Текст книги "Говорит Москва"

2. Порвали парус

Костя совершил попытку заняться «высокотехнологичным бизнесом». Высокотехнологичность его заключалась в продаже, установке и ремонте компьютеров… Гораздо выгоднее было бы не ремонтировать (чем Костя занимался с удовольствием), а только завозить их и продавать, но для этого надо было войти в близкий контакт с долгопрудненскими братками. Чтобы стать лучшим, приходилось общаться с худшими. Деньги, правда, пошли очень хорошие, но что-то подсказывало Косте, что плохо может стать в любой момент. Однажды он решил объяснить своему быковатому компаньону потенциальную опасность одной на первый взгляд чрезвычайно выгодной сделки:

«Я думаю…» – начал было Костя, но выпускника самого думающего института оборвали: «Думать здесь буду я, а ты делай что тебе велят…»

Войти в бизнес легко, выйти трудно. Казалось, задача не имела решения. И тут Костя, которого вроде научили в институте думать, стал «тупить, меньжеваться и ссать», после чего его с презрением за непацанское поведение выкинули в сектор обслуживания. Теперь деньги стали не очень хорошими, зато необходимость общения с «молодыми людьми, впоследствии покойниками» отпала. Костя успел свинтиться до кровавых разборок, которые потрясали не только Долгопрудный…

Однажды он устанавливал новую аппаратуру на радиостанции «Парус», которая располагалась недалеко от Савёловского вокзала. И так лихо, то есть быстро, дёшево и качественно выполнил работу, что ему предложили должность технического директора, то есть курировать всю электронику молодёжной радиостанции. По деньгам, как ни странно, это было не так интересно, как высокотехнологичная шабашка с установкой-починкой, но… очень интересно по другим причинам.

Творческим.

В молодёжной радиостанции доминировали, конечно, шестидесятники, оставшиеся от совка, но был и обширный молодёжный прайд. Дружный в том смысле, что все дружно добивались индивидуального успеха. Костю все очень любили – он никому не был соперником и всем был нужен… Клубилась молодая жизнь, даже дефолт молодёжь станции пережила весело – нечего было терять. Свободная «радиоактивная» семья. Шведская. С преобладанием женского фактора, что для Кости, прибывшего из преимущественно мужского коллектива высшей школы, было совершенно необыкновенно. Старики, ведущие культурных программ, отработав свои эфиры, сразу уходили домой, а молодёжь оставалась. Воздух свободы пьянил головки милым референткам, продюсершам, редакторшам. Дни рождения, пикники, ночные клубы – всё все вместе… И никаких ограничений, ни парткомов, ни профкомов – полная свобода. Кажется, все со всеми переспали. Ну как отказать, если кто-то очень хочет? Это как-то даже не по-товарищески. Костя посильно участвовал в этой демократической сексуальной революции, то есть был одним из её лидеров. Во всём ведь надо было быть первым. Только с одной из радиоведущих у него долго ничего не получалось, с Зоей Понятовской…

Выбился в звёзды радио Костя совершенно случайно. На вечерний эфир не приехал ведущий-новостник, вернее приехал, но таким обкуренным, что задержавшийся в офисе Костя проявил самоуправство и до эфира его не допустил, как не допустил и ведущего ночного эфира, который «взял своё» уже на станции. Коллеги, беспрестанно хохоча, составить текст выпуска могли, а произнести его – нет. Пробовали, не получилось – душил смех: «В подмосковном Пушкино расстреляна… ха-ха-ха… семья предпринимателя… хаха-ха, я не могу… объявлена операция «Пере… перехват», ух-ух-ух, уссаться можно…» Костя на нервной почве без запинки провёл выпуск новостей. В суматохе он и не заметил, как классно, профессионально дебютировал в качестве диктора, обдолбанные коллеги тянули вверх большие пальцы: «Супер, ха-ха-ха, ты нас убрал, ты лучший…» Однако предстояло ещё ведение и ночного эфира. Оно состояло из запускания музыки по просьбе не дремлющих охранников и таксистов, а также, что гораздо труднее, – из разговоров с ними на любые темы.

