Текст книги "Говорит Москва"

4. Любовь

– Так вот, Валя моя… а я уже кандидат, перспективы радужные. Чувствую, надо жениться. Ну нехорошо я жил, беспорядочно. Так как-то всё, несерьёзно. Я тогда время от времени с хорошими, конечно, женщинами встречался, но… Не мои они были. И мне намекнуло руководство, что пора остепеняться – кандидатская-то степень у меня уже была, они имели в виду другое – жениться и в партию вступать – за моральным обликом подающих надежды тогда следили, включали в общественную жизнь, поддерживали, направляли. Иначе – намекали – не будет мне вечно зелёной улицы в институте, будет, но не такая, а я был очень нетерпелив в работе, повторяю, на всё ради неё готовый, мне нужна была гарантированно вечно зелёная улица… И вот Валя… Валя, которая всё время смотрела на меня восхищённо, помогала в изысканиях, курсовые под моим чутким руководством делала. На шесть лет она моложе, трудолюбивая и очень милая, со спрятанной какой-то своей милотой – не сразу разглядишь, а я разглядел. Первым. А, чёрт его знает, может быть, и руководство тут подсуропило… Вот именно ладная, не громкая, не яркая, но соразмерная вся такая, правильная; понравилась очень в качестве кандидата на вакантную должность жены. И поговорить с ней было о чём, и не только о работе, в общем, полное взаимопонимание – соратница, битлов тоже любила, особенно «Джизус Крайз суперстар». Короче говоря, мечта кандидата в члены КПСС… Слушайте, а где колдунья-то? То всё время пробегала, глаз не оторвать, а сегодня я её не вижу, где она?

– Не знаю, откуда мне знать? Вроде не пробегала… – ответил Костя и вдруг поперхнулся и сильно раскашлялся.

– Да? Жалко, а то очень глаз радовала. Знаете, жалко мне всех этих, которые собачек выгуливают, особенно женщин молодых, лучше бы с колясками ходили, что это вас так разобрало? Не научились вы ещё врать, Костенька…

Наступила странная пауза, педиатр стучал Костю по спине, тот кашлял и наконец махнул рукой, дескать, не надо, дальше сам справлюсь. И педиатр продолжил:

– Да, Валя. Работал с ней, присматривался, решил, что девочка мне эта очень подходит, потом – что я её полюбил. Уговорил себя, уломал. Стал оказывать знаки внимания. В театр приглашать. В кино, в кафе, на институтских мероприятиях – с ней под ручку… И все поняли, что я к ней неравнодушен, обрадовались, что, похоже, Абрамович, я то есть, угомонился, и она, конечно, поняла… Но я всё, знаете, как-то не решался сделать это ответственное предложение. И не было такого, извините, желания в постель её поскорее затащить. Странно это, вроде всё при ней, а такого неодолимого желания, которое мне очень хорошо тогда уже было знакомо, не рождалось. Тянул, откладывал, ждал какого-то удобного случая для предложения руки, сердца и всего прочего. Но чего-то всё не делал, отлынивал – у меня к тому же одно предыдущее увлечение ещё не завершилось… Ах, девчонка была отличная, Рената, татарка, с ума сойти какая, не мог я её в одночасье бросить. Ну и жениться на ней – тоже, родители у неё очень хорошие, но строгие были – всё-таки хоть и партийные, но в душе мусульмане. Я им в качестве мужа, с одной стороны, категорически не нравился, мне они – тоже, но, с другой стороны, из дружбы народов и любви к дочери они меня терпели в качестве «жениха»… Это были особенные татары, их вообще много таких, то есть если бы я вам дал бы их фото и спросил бы, кто это, татары или датчане, – вы бы сказали, что, конечно, датчане, они светлоглазые блондины, ничего тюркского. И татары. Что говорит о том, что не только поскреби всякого русского, обнаружишь татарина, но и наоборот. Ладно, а то я сейчас про Ренату эту поэму сложу… Не буду, не надо, это была половая привязка, как тогда говорили. Она гинеколог, на два курса моложе меня, в роддоме мы с ней познакомились, она вела одну роженицу, а я потом младенцем её занимался, в роддоме мы в первый раз и, так сказать, да… Я, знаете ли, от юношеских своих принципов, которые мама в меня вдолбила, уже тогда дальше некуда отошёл и, извините, нагло пользовался успехом своим и положением, быстро находил со всеми общий язык, просто стыдно вспоминать… Но всё по-честному, никому ничего не обещал; ох, бедные русские женщины, и нерусские тоже, простите меня, грешного…

