Текст книги "Говорит Москва"

– А вы там были? – стрельнул насмешливым вопросом Костя.

– Я там жил, – убил его педиатр.

5. Добровольцы-комсомольцы

– Ну что Лондон для русского человека? Тоска смертная, неделю-другую походишь с открытым ртом: ну аббатство это Вестминстерское, ну Тауэрский мост, Гайд-парк этот хвалёный и другие парки, то-сё, музеи, ну съездишь в Ливерпуль, поклонишься памяти Джорджа и Джона, и всё, дольше тоска. Мне, например, Будапешт, Стокгольм, Прага гораздо больше нравились, не говоря уже о Питере, Самарканде и Тбилиси… Англичанки – те ещё красотки, у них эта покойная Диана – икона стиля. Ну да, миленькая была… Ну правда, в них во всех что-то нечеловеческое в лицах просматривается. Обидно за корону, не лица, а сплошные носы и подбородки, не ноги, а коленные чашечки… Я, конечно, преувеличиваю, но всё познаётся в сравнении. Если хорошенькая на улице встретится, то точно можно по-русски заговаривать. Мулаток, чёрных, жёлтых – ужас сколько. И наших мужиков – всё больше, сплошь бывшие комсомольцы. Я там у одного из них внука новорождённого патронировал, это когда я уже в опалу попал. Значит, дед этот – бывший первый секретарь сибирского какого-то обкома ВЛКСМ. На бриттов, говорил, надейся, а сам не плошай – в общем, врачи у них хорошие, но я лучше, без ложной скромности скажу, и главное – он тоже так считал. Это лет пять назад было, мама моя ещё в силе была, я – тоже ещё не окончательно распался, она ходила в магазины, готовила сама, меня обихаживала и разрешила в логово-то врага полетать. Я тогда безработным был. Сперва он меня, сибиряк этот, на выходные с собой брал, налетался я с ним до тошноты, а потом он уговорил пожить месячишко-другой. Места у него в доме было достаточно… Ну зачем, объясните мне, пяти жильцам двадцать пять комнат в центре Лондона? И сортиров без счёта? Зачем дворец в викторианском стиле? Сука комсомольская, прости Господи. Правда, он мужик хороший, спасал меня; однажды в прямом смысле – от тюрьмы спас. Это было, когда на работе на вашего покорного слугу свалили чужую врачебную ошибку, чтобы не лез не в своё дело. Не мешал людям работать, то есть грабить государство и родителей больных детей, но об этом после как-нибудь… А могли и посадить, и убить, да, да, но я живым ушёл… Спасибо Алексею Ивановичу, вызволил в который раз… Хотя ужас заключается в том, что… я не исключаю, что он-то и был инициатором моего уничтожения, доля у него в том бизнесе была, из-за которого институт наш погорел, – спасло меня то, что я ему понадобился по прямой медицинской надобности… Бог с ними, главное, живым ушёл, а был-то я не хухры-мухры, а замдиректора по научной работе, исполняющим обязанности директора с правом подписи. А остался с волчьим билетом и сроком условным. И – никакой научной работы…

Да, очень хорошо, что вы мне напомнили про Лондон этот. «Я правду вам порасскажу такую, что хуже всякой лжи» – вы упадёте, готовьтесь.

– Не упаду, – твёрдо пообещал Костя, но приготовился. На секунду у него возникло подозрение, что не он намеревается использовать педиатра, а педиатр уже вовсю использует его. Во всяком случае, в качестве радиоведущего старик полстанции заткнёт за пояс. Костя старался его больше не прерывать. Поразительно, что и Витька в коляске педиатру не мешал, сопел себе сыночка в две дырочки.

– Эх, молодость, молодость, – усмехнулся педиатр, – дайте воздуха набрать, ох, грехи мои тяжкие, расскажу и в лицах покажу. Итак, «Лондон – наша слава боевая. Лондон – нашей юности полёт». Исполняется впервые, у микрофона Борис Абрамович…

Педиатр встал, поклонился, как артист перед выступлением. Костя в некотором недоумении – как он про микрофон-то? – поощрил его лёгким аплодисментом. Доктор же сел и начал издалека.

