Текст книги "Говорит Москва"

12. Бегунья

Внезапная перестройка педиатра свидетельствовала о том, что он ещё не потерян для светского общества. На противоположном берегу появилась бегущая девушка… Ну бегунья и бегунья, мало ли их для здоровья бегает. Завидев бегунью ещё у левого моста, педиатр её встретил юрким взглядом и проводил восхищённым. Она обратила на себя внимание тем, что ни джоггершей, ни спортсменкой явно не была. Спортсменки такими не бывают. Во-первых, они не бегают с такими собаками, а эту сопровождала собачонка неизвестной ни Борису Аркадьевичу, ни Косте породы. Просто маленькая дворняжка, впрочем, может быть, и не дворняжка, но с виду такая простая и милая, что скорее всего дворняжка… Во-вторых, когда бежит спортсменка или джоггерша, то видно, что она бежит по делу, у них ничего лишнего нет, сплошные мышцы, здесь же лишнее было всё, и жило оно какой-то своей, совсем не спортивной жизнью, останавливало внимание, приковывало к себе взгляд. В коротких шортах и маечке, трогательная именно своим неспортивным поведением – неспортивны были её телодвижения, но женственны так, что на помолодевшем лице Бориса Аркадьевича все морщины разгладились…

– Ей не по гаревым дорожкам, не по набережной Сетуни, а по волнам бежать… Да, по волнам моей памяти… Абба… – шептал педиатр, – блондинка из «Аббы», помните, как она на «Евровидении» спиной поворачивалась, пела «Ватерлоо», плавно поводила этим местом и пела… Колдунья из фильма Бергмана, помните?

– Не помню, – как-то неожиданно строго откликнулся Костя, потом посмотрел на часы и вдруг заторопился. – Извините, Борис Аркадьевич, чуть не забыл! Я на пару минуток оставлю у вас колясочку, вы присмотрите за маленьким, обязательно мне всё-всё дорасскажите, безумно интересно, я никак не ожидал, особенно, извините, про Кондрата Эдуардовича Лупанова и про других – никак не ожидал таких подробностей… А мне буквально на пять минуток нужно отлучиться, с коляской я не успею…

– Пожалуйста, до самого интересного ещё далеко… – несколько обескураженно согласился доктор, – чего вам этот Кондрик сдался, вульгарис, говнюк обыкновенный и писатель хреновый, дундук самовлюблённый, как и почти все нынешние…

Борис Аркадьевич остался один на один со своими воспоминаниями, «пепси-колой» и Костиной коляской. Вынужденный прервать свой монолог на самом взлёте, он не находил себе места, встал, прошёлся, попытался даже пробежаться вокруг коляски, сделал несколько физкультурных движений, похрустел позвонками, даже присел и подпрыгнул пару раз. Вот что значит, когда человеку есть куда пойти, с кем поделиться наболевшим, а то лежит оно без дела на дне души, саднит, разлагается и травит организм. Какой замечательный этот Костя. А говорят, не осталось на Руси хороших людей среди молодёжи. Есть, всё есть, как бы ни удручали международная обстановка и правящая клика. И воздух какой, и какое небо! И храм на горе, и стаи уток на речке, и ласточки в небе, и колдуньи шныряют сказочные, и всё это совершенно бесплатно. Бесценно…

Прошло минут десять, Борис Аркадьевич допил то, что оставалось в баклажке, и положил её в свою сумку. Стал было читать «Раменки», но не смог, выбросил в урну. Через двадцать минут начал беспокоиться. А тут ещё младенец в коляске захныкал, потом отчаянно заревел и завертелся, пришлось дать ему водички из заготовленной мамой бутылочки, которую тот с жадностью, свойственной здоровым детям, моментально высосал. И принялся было опять орать, видимо, прося ещё, но Борис Аркадьевич немного поговорил с ним по-свойски и соской успокоил…