Педиатр вдруг встал на колени и перекрестился, глядя на храм, возвышавшийся над гольф-клубом, поднялся, отряхнулся и вернулся в рассказ как ни в чём не бывало.

– И тут нас на пару с Валей и с явным намёком посылают в Болгарию. Заботилось, повторяю, начальство о ценных кадрах. Знаете, как Суворов своих отвоевавших чудо-богатырей женил. Ставил их в строй, напротив – своих крепостных девок на выданье, и на глаз – глазомер, быстрота и натиск, великое дело – определял, кому с кем жить. Стерпится – слюбится… И не ошибался. Правда, конечно, никто не проверял. И в не совсем ещё далёкую пору как в сёлах народ женили? Что родители, зла, что ли, своим детям желали? Нет, смотрели, выбирали, думали, как достойную партию им устроить, чтобы внуки здоровые были, и было бы их много, – они решали, не дети. А в тех редких случаях, когда отпрыски бунтовали, не соглашались, так как у них, видите ли, великая любовь на стороне, про эти исключения из правил сразу романы писать начинали, чем постепенно испортили, надо сказать, в смысле нравственности наше народонаселение, это я вам как пламенный реакционер говорю… Но тогда решал я, а точнее, всё никак не мог решить, думал, в Болгарии всё сделаю, но не сделал, а наделал таких делов…

Я влюбился там, дорогой мой друг Константин Викторович, и совсем не в Валю… Влюбился, как говорится, с первого взгляда, в первый и в последний раз в своей жизни, хотите верьте, хотите нет.

– Я верю вам, Борис Аркадьевич, – искренно признался Костя.

– Была пара там, актёрская: он и она, жених и невеста, артисты, она с третьего курса ГИТИСа, он уже окончил и в театре работал, да ещё в кино снимался… Он сейчас уже умер, без гроша их оставил, водка и азартные игры погубили. А был кинозвездой, все деньги проигрывал, и свои, кровно заработанные, и её – тоже, а она, она… жива-здорова, – доктор расплакался было по привычке, но на этот раз быстро справился с собой, – хотя тоже ничего, на первый взгляд, особенного в ней не было, и на второй взгляд, и на третий, но тянуло смотреть на неё, ничего не мог с собой поделать… Но я же – с Валей. Я себя уговаривал, что Валя – это само собой, она всегда со мной, была и будет, верная, преданная, которая терпеливо ждёт своего часа и дождётся, будьте уверены, а это что-то другое, не совсем понятное…

Она была актрисой, то есть она жила и работала не только для родных, близких, знакомых – а для всех, чтобы все её любили, а значит – и я. Насчёт первого взгляда. В первый раз она на меня посмотрела не знаю как, но когда я его поймал, взгляд этот, она с небольшим опозданием быстро перевела его в другую сторону, но я успел поймать в её взгляде удивление. Удивил я её чем-то. Не знаю чем, может быть, тем, что смотрел на неё с восхищением и без стеснения, а на её жениха этого я никак не смотрел, он с первой минуты был для меня как пустое место. Почему-то я его с самого начала невзлюбил, извините. А она вот смотрела с удивлением, и как-то ободряюще, как будто извиняясь за что-то. Скрытно так, по секрету от всех – ободряюще. Ну я и пошёл-пошёл, то есть до такой степени голову потерял, что захотел изо всех сил, чтобы и она, понимаете ли, ко мне – тоже пошла-пошла… При живой-то Вале, при живом-то её женихе. Я поначалу и не замечал, что со мной что-то происходит, только по тому, как Валя себя со мной вести стала, понял, что я что-то не то делаю. Я совсем не то делал, куда-то не туда пошёл, я летал…

Её звали Ирина, имя, обозначающее мир и покой.

