятидесятилетия Октября. И она вздохнула наконец: сейчас заживём, и вот беда, как только не надо стало ежеминутно бороться за жизнь, болезни на неё и накинулись. Тяжело уходила… Помянем матушку, умницу мою, страдалицу… Всё хотела в Грузию к себе перед смертью наведаться, но родных не осталось, только очень дальние родственники, но они ей не могли простить предательства: большевизма, папиных подвигов… А она идейная до самой смерти была, плакала, когда кровавого тирана из Мавзолея выкинули. Такие люди были, Никиту считала хамом и презирала. «Предвестьем льгот приходит гений и гнётом мстит за свой уход». Только не гнётом, а идиотом. Распадом, энтропией, равнодушием… Инфантилизм погубил Россию. И пролетарский интернационализм… Как хорошо я захмелел… Победил индивидуализм. А тут ещё коммуникационный взрыв, персональные компьютеры, интернет, мобильные телефоны… В контенте побеждает поверхностность… Люди разучились быть в диалоге. Монологи воюют с монологами. Мультиплицирование одиночества вместо конвергенции и роскоши человеческого общения, поговорить не с кем… – уже как будто не с Костей, а с бутылкой беседовал Данила Иванович… – Муся, Му-ся! – довольно громко позвал он и предложил Косте: – Давайте вместе позовем: Му-ся, Му-ся! Ут-ка, ут-ка!

Морган встал и дисциплинированно трижды гавкнул, зевнул и опять лёг, положив морду на лапы.

Через несколько минут на веранду скорбно вошла Мария Петровна, за её спиной как будто пряталась Зоя.

– Даня, – сказала Мария Петровна строго, – как тебе не стыдно? Ты напился!

– При чём здесь я? – громко удивился профессор. – Где утка?

– Какая утка?

– Я тебя спрашиваю, Зойкина мать, где утка с яблоками?

– Ах, это? Даниил Янович, я пришла сказать тебе… – Мария Петровна как будто готовилась сообщить что-то торжественное, но не могла решиться.

– Что?

– Она сгорела.

– Как сгорела? – Данила Иванович побледнел.

– Она не хотела доходить, и я поставила духовку на 300.

А сама пошла сервировать стол, потом заслушалась, как вы пели, вспоминала, как мы с тобой ходили в «Современник» на «Вкус черешни» с Олеженькой Далем и Леночкой Козельковой, потом мы заговорились с Зоей…

– О чём?

– О жизни, Данечка!..

– Конкретнее.

– О том, ставить хрусталь на стол или не ставить, потом о…

– И что решили?

– Так и не решили.

– И утка сгорела?

– Да, Даня, она сгорела.

– Ну хотя бы яблоки остались?

– Да, немного осталось, и мяса немного осталось.

А картошка на противне тоже сгорела. Мы хотели вас порадовать этим противнем…

– Так неси что осталось! Меня тошнит уже от этих орешков. Да, вот и запах дошёл. Запах сгоревшей утки. Соседи подумают, что у нас заработал крематорий. Ох, что было бы, если бы был жив твой папа?! Что бы сказала твоя мама! Утку с яблоками проворонили! Позор, позор!

Костя думал, что это – какие-то шуточные семейные разборки. Данила Иванович ему очень понравился, но сейчас это был совсем другой человек, не тот, что обнаруживал пружины.

– Утку сожгли, фашисты, – кричал он, как будто раненый в самое сердце, – утку, которую я своими руками выбирал. Огромную, жирную, как гусь Паниковского, горе, горе мне… Ну хоть грибы поджарились?

– Они тоже были в печке на нижней полке.

– Вы и грибы сожгли? Но пожрать хоть что-нибудь дадите?

– Идите в столовую! – стараясь сдерживать себя, говорила Мария Петровна. – И, пожалуйста, Даниил Янович, воздержитесь от грубых выпадов! Вы мне ребёнка испортите!