Костя вдохнул полной грудью яд прямого эфира и «испортился» за одну ночь. Это было умопомрачительное, мало с чем сравнимое удовольствие. Разве только с работой учёного, когда прозрения являлись в спорах с коллегами или во сне, когда жизнь проходила в перманентном затяжном прыжке в неизвестность.

Вообще неразговорчивый Костя, оказывается, любил и умел говорить с людьми. Что важно, не только говорить, но и слушать. А что самое важное, чему его учил родной институт, – думать. Слушать, думать, говорить, предвидеть, давать высказаться оппоненту, вести с ним живую беседу, остроумно посадить на место хама, разжечь дискуссию, сменить ритм… Ночь пролетела в счастливом бреду, Костя внезапно осознал, что он круче всех ведущих на станции, и это подтверждали многочисленные звонки радиослушателей.

Особенно интересный разговор был с неким представившимся разнорабочим Саввой, очень квалифицированным, доброжелательным и остроумным слушателем. Они долго разговаривали с Костей о международной обстановке, о трагедии 11 сентября, о литературе, о хардроке, о новом президенте Путине… Когда звонивший попросил развеять тоску и рассмешить его неизвестным анекдотом, то Костя моментально вспомнил шпионскую хохму, родившуюся в физтеховской столовке. «Пароль: “Холодный свекольник есть?” Отзыв: “Нет, есть холодные котлеты”. Да, дурацкий анекдот, но разнорабочий Савва хохотал, благодарил и обещал, что они ещё посмеются вместе… Конечно, важную роль сыграло то, что в разговоре с разнорабочим среди любимых им современных писателей Костя вспомнил Кондрата Лупанова.

Костя слышал, что в верхах на пост генерального директора станции и главреда среди многих других обсуждается и кандидатура Лупанова – предыдущий гендир уже с месяц как ушёл, почему и распустилась дисциплина на «Парусе», – но Костя не знал, что звонивший разнорабочий Савва и есть Кондрат Эдуардович Лупанов. И что вопрос о его переходе на станцию уже решён. Готовясь «свистать всех наверх», он прослушивал ведущих, а иногда инкогнито даже позванивал в прямой эфир и разговаривал с ними не своим голосом. Тогда ввиду засилья радийных стариков, не чувствовавших воздуха перемен, дозвониться на станцию было довольно легко.

Вскоре произошло представление Лупанова коллективу. Несмотря на непомерную полноту, он влетел в офис станции вихрем импровизаций, шутовства, хулиганства, доброты и панибратства… Да, до зрачков заплывший жиром, но показавшийся простым, родным и близким… Костя в него влюбился. И все молодые на станции восхитились Лупановым, особенно после того, как он показал класс ведения прямого эфира. Тут, конечно, играли роль его опыт, слава поэта, парадоксального мыслителя, дар полемиста, знание ситуации в верхах и редкостная наглость. Свобода. Даже бесстыдство. Своими фирменными недомолвками он мог выразить отношение к кому и чему угодно. Умел жонглировать двусмысленностями. Когда Лупанов ещё только начинал на телеканале ОРТ, на него обратил внимание тогда ещё не опальный Березовский. БАБ восхищался его природной политической смёткой, огромным литературным даром и пластичностью духа – всячески продвигал его.

Педиатр говорил о противном голосе, но Лупанов мог разговаривать и не противным. Каким угодно голосом. Да, когда его заливал гнев, он начинал визжать отвратительно тусклым тенорком, но такое поначалу случалось крайне редко…

Однако общий восторг, вызванный приходом нового гендира-главреда, сменился ошеломлением. Лупа, как прозвали Кондрата Эдуардовича в редакции, внезапно произвёл кадровую революцию (потом были и вторая, и третья, и даже кадровая чехарда)… Постепенно были уволены все шестидесятники и вообще все, кто старше сорока пяти. Костя многих из них, ведущих передач о литературе, музыке, науке, успел полюбить – да, они были скучноваты, но нравились Косте тем, что знали больше, чем он. Их уход очень огорчил, но…

Ему было сделано предложение, которое потрясло его и взорвало редакцию. Лупа решил попробовать Лобова на роль ведущего. Как будто он звезда какого-нибудь «Маяка» или «Ахарбата», а не технарь без журналистского образования и радийного опыта! И вдруг ведущий самых праймовых программ, предполагающих артистизм, отличную эрудицию, мгновенную реакцию и самый высокий гонорар!