Ни мира, ни покоя. Её дружок, который уже тогда был известным, а не просто подающим надежды молодым артистом, был очень странным. Он любил более всех на свете, конечно, самого себя и любил, чтобы его любили. Все! Чтобы мир вращался вокруг него, чтобы все взрослые, дети, мужчины и женщины его обожали.

Его звали Андрей, значит – мужчина, мужественный. А друзья называли его Ардом. А её – Ариной, Арой. Странные у них были отношения. Она присаживалась к нему на правое колено и сразу становилась похожей на виолончель, и он на ней как будто играл. Целовал, обнимал, поглаживал, пощипывал, но я – а влюблённые это за версту чуют – чувствовал, что не было между ними настоящей страсти, не говоря уже о любви. Они могли целоваться у всех на глазах, но, по-моему, ещё раз прошу прощения, секса между ними полнокровного не было. И быть не могло – так я чувствовал. А они считались официально женихом и невестой, да, да, даже день свадьбы был назначен, все это знали, сразу после возвращения из Болгарии они должны были пожениться. Но я видел, что они скучали друг с другом.

Он всё время что-то изображал, кого-то показывал.

То чопорного англичанина, то древнего шамкающего старика, то красотку-кокетку, то ребёнка, только-только научившегося говорить, то Горбачёва очень похоже, то Ельцина, то тенора-душку (и пел настоящим тенором), то в черепаху преображался… И всегда у него получалось смешно и похоже, а вот когда никого не изображал, он был скучным, каким-то пустым, недобрым, отталкивающим.

А ведь началась вторая часть нашего путешествия в Болгарию, когда все бригады отряда на берегу моря воссоединились для отдыха… Отдых был поначалу обычным приморским, но постепенно он превратился в оргию, тут можно было себе позволить то, чего нельзя на родине, где вино по талонам. Свобода. Мне стыдно об этом вспоминать. Только что работали как каторжные… Все, кроме Арда… То есть начинал-то он резво, больше всех накладывал себе в тачку, демонстрировал силу, мужественность, был передовиком, его фотографировали на доску почёта, и он смотрелся бравым стахановцем. В пример ставили, потом он вдруг заболевал непонятно чем и как будто умирал, то есть придуривался – я это вам ответственно, как врач, говорю – валялся в палатке, стонал, умирал и листал глянцевые журналы, которых в Союзе не было, а в Болгарии уже было много. Мужики наши начали относиться к нему с некоторым презрением, но он вдруг выздоравливал и опять рекорды бил, потом опять артистично симулировал.

Ещё он здорово играл в футбол, финтил, водился, но чуть его кто-то заденет, подножку нечаянно поставит, он падал и очень картинно страдал, типа: умираю от боли, но ничего, ничего, играть-то смогу, но всё же как же так, почему, если хорошо играешь, тебя обязательно какой-нибудь костолом сносит? А я в защите стоял и через себя его принципиально не пропускал, извините, да, сносил, тогда мы в первый раз с ним и схлестнулись, и я понял, что он – не мужик. В том смысле, что долго по-мужски себя вести не может. Устаёт, начинает хохмить и ёрничать. Впрочем не нам его судить – прирождённый актёр, артист милостью божьей, главные роли, три фильма уже, все их видели, даже болгарские девчонки его узнавали, автографа просили… Но вот белый берег Чёрного моря… Ерунду какую-то говорю… – педиатр встал, как будто разозлившись на самого себя —…не то, не то, всё не то говорю… – крякнул недовольно, сел и продолжил шёпотом, глядя перед собой.