– Пойдёмте, Костенька-ребёнок, я вас непременно испорчу. Ох, испорчу. Нельзя мясо доверять женщинам! Ничего им нельзя доверять. Морган – за мной!

Профессор встал с более чем ополовиненной бутылкой в правой руке, с двумя рюмками в левой, и вдруг его сильно качнуло. Костя успел его поддержать, а он, воспользовавшись моментом, шепнул Косте на ухо: «Полчаса потратить на выяснение того, ставить в день помолвки родной дочери на стол фамильный хрусталь или не ставить, а в это время в лагерной топке сгорает утка! Идиотка!»

В столовой мужчины сели с краю древнего фундаментального стола. Взволнованная Зоя с кухонным полотенцем на шее металась между ним и старинным сервантом и выставляла на стол фамильный хрусталь и кузнецовский фарфор. Белая Мария Петровна смотрела на неё и на мужа как на врагов и протирала бокалы салфеткой.

– Мария Петровна! – обратился профессор к супруге, осмотрев всё ещё пустой стол. – Будьте любезны, если вас не затруднит, ясновельможная, ответьте на один вопрос. Это очень простой вопрос. Есть ли у нас нарзан? Или какой-нибудь сок, может быть, томатный или грейпфрутовый? Нет, я не спрашиваю о закуске, а о хотя бы каком-нибудь бутербродике, какой-нибудь с чем-нибудь канапушке. Я закупал вчера всё это: сыр, колбасу, окорок, телятину, соки… Утку…

И вдруг взревел.

– Я есть хочу!

Совершенно неожиданно его поддержал Морган, но не лаем, а каким-то даже агрессивным воем.

Зоя рванулась на кухню и не заметила, как полотенцем задела стоявший на столе хрустальный бокал, и он полетел на пол. Костя в стремительном нисходящем прыжке успел перехватить его у самого паркета.

Спас бокал.

И встретился взглядом с Морганом, который был тут как тут, обнюхали друг друга. Вставая и ставя бокал на стол, Костя сказал, как будто оправдываясь:

– Я в институте вратарём был, в сборной факультета по гандболу играл.

Данила Иванович ничего не сказал, встал и, торжественно выпрямившись, пошёл на кухню. Дог также с большим достоинством последовал за ним.

В академическом доме гремела тишина. Слышно было, как Мария Петровна протирает хрусталь. Когда муж вышел, она сказала: «Это – ад». Из глаз будущей тёщи летели искры.

Раньше отца прибежала Зоя с соками, нарзаном и старинной кухонной доской – в центре она была вдвое тоньше, чем по краям – резали на ней лет семьдесят. Вслед за ней вошёл отец с батонами докторской колбасы, белого хлеба и огромным кухонным ножом. Вывалил еду на свободный, не сервированный полукруглый край стола, кивнул пригласительно Косте и сказал:

– Пока дамы решают проблемы хрустальной ночи, мы тут, так сказать, на газетке устроимся, по-походному. Рюмочки, Костенька, прихватите со скотчем. Мне кажется, откровенно говоря, что это – саботаж, диверсия, заговор врачей-убийц. Идеологов голодания, подпольщиков-диетологов. Где Вышинский? Андрей Януарьевич! Обвиняют польского князя в спаивании русского народа, а сами закуску обеспечить не могут!

Морган, виляя хвостом, дважды гавкнул.

– Даня, если ты скажешь ещё одно слово!.. – возвысила голос Мария Петровна, ставшая вдруг похожей на портрет актрисы Ермоловой работы Валентина Серова, нет, на портрет генерала Ермолова работы Джорджа Доу.