Доверие Костя оправдал. Нет, первый эфир был ужасным в сравнении с ночным парением на нервной почве. Чередой шли возмущённые звонки слушателей: кого поставили в эфир, почему нет того-то и того-то? С намёком требовали запустить в эфир песню Высоцкого «Парус, порвали парус…»

Но Лупа в Лобова верил, он заразил Костю философией насмешливого превосходства. Жизнерадостного пофигизма. Публика – дура, ею можно как угодно манипулировать. Всерьёз относиться ни к чему нельзя, главное – великолепное презрение ко всему, начиная с вороватого руководства страны, кончая придурковатым народом. Нельзя это выказывать открыто, но блистательный пофигизм поможет освободиться от комплексов, раскрыть крылья, взмахнуть ими и взлететь, увлекая за собой в горние выси рейтинг.

Рейтинг. «Парус» ему поклонялся. Есть у передачи рейтинг, есть передача, нет – нет, до свидания, спасибо за сотрудничество…

Недели через две ежедневного стресса Костя вошёл в норму, заговорил быстрее самого быстрого говоруна, но внятно и чётко. Темпераментно, остроумно, мощно. Он невольно подражал Лупанову, но в отличие от учителя у него был от природы хороший голос, хрипловатый баритон. Когда Костя иногда переходил на низы, то получал от слушательниц эсэмэски совершенно неприличного, интимного содержания.

3. Зефир в шоколаде

Успех не имеющего никакого специального образования Кости поставил под вопрос компетентность многих «кончавших университеты» коллег. Костю стали недолюбливать, говорили, что Лобов зазнался. А он не зазнался, он влюбился. Влюбился в своё дело, вложил в него своё нерастраченное научно-исследовательское «эго» и впервые после расставания с Физтехом почувствовал себя человеком. Лучшим. В глубине души он был убеждён, что переплюнул уже и своего учителя.

Это было время тотального ребрендинга станции.

Заскорузлый «Парус» получил новое, скандальное имя: «МанияК»…

Кроме информационных праймов Костя вёл и именные авторские программы, названия которых с удовольствием и лёгкостью придумывал Лупа: «Лобная доля», «Костный мозг», «Костолом», «Лобное место»…

Вот тут-то Зоя Даниловна Понятовская и обратила своё внимание на Константина Викторовича Лобова. Не могла не обратить. Дочка профессора МГУ – и вдруг сын слесаря-сантехника, живущий в деревне, примыкающей к Лобне?..

Ранее она еле здоровалась, впрочем, Зоя не входила в дружную «шведскую семью» радиостанции. Была выше, у неё и отношений-то ни с кем на станции не было, что, конечно, казалось подозрительным. Говорили, что у неё долгий роман с одним из молодых медиамагнатов, с которым был всего лишь мимолётный у Ксении Собчак – несмотря на все старания последней… Это было в том нужном месте и в то нужное время, когда выражение «последняя б…» не было оскорбительным, а могло означать всего лишь «последнее увлечение».

Зоя летом приезжала на станцию почти голая. Высокие каблуки, кратчайшее мини, обнажённая талия, грудь, едва прикрытая полоской ткани… Нежный, чуть с горбинкой профиль, глаза миндалевидные, пушистые ресницы, смуглая кожа и светлые волосы; тонкая, стройная, ни на кого не похожая, недостижимо столичная.

Она злила Костю. Нравилась. Очень. Зоя смотрела мимо него, а иногда и сквозь него. Один только раз Костя поймал её взгляд на себе. Крайне раздражённый… С ним кокетничала секретарша гендира Анджела, с которой у Кости был вялотекущий тайный (секретарша Цезаря вне подозрений!) роман, и вот в коридоре Анджелка не утерпела и, наплевав на конспирацию, вжалась в Костю со всей своей нерастраченной женской дури, а тут из студии выходит Зоя… Один только раздражённый взгляд, но Костя понял, что у него есть шанс.