5. Прыжок друг в друга

– Она вошла в меня с первым взглядом, вся вошла, она поселилась во мне и живёт до сих пор, и ничего с нею не происходит, я старею, а она только лучше становится. Клянусь, мы были созданы друг для друга. С этой замечательной Ренатой – только секс, половая привязка, а здесь всё существо, всё существо моё тянулось к её существу, чтобы не только войти в него, а и быть им. В том, что она с этим Ардом временно, я не сомневался ни секунды. Да, он любил сажать её к себе на одно колено и был похож на виолончелиста. Нет, она была похожа на виолончель, но они не были единым целым, и он – фальшивый виолончелист, симулянт.

Что делать? Что мне было делать с ней, а что с несчастной Валей, которая ни в чём не виновата, которая потом стала моей женой? Но настоящей моей женой уже была она, Ирина, Ара, как только я её увидел, а она увидела меня. Её жених, великолепный герой-любовник, мне был не интересен, случайный прохожий, которому она зачем-то открыла калитку в свой сад… Господи, почему я его до сих пор так ненавижу? Значит, есть за что. Но он ей зачем-то был нужен. Я не знал этих актёрских причинно-следственных связей, он – её партнёр по только что вышедшему фильму, они играли любовь, но её, любви, не было… Партнёр по сцене, но по жизни – никто. Я его даже не ненавидел, и даже когда между нами случилась эта историческая драка, я не с ним дрался, я с ней сражался, с её решением, за неё дрался, против судьбы восстал, неправильно, неизвестно кем предначертанной…

Она смотрела на меня с удивлением, всё возрастающим, в ней началась борьба, она тянулась ко мне, потом как будто одёргивала себя, стряхивала наваждение, и опять к этому Арду на колено, потом соскальзывала с колена и шла ко мне, я образно говорю, в фигуральном смысле. Но и в прямом. Я уже тогда был очень серьёзным человеком, ко мне и вправду люди тянулись, как всегда тянутся к успешным мужчинам, борцам, победителям. Я чувствовал, что весь мир могу трахнуть, извините за грубость… Это сейчас за мной – ничего, опять стал, как в юности, маменькиным сынком, а тогда – за мной работа, уважение коллег, обожание студенток, академический институт, научная школа, советская власть со всей её ядерной мощью, чёрт побери… Бедная Валя, бедная Валя, все бедные. Ну ладно… В ней, в Ирине, Аре, была какая-то тайная жизнь, такая тайная прелесть, которую никто не понимал… У меня много позже один приятель был, тоже из бывших комсомольцев, я ему говорил восхищённо: смотри, какая красавица идёт, он говорил: да, хороша, я бы вдул… Тьфу, как так можно? Я ему про верх, а он про – вниз. Все видели не то, артистку, ну да, хорошенькая, редкой непосредственности, глаза всегда светятся улыбкой, она вся светилась, не только глаза, но по-настоящему проникал её свет только в меня, и она это чувствовала, она ощущала неотвратимость. Я же говорю, что мы подходили друг к другу, подоходили шажок за шажком, всё ближе и ближе, я как будто с прибором ночного видения проник в её душу, в её прелесть и чистоту. Да, чёрт побери, прелесть и чистоту, прелестную чистоту, я её любил, я хотел с ней жизнь связать, войти в неё, как она в меня вошла. Я хотел, я не мог иначе – хотел поселиться в ней навсегда, хотел от неё детей, хотел умножать любовь. Ребёнок от любимого человека – это подарок Господа. Вдумайтесь, ты в любви зачинаешь любовь. Рождаешь человека, которого будешь любить, как никого не любил…

Она, ей-богу, я кожей ощущал это, со всей неизбежностью воспринимала серьёзность моих намерений и металась, так как ей очень нужен был и он, этот чёртов Ард Баулин.

– Баулин? – удивился Костя. – Андрей Баулин?