Куда рванул молодой папаша? Полчаса его нет. Странно. Борис Аркадьевич вынужден был собрать пожитки, сняться с места и двинуться с коляской в том направлении, куда удалился отец младенца. Миновал крутой излом Сетуни, и взволнованному педиатру открылась картинка, тронувшая старика не менее, чем Божий мир вокруг и страстные воспоминания об ошибках молодости и людской подлости. Надо же, опять бегунья на противоположном берегу, но теперь она не бежала, а сидела, прикрыв рукой лицо, точнее, не сидела, а полулежала, живописно закинув свои чудные ноги на спинку скамьи, как будто они очень устали и нужно было им дать отдохнуть, отдышаться, чтоб кровь от кроссовок к шортам притекла. Под ними, свернувшись клубочком, дремала её собачонка. Странно. Красиво, но очень странно, ну и чего она пробежала, триста-то метров всего? Но возлежала. Прелестно, но как-то совсем неуместно, тут таджики с тачками ходят, «лолиты» всякие шибздиков погоняют, а она лежит себе безмятежно… Волшебная картинка – отдыхающая нимфа. И шортики и майка у неё были цвета весны, когда почки на ветках деревьев только-только полопались и ещё так далеко до «взрослой» распущенности июля, – прозрачно-бежевого цвета. Из какого именно нежно-махрового материала – Борис Аркадьевич не разглядел. Распалённый своими воспоминаниями и обеспокоенный отсутствием собеседника, он осмелел настолько, что хотел спросить девушку – речка-то на изгибе узкая, кричать не надо, – не видела ли она высокого красивого блондина в серых джинсах и белой майке с надписью Back in USSR, но… не решился её тревожить. Еще с минутку постоял, подивился на живую метафору блаженной женственности и двинулся к тому железному мосту, что вёл к большому круглому дому. Про дом этот говорили, что строили его в 70-х для наших дипломатов, но они отказывались в нём селиться, так как из диаметрально противоположных окон в бинокль отлично просматривались их квартиры, а жить с наглухо зашторенными окнами им ещё за границей надоело. Гораздо более правдивая версия такая: круглые дома строили в Москве к Олимпиаде 80 года, чтобы поселить там олимпийцев, хотелось иметь пять колец на карте Москвы, построили только два, второй недалеко, в Матвеевском…

До моста педиатр не дошёл, так как молодой папаша с извиняющейся улыбкой уже спешил ему навстречу. Ах, как Борис Аркадьевич обрадовался появлению Кости! Тот объяснил слишком долгую отлучку тем, что у него была здесь недалеко у круглого дома назначена деловая встреча с коллегой, о которой он, слава Богу, вовремя вспомнил: «Простите, что она несколько затянулась…» Судя по всему, встреча была очень важной, так как Костя стал каким-то другим – видимо, всё ещё погружённым в обсуждённые на ней проблемы – несколько заторможенным, отвлечённо как-то улыбающимся. А почему нельзя было обсудить всё по телефону? Значит – нельзя. Не спрашивать же.

Борис Аркадьевич хотел «угостить» Костю лицезрением отдыхавшей у ручья нимфы, но вот досада, на скамейке её уже не было – она трусила в конце набережной мелкой побежечкой, трогательно раскидывая ножки в стороны. За ней, высоко и задорно подпрыгивая, бежала собачонка, останавливалась по своим делам у вязов и скамеек, потом стремглав бросалась нагонять потраченное на остановки время. Они убегали туда, откуда прибежали, – к летящим над рекой и деревьями белым кораблям домов.

А собеседники наши не спеша двинулись в сторону знакомой скамейки. То есть педиатр как раз спешил, а Костя – нет, шёл, время от времени встряхивая головой. Как будто пытаясь сбросить с себя что-то. Дошли. Костя потянулся, закинув руки за голову, шумно вдыхая ноздрями майский воздух. Потом сел нога на ногу и сказал неопределённо:

– Ну-с?..

Что значит это «ну-с»? Педиатр, приготовившийся было продолжать рассказ, почувствовал некую перемену, которая мешала, не позволяла продолжать, делала это неуместным. Он молчал, и Костя его не торопил. Борис Аркадьевич смотрел по сторонам, не зная, от чего оттолкнуться, и натолкнулся…

– У вас кровь, – педиатр указал пальцем на щиколотку правой ноги собеседника, которой он легкомысленно покачивал, кровь капала в пыль, да и джинсы внизу были тоже в крови и даже, кажется, порваны.