Костя приготовился закрыть глаза и зажать уши. Но Данила Иванович ничего не сказал, а аккуратнейшим образом тонко нарезал колбасу. Слышалось теперь только, как нож кромсал колбасу, ударяясь о доску. И как шлёпались неаккуратные колбасные кружки на паркет, и как их поедал дог…

– Садитесь, Константин Викторович, не будем дамам мешать сервировать стол. Угощайтесь, голубчик. Какое счастье, вы не представляете, – говорил профессор, засовывая колбасу в рот, – просто утолить голод. – Костя тоже быстро и с удовольствием съел бутерброд. – Только голодный человек получает удовольствие от еды, – говорил профессор, нарочито чавкая. – И к тому же самой простой. Тем, кто в детстве перебивался с красной икры на чёрную, а теперь безуспешно пытается похудеть, этого не понять! А мы с вами простые сельские ребята, вы – лобненский, я – успенский, мы не боярыни николиногорские, не интеллигенты какие-нибудь потомственные, в нас нет ни капли крови ни купцов первой гильдии, ни любавических хасидов…

– У меня прабабка из купцов была, правда, третьей гильдии, – вдруг вставил слово Костя.

– Это одна восьмая часть, голубчик, восьмая! А там – вся, адская кровавая мешанина купцов-староверов и любавических хасидов.

– Что ты врёшь, какие хасиды, Данька?! – взвилась вдруг звонким противным визгом Мария Петровна.

– Вон! – профессор встал и ленинским жестом указал на огромный портрет, на котором была изображена абсолютно счастливая юная шалунья в восточном наряде. – Твоя мать! Из родовитой хасидской семьи!

– Не сметь, не сметь!!! Трогать мою мамочку не сметь! – ещё выше завизжала ранее разговаривавшая глубоким прокуренным контральто Мария Петровна.

– Я и папашу твоего трону! – теперь ленинский жест профессора устремился на противоположную стену, на которой главенствовал парадный портрет Зойкиного деда в форме генерал-полковника. В руках он держал логарифмическую линейку, что символизировало связь армии с наукой. Дед смотрел в объектив, то есть всякому смотревшему на портрет – в глаза. Он вроде улыбался, но всем, кто встречался с взглядом портрета, через некоторое время становилось не по себе и уж точно не до смеха. Неизвестному Косте художнику удалось передать несгибаемую волю великого учёного и его беспощадный организаторский талант.

– Они из меня своим скупердяйством всю кровь выпили, всю! А ты, их дочь, допила. Хрусталь сохранила, а кровь испила! Ни капли не оставила, – срываясь на фальцет, кричал профессор. – Константин, вы не верите? Вот! – и полоснул колбасным ножом себе по руке.

– Ах! – охнула Мария Петровна.

– Папа! – вскрикнула Зоя.

Кровь не брызнула. Костя на секунду поверил, что действительно ни капли крови в Даниле Ивановиче не осталось. Но скорее всего, от волнения или от чего другого, он резанул себя тупой стороной ножа.

– Папа, мама, когда же это кончится?.. – маминым голосом взвизгнула Зоя, и Косте даже показалось, что она завершила свой вопрос неприличным словом на букву «б».

Зоя выскочила из столовой, громко хлопнув дверью.

Люстра мощно откликнулась.

Костя вспомнил, как ругались – правда, очень редко – его мать с отцом, как отец бегал с ремнём за сёстрами, а он, маленький, прятался под столом и плакал… Подумал, не пора ли сваливать? Помолвка не задалась. Но тут профессор крикнул мощно: «Зоя, вернись! Муся, верни её…»

Мария Петровна резко повернулась и, царственно ступая, пошла за дочерью.

Данила Иванович, воспользовавшись моментом, быстро налил себе и Косте вискаря, заговорщицки подмигнул, чокнулся и выпил. Тут же опять наполнил рюмки.

Женщины вернулись и были похожи на затравленных лисиц.

Костя налил будущему тестю грейпфрутового сока в бокал, но тот пить не стал, а, дожевав и проглотив хлеб с колбасой, сладко зажмурился. Потом корпусом и локтями сделал движение влево-вправо, как будто танцуя твист, и встал с рюмкой в руке.