– Да, проговорился, Баулин, красавец, артист, любимец, член ЦК ВЛКСМ, хотя плевать он, конечно, хотел и на ЦК, и на ВЛКСМ, только об актёрской карьере думал, о своих ролях, о том, как бы де Ниро переплюнуть и завоевать не только Мосфильм, но и Голливуд, что ему отчасти и удалось впоследствии. Опять я о нём, ну что я его так, прости господи? Возможно, между ними был секс, говорю, возможно, они демонстративно время от времени удалялись и возвращались, он как будто удовлетворивший похоть самец, она как будто несколько устыдившаяся добрачного секса невеста… Но, повторяю, ничего, ничего не было. Не было – я вам говорю, даже половой привязки между ними никакой не было. Была какая-то карьерная зависимость. На уровне ЦК или Госкино было решено, что это будет образцово-показательная комсомольская артистическая семья, которую надо двигать и продвигать. Советские Ален Делон и Роми Шнайдер. Я потом об этом узнал, когда мне половину зубов выбили, но это уже было сильно потом. А тогда он был настолько самовлюблен, что не замечал, не чувствовал опасности (потому что не любил её), а я всё приближался к ней. И она приближалась. По секрету ото всех, степ бай степ подходила всё ближе, чувствовала уже не опасность, а неминуемость. Впрочем, ему-то по большому счёту было всё равно – было опасно только для его образа всегдашнего победителя, сердцееда, а для карьеры – невозможно, чтобы его бросили перед самой свадьбой, из-под венца невесту увели. Но ничего, – думал я, – как-нибудь переживёт, петух самовлюблённый…

Я как-то не выдержал и тронул её за плечо, и она вздрогнула, и опять взгляды встретились – зрачок в зрачок – и полетели друг в друга – всё, она была моя. Да, артистки всем отдаются, всем зрителям разом хотят понравиться, но этот взгляд, эта дрожь, когда она вдруг горячими пальцами коснулась моего лба, чтобы поправить упавшую на лоб прядь, и я поцеловал эту её ладонь, и она не сразу её убрала… Всё, я понял, что она моя, а она – что я её. Не было пути назад. Всё.

Валя, которая попала под трамвай моей любви, извините за высокопарность, была в отчаянии, она-то всё видела. Стоп, должен заметить, она меня не любила, как я потом понял, она просто была потрясена предательством, срывом всех планов на жизнь, я для неё, уроженки Саратова, отличницы, был гарантированной отличной партией. И вот она видит, она не может не видеть, как у человека, то есть у меня, выросли крылья. И не в связи с ней, а в связи с другой женщиной… А они были похожи, и цветом светлых волос, и лучистой серостью глаз, и аккуратностью фигур, Валя, может быть, в чём-то со своей спрятанной манкостью была даже лучше, а я запал на артистку, у которой – только взгляд. Не только, конечно…

Да, резонанс, магнитный резонанс. Вот, слово найдено – магнитный резонанс.