Их скрестил Лупанов, поставив вести совместную программу под названием «Кровь с молоком». Зоя жёстко подтрунивала в эфире над выскочкой Костей. Он поначалу не знал, как отвечать на женское хамство, замолкал, и она вела кефир (так не терпящий пафоса называл эфир Лупанов) фактически в одиночку, не давая вставить Косте ни одного слова; но на её издёвки он стал отвечать своим подтруниванием. Постепенно перешедшим в некое затаптывание. Костю выручала огромная стихотворная библиотека, хранившаяся в его памяти. Оказалось, что прынцесса сильно уступает валенку, что её университетское образование гроша ломаного не стоит в сравнении с тем, которое Косте дал отец.

Конфликт между ведущими был главной фишкой программы, слушатели следили не столько за обсуждением темы эфира, сколько за их пикировками. Иногда совершенно волшебными, и походили они на брачные песни бешеных птиц. Костя и Зоя стали любимым дуэтом слушателей. Костины поклонницы слали Зое злобные эсэмэски: «Не прикасайся к Костику своим длинным языком, грязная сучка…» Гораздо меньше поклонников оказалось у Зои, но эсэмэски типа: «Лоб, получишь в лоб!» тоже приходили часто.

После «кефира» за ней всегда приезжали, да всё разные авто, это Косте не нравилось. Но однажды поздно вечером за ней никто не приехал, и он предложил подвезти Зою до дома.

И она согласилась.

Прошедший эфир несколько отличался от предыдущих. Темой был очередной скандал, связанный с Майклом Джексоном. Зоя его любила, а Костя, как и положено в таких случаях, с целью провокации конфликта в кефире, – нет. Он якобы ни в грош его не ставил и не мог понять, почему этот визгливый глист так популярен. Стёб со слушателями о великом музыкальном извращенце был на первом плане, но мощно проступил второй: главными стали те телодвижения, что происходили в студии. Костя в запале положил свою ладонь на Зоину. И обратил внимание на этот конфуз только когда она свою ладонь убрала. Но не сразу! Дальнейший подспудный детектив программы заключался в том, что Костя, как будто случайно, накладывал свою лапу на тонкую длань Зои; она выскальзывала из-под неё, но сделать ей это становилось всё труднее. Можно было ожидать, что Зоя заявит в прямом эфире:

«Дорогие слушатели, мой коллега, хорошо известный вам лобненский хам, который, к несчастью, мой со-ведущий, пытается сломать мне кисть руки. Давайте проголосуем: ударить его сейчас за это по лицу или во время рекламной паузы коленом в пах? В первом случае звоните по телефону такому-то, во втором по такому-то…» Но этого не случилось.

Более того, она согласилась, чтобы он её подвез.

И села не на заднее сиденье.

В районе Нижней Масловки Костя распустил руки, точнее, правую руку. Она отчаянно отбивалась, отчаянней, чем требовалось. Происходило всё на большой скорости и молча. Зоя только изредка отпускала Косте страстные, краткие характеристики:

– Подонок! Жлоб! Колхозник…

На Беговой он резко затормозил и припарковался.

Использовав фактор внезапности, совершил ещё одну неудачную попытку. Она попыталась выскочить из машины, но всё-таки недостаточно решительно, и третья попытка поцелуя была засчитана.

Тяжело дыша, Костя спросил:

– У тебя есть холодный свекольник?

Она тоже всё не могла отдышаться.

– Плебей, ломовой извозчик, шофёрюга…

Костя внешней стороной ладони коснулся её щеки, ресниц и поцеловал её уже без всякого сопротивления.

– Дурында…

– Грубый, мерзкий скот…

– У тебя есть холодный свекольник?

– Какой к чёрту свекольник?

– Дурында…

Костя целовал её, и она ему отвечала.

– Есть…

– Что?

– …холодные котлеты.

Костин анекдот, ставший на время подпольным девиз-паролем радиостанции, решил всё дело миром. Ну да, если на вопрос: «Есть ли у тебя холодный свекольник?» следовал отзыв: «У меня есть холодные котлеты», то это означало согласие на секс.