– Милые мои! Да, Константин, мы тут немного повздорили, так, по-семейному… Ведь как всё просто. Ну и чёрт с ней, с уткой, будь проклят хрусталь… Вам, уважаемый Костя, отдельный респект от Марии Петровны за спасение падшего бокала и заступничество за купечество… Да, какая ерунда. При чём здесь купцы, хрусталь и утка?.. У меня единственная любимая дочь, которую мне подарила моя единственная любимая жена… – Мария Петровна тотчас налила в свой и в Зоин бокал нарзана. – И вот у неё появился достойный жених. Наконец. Вот он. Красивый, молодой, умный, работящий, ловкий – как прыгнул-то… Более скажу – а у меня глаз не замыленный, как сейчас говорят, – он талантливый человек. Я с ним поговорил всего пару часиков, он мне всё про себя рассказал, я ему – ничего… Так вот, Костя и Зойка! Родите мне, пожалуйста, внука. В законном браке, в незаконном, мне всё равно, нам с Машей нужен внук! А то мы сожрём тут друг друга в этом затхлом скрипучем хрустальном каземате…

– Дорогие мои дети… – начала, смахнув слезу, Мария Петровна.

– Мусенька, давайте выпьем за сказанное, – тихо прервал её Данила Иванович, – мы же не на Привозе, где каждая женщина считает своим долгом прервать мужчину… – он начал опять заводиться, но остановил себя, или сил уже не осталось. – За вас! Дочка и сынок!

Он чокнулся с Костей, к нему подошла дочь, он чокнулся с ней и чмокнул в лоб.

– Милая, с тобой мы чокнемся потом, – муж, подмигнув жене, поднял рюмку и опорожнил её. Запил грейпфрутом, начал есть третий бутерброд, но не доел. Заскучал, оглядываясь по сторонам.

Костя чокнулся с Зоей, сделал движение в сторону тёщи, но его за рукав перехватил тесть: «Не уходи!» Костя выпил и жадно заел выпитое бутербродом. Действительно, нужно очень проголодаться, чтобы с таким удовольствием есть докторскую колбасу с хлебом.

– Мусенька, мамочка, милая, поставь в знак примирения нашего с тобой любимого чёрного друга. Луя. Ту, про Моисея Амрамыча…

Столовую заполнил «Go Down, Moses» Луи Армстронга. Данила Иванович начал дирижировать, как будто купаясь и постепенно растворяясь в музыке, руки дирижёра опускались всё ниже. Некоторое время дирижировали, уже находясь на столе, только пальцами и наконец замерли.

Данила Иванович уснул.

– Костенька, поможете? – спросила Мария Петровна. – Даниил Янович сегодня очень устал, работал с шести часов утра, у него сейчас срочная работа, израильский грант, исследование о любавических хасидах. Это – Польша и Россия, его историческая территория, он очень эмоционально вживается в материал, всюду ему теперь мерещатся хасиды…

Подсев слегка под профессора, переложив его руку на своё плечо, Костя аккуратно правой рукой подхватил его за талию и приподнял, Зоя вытащила из-под отца гамбсовский стул. Данила Иванович оказался довольно лёгким мужчиной – Зоя комплекцией была в папу, а лицом похожа была на красавицу-бабушку – и Костя под музыку повёл профессора туда, куда указывала Мария Петровна. Идти пришлось довольно долго.

Сколько же у них комнат? Наконец к концу мелодии, наполнившей дом густой чёрной нежностью, довёл-донёс тестя до дивана в его комнате. В огромном доме у него была совсем маленькая спальня. Осторожно переложил профессора на диван. Дог устроился рядом.

– Дальше я сама, – прошептала тёща.