В Болгарии, конечно, сухой закон не действовал, Тодор Живков не такой дурак был, как Горбачёв, там не все советские глупости перенимали… Да, международный курорт, всё доступно, и потому все наши стали очень выпивать. Сперва секретно в номерах… Кстати, если бы в СССР этого полусухого закона бы не было, то в Болгарии советские комсомольцы пили бы совсем не так много – а в создавшейся ситуации упивались как будто впрок. Но под присмотром Алексея Ивановича, который с комиссаршей Верой выпивать не мог, по одной простой причине, что она ему запретила – они в Болгарию с сынишкой приехали и в основном занимались политической работой… Да, кстати, там я с удивлением понял, что далеко не все братья-демократы поддерживают Горбачёва, гэдээровские комсомольцы горячо дискутировали в нашем политическом клубе под названием, понятное дело, «Perestrojka». Договорились до того, что открыто заявляли, что Горби предатель дела Ленина, болгары тоже были не очень довольны, за Горбачёва были только чехи и поляки, ну и наши, конечно. Я в этих дискуссиях не участвовал, просто сидел рядом с Арой – Ард эти дискуссии игнорировал, отсыпался после ночных гулянок – и я беспрепятственно чувствовал, вдыхал её, иногда шептал ей что-то шутливое на ухо, и она смотрела на меня с удивлением… Да. Командиру с комиссаршей трудно приходилось, немцы так убедительно доказывали преимущества социализма, с цифрами объясняли, почему уровень жизни в ФРГ выше, чем в ГДР. Приводили данные об американских вливаниях в страны, граничащие с социалистическим лагерем, говорили о гласности как не об инструменте усовершенствования социалистической системы, а как об орудии развала, резко выступили против клеветы на товарищей Сталина и Хонеккера, которая публикуется в «Огоньке» и «Московских новостях»… В общем, дискуссии политического клуба пришлось свернуть. Алексей Иванович с Верой сосредоточились на отдыхе и покупке товаров, при помощи которых можно было наилучшим образом «оправдать» поездку, то есть сдав дефицит в Москве в комиссионку. В общем, ослабили контроль. И почти все постепенно запили. Пили «Слынчев бряг», стоивший всего три лева, то есть три рубля, что в разы дешевле, чем наши коньяки, которые к тому же в СССР были по талонам, и совсем дешёвыми были местные вина… И заводилой был Ард, он пил открыто, ничего не боялся, и ничего ему за это не было, он же артист, член ЦК, ну за его творческой натурой многие и потянулись…

Ард устраивал один мальчишник за другим, прощаясь с холостой жизнью, практически в запой отправился. Если бы Она, Ирина, Ара, его хоть чуточку любила, она бы остановила его, но она его не любила ни капельки, а я не пил тогда, я и так ходил косой от любви. Засыпал и просыпался с ней и жил с ней, жил ею. Пока только образно говоря. Я воспользовался моментом, пока она была без присмотра, и заговорил с нею, не помню о чём, но, помню, очень увлечённо, и она вдруг горячо откликнулась. Мы ходили и разговаривали, я не удерживался, брал её руку и целовал в ладонь, она смотрела удивлённо на меня, забирала ладонь себе, как будто ничего не произошло. Мы говорили о чём угодно, даже о комсомоле, о Павке Корчагине, о медицине, об абортах, о Маяковском, на которого, как она считала, я был очень похож. Ну тут вообще понеслось, я ей читал его стихи, она – мне свои, любимые… Откуда что берётся, и то, что нам было о чём говорить, явный знак того, что она пришла ко мне. При том, что круг её интересов и моих вроде бы абсолютно не пересекались, но пересеклись и свились, слились… Запомните, если вам с женщиной не о чем говорить, то есть вербально касаться друг друга, то вам с нею ничего не грозит, то есть не светит – пролёт, мимо. Но всегда найдётся о чём говорить, если это не пролёт, даже если она по-русски не разговаривает…

– С чего вы взяли? – вдруг вступил Костя. – Самая высшая степень близости и взаимопонимания, когда слова вообще не нужны… Извините, сорвался, больше не буду.

– Слова не нужны тогда, когда они сто раз были сказаны, когда он знает, что скажет она, а она – что он. Когда люди уже вросли друг в друга…

Всё само собой получилось.

Я её украл.

