Текст книги "Говорит Москва"

– Его не тронули, – тоже с некоторым сожалением сказала тёща, – не посмели, дали Сталинскую премию за стратегические военные разработки. Тиран таким образом заискивал перед талантами.

– Сталин? – уточнил Костя.

– Да. То, что отца не посадили, послужило основанием для страшной клеветы. Запомните раз и навсегда, Пётр Никодимович никогда, запомните, никогда не писал доносов на академиков Кузьминовича и Царёва. – Костя ничего не слышал об этом, но в его несколько помрачённом сознании отложилось именно то, что писал. – Напротив, они писали на него, – продолжала Мария Петровна. – Но посадили их, и правильно сделали… Когда во время войны их выпустили, они начали распространять эту гнусную клевету про отца. Хотя признавали несомненные заслуги Петра Никодимовича в создании ядерного щита… Наиболее плодотворным периодом его научной деятельности были пятидесятые, особенно после того как Никита Сергеевич развенчал вурдалака. Его сейчас недооценивают…

– Сталина?

– Нет, Хрущёва. Это был настоящий самородок. Пётр Никодимович его полюбил и был одним из его ближайших советников, помог в борьбе с палачом и главным приспешником упыря.

– Сталиным?

– Нет, Маленковым. Отец стоял у истоков тех реформ, которые, к сожалению, крайне непоследовательно проводятся сейчас. Брежнев не простил ему этого и приблизил к себе сталиниста Кузьминовича, а отец доживал свои дни здесь, в полуопале. Он же ко всему прочему генерал-полковник, лауреат Сталинской и Ленинской премий, тронуть сталинисты его не посмели, но избрать президентом Академии наук не дали. И что теперь с этой академией? Так ей и надо.

– Стоп, стоп, стоп, простите. Но как же так, – задал Костя нетрезвый вопрос, – академики, которые при Сталине сидели, оказались сталинистами, а ваш не сидевший батюшка, получавший Сталинские премии, – антисталинистом?

– Вы ещё очень молоды, Константин. Вы не знаете, что такое страх. Вы не знаете, что такое интриги в Академии наук, в наркомате вооружений, вы ничего не знаете о коварстве Берии. Когда создаются две конкурирующие, так сказать, лаборатории, на которые работает весь ГУЛАГ. И от того, чей продукт будет принят в Политбюро, зависит жизнь тысяч людей… Вы не знаете, что такое ожидать ареста, каждую ночь прислушиваться к звуку проезжающих машин…

– А вы знаете?..

– Нет, я родилась в страшном, не буду говорить каком послевоенном году… В Ялте, куда от греха подальше отец отправил мою маму. Конечно, я ничего этого не помню, но помнила мама, Евдокия Исаевна.

Костя вспомнил её огромный портрет в столовой.

Абсолютно беззаботная, полуобнажённая восточная красавица в шикарной барской обстановке, кажется, в той же столовой, где они только что сидели, и картина была датирована именно тридцать седьмым годом.

– Как же так? – спросил Костя.

– Мама в 37-м была совсем ещё девочкой. Она из бедной украинской семьи, сирота; и вдруг попала в Москву, на Николину гору, папа увидел её на пляже и обо всём забыл. Ведь он был женат. Жену вскоре арестовали, он был безутешен, не мог работать. А мама была с огоньком, романтической натурой, комсомолкой и, как миллионы советских людей, беззаветно во всё верила, ничего не знала о творящейся вокруг кровавой вакханалии. Отец её взял к себе в дом, оберегал, потом, когда она достигла совершеннолетия, женился на ней… Так вот, ночью в страшном сорок шестом году – ох, проговорилась всё-таки – к нашей даче подъехала машина, остановилась у ворот и не уезжала, мотор тарахтел. Трых-тых-тых, трых-тых-тых… – Мария Петровна, видимо, не в первый раз рассказывала эту историю, очень похоже у неё получилось ворчание мотора. – А отец с матушкой как раз в это время занимались моим, так сказать, проектированием, – тёща пустила в сторону Кости тонкую струйку дыма, – вы поняли, о чём я говорю?

Костя не понял, но кивнул.