Костя приподнял ногу, посмотрел на свою ступню с удивлением и поставил на место.

– Пустяки, о куст ободрался.

– Нет, не пустяки, надо обработать рану, – доктор снял очки и встал, – у вас перекиси водорода с собой нет? Это не собаки ли вас покусали, тут иногда бегают дикие стаи?

– Нет, не собаки, с чего вы взяли? Я же сказал, о куст ободрался.

– Надо домой, – с грустью констатировал доктор.

– Как скажете…

Косте явно не хотелось вставать, но он встал, достал влажную салфетку из коляски и, усмехаясь чему-то, наклонился, протёр царапины и опять сел, откинулся на спинку лавки и сказал просто:

– Хорошо-то как, Господи…

Педиатр более всего был обескуражен тем, что Костя показался ему не совсем в себе. Подумал было с ужасом о наркотиках, но зрачки Костины были не сужены, а, наоборот, расширены, однако странная улыбка не сходила с его лица, но и алкоголем от него не пахло…

– Нельзя так легкомысленно относиться к своему здоровью, идёмте.

– Идём, идём, – говорил Костя, но не вставал.

Поднял его на ноги звонок жены. «Пора кормить маленького разбойника». Тут Костя, что называется, вернулся в себя.

Пошли в сторону Сетуньских проездов. По мере приближения к ним Борис Аркадьевич, обескураженный тем, что Костя, во-первых, как-то опасно изменился, а во-вторых и главных, не просил его продолжить так вроде заинтересовавшее его повествование, постепенно скукоживался, ссутуливался, «приходил в себя», превращаясь из сатира в расцвете сил в того старика, каким Костя его впервые увидел.

– Вы завтра придёте? – спросил педиатр, прямо взглянув в глаза Косте, который опять как-то странно улыбнулся, но Костя твёрдо обещал:

– Конечно, мы ещё с вами поработаем, то есть поболтаем, – и очень крепко, даже как-то чересчур, пожал руку педиатра.

– Да, да, поработаем, пора матушку переворачивать, мы успешно боремся с пролежнями… – как бы оправдываясь, сказал педиатр. – Спасибо! Зое Данииловне привет, добрая душа, повезло вам с ней. Как это важно – с первым браком ошибку не совершить… Всего доброго! До завтра, я буду вас ждать. Непременно обработайте раны перекисью водорода… Только прошу вас, не берите с меня пример, не… – в глазах его вновь появились слёзы, но он не завершил обычного финального пожелания и круто повернул в сторону магазина. Костя не спеша покатил коляску в сторону дома.

Часть вторая
Лобная доля

1. Садист

Он познакомился с Зоей на радиостанции «Парус».

Было это ещё до прихода на станцию Лупанова, открывшего в Косте дар радиоведущего. Популярной радиоведущей была тогда Зоя. Однажды Костя подвёз её на Сетунь и остался здесь, как он думал, навсегда. Необходимость ежедневно толкаться в пробках по дороге в ненавистную родную Лобню, на окраине которой стоял их деревенский дом, отпала…

Его отец был садистом. Подготовил сына безо всяких репетиторов для поступления на Физтех. Готовил с малых лет, то есть лишил парня детства. Когда-то, в эпоху физиков и лириков, отец сам мечтал поступить в МФТИ – лучший в мире институт, и всего-то в пяти остановках на электричке от Лобни. Но не сложилось, недобрал баллов. Поздно понял, что для поступления на Физтех мало получать пятёрки по физике и математике в сельской школе и любить фильм «Девять дней одного года». Пошёл в армию, получил военно-учётную специальность механика-водителя танка, демобилизовался, быстро женился и всю жизнь проработал в аварийной службе – водителем, слесарем-сантехником, электромонтёром, механиком, сварщиком… Костя – долгожданный, любимый сын, у него были старшие сёстры, целых три. Было бы больше, если бы Костя наконец не родился.