На Солнечном берегу была такая курортная услуга для туристов: прогулка на коляске. Кучер в национальном болгарском расшитом жилете, сапожках, шароварах, небольшой залихватской шляпе, а лошадка белая, украшенная красными, белыми и зелёными лентами, цок, цок, цок… Стоила услуга, так сейчас вспомню, да… наши говорили, двадцать бутылок «Слынчева бряга», то есть 60 левов, ну кто же из советских людей пойдёт на такое расточительство? А я пошёл, не пил тогда и про «оправдание поездки» не думал… И как-то вечером эта сказочно дорогая «услуга» проезжает мимо нас с Арой. Все наши уже выпивают в номерах по секрету от комиссаров, а мы с ней шли в резонансном облаке и страстно обсуждали, вы не поверите, разноцветных летающих евреев, то есть живопись Шагала, который был нашим с нею земляком. В живописи я не очень разбирался, мне нравилось, что художник с моей родины и что они летают, ей – тоже… А тут вдруг рядом с нами останавливается лошадка, бьёт копытцами, цок, цок, цок, и возница спрашивает: «Братушка, до Несебра с красавицей?» Я говорю, что отличная идея, как она нам раньше в голову не пришла, спрашиваю Ару: «Да?» Она в замешательстве, она ещё с Шагалом летала, и качает головой с такой прелестной растерянностью, что я вынужден был понять её по-болгарски. Подхватил, почувствовал её в своих руках, её запах, дух её, я предвкушал её, простите за выражение. Встал на упругую ступеньку коляски и перенёс её на сиденье, сам сел рядом: «Трогай, брат, на Несебр! Лети!»

И я её обнял, потому что он и в самом деле полетел.

Левой рукой обнял и прижал к себе, а правой держусь за поручень, чтобы не вылететь из коляски на повороте… Вспомнил вдруг сейчас противоположный случай из антиалкогольной серии, который произошёл со мной гораздо позже, тоже подхватил одну на руки и понёс через огромную лужу, хмельной, предвкушающий, и не знаю, что под ногу попало… Но её взгляд из лужи, когда мы по моей вине в ней оказались, не забуду никогда, потому говорил и буду говорить, что в любви промиллей в тыщу раз больше, нельзя её смешивать с алкоголем…

Но к морю. Вам не приходилось скакать вдоль морского берега на коляске с любимой девушкой?

– Нет, то есть да. У нас с женой было что-то вроде свадебного путешествия, и вот в Ницце… Ну что вы смотрите, мы – не богачи, родители помогли. Да, мы прокатились раз, но чинно, скакать там было нельзя… – сказал с некоторой завистью Костя.

– В Ницце нельзя? – торжествовал педиатр. – А в Болгарии было можно. Мы мчали! Летели! Видимо, кучер – тонкий психолог, с первого взгляда диагностировал любовь в самой счастливой стадии. Там вдоль дороги, вдоль берега – кафешки, в которых пожилые западные немцы пили свой бир, и они аплодировали нам: «Прозит!» – и сдвигали с глубоким звоном полные, с шапкой пены пивные кружки…

А уже вечер, на горизонте красно солнышко в конце своей дорожки шипит в тёмно-сером море, и от него ветер нас с курса сбивает… Кучер кричит, свистит, оборачивается, улыбается. А я крепко держу её и чувствую всю…

Примчались в Несебр. Но не было у меня с собой шестидесяти левов, была купюра в сто, он берёт её и сдачи не даёт, спускается с козел, бежит, видимо, туда, где у него есть сдача, и говорит: «Братушка, братушка…» Я соскакиваю с коляски, принимаю Ару на руки и не ставлю на землю, а несу на руках, крепко прижимая к себе, бегу за ним, болгарин ведёт через абрикосовый сад по выложенной камнями тропинке к увитой виноградом беседке возле ручья, он что-то говорит, типа это его дом, добро пожаловать. Открывает полог из огромных тёмно-зелёных листьев и чёрных гроздьев винограда, пропускает нас вперёд и исчезает. Вместо сдачи – такая романтическая услуга для туристов, с поездкой в абрикосово-виноградовый рай с однокомнатной беседкой со всеми удобствами в виде струящегося рядом ручья…

Борис Аркадьевич остановился, встал и решительно пошёл в сторону улицы Пудовкина, потом так же решительно развернулся, сел и продолжил шёпотом:

– Это был прыжок друг в друга, мы стали единым телом… Да, тут не в теле дело. Я ей жизнь отдавал. Самоотверженно до последней капли. Не смейтесь, жизнь. И она – мне, и ей было хорошо со мной, ей не надо было со мной ничего играть и изображать. Мы подошли друг другу, вошли друг в друга, нас нельзя было оторвать друг от друга…

Да, самое главное, потрясшее меня…

Она была невинна.