– Мама вспоминала об этом с ужасом… Машина тарахтит, они замерли в постели. Садовник пошёл открывать… Казалось, что прошёл час, машина вдруг отъехала, потом пришёл ординарец и через дверь спальни доложил, что это – органы, они разыскивают дачу Михалкова.

Мама с папой страшно испугались за Сергея Владимировича и заранее оплакали его. Но ошиблись, выяснилось, что этот ночной кошмар – недоразумение; Михалкова срочно вызвали в Кремль, к тирану, наверное, чтобы смешить публику на очередной попойке Политбюро. Отец не простил Сталину этого своего страха. Своего бессилия. Он долго после того трагического недоразумения не мог прийти в себя. – Теперь Костя понял, о чём речь. – Это мне мама рассказывала, когда мне исполнилось шестнадцать лет.

А как унижали его родителей! У деда до революции была ткацкая фабрика. Никодим Лукич был старовером, но сочувствовал большевикам и даже давал им деньги на революцию. Тогда это было модно, неудобно было не давать. Но во время красного террора её отняли, фабрику. Заставили деда работать на ней же директором. Рабочие его очень любили, поэтому не расстреляли. Но в дом, в котором родился Пётр Никодимович, подселили семью большевиков. Это был содом, как рассказывал отец. Бывшим владельцам тоже пришлось вступить в партию, чтобы не отобрали те шесть комнат, что оставались от этого, как сейчас говорят, рейдерского захвата…

Далее Мария Петровна стала расспрашивать Костю о переменах на радиостанции, о Лупанове, которого, по её мнению, иногда заносит.

– Личностно он не так крупен, как главный редактор «Ахарбата» Анкудин Анкудинович. Его я обожаю. Это – бескомпромиссная позиция, высочайший интеллект, символ информационного обслуживания интеллигенции. Ему очень трудно, особенно после этого не укладывающегося в голове бессудного ареста Михаила Борисовича, он вынужден подчас крутиться, как чёрт на сковородке. Между Сциллой и Харибдой. Между интеллигенцией и душителем свободы.

– Сталиным?

– Нет, Путиным. Ещё Ксению Алтынину очень люблю, она мне как сестра. Я думаю как она, а она как я. Вы не знакомы? Не советую вам попадаться ей на язычок, горло перегрызёт!

Спрашивала Мария Петровна и о гостях, приходивших к Косте в эфир. Выяснилось, что эти известные всей стране люди – кто законченный подлец, кто премьерская подстилка, кто тайный коммуняка, кто голубая вошь, кто просто сука, кто патентованная б…дь Тёща не стеснялась в выражениях…

Её жёсткие инвективы предполагали несогласие, спор, дискуссию, но Костя в том состоянии, в котором находился, был не способен дискутировать. Сокрушённо соглашался со всем. Когда к ним наконец присоединилась Зоя, Костя вдруг вспомнил, что, кажется, забыл выключить свет на кухне в сетуньской квартире, и, может быть, даже оставил открытым холодильник, и ничего не помнит про утюг… Эти обстоятельства стали достаточно уважительной причиной их внезапного отъезда.

– Ах, как жаль, что сегодня не удастся переночевать в вашем чудесном имении, – на прощание сказал Костя.

– Да, целый гектар, доставшийся от упырей, это – настоящее имение. Когда-то у деда были две домработницы, в усадьбе жили также садовник с женой и детьми, да лесник, да два ординарца, да дежурный офицер, теперь мы – нищета. Одна домработница, но и у той леопарды на уме. Старый дом скрипит, как новые сапоги, крыльцо прогнило, всё нуждается в срочном ремонте, мы с мужем не знаем, что делать. К нам разные таджики приходили, такие суммы заламывали. Раньше они были хорошими, смирными, незлобивыми, но теперь посредством демпинга вытеснили местных строителей, которые благополучно спились, и эти узбеки теперь диктуют нам, старым николиногорцам, свои расценки – настоящая мафия, они и с милицией вась-вась, ведут себя по-хамски… Тут нужен русский народный умелец, мне Зоя говорила, что ваш батюшка такой. Я вас благословляю и умоляю, помогите, спасите дом.

Костя понял, что Мария Петровна, в отличие от мужа, просто так ему Зою не отдаст. Только за ремонт.