– Так вот 29 октября, как сейчас помню, юбилей комсомола, из аппарата которого они все, змеёныши, и повылазили – человек пятьдесят в Лондон понаехало бывших функционеров, не говоря уже о тех, что там уже давно обосновались, ну и меня позвали к столу. Здесь, в России, немыслимо представить, чтобы олигарх педиатра к себе за стол пригласил, а в Лондоне они все – охренительные демократы, практически без охраны ходят, просты, как члены палаты лордов. Облагораживает Англия, бывшие комсомольцы мигом великорусский шовинизм на великобританский поменяли… Внучок у него слабенький был, проблемненький, то есть я не зря приехал, а Алексей Иванович, благодетель мой и палач по совместительству – где он работает сейчас, не скажу, но на высоком полугосударственном посту. Семья – всё время то в Англии, то на Лазурном берегу, так что он вахтовым методом родине служит… И он, кстати, из лучших. Но если лучшие такие, то каковы худшие, вы каждый день по телевизору видите…

Костя хотел немного подискутировать на тему того, кто вцепился в России, но вставить слово не успел.

– Артистов из Москвы привезли, чтобы пели: «ЛЭП-500 не простая линия…», «Наш адрес не дом и не улица, наш адрес Советский Союз…» и тому подобное. Не помню всех исполнителей, они не виноваты, тоже когда-то на съездах ВЛКСМ делегатами были, но они хоть петь умели, и песни были хорошими, Пахмутовой в основном…

У половины – супружницы от советской действительности остались. Задорные, всяко проверенные боевые подруги, у остальных жёны – второго и даже третьего созывов – молодые, модельные, томные, но, как выпьют, тоже хохотушки. Впрочем, многие были без жён. И без мужей. Потом поймёте – почему. В завершение торжественной части концерта пели битлы. Всё, что зе бест. То ли на Пола у них даже вскладчину денег не хватило, то ли побоялись огласки, но нашли местных, очень похожих, которые один в один лабали медляки: «Хей Джуд», «Хи кам зе сан», «Лет ит би»… В общем, Леннон тоже был с нами.

После торжественной части – моментальная смена декораций.

Пир.

Стол, должен заметить, накрыли в герцогском зале, но традиционно в советском стиле. Ломился он от эксклюзива: всё как у нас в самые тяжёлые времена, когда в магазинах вроде ничего нет, а холодильники на праздники всяческими деликатесами забиты. Ну это традиция такая. Дань молодости.

«Да, а сколько в очередях для этого надо было стоять?» – хотел спросить Костя, но не спросил, чтобы не прерывать «концерт».

– Даже портвейн «777» был. Где достали этот экспонат 70-х, не знаю, одна бутылка на всех, по глотку на брата, пригубляли, выплёвывали и плакали. Все упали, когда появилась бутылка «Солнцедара», сумасшедший раритет, капля на вес золота, у какого-то полоумного коллекционера початую напрокат взяли. Только нюхать давали. Если пить – яд, конечно, но запах такие воспоминания навевал, что люди на глазах молодели, время вспоминали, когда они ещё ничего особенно плохого для родины сделать не успели…

Из водочек были «Московская особая», «Столичная», «Экстра», даже «Андроповки» бутылочка нашлась, ну «Зубровка», «Старка», «Перцовка», а также «Ваана Таллин», «Букет Молдавии» и «Рижский бальзам», а на запивку – «Байкал», «Буратино», лимонад, морс… Сигареты реликтовые от «БТ» и «Союз – Апполона» до явской «Явы» и ленинградского «Беломора», на любителя – одеколоны «Шипр», «Тройной», для дам – «Сирень», «Красная Москва», но это – в туалетных комнатах. И там же модные когда-то польские духи: в мужском – «Быть может», в дамском – «Может быть»…

Кавьяр, само собой, только чёрный. Особенно тронула сердца нуворишей паюсная икра, напомнила о детстве, тогда и баночки, и вразвес во всех магазинах она была, икра казалась безумно дорогой – 4 рубля за сто грамм, её только на праздники или для больных покупали. Коньяк настоящий армянский, три звёздочки, и пять, и ОС… Успех сумасшедший имели, вы не поверите, котлеты за шесть копеек – тогда злились, говорили, что в них хлеба больше, чем мяса, но мясо-то было настоящее! Ещё тушёнка тех же лет, реликтовая, она сохранилась в вечной мерзлоте – комсомольцы 70-х вместе с письмом в XXI век замуровали когда-то ящик с продуктами… Недавно памятник кому-то в Сибири взрывали и под ним обнаружили этот клад. Когда письмо зачитывали, у присутствующего здесь же бывшего второго секретаря горкома, теперь члена совета директоров «Горникеля», истерика случилась. Он же это письмо прочувствованное и писал когда-то: про веру в коммунистические идеалы, социалистическую Родину, советский патриотизм, самоотверженность, бескорыстное служение, верность заветам, мир во всём мире…

И вот письмо дошло.