Да, да, да, да… Артистка! Пронесла себя, не испачкав, через театральное училище, Мосфильм, командировки, съёмки, через Арда этого… Я у неё был первым, не исключаю, что и последним, от этого Арда, царствие небесное, всего можно было ожидать…

Ещё два дня и две ночи. Днём мы даже не смотрели друг на друга, так мы друг друга чувствовали. Ардик с утра поправлялся пивком, там тогда прямо у моря можно было купить холодненького, сил на то, чтобы сажать её на правое колено, у него не было, лечился морем в компании обожателей, а потом опять – международный мальчишник, странный был он человек, не понимаю я артистов…

А мы с ней вечера ждали… Я ещё на пляже любовался, наблюдал за ней, ведь для всех это было тайной, какое счастье видеть любимую женщину в компании других людей и знать, что она не их, а твоя… В море встречались, я её учил плавать, нырять, под водой целовались. Выходили из воды порознь. Я – раньше, и видел её, выходящую из волн на берег… Как описать этот восторг? Это чудо?

Из последней беседки возвращались под утро, солнце вот-вот появится на горизонте, огромная полная луна сверкает своими тёмными пятнами, всё небо звёздами истыкано, и они сыплются градом. Где это седьмое небо? Да вот оно, на земле, в моих руках. Где Млечный путь? Да вот же мы идём по нему… Мы падали в море, лежали на спине, держась за руки, потом плыли, я поддерживал её… Увидели огни и парус вдалеке, она вдруг серьёзно мне говорит, со страстью, болью: «Давай доплывём до него и сбежим ото всех, от всего…» И если бы она поплыла бы к нему, то и я бы поплыл, и мы достигли бы паруса и захватили бы его… Но она плавать не умела…

Брели под тихий плеск по мокрому песку.

Она была – заявляю ответственно – прекрасна. Со всей своей, может быть, кто-то скажет, неидеальной фигурой… Оделись только у нашей базы. Шатаясь от… да, от изнеможения, самой прекрасной творческой усталости, которая бывает в жизни млекопитающих…

Чем ближе мы подходили к нашим корпусам, тем грустнее она становилась, при расставании целовала меня, прижималась вся крепко-крепко, отпечатывалась во мне и говорила: «Увези меня, увези…» Куда? Ведь скоро – последний день, а послепослезавтра – в Москву. «Выходи за меня, будь моей женой». – «Я уже, уже, уже…»

Я не знаю точно, как у артистов, но, говорят, у них для того, чтобы состоялась карьера, надо под того, под этого лечь, но с ней это никак не сочеталось, в ней была какая-то щемящая чистота, невиданная прелесть чистоты, сверкающая чистота. Ни у кого такой не было…

Она единственная почти, кто не смеялся над моей фамилией. Ну представьте, любое торжественное построение, выкликают: «Абрамович!», и обязательно кто-то хмыкнет, как в анекдоте: «Ну ничего, ничего», а она не смеялась, потому что она из Витебска. Прекрасно понимала, что это самая обыкновенная фамилия, как здесь Абрамов. А у меня комплекс был, потому что я тот ещё белорус, который тогда ни в Минске, ни в Витебске, ни в Морозовке, где родились дед с бабкой, не был. Они до Первой мировой уехали на заработки к Нобелю в Баку, там и отец мой родился, и ещё четверо его братьев и сестёр, после революции хотели вернуться на родину, но не получилось, доехали только до Брянска… В войну все погибли, и дед, и бабка, все, только отец попал на фронт и уцелел.

Почему она так со мной прощалась, как будто провожала на войну? Вот ношу с собой это её последнее объятье… Как будто навсегда прощалась, не давала мне говорить, уходила, возвращалась, целовала…