Когда «форд» вырулил за ворота, тёща вышла на улицу и перекрестила машину. Они, посигналив на прощанье, медленно двинулись в сторону шоссе, но тут из ворот выскочил профессор в пижаме, а за ним Морган. Зоя сказала, что останавливаться не надо. В зеркало Костя увидел, что в одной руке Данилы Ивановича была бутылка, а другую он поднял, сжав кулак в антифашистском приветствии «рот фронт». Он что-то кричал им вслед, казалось, что-то очень важное.

– Что он кричит?

– Что поляков в Катыни расстреливали немцы в сорок первом, а не наши в сороковом.

– Откуда ты знаешь?

– А он всегда это кричит, когда напьётся.

– Почему?

– Потому что он это точно знает, но по телевизору доказывал обратное.

Морган, поначалу казавшийся многомудрым псом, долго ещё бежал за машиной, сопровождая отъезд «молодых» идиотским лаем.

Зоя пожалела Моргана: «Был умный пёс, теперь постарел, стал в детство впадать».

Миновав мост, знаменитый тем, что с него когда-то в Москву-реку сбросили Ельцина, но он не утонул, Костя наконец выехал на Рублёвское шоссе.

Он никогда не вёл машину подшофе, был крайне удивлён, что никто не возражал, чтобы он сел в таком состоянии за руль. Значит, он был не в таком уж и состоянии. На всякий случай Костя возил с собой фотографию, где он запечатлён в обнимку с начальником московского ГИБДД. Может быть, благодаря ей доехали до дома без приключений. Всю дорогу молчали.

– Ну как тебе наша Николина гора? – наконец спросила Зоя.

– А кто такие любавические шахиды? – ответил вопросом на вопрос Костя.

– Хасиды, – поправила Зоя, – такая ветвь иудаизма.

– Так бабушка из них?

– Бог с тобой, Евдокия Исаевна – обыкновенная хохлушка, сирота… Крестила меня, не спросив родителей. Очень хорошая была, добрая, но страшно скупая. Как и дед…

– Добрая, но страшно скупая, Рюриковичи, Никодимовичи, Януарьевичи, Шляхтичи, Любавичи… Чёрт ногу сломит в вашей Николиной горе…

Ночью Костю мучили кошмары: он – с Зоей в постели, а в окно за ними подсматривает Сталин в чалме, с пейсами и даёт указания, как и что надо ему делать. Очень был недоволен, хотел лично показать, как надо. Сквозь стекло слышалось недовольное: «Ничего не умеют!» Со страшным скрипом окно отворилось. Тиран приблизился к постели, в руке его сверкнул топор, он снял чалму, и оказалось, что это не Сталин, а Зоин дед с логарифмической линейкой. Дед сверкающими линейками начал драться с Маркиным, который вступился за Костю. А Костя, как кобель, которого испугали во время акта с сучкой, не мог вытащить свой член из неё и визжал, визжал, визжал…

5. Колхозники

Перед тем как привезти Зою к своим, Костя просил её одеться «поколхозней», и она, на удивление, несмотря на всю свою университетскую фанаберию и великолепное «радиоактивное» презрение, эту просьбу выполнила. То есть на самом деле хотела понравиться его родителям. Родительский дом тогда ещё не снесли, но новостройки уже подступили ближе некуда, что страшно угнетало отца. Не только потому, что лобненская шпана ночами регулярно забиралась в сад, воровала яблоки, груши, ломала парники, где дозревали уникальные лобовские арбузы, убили собаку, сволочи… Незачем стало жить.