Ухаживал он тайно за ней год, а дело решилось за несколько минут в подворотне на Беговой.

Когда впоследствии они проезжали мимо места первого поцелуя, и у Кости, и у Зои теплели глаза.

Как это часто бывает, выяснилось, что они шли друг к другу всю жизнь, что созданы друг для друга, что всё, что было до поцелуя на Беговой, ерунда, ошибка, глупость… Она говорила, что ей смертельно надоел фальшивый клубный мир, мерзкая туса, все эти светские кролики, строящие из себя львов, – говорила это очень искренно и зло… Он говорил, что она Джоконда, которую надо украсть…

Родители поначалу были категорически против этой связи. А уж тем более брака.

И её. И его.

4. Николина гора. Потрясение

Мама Зои, происходившая из семьи обедневших советских академиков, имела дачу на Николиной горе в старинном советском кооперативе работников науки и искусства (РАСИН) и мечтала, что её единственная дочь выйдет замуж за состоявшегося состоятельного человека из николиногорского круга.

Их когда-то один из лучших домов в посёлке всё более уступал олигархическому новострою. Отец Зои хоть и был широко известным профессором и телеэкспертом, но не мог добиться и сотой части того благосостояния, с которым уже родился какой-нибудь аудитор какой-то там палаты. Данила Иванович неустанно ездил по заграницам с лекциями, испрашивая гранты на свои монографии, получал их, но всё равно это было ничто в сравнении с доходами какого-то мальчишки из прокуратуры, который построил рядом с их домом дворец. Купил за сумасшедшие деньги у внука академика Челубея огромный участок и заодно сказочный бревенчатый дом, в котором бывали такие люди, как Капица, Харитон, Ландау, Туполев, Микоян и, по легенде, даже Берия. Дом, на котором гордо красовались мемориальные доски, юный прокурор сломал, а доски перенёс на новый трёхэтажный кирпичный дворец в мавританском стиле, одна из стен которого напоминала о тереме академика…

Мария Петровна умоляла дочь почаще навещать родителей, появляться в николиногорском свете, но Зоя, отдав, видимо, достаточную дань тому свету, почему-то очень дорожила своей скромной двухкомнатной сетуньской квартиркой. И дорожила Костей.

Встреча с Зоиной роднёй несколько раз откладывалась – её отца неожиданно вызывали на съёмки, – но наконец состоялась.

Больше всех нервничала Зоя. Ей очень хотелось, чтобы родители и Костя понравились друг другу. Да, такой странный поворот произошёл: скорее даже чтобы не Костя им, а они Косте не то что понравились, они его ошеломили. Начиналось всё довольно мирно. Мария Петровна и Данила Иванович встретили Костю на обширном, к сожалению, несколько подгнившем крыльце. Костя вручил цветы матери невесты и поцеловал ей руку (так его научила Зоя), а Данила Иванович, удивив Зою, троекратно облобызал Костю.

– Милости просим в музей-усадьбу, уникальный артефакт советского дачного кооперативного ампира сталинского периода.

Из «артефакта» на крыльцо вышел огромный чёрный дог, подробно обнюхал Костю, казалось, с грустью посмотрел на него, зевнул и пошёл за экскурсоводом. Старый, видимо, пёс – мудрый, не суетливый.

Дом Костю поразил – огромный, бревенчатый, но с газом, водопроводом и всеми прочими городскими удобствами – Костя помнил, сколько труда и денег стоило его отцу и соседям провести газ к их улице, а здесь всё это давным-давно было. Русской печки здесь, конечно, он не обнаружил, зато с 30-х годов академический уют согревала изразцовая красавица-голландка… Обстановка не академическая, а скорее барской усадьбы, но с какой-то купеческой чрезмерностью. Антикварное или старинное здесь было всё, начиная со шпингалетов: паркет, мебель, вазы, статуэтки, светильники, огромная оставшаяся от деда библиотека с томами золотого тиснения в старинных шкафах. На стенах столовой свободного места не было: портреты и пейзажи работы Кончаловского, Серебрякова и других соседей покойного Зойкиного деда. Множество уникальных фотографий в багетах. С великими. Сколько их здесь перебывало. Полярник Отто Шмидт, писатель Вересаев, певица Нежданова, артист Василий Качалов, композитор Прокофьев, пианист Рихтер… Николиногорские бояре, сокольничьи, стряпчие, постельничие, гусляры, баснописцы, скоморохи, опричники… Фотография Зойкиного деда с Андреем Януарьевичем Вышинским тоже была, но она почему-то висела в туалете.