Это мать называла отца садистом. Его любовь к сыну была слишком строгая – строгая, потому что настоящая, всепоглощающая. Порой Костя думал, что отец его люто ненавидит, нарочно мучит и учит. Покататься на велосипеде с ребятами, поиграть в футбол он отпускал Костю только в награду за что-нибудь героическое, совершённое на учебной ниве. Обычно уроки с детьми делают матери, а тут – отец. Он учился вместе с Костей – какая учёба могла быть в отцовском послевоенном детстве? – а с сыном он навёрстывал недоученное. Отец заставлял Костю зубрить огромное количество стихов из школьной и не только школьной программы, чтобы таким образом парень тренировал память и необходимое настоящему учёному образное мышление. Заставлял выучивать и большие куски прозы. Гоголя, Лескова… Настоящий садист.

Вместе изучали физику, химию, математику. Отец страшно огорчался, когда трудные задачки решал быстрее сына, и тогда он его не отпускал гулять. А задачники добывались лучшие – для тех, кто готовится к поступлению на мехмат МГУ, МИФИ и на Физтех. Легендарный институт, в котором учили думать. Думать, то есть находить не просто самое короткое, неожиданное и красивое решение задачи, но и выход из безвыходного положения. Последним умением отец овладел самостоятельно и вполне.

Если дома старшего Лобова называли садистом, то на работе – Кулибиным: он мог починить всё, что могло испортиться, освоить любой прибор, даже любой музыкальный инструмент; он сам выучился играть на трофейном немецком аккордеоне, оставшемся от отца. Играл почти профессионально, но мог не только на аккордеоне, но и на пианино, и на скрипке; и виолончель, если бы была, он бы освоил…

И пел.

Русские песни, народные – затягивал их странным своим глубоким, прокуренным баритоном и с малого детства заставлял Костю подтягивать. Изувер. А главное, что, как нечто жизненно необходимое, внедрил отец в сына: стремление быть лучшим. Во всем, чем занимается. Побеждать. Он бы назвал его при рождении Виктором, но из скромности не назвал. Виктор Викторович – как-то чересчур, назвал Константином, с латинского – постоянный, стойкий. А без этих качеств победителем не сделаться.

Когда сын увидел «Лобов К.В.» в списке среди зачисленных на Физтех и с этой вестью явился в лобненский дом, стол уже был накрыт. Как будто Новый год, как будто День Победы. Отец по отчётам сына о том, как проходили экзамены, чувствовал, что всё путём. После написанных на пятёрку письменных работ по физике и математике на устных экзаменах преподаватели общались с Костей уважительно и заинтересованно, нельзя было не почувствовать, что «всё путём». Чернобородый экзаменатор-физик от Костиных ответов получал удовольствие и, уже поставив пятёрку, дал ещё одну задачку, которую Костя сразу решить не смог. «Ладно, идите, Лобов! Эту задачу никто ещё пока решить не может, может быть, мы с вашей помощью сделаем это лет через десять».

Во всём, что касалось собственно учёбы, с задачей быть лучшим и первым Костя справлялся. Сельское происхождение заставляло его стремиться стать к тому же и самым городским, модным, столичным. Конечно, он с жаром воспринял все передовые идеи, которые тогда змеились в обществе. Однако 90-е, несмотря на искреннюю поддержку студенчеством демократических преобразований, обидно разочаровывали. Выпускников Физтеха, ориентированных на высокотехнологичную оборонку, в то время как она нещадно сворачивалась, девать было некуда. Это обернулось безработицей или такими зарплатами, что хучь плачь, как говорила Костина мама. Он получил отличное распределение, попал в лабораторию Вадима Кирилловича Маркина, того самого чернобородого физика, который принимал у него экзамены по физике. Но ввиду тотального сокращения финансирования оборонки и связанных с нею научных исследований лучшие и талантливейшие сидели без дела и без денег. Нет, совсем без дела они не сидели – подрабатывали чернорабочими в магазинах, а на работу приходили выпивать.

Когда выдачу и тех грошей, что положено было платить, стали задерживать, Вадим Кириллович собрал всех молодых сотрудников лаборатории. Посадил напротив себя, запустил одну пятерню в бороду, другую в буйную седеющую шевелюру и сказал: «Нам не хватило пары лет для решения той задачи, для которой я выбрал вас, лучших и талантливейших… Нас предали… Надеюсь, это временное явление, но в ближайшие пять лет я просвета не вижу… Я остаюсь, но вас не могу удерживать. Более того, я вас гоню, иначе вы здесь все сопьётесь. Сейчас главное – выжить, сохраниться. Ищите работу, плодитесь и размножайтесь! Как только появится просвет, я вас найду. Из-под земли достану! Все свободны!..»