Ну и синие птицы – курицы то есть, не бройлерные, а натуральные… Чтобы натуральным, как при тоталитаризме, питаться, теперь в России надо поместье иметь, прорву десятин земли, кучу крепостных, чтобы всё своё по старинке выращивать: пшеницу, рожь, овощи (без генов колорадского жука или саранчи), зелень без нитратов, скот рогатый, свиней, птицу, которых тоже натуральным надо кормить… Сейчас народ-то чёрт-те что жрёт, оттого у всех детей аллергия, сыпь и прочие неизлечимые заболевания – натурального на всех не хватает, только на олигархов, правительство и продажные, извините, СМИ… А раньше, когда небо было зеленее, а трава мокрее, – худо-бедно хватало, а если не хочешь, скотина антисоветская, в очереди стоять, то иди на рынок… Но я не беру горбачёвский беспредел, когда саботаж начался, вы доперестроечное время помните, среднебрежневское, домаразменное?

– Нет, но много читал…

– Ерунду читали. Всё, что про то время пишут и по телевизору показывают, наплевать и забыть. Много тогда было плохого, очень много, и очень плохого, и очереди, и дефицит, и хамы-бюрократы, и казнокрады, и цензура, и тоска, и пятилетка в три гроба, но такого, как сейчас, даже представить было невозможно. Однако вернёмся в любезный Лондон, прошу, как говорится, к столу, – всё более воодушевляясь, иногда вставая и энергично жестикулируя, «исполнял» педиатр. – Конечно, подавали лучшее из меню ресторанов: от Дома актёров – капустка гурийская, острая, душистая, и мясо по-суворовски с кровью. Ведущий торжественного мероприятия, он же тамада, говорил, что блюдо это напоминает ему жёсткое порно. От Дома композиторов – жюльены из белых грибов, нежные, с хрустящей золотой корочкой; от ЦДЛ – тарталетки с паштетом и сыром; от «Арарата» – бастурма, от «Узбекистана» – плов, лагманы, «Будапешта» – гуляш и почки с мозгами членов Политбюро, – так шутил тамада; «Праги» – торты и пирожные, коктейли «Шам-пань-коблер» – для девушек и «Привет» – для мужчин, как в «Метелице», и мороженое наше, настоящее, молочное, без пальмового масла, а также булки столичные и чёрный хлеб обдирный… Ну правда, гости плакали от благодарности – хозяин в лепешку расшибся, угодил. Устрицы, лобстеры, фуа-гра успехом на этом банкете не пользовались – надоели…

6. Гольдентрупп

Почему я всё это запомнил? Не только потому, что память у меня дай бог каждому. А потому что вёл пьянку писатель, этот, как его, одновременно на кота и коршуна похожий, весь с ног до головы мелким бесом поросший, как недельной небритостью, пузатый, как бегемот, а говорит тенором противным…

Костя вдруг встал, но заставил себя сесть и продолжить слушание. Он понял, кого имел в виду педиатр.

– Одет был в пионерскую форму, белый верх, чёрный низ, красный галстук и синяя пилотка. В шортах, при огромном, повторяю, брюхе. Задумка такая режиссёра мероприятия. Тут ведь всё честь по чести, как в старые добрые времена, на торжественных партийных и комсомольских сборах был режиссёр и всё такое. Но ведущий – мастер слова выдающийся, несомненный, первостатейный талант! Очень подробно каждое блюдо живописал, слюнки от его презентаций текли ещё до пригубления. Про сало, символ единения братских славянских народов, практически былину сложил. О том, как свинья Русь спасла от голода после нашествий разных басурман, потом спел, подлюка, на мотив песни Яна Френкеля и Инны Гофф: «Сало, русское са-а-ало…»

А дальше целое представление началось, дорогой Константин Викторович, нарочно не придумаешь. Ве-дущий-пионер назвал это шоу «сальной шуточкой». Взял с только что принесённого блюда, я думал, салфеточку, а это – примороженный лепесток как раз сала в микрон толщиной, наверное, размером с детский носовой платочек, прозрачный, как розовые очки. Это он так сказал – просто сорил метафорами, щедрый, извините за выражение, талант. Держал сало за уголки, нежно помахивал постепенно разворачивающимся нежным платочком, как фокусник: вверх, вниз, в стороны, потом ветродуи заработали, и он его отпустил в свободное парение. И несказанно розовое это с прожилочками, только что оттаявшее чудо летало по залу, как ковер-самолётик, как пух из уст этого… – стал опять стучать по скамейке.