Но как можно жить в этом скрипучем деревянном музее? Старинная хрустальная люстра в столовой звенела от любого движения на втором этаже. Тут, чтобы пыль всюду протереть, надо полдня потратить. Однако родители Зои, имевшие отличную квартиру на Комсомольском проспекте, зимой и летом жили здесь. Во-первых, московские апартаменты они очень хорошо сдавали английским дипломатам, во-вторых, на Николиной горе жить было престижно. В-третьих, здесь – хорошо, невообразимо хорошо. Костя хоть и слышал много от Зои о николиногорском «арбатстве», но увиденное потрясло и даже несколько подавило.

Лес на участке, да, да, настоящий лес с белками, сороками и дятлами. Небесные сосны, и заложенные ещё Зойкиным дедом берёзовая роща и фруктовый сад. Когда-то роскошный. После смерти академика, случившейся во время путча, жизнь поместья изменилась.

Сад лишился не только хозяина, но и садовника, усадьба – всей бесплатной обслуги. Грядки с клубникой, зеленью, кусты смородины, малины, парники с помидорами, баклажанами и огурцами быстро превратились в чертополох. Английский газон – в клочковатую поляну, в которой подорожник, одуванчик и сныть быстро расправились с благородной травкой. Для сохранения газона нужно было косить не раз в неделю, как удавалось Даниле Ивановичу, а ежедневно. От «вишнёвого сада» осталось только несколько яблонь и груш, но и те без ухода загибались. Зарос, зацвёл и большой пруд, в котором когда-то водились караси.

Данила Иванович рассказывал о том, что здесь было, с болью и обескураживающей откровенностью:

– Я, честно говоря, и женился когда-то на этой даче, на этом вишнёвом саде, берёзовой роще и этих соснах. На этой горе над рекой. Раз побываешь, и не захочется уезжать. Маша старше меня на три года, милая была, но не красавица, а я всё равно влюбился. Страстно. И в неё, и в её отца, и в эту гору над Москвой-рекой. Здесь была аура простоты и величия, здесь жили советские князья и совсем обыкновенные люди. Не было этих сумасшедших заборов, а был простой штакетник… Вы «Утомлённые солнцем» видели? Очень правильно всё Никита отобразил. В гости друг к другу ходили запросто, были проходы через дачные участки… Теперь понаехали нувориши… я, конечно, хоть и большой либерал, но не прощу ни Ельцину, ни Гайдару, что они довёли страну до того, что дети великих художников, учёных, артистов оказались такими жалкими и ничтожными в сравнении с поселившимися здесь господами…

Тут можно две экскурсии провести: одну по нашему участку и восхититься девственной природой, собрать грибов, как будто ты где-то во владимирской глуши. А вторую – по посёлку, и вас ужаснёт архитектурное хамство и высота новодельских заборов.

– Лучше по грибы. Посёлок я уже видел.

– А пойдёмте! Зойка, дай нам корзину! Барин с гостем желают пройтись по грибы, – крикнул Данила Иванович, – через двадцать минут мы будем с полным лукошком. Не верите? Морган! Ко мне, гулять.

Пес не спеша вышел на крыльцо и чихнул. Зоя крикнула из глубины дома:

– Пап, какие грибы? Мама говорит, уже заморозки были.

Но вынесла корзинку и два грибных ножа. Костя удивился тому, что здесь можно идти в лес, не переодеваясь в специальную одежду.

Данила Иванович, стройный, вальяжный, весь какой-то вельветовый, мягкий, с удовольствием выступал в роли гида.