А дом был замечательным, большим, да с банькой, да с большим участком, где чего только не росло… Всё было по последнему слову агротехники. Но главное: дом, дом… В сердцевине его была сельская изба с печкой. Избу отец лишил крыши, надстроил и расширил капитальной кирпичной пристройкой. Оборудовал все удобства, были газ, горячая вода и санузел. Делалось всё это ещё при советской власти. Отец строил и ремонтировал всё, что просили, и всё, что он мог, тем начальникам, которые давали разрешение на расширение и помогали с материалами. А мог он всё. При антисоветской власти беда пришла с неожиданной стороны, от новостроек. Участок уже раз удалось спасти, одна новостройка прошла мимо, отец за это какому-то чину из администрации города коттедж построил. От второй волны уже не открутиться. И даже вошедшие в силу зятья ничем не могли помочь. Оставшиеся пять домов были окружены городом. Смирился отец со сносом, только когда нашёл место, куда точно лет пятьдесят не доберётся нога новосёла, туда ему разрешили перенести дом. Фундамент не перенесёшь, придётся строить заново, и сад не перенесёшь, но деревья «на дачном участке» можно уже сажать сейчас, а вот избу и печь перенести можно… Так что у будущего, казавшегося непреодолимым несчастьем, появился смысл. Надо бороться за то, чтобы были дом и сад, куда зимой могли бы приезжать из города, а летом жить дети и внуки.

Смотрины невесты – отец всё ещё не свыкся с тем, что жених уже вовсю с ней живёт, – начались на удивление хорошо. Зое понравился дом – она говорила, что это произведение высокого сельского искусства, искренно восхищалась «живым артефактом» исчезающей русской деревни. Родители – простые, очень хорошие русские люди, а папа – гений, она в него влюбилась. Так говорила Зоя.

Отцу, вначале очень настороженному, подкашливающему, понравилось, что Зоя вела себя скромно, помалкивала и жалась к Косте. Совсем растаял, когда обученная на фортепьянах Зоя стала что-то подбирать на аккордеоне. Всё испортили сёстры. Их на смотрины не звали, но они прознали и припёрлись. Пришли одна за другой, расфуфыренные по-столичному, в дорогих шубах и в таком ярком макияже, что Костя с отцом покраснели. Чтобы не ударить в грязь лицом перед интеллигенцией, сёстры принесли также: одна – текилы, другая – бутылку бордо, старшая – джин. Костя был за рулём, а папе ничего не оставалось, как открыть свою четвертинку. Мама скромно выставила на стол бутыль вишнёвой наливки. Её дамы в основном и пили, потому что ничего вкуснее мир не придумал. Ели, как и всегда в праздники, всё своё: выросшее на огороде, замаринованное, засоленное; только мясо и сало были покупными, но самыми лучшими, от верных, многажды проверенных фермеров.

Дочери принялись наперебой рассказывать про своих детей, мужей, которыми гордились. Один – милиционер, другой – бизнесмен, то есть держал в Лобне несколько ларьков, третий работал в администрации города. Мафия. Мать слушала их рассказы с удовольствием, в дочерях воплотилась мечта всей её жизни, мечта о достатке. На Зою она смотрела с недоверием и жалостью – как не пожалеть, такая местами вся тонкая, «хучь плачь»… Что Костя нашёл в этой «полячке»?.. Когда родилась старшая дочь, Наташа, Лобня была ещё село селом, а теперь вырос целый город, и всё в нём есть, не хуже, чем в Москве, куда раньше приходилось ездить за продуктами. Хотя, конечно, на природе жить лучше, и с хозяйством, огородом-садом веселее, особенно на старости лет.

Сёстры болтали, хохотали, как будто они и были главными именинницами. Отец их слушал-слушал и вдруг заиграл на аккордеоне. Завыл: «Нас извлекут из-под обломков, поднимут на руки каркас, и залпы башенных орудий в последний путь проводят нас…» Костя его тихонько поддержал вторым голосом. И Зоя стала подпевать – эту песню она знала. Сёстры переглянулись и грянули лобовское многоголосье… Потом ещё выпили, раскрепостились и перестали хвастаться. Рассказывали смешные случаи из Костиного детства: какой он был зайчик, как однажды ночью описался и сказал, что вспотел, и показывали, как он смешно и трогательно говорил, когда писался: «Я вспотел!» Как не любил обновок, рыдал – наотрез отказывался надевать новый комбинезон или сапожки, про его первую любовь в детском саду: ни за что не хотел в первый класс, потому что в садике осталась Сонечка… Костя сидел, краснел, всё это повторялось на каждом его дне рождения, зачем сейчас-то? Воспоминания раннего детства были тесными, душными, сёстры его зацеловывали – спас садист, вырвав из бабьего царства и направив в науку… Показывали детские фотографии, почётные грамоты, дипломы физико-математических олимпиад. Хвастались тем, что о нём однажды при вручении диплома сказал академик Алфёров…

Потом старшая сестра Наташа как бы между прочим стала спрашивать Зою:

– Зой, а Зой, ты… мы тут по-простому, можно с тобой на «ты»?