Тихо разошлись.

А потом разошлись не на шутку. У платформы Ново-дачной выпили бутылку спирта «Рояль» на пятерых. Разбавляли очаковским квасом, заедали пирожками с капустой, купленными тут же. К молодым учёным присоединилась лаборантка Анна Гавриловна, участвовавшая в работе их группы. Она была ненамного старше Кости, но Маркин завёл манеру общаться в лаборатории исключительно на «вы» и по имени-отчеству. Пели под гитару песни из фильма «Брат» и другие попроще, группы «Академия»: «Осень, осень, ну давай у листьев спросим, где он, май, вечный май…»

Ситуация вроде абсолютно трагическая, прощальная, расходная, но паники, ощущения катастрофы не было. Не верилось, что семь лет жизни выброшены псу под хвост, что Вадим Кириллович больше не будет ставить перед ними нерешаемые задачи, а они их будут решать и подтверждать экспериментально. Несмотря ни на что, казалось, что всё лучшее впереди.

Расставались молодые учёные по-русски. С дракой.

Как раз из-за лаборантки Анны Гавриловны. Большой, некрасивой, в лаборатории строгой, придирчивой, а вне – доброй и компанейской, очень переживавшей приостановление деятельности группы талантливых молодых учёных. Костя отбил её у своего друга Владимира Сергеевича Стадника, который под воздействием королевского спирта почувствовал к лаборантке неодолимую тягу. Но Анне Гавриловне больше нравился, как стало вскоре окончательно ясно, Константин Викторович. Спьяну он решил, что искренно полюбил Анну Гавриловну, что Владимир Сергеевич слишком много на себя берёт – у них и в работе была конкуренция, и в личной жизни Костя не захотел ему уступать. Дрались страшно и бестолково, Анна Гавриловна их с трудом разняла…

Проснулся Костя в её общежитской комнате. Ранним утром. От жажды и духоты…

На столе оставалась недопитая бутылка кваса, Костя жадно глотнул из неё и тотчас поплыл, стремительно покрываясь потом. Хотел открыть форточку, но не смог сделать ни шагу, сел опять на кровать и понял, что абсолютно голый. Где одежда? Вон она по комнате летает. И мужская, и женская. Костя лёг на спину, закрыл глаза и тоже полетел. Куда-то вниз, даже внутрь. Всё быстрее. В жуть какую-то. Ему нужна была опора, нужно было за что-то ухватиться, чтобы не упасть и не разбиться, не превратиться в бесконечно малую величину – а летел он всё быстрее. Костя, лежа с закрытыми глазами, проверил, что там справа от него. Под простынёй. Рукой – наобум, на ощупь. Справа кто-то спал. Кто, кто? Анна Гавриловна, конечно, – она, отвернувшись от него, спала, чуть-чуть даже похрапывая. Костя краем простыни промокнул лицо и шею.

Страх и паника нарастали, что-то надо было срочно предпринимать. Он повернулся, изо всех сил прижался к Анне Гавриловне, которая, как смогла, помогла ему…

* * *

Потом он слышал неожиданно нежное, благодарное, почти материнское: «Костенька, мальчик мой, ангел…» – и почувствовал, что его гладят…

Нельзя останавливаться, подумал Костя, а то опять нападёт паника. Он встал и быстро оделся, один носок так и не нашёл, ну и чёрт с ним.

– Я пошёл.

– Куда? Не уходи… – позвала его Анна Гавриловна.

– Простите, Анна Гавриловна, – сказал Костя, пряча глаза, – мне надо домой, поймите, родители волнуются, я их не предупредил. – Костя почему-то не хотел даже смотреть в её сторону.

– Ну, если родители… Идите, Константин Викторович, спасибо вам большое.

– Не за что, – ответил машинально Костя, потом добавил, одумавшись, – вам спасибо, Анна Гавриловна… за приют… за всё… простите меня.