Костя с трудом нашёл дорогу в столовую. Шёл на звук. На дуэт Армстронга с Эллой Фитцджеральд «Summertime». Зои в столовой не было. Костя сел на своё место и быстро съел ещё один бутерброд. Потом уже не спеша налил себе томатного сока в большой бокал. С удовольствием выпил половину. Вылил в рюмку остатки виски, как раз на рюмку и осталось.

«Чёрный вечер» затих, и Костя подумал: «Хорошо бы и мне сейчас где-нибудь прикорнуть. А где Зоя?» Армстронг обволакивал «What a wonderful world»… Зоя стояла в дверях, смотрела на Костю и тихо плакала. От счастья, от стыда? Вот Костя в первый раз увидел, как Зоя плачет. В комнату вошла Мария Петровна, метнула хищный взгляд в сторону Кости и сказала:

– Теперь чай. Зоинька, деточка, принеси всё, что полагается, пожалуйста, и варенья вишнёвого, мне нужно с Константином Викторовичем о многом серьёзно поговорить.

Вылив в себя последнюю рюмку виски и запив её томатным соком, Костя был готов к разговору любой степени серьёзности. Он был поражён тем, как легко завершился скандал. У него дома после ссоры неделями не разговаривали друг с другом.

Из-за стола надо выходить слегка голодным. Почти так и получилось. Костя вышел из-за стола ещё и пьяным.

Чай здесь полагалось пить на веранде. Тёща начала серьёзный разговор с того, что крайне нелестно отозвалась о домработнице, которая сегодня их так подвела, взяв внезапный отгул.

– Люди разбаловались! Я имею в виду эту лярву. Отгул она потребовала! Да в самый неподходящий момент. – Мария Петровна выложила на стол длинную пачку Vogue, достала тонкими пальцами с отличным маникюром тонкую сигарету, щёлкнула элегантной зажигалкой, похожей на миниатюрную флэшку, и затянулась. Мастерски выпустила несколько колечек дыма и продолжила:

– На самом деле у неё роман с укротителем леопардов, который служит семейству Амалхановых, известных бандитов. Не сомневаюсь, что эта сучка сейчас отдаётся ему где-нибудь в вольере… Скоро понесёт от него леопардёнка… Извините, я сегодня из-за неё так настрадалась – злая, как собака, всё из рук валится. У нас в семье с начала тридцатых годов всегда жили люди, но никогда не воровали так, как сейчас. И не хамили. Приходится постоянно чеки проверять, взвешивать продукты, запирать столовое серебро… Раньше народ был работящий, скромный: что скажешь, то и делали тотчас и беспрекословно, а теперь просят денег за каждый чих, да ещё и хамят…

Зоя принесла электрический самовар, потом поднос, на котором были и заварник с ситечком, и варенье в розеточках, и в серебряной тарелочке рафинад, и кусачки… Когда прелюдия чайной церемонии была завершена, Костя приник к стакану в серебряном подстаканнике, а тёща стала расспрашивать о его родных до того колена, которое он помнит. Помнил он что-то только до прадеда с прабабкой… Когда Костя сказал, что деда с бабкой раскулачили и отправили в лагерь, теща кивнула удовлетворённо:

– Это очень хорошо!

– Чего ж хорошего? Чуть не умерли с голода, – удивился Костя.

– Это хорошо, потому что, значит, у вас есть прививка от сталинизма.

– Но в 1932-м их амнистировали, они поселились в Лобне, работали на кирпичном заводе, и больше их не трогали. Дед воевал, пошёл рядовым, а дослужился до капитана. Был тяжёло ранен под Кёнигсбергом и умер вскоре после войны…

Расспрашивала тёща и о Костиных физтеховских учителях. О двух обожаемых им академиках отозвалась вдруг с презрением: «бездарные компиляторы». Вадима Кирилловича Маркина она не ругала, потому что ничего не слышала о таком докторе физико-математических наук. Вспомнила о своём великом отце, который весь тридцать седьмой год провёл здесь, на Николиной горе, ожидая ареста.