– Конечно, у нас на работе все, и старые и молодые, все на «ты», я привыкла.

– Зой, а как ты относишься к полякам?

Зоя посмотрела на Костю, который посмотрел на сестру с выражением «ну зачем ты?».

– Как можно относиться к целому народу? Не знаю, с пониманием, наверное…

– А к польским евреям? – обострила вопрос сестра.

Отец закашлялся.

– К каким? – не поняла Зоя.

– Польским, – беспощадно уточнила сестра.

– Я не знаю, что вы, то есть ты… имеете в виду. Мой папа написал большую работу о преследованиях евреев в Польше. Из них следует, что поляки относились к евреям не намного лучше, чем немцы. У него из-за этого испортились отношения с нашими дальними родственниками в Варшаве, он ведь из старинного шляхетского рода…

– Какого? – как будто не расслышала сестра.

Отец прекратил кашлять и сказал отчётливо:

– Доченька, передай, пожалуйста, соли!

– На, пап, – протянула Наташа солонку.

– Я не к тебе обращаюсь, дурында! Зоинька, и хлебушка, пожалуйста.

Зоя протянула отцу хлеб и соль, и в глазах её Костя увидел слёзы. А Наташа встала из-за стола, хотела что-то сказать, но ничего не сказала и вышла.

Зоя тронула Костю за рукав, и он последовал за сестрой. Наташа одевалась в сенях – прихожую они по старинке называли сенями.

– Куда ты, не дури!

– И ты считаешь меня дурой?

– Ну что ты!

– Что я? Я нянчила тебя, а меня называют дурой.

– Дурындой! Батя погорячился, ты тоже разговор затеяла…

– Да недостойна она тебя, я же вижу человека. Что-то еврейское в ней есть.

– У неё бабка грузинка была.

– Грузинка? Ещё хуже. Я чувствую, что не будет тебе с ней счастья. Она тебя выбрала, а не ты её.

Наташа была похожа на отца, и внешне, и характером: быстро вспыхивала, но и остывала тоже быстро.

– Это не так.

– Так. Васька мой тоже считает, что он меня выбрал.

Но я-то точно знаю, что – я.

– Ну вот видишь! И у тебя отличная семья…

– Только я – не она, Костенька. Что я тебе, зла желаю?

Я чувствую! Тебе такая, как Ларка, нужна, она ходить за тобой станет, служить тебе…

– Зоя ходит за мной, служит.

– Это пока.

– Сестричка, ты ревнуешь, ты вбила себе в голову про Ларку, а не знаешь…

– Чего я не знаю? Я всё про неё знаю. Пропадёт твоя невеста.

– Прошу, не порть вечер, возвращайся к столу!

6. Невеста

Его с детства доставали: «Вот растёт для Кости невеста». Ларка ещё в пеленках была, а уже невеста.

Водил её, первоклассницу, в школу, потом новостройка оттяпала четную сторону их деревенской улицы, и Ларисины родители получили отдельную квартиру в большой Лобне, Костя стал видеть Ларку реже. Институтская жизнь отдалила воспоминание о «невесте». Оно оживало, когда Костя встречал её в Лобне, и он не мог не отметить, как она растёт и преображается. В последний раз запомнил её вдруг сильно вытянувшейся, немного неуклюжей, взрослеющей, к самой себе ещё не привыкшей.

Когда Костя уже работал на радио, он встретил её на дне школы, куда его зазвали как именитого выпускника. Давно он её не видел и потому не сразу узнал. Увидев Костю, она – да, вспыхнула. И среди многих стоящих у школы выпускников нельзя было не обратить внимания на этот всполох. Огненное пятнышко.

Уже не девочка, которую можно безнаказанно погладить по голове и спросить: как дела, невеста?

– Привет, невеста, как дела? – всё же спросил Костя и не удержался от восхищённой констатации: – Как же ты выросла.