– Как-то я здесь заблудился по неопытности. Было это в самом начале моей жизни на Николиной горе, когда я за Машей ещё только ухаживал – я два года за ней ухаживал – академик проверял мои чувства, думал, я на даче женюсь, а не на Маше. Правильно думал. Но я и его, и тёщу-красавицу, и дочь его любил. И люблю! А куда денешься, когда кругом такая красота? И одно от другого не оторвёшь. Маша – непростой человек, мудрый, мать у неё была красавица, а отец умница; она внешне больше на отца похожа, а другим в мать… Но не без сложностей, иногда цапаемся. Я, понятное дело, стал потом погуливать… А вот пше прошу, плиз, дорогой Константин Викторович, – белый гриб, настоящий боровик, смотрите, ещё и ещё; ах, какая красота, богатыри, а Зойка говорит – заморозки.

Костя никогда ничего подобного не видел. У себя дома, когда бы он ни пришёл в лес, всегда там уже было натоптано, и грибы надо было искать – шуровать палкой в высокой траве, поднимать лапы ёлок, переживать, что другие грибники, вставшие ещё раньше, уже все грибные места прошерстили. А здесь как в сказке: в десяти метрах от дома такие зрелые красавцы…

Профессор срезал белые так, что у Кости сердце замирало от боли. Он точно знал, что эти барские привычки оставлять большую часть срезанного корня в земле, якобы для того, чтобы сохранить грибницу, приводят к тому, что корень вместе с грибницей пожирается червями, но сказать об этом профессору постеснялся. Зато нашёл стаю маслят и две полные горсти переложил в корзину Данилы Ивановича, который продолжал неспешно рассказывать:

– А я ведь тоже, дорогой Константин Викторович, отчасти из бывших. То есть даже дважды из бывших. Реликт. Отец был одним из соратников Менжинского. Вот гримаса истории – польский дворянин, всю жизнь бегавший от царской охранки, в охранке и стал служить. И голову в ней сложил, хотя тридцать седьмой год отец как-то пережил и все другие года, и войну прошёл в СМЕРШе, а спалился в мирное время, в 53-м, как пособник Берии. Вот так. Тут, кстати, дача Вышинского недалеко, сейчас там Гордон живёт… Смотрите – опята, да сколько. Ненавижу этих ребят, нет, есть люблю, но по-человечески я их ненавижу. Живодёры они. Кровопийцы. Вон забрались на берёзку, мерзавцы, да крупные какие, мясистые, как вешенки; целые семьи то ли гастарбайтеров, то ли компрадоров расплодились на берёзке и тянут из неё соки… А о чём это говорит, это говорит о том, что ствол болеет, они из него, ещё живого, кровь сосут. Всё как у людей. Впрочем, для лесника это знак, указующий на то, что дерево надо срочно лечить или спилить; но сейчас у нас ни лесника, ни садовника, ни охранников…

Так вот, когда в первый раз я пошёл по грибы – а грибов было много, никто же, кроме нашей семьи, здесь не ходил… Я не знал, что у соседей повален штакетник, не заметил, как перешёл на их участок, потом на следующий, иду, обалдел от грибов, собираю и вдруг вижу дом и выхожу на поляну перед ним. А это не наш дом. Цветущий луг спускается к сверкающему на солнце пруду. Он так слепил глаза, что я очень близко подошёл и не сразу заметил главное: на одеяле женщина лежит. Красивая, молодая, абсолютно нагая. Картинная. Что-то из Зинаиды Евгеньевны Серебряковой. Загорает безбоязненно, вся невозможно раскрывшаяся, чувственная и целомудренная. А рядом книжка лежит, тоже раскрытая, по коричневому корешку узнаю «Мастера и Маргариту», первое советское издание, ветерок странички переворачивает И волосы девушки шевелит. Из транзистора «Голос Америки» льётся. Солнце пригревает, птицы щебечут, бабочки лениво так порхают, стрекозы над прудом застыли. З-з-з-з…

Он остановился, пытаясь передать стрекотанье и тарахтенье тех насекомых-вертолётиков.