На улице Костя понял, что он очень давно и сильно хочет по малой нужде, но по дороге на станцию удобных мест для её справления не было; утро уже не раннее, люди шли на работу… Наконец нашёл узкий проход между гаражами и удивился мощи исторгаемого потока и тому, как долго он не может опорожниться… Ещё мучила жажда и какая-то тухлая гадость во рту и носоглотке. В знакомом ларьке у станции продавался квас, Костю от вида квасной пластиковой бутылки чуть не вырвало. Он купил стеклянную бутылку пива, потому что знал, что пиво в таких ситуациях очень помогает. Костя тогда не выпивал, тем более так, как уже стали выпивать некоторые его коллеги; он не раз наблюдал в последнее время, как они иногда приходили на работу никакие, однако, выпив пива, преображались. Костя перешёл на ту платформу, где поезда «от Москвы», долго мучился, пытаясь открыть бутылку, сбить крышку о железные перила платформы. Подошёл мужик, который сказал «Дай!» и легко свернул голову бутылке. «Спасибо», – сказал Костя. «Приличный парень, – сказал мужик, – ты к этому не привыкай, сегодня не продолжай». «Не буду», – пообещал Костя и сразу выдул полбутылки. Хорошо ему стало уже в электричке. И было хорошо до тех пор, пока он не пришёл домой. Калитка была открыта, отец возился с граблями рядом.

– Пап, прости, непредвиденные обстоятельства, не мог предупредить…

Отец ничего не сказал, даже не кашлянул, на крыльцо вышла мать и шепнула Косте: «Отец тебя до последней электрички встречал. Не спали всю ночь». Костя скинул куртку, ботинки – от матери не ускользнуло, что сын на одну ногу бос, – и пошёл в ванную. Посмотрел в зеркало. Н-да, наглый, довольный хорёк с подбитым глазом. Вспомнил, что вчера подрался со Стад-ником, да, теперь понятно, почему всё тело так болит. Зачем-то отбил у него Анну Гавриловну – неудобно получилось. Что нашло? Да, нашло, сам от себя не ожидал… да, не бывает некрасивых женщин, бывает мало спирта… Жалко её. И себя… Катастрофа, лаборатории нет…

Вошёл в свою комнату, увидел, что застелено свежее бельё – мать успела, – и лёг. Как глупо всё, как противно, Анна Гавриловна, хорошая ведь женщина, какая самоотдача, как она его ждала, оказывается. Она сказала ему спасибо, ангелом называла… Ангелом, разве такие ангелы?

Проснулся он только к ужину.

Никто его, на удивление, ни в чём не упрекнул, ни о чём не спрашивал. Отец только просил узнать про сотовые телефоны, которые входили в моду в Москве. Какие они, сколько стоят?.. Информация о закрытии лаборатории вызвала в отце приступ кашля, мать думала бежать к телефонной будке на соседней улице, чтобы вызывать скорую…

Костя поклялся в Долгопрудном больше не появляться. Больно было смотреть в глаза Вадиму Иннокентьевичу… Но пришлось. Невозможно так просто взять и всё порвать. Раз в месяц приезжал, получал кое-какие задания от Маркина, выполнял их. Отец умолил («Я тебе не приказываю, я тебя по-человечески прошу!») не бросать кандидатскую диссертацию. Ею Костя занимался в свободное от других дел время. Встретил и Анну Гавриловну, она ему страшно обрадовалась, сказала сердечно: «Константин Викторович, дорогой, как я рада вас видеть, как хорошо, что вы нас не забываете…» Не забывал он её ещё долго. Немного стесняясь самого себя, навещал в общежитии, когда был выпивши…

Внезапно появились варианты отъезда в Америку и работы по специальности там. Узнав об этих поползновениях сына, отец странно всхлипнул, затягиваясь «Примой», сказал тихо: «Прокляну!» И неделю с Костей не разговаривал. А Костя мог и не послушать отца, но оказалось, что тот допуск к засекреченным исследованиям, которым удостаивали «лучших из лучших», на годы закрыл ему возможность выезда за рубеж. Однако в «благословенные 90-е» и это можно было превозмочь. Владимиру Сергеевичу Стаднику, смертельно обидевшемуся на Костю и заодно на всю «эту страну», удалось уехать и устроиться в калифорнийском научном городке.