– Мне уже девятнадцать лет, а всё невеста! – с некоторым укором, даже вызовом сказала она. И за её словами стояло: «Ну и где ты? Ты соображаешь или нет, что такое девятнадцать лет? Видишь, какая я стала?» Да, стала она какой-то угрожающе красивой. Нет, не вульгарной, а этого добра в Лобне развелось много… Про двух пришедших на школьный вечер девиц говорили, что они заработали бабки на свои ботфорты, норковые шубки поверх декольте – на Ленинградском шоссе. Лариса была одета совсем не вызывающе, кричаще скромно: очень обыкновенные сапожки, брючки, курточка, немодная чёлка. Необыкновенным, вызывающим было всё то, что никакой одеждой скрыть было нельзя; кричало то, чем её одарила природа. Кто бы мог подумать…

– Тебя не узнать.

– Я учусь в строительном техникуме, – отрапортовала с некоторым вызовом Лариса.

Техникум в городе был один, и именно строительный. Вторым планом прозвучало: «Ты же знаешь, что парней там больше, чем девчонок, и ты знаешь, какие теперь парни, так что не зевай».

Костя зевать не собирался, мешало только то, что в случае чего на Ларке придётся жениться. В его планы никакая женитьба не входила. Рано ему об этой ерунде думать, а если уж думать, то жениться он будет на москвичке.

– Ну и что мне с тобой делать? – Костин второй план растолкал все остальные и вырвался на первый.

– Всё, – просто ответила Лариса.

– Всё? – не поверил Костя.

– Всё, – согласно кивнула она, – всё, что хочешь.

Костя понял, что она не шутит.

– И что мне за это будет?

– Ничего.

– Ничего?

– Потому что я люблю тебя, Костенька… Вот сказала. Она произнесла это очень легко, как нечто всем хорошо и давно известное, как совершенно нормальное объяснение её такого не очень нормального поведения…

– Где? – хрипнул он несуразный вопрос.

– У меня дома. Ты знаешь, где он.

– Я знаю. – Костя кашлянул. – Мне тут выступить надо на торжественном собрании…

– Выступишь, и пойдём.

Лариса стояла перед ним как будто голая, как будто готовая на всё. И смотрела на него жертвенно покорными глазами.

У Кости пересохло в горле, а ладони стали мокрыми.

– А Сергей Игнатьевич, тётя Надя?.. Как поживают? – спросил Костя, вспомнив про её родителей, и покраснел.

– Папа с мамой в отпуске, к родным уехали во Владимир.

На радиостанции у Кости всякое уже к тому времени бывало, но такого мощного приступа ответственности Костя в себе не помнил. Ответственности, столкнувшейся с полной безответственностью. А главное, такого внезапного предложения не от московской шалавы, а от лобненской «невесты»…

Костя бестолково и путано выступил на торжественном собрании, шепнул удивлённой директрисе, что скоро вернётся, спустился из президиума в зал, посидел немного в последнем ряду, обмениваясь рукопожатиями и приветствиями с теми, с кем не успел ещё обменяться. Потом, склонив голову, чтобы не привлекать к себе внимания, вышел из актового зала, как будто на минутку, как будто покурить.

Родная школа, десять лет строгого режима… но теперь было не до ностальгии. Где она? Ларисы не было ни в вестибюле, ни на школьном крыльце. Там всё ещё курили две выпускницы, работающие на Ленинградке. Совесть какая-то у них ещё осталась – актовый зал своим присутствием они осквернять не решились. Из обрывков их разговора Костя понял, что Лениградка для девиц этих давно пройденный этап.

Где Лариса? Почему её нет? Костя достал сигареты и нервно закурил в сторонке. Да, так тогда говорили, но закурил он действительно нервно и действительно в сторонке. Потом что-то заставило его выйти из школьного двора и оглядеться по сторонам. И он увидел Ларису. Она стояла метрах в ста и ждала, когда он её заметит. Увидела, что он её увидел, и пошла не к нему, а к своему дому, и он пошёл за ней. Костя у них несколько раз бывал с родителями и помнил, что их квартира на втором этаже, если подниматься вверх по лестнице, первая слева. Догнать Ларису он не смог, но, видимо, и не надо было догонять. Перед тем как войти в свой подъезд, Лариса обернулась, посмотрела на Костю и скрылась за парадной дверью. Она не хотела, чтобы их видели вместе, умница.