– Эола, – подсказал Костя…

– Да, его, на кого упадёт – тому счастье будет. Тихо стало, только ветерок шумит: ш-ш-ш, как камыши у озера… Под самый потолок платочек поднялся, к люстре, потом ещё выше, к росписям, и, казалось, сейчас прилипнет к фрескам с ветхозаветными сюжетами… Все замерли, настолько эта картинка заворожила – пустяк вроде, шматок сала в воздухе шныряет, но глаз было не отвесть. Вдруг вентиляторы разом выключились, и началось «священнодействие» – как сказал этот жирный пионер – «шматочек» опускаться начал. Мужики дули в обе щеки, чтобы повлиять на его парение, лепесток, планировал туда, сюда, опять вверх взмывал. Женщины веерами подмахивали сало к себе. «Битлы» приглашённые запели: «Ай вонт ю, ай вонт ю, ай во-о-онт ю…»

Спланировало оно не куда-нибудь и не на кого-нибудь, а, не поверите, на бюст Карла Маркса. Этот бюст стоял на почётном месте посередине стола, его в самом начале церемонии вручили хозяину дома «За вклад в борьбу с коррупцией», или за вклад в инвестиционную привлекательность, или за какой-то другой вклад, сейчас не помню, но бюст хороший, настоящий, мраморный. Маркс как живой. Его из Москвы привезли, в 1991 году какой-то безвестный мародёр спас его во время разграбления здания МГК КПСС…

Карл Маркс сала сроду не ел, но – шмяк, а облепило именно его лоб, потому, наверное, что вечно живо его учение, – так объяснял это чудо ведущий. Мистика. Все шептали: это знак, это знак… «Знак качества» – поправил пионер, подошёл к бюсту, нежно, чтобы не повредить мраморного основоположника, поддел вилкой «платочек», осторожно поворачивая, намотал его, как блин, на вилку, обмакнул в ткемалевый соус и… Произнёс тост за Лондон, который когда-то в позапрошлом веке приютил великого экономиста, а сейчас гостеприимно распахнул двери для сотен тысяч его идейных потомков, «старших экономистов» – ну все оценили шутку. Хлопнул рюмку ледяной «Старки» и отправил вслед за ней этот изысканно нежный рулетик. Тщательно прожевав, нарочно даже почавкав, проследил, прочувствовал, подстанывая, его движение через горло и пищевод в желудок, а потом неудержимо расхрюкался от удовольствия, чем заслужил овацию…

Потом провозгласил лукаво: «Ну-с! Продолжим наше свинство?»

«Нет, педиатр тот ещё артист-приколист, гонит или правду говорит? Впрочем, это не так и важно…» – изумлялся Костя.

– А как писатель кильку живописал и уписывал, как сказочно про питерские рюмочные задвигал, про таллинские и львовские кафешки, про сибирские пельмени, про духаны кавказские, про цвет «Хванчкары» – такие метафоры жизненные запузыривал… Что-то про кровь невинной княжны Мэри – видите, я даже запомнил, да и как такое забыть? Кровь, смешанную с нарзаном… Рассказывал, как некоторые из присутствующих после похорон товарища Брежнева несколько перебрали этого изумительного терпкого напитка и лишились девственности прямо на столе президиума, потом нарзаном пользовались в гигиенических целях… Рассказывал про нравы ресторана Союза кинематографистов, про подвалы Елисеевского магазина и бары на последних этажах гостиниц «Москва» и «Россия»… Так всё искусно описывал, что хотелось немедленно совершить государственный переворот и вернуться в проклятое прошлое.

«Артист, гений, браво!» – кричала бывшая главная пионервожатая Урала, яркая такая, очень интересная дэвушка средних лет с гранатовым ожерельем на шее и скромными брильянтами в серьгах. Она рядом со мной сидела и очень заинтересованно комментировала происходящее. Мне, честно говоря, всё это мероприятие от начала и до конца отвратительным представлялось, но неудобно было уйти, да и, откровенно говоря, интересно ведь на классового врага вблизи посмотреть. А соседке, наоборот, всё очень нравилось, особенно она восхищалась, повторяю, ведущим, который между тем выступал очень двусмысленно, непонятна была его гражданская позиция. С кем он? Чего хотел? С дерьмом смешать комсомольское племя, к которому и сам принадлежал? Или, наоборот, горючей слезой окропить великую эпоху, свидетелями которой все присутствующие были.