– Я, разумеется, ошеломлён, сконфужен, стал было ретироваться; спиной, спиной, на что-то наступил, и под ногами хрустнуло… Она открыла глаза, немного привстала, то есть прилегла, изогнулась эдак несколько кошкой, сделала ладошкой козырёк от солнца и смотрит на меня… Я очень растерялся, говорю, хотя она меня ни о чём и не спрашивала: сорри, заблудился, извините, и пошёл-пошёл туда, откуда пришёл.

Хотя меня никто не гнал.

Остановился за ёлочкой, дух перевёл и смотрю опять туда. А она уже встала и сделала несколько шагов в мою сторону и ручку всё козырьком держит, высматривает пришельца, спрашивает:

– Что? Что?

И совсем не стесняется, не прикрывается. Я стою с корзинкой, как дурак, и ничего сказать не могу, она повернулась, медленно пошла по цветущему лугу к пруду. На мостках остановилась, подняла руки, потянулась всем телом. И упала в воду. И брызги лучезарные салютом взлетели…

А может быть, она и ждала всю жизнь меня, такого, как я? Чтобы наконец кто-то материализовался из августа, грёз, «Голоса Америки», Элвиса Пресли…

Не буду говорить, чья дочка это была, но если бы я тогда не ушёл, то жизнь моя могла бы по-другому сложиться. До сих пор себя кляну. Идиот! – вдруг громко крикнул профессор. – Кретин! Ведь смотрела она и как будто говорила: «Куда же ты, идиот?»

Данила Иванович неожиданно грязно выругался.

Срезал подосиновик и как будто в подтверждение своих слов показал его Косте: ядрёный гриб с не раскрывшейся ещё красной шляпкой.

– То есть поблудил я чудесно по неведомым дорожкам… Наконец ещё на чей-то дом вышел, а там леший. Это строгий такой джентльмен с берданкой: «Стой, кто идёт? Документики предъявите, гражданин хороший!» – я ему корзинку предъявляю, нет, мол, документиков, не захватил, товарищ комендант. А он: «Вы, гражданин, чей?» – «Я от Петра Никодимовича!» – «Ну пойдёмте тогда».

Лично отвёл меня к академику, сдал с рук на руки – далеко я, оказывается, ушёл от порта приписки, а меня там уже хватились. Муся страшно разволновалась, куда я запропал? Знала, что тут русалок пруд пруди… Но грибов набрал много. Вон смотрите, ещё подосиновики, ах, какие красавцы-фаллосы. Раньше подосиновиков здесь не было, гриб, конечно, благородный, но не белый… Да, прошла молодость, дочь замуж выдаю…

Костю очень удивило, что Данила Иванович очень уж переживает об ушедшей молодости. Как будто она только что ушла. Профессор, впрочем, и о детстве вспомнил:

– Знаете, здесь всё родное, очень похожее на моё самое раннее, ещё вполне счастливое детство, когда и папа был жив, и мама была молодой, и все мы были счастливы. Мама моя после того, как отец скончался в тюрьме, намыкалась со мной, всё мы потеряли, всего лишились, в том числе и прописки московской. Из-за Берии отца ведь так и не реабилитировали… А мы жили тут недалеко, в Успенском. Рядом с нашей бывшей дачей – на ней после нас кто-то из серовских холуёв поселился, не художника Серова, а хрущёвского руководителя МГБ, – а нас в деревне приютили. Мать в сельской школе устроилась, сперва нянечкой, потом ей учить детей доверили, так что я по прописке крестьянин сельца Успенское. В деревенскую школу ходил… Вот на Москве на реке здесь неподалёку мы с Машей и познакомились, и полюбились друг другу. Так мне хотелось уюта, покоя, а тут ещё и простор, и свобода, и усадьба. И люди… Стоят, улыбаются, чем бы помочь, как бы угодить? Мне их поначалу попросить хотелось: братцы, пожрать не принесёте?!.. В общем, влюбился во всё это и люблю до сих пор. Муся мудрая женщина, может быть, догадывается, что бывают у меня непрофильные увлечения (сейчас всё реже), но она не знает или не хочет знать… Хотя мы с ней иногда так ругаемся, что до рукоприкладства доходит. Догадайтесь, кто кого бьёт? Шучу, конечно… Морган, белка!