Пришлось постоять в отдалении, пережидая, пока парни с девчонками, пившие пиво на скамейке перед её подъездом, его не допьют и не пойдут за добавкой. Как только это случилось, Костя стремительно пересёк детскую площадку и вошёл в подъезд. По ноздрям ударил мощный кошачий дух. Он вспомнил, как всякий раз тётя Надя жаловалась на кошатницу Таську, получившую квартиру на первом этаже. Когда кошки жили в её деревенском доме, всё было нормально, да и кошек этих было немного, спуску им не давали соседские «злые собаки», а главное, бездомные псы, то и дело совершавшие набеги на посёлок. А в городском доме кошки «на радость соседям» расплодились. Как ни пытались с ними и Таськой бороться, ничего не получалось…

Костя поднялся на второй этаж, подошёл к ближней двери, взялся за ручку, дверь легко подалась. Быстро зашёл внутрь и прикрыл за собой дверь. Подумал, что её надо закрыть на ключ, разобрался в замке и сделал два поворота, чтобы наверняка. Снял куртку, пристроил её на вешалке в прихожей.

В квартире было темно и тихо. Пахло чистотой, что было особенно приятно после кошачьего духа. В ванной шумел душ. Он разглядел на полу в прихожей аккуратно поставленные задниками к нему тапки, снял ботинки и вступил в приготовленные для него эти большие меховые шлёпки.

Послушал переменчивую музыку душа, то затихающую, то усиливающуюся в зависимости от того, на какой участок тела направлен смеситель. Прямо был проход на кухню, но Костя пошёл налево – в комнаты. Туда, где брезжил свет ночника. Но не дошёл. Душ затих, слышно стало, как тикали знаменитые тёти Надины настенные часы, старинные, доставшиеся ей в наследство от деда – их всё время с удовольствием перебирал и чинил Костин отец. Дверь ванной открылась, в светлом проёме появилась женская фигура в махровом белом халате, она неслышно приблизилась к Косте.

Без каблуков Лариса не была такой высокой, как показалась у школы.

Она остановилась, он сделал движение к ней, но она уклонилась, быстро и тихо сказав:

– Иди в душ, я тебе там полотенце и халат приготовила.

– В душ, – в ответ шепнул Костя.

В ванной всё было как и у них дома, отец поставил соседям к юбилею дяди Серёжи отличную немецкую сантехнику, а уж за стерильную чистоту отвечала тётя Надя, а теперь Лариса.

Он разделся, в соответствии с предложенной общей аккуратностью сложил в стопочку на бельевой тумбе свои джинсы, сверху свитер, рубашку, трусы. Носки, подумав, повесил на блестящее горячее звено полотенцесушилки. Встал в ещё тёплую от Ларисы ванную, закрыл полиэтиленовую занавеску в больших розовых розах, отрегулировал под свой рост направление смесителя. Немецкий, все краны крутятся в одну сторону. С шумом пошла вода. Он выдавил шампунь на влажную ещё губку и прошёлся ею в первую очередь по тем местам, где растут волосы. В отличие от Лупанова, они росли у него только там, где и у большинства жителей России. Мыть ли голову? Мыть, стрижка короткая, высохнет. Подумал о предстоящем. Включил холодную воду, снял смеситель и беспощадно направил на тот орган, который живо откликнулся на эти думы. Постоял немного под холодным душем, потом замёрз и включил горячий… Закрутил краны. Раскрыл розовую шторку и переступил на мягкий ворсистый коврик, на котором три минуты назад стояла Лариса. Яростно растёр себя полотенцем. Им же промокнул запотевшее стекло зеркала, увидел себя и спросил: «Что ты здесь делаешь, подонок?» Подонок глупо улыбнулся и ничего не ответил, прошёлся гребешком по голове. Всё вроде. Халат был великоват, надел, подпоясался и вышел.

В дальней комнате мерцал ночник.

Туда.

Не ночник, а свечка. В комнате Ларисы, в которой Костя никогда не был, он увидел довольно узкую тахту, для постельных сцен малопригодную. Лариса лежала под одеялом на левом боку, уткнувшись в стену.

Не снимая халата, он прилёг под одеяло к Ларисе, почувствовал грудью её горячую спину, понял, что она халат не сняла… До чего же неудобная тахта, но ничего, не спать же он сюда пришёл.

Он попробовал под одеялом запустить руку между стеной и Ларисой. Одной рукой она крепко придерживала халат на груди, другой в низу живота. Костя попытался нежно преодолеть эти преграды и коснуться её тела. Нежно не удалось. Вообще не удалось. Тогда он вытащил правую руку и попробовал зайти сзади, где вроде преград не было, но их оказалось ещё больше – Лариса так крепко сжала колени, что и тут ничего не удавалось. Пришлось работать с тем, что было. Целовал спину, шею – через ткань халата. Для этого он слез с тахты и постепенно стянул с Ларисы одеяло.

С её халатом Костя намучился.

– Лариса, какая же ты стала красивая, – говорил он дежурно ласково.

– Мне холодно, – был строгий ответ.

Он опять прилёг к ней и укрыл себя и её одеялом. Наконец удалось нащупать на её стороне неохраняемый узел пояса халата, перетянуть его на свою сторону и развязать. Большое дело. Получилось вытащить правую полу её халата к себе. А вот попытка развернуть Ларису на спину не удалась. Зато удалось вынуть её правую руку из рукава халата.

Это была большая победа. Освободилась спина, плечо и шея… Кожа оказалась исключительно нежной и горячей. Пытался пробраться губами к ключице, но пока не удавалось. Ничего, нет крепости, которую бы не взяли большевики, как говорил отец, когда сталкивался с каким-нибудь агрегатом, который привести в рабочее состояние казалось невозможно.

Лариса начала понемногу двигаться и подавать звуки.

– Не надо, ну что ты, зачем ты…

Вдруг сказала: «Жарко», – и, глубоко вздохнув, она сама повернулась на спину, из-за чего Косте пришлось срочно ретироваться на пол. Большую часть прелюдии он провёл стоя на коленях, почти до крови стёр их о прикроватный коврик. Зато теперь в его полном распоряжении было её лицо.

Чистый лоб – что удивительно для девушки, не живущей половой жизнью. Попробовал поцеловать в губы, но она зачем-то сжала зубы. Вдруг разжала, открыла глаза и поделилась озорным признанием:

– Я никогда не целовалась, – и опять закрыла глаза…

……………………………………………………………………………

. . . . . . . . . . . . . . . .

За мгновение до победного вторжения она непонятно как выскользнула из-под него, оттолкнула и оказалась сидящей на подушке, поджав к себе ноги, коленями закрывая грудь.

– Ты… чего? – спросил Костя, измученный осадой и крайне раздосадованный.

– Не знаю, – откликнулась Лариса и пожала плечами, – я не знаю.

– Ведь ты же говорила – всё.

– Говорила.

– Ну что же ты? – сдерживая себя, спросил Костя и попробовал вернуть её в то положение, в котором она только что так удобно находилась.

– Нет, – вдруг совершенно определённо ответила Лариса, не дав себя сдвинуть с места. – Я так не могу.

– Как так?

– А вот так! – Это она произнесла зло и отчётливо.

– Я тебя не понимаю, девочка.

– Не понимаешь девочку, а лезешь в неё, какой же ты гад! – Она утирала слёзы, поправляла волосы, падающие на её лицо. – Ведь я же люблю тебя, я жить хочу с тобой, всю жизнь жить. Я маму твою очень люблю, папу, с сёстрами у меня хорошие отношения, я дом ваш люблю… Я бы тебе детей родила, я бы много родила, я бы куда угодно за тобой, как ниточка, – она плакала, – за иголочкой. Я хозяйственная, работящая, я тебе там еды наготовила, вкусной… У нас все уже… даже самая некрасивая Наташка Курдюмова и то от чучмека какого-то забеременела…

– Лара, милая, ты хочешь, чтобы я на тебе женился? – спросил Костя, чтобы удостовериться.