Соседка эта нахваливала ведущего тоже довольно двусмысленно: «А ведь он – из наших, председателем совета дружины в Челябинске начинал, худенький был, я его зайчонком называла, а потом в Москву перебрался, всё стихи писал, да так увлечённо, что, бывало, за уши не оттащишь. Обратите внимание, какие у него глаза! Вот сейчас посмотрите. Видите? Добрые… и вместе с тем умные».

Я, честно говоря, увидел обыкновенные поросячьи глазки. Блудливые, хитрые. А она продолжала: «Но в последнее время слишком остро пишет, ну нельзя так, вы смотрели балет по его поэме “Развратная депутатка”? Беспощадно вскрыл нравы, – и, перейдя на совсем секретный, страстно интимный шёпот, – просто раздел мишпуху московскую, всех этих березовских, гусинских, абрамовичей, всю эту публику носатую – но так элегантно, что и не привлечёшь по статье за разжигание национальной розни. А потом на великодержавный шовинизм обрушился… Ничего не боится, бедовый – смерть. Поклонники к его юбилею мемориальную доску к забору прибили, уникальную, прижизненную: «С 1993 года здесь проживает Гейне».

«Не Гейне, а гений», – хотел поправить Костя педиатра, так как сам принимал участие в установке этой доски, но педиатру это не обязательно знать. «Но как, чёрт, жжёт…»

– То есть тётка эта от ведущего просто с ума сходила, намекала, что у ней с им что-то было, жаловалась только, что стал он на деньги слишком падок; нельзя так, не надо было ему сегодня пионером выряжаться, но таковы, видимо, условия контракта – так проведение юбилейного торжества видел его режиссёр, мальчик какой-то из Большого театра, модный очень… Как же его фамилия-то?

– Мальчика не знаю и знать не хочу, а писатель – Кондрат Лупанов, – тихо сказал Костя.

– Да, правильно, – удивился Борис Аркадьевич, – я вспомнил, ему говорили: лупи, лупи, Кондрат, только не залупайся, и ржали: га-га-га… А вы откуда про него знаете? – загрустил вдруг педиатр оттого, что его нечаянный эксклюзив слегка попалился, и с детской обидой поверх очков посмотрел на Костю. – Я вас там не припомню.

– Просто догадался, не обращайте внимания, продолжайте, Эдвард Радзинский, и?

– Никогда меня так не обзывайте, в старину меня в шутку называли Ираклием Андрониковым, и я не обижался, – отметил a propos педиатр, – вы его, конечно, не застали, а это был выдающийся мастер устного рассказа, имитировал голоса великих людей, сейчас таких нет… Но продолжаю. Момент такой запомнился, он в зал кричит: «В борьбе за тело Коммунистической партии будьте готовы!» Ему в ответ визжат жены второго и третьего созывов: «Всегда готовы!», а он недоволен, дескать, плохо кричите, неискренно, не готовы. Опять скандирует: «В борьбе за тело… будьте готовы!», они уже вместе со «старыми большевичками» визжат отчаянно: «Всегда готовы!» А он: «Не верю!» Ещё и ещё раз, и наконец – барабанная дробь, и к нему идёт с хлеб-солью шикарная такая пионерка, кровь с молоком, в мини-юбке и, представьте, на фигурных коньках, и говорит глубоким контральто, как в «Необыкновенном концерте» театра Образцова, с некоторой даже угрозой: «Я готова… Всегда». А хлеба, которые «пионерка» вынесла, после того как «пионер» с них пионерский галстук сдёрнул, грудями её оказались, огромными, выложенными на поднос караваями… «И в этом соль» – со значением сказал ведущий, и «хлеба» расцеловал подробно и смачно. И все тотчас стали салютовать ему пионерским приветствием. В общем, до апофеоза довёл собрание сукин сын, добился, чтобы правильно бабы честь ему отдавали… Про «хлеб-соль» потом доскажу, были ведь ещё и «танцы на льду»…

И вот что, дорогой Константин Викторович, и смешно, и грустно было. Она, соседка моя, которая всё откровенничала на ухо и кадрила меня нещадно, потом настойчиво стала про Владислава Юрьевича какого-то расспрашивать, как будто я его, конечно, хорошо знаю… А я знать не знаю никакого Владислава Юрьевича. И тогда она спрашивает меня в некотором недоумении, но всё ещё кокетливо: «А кто же вы, прекрасный рыцарь? От какой организации такой импозантный пэр? Ну я представляюсь: «Абрамович, – говорю, – Борис Аркадьевич…»

Она, знаете, в лице очень сильно переменилась, то есть совсем как раз не переменилась, а застыла, замерла, только глаза норовили с лица ускользнуть. Была такая боевая тётка, разбитная, свойская, и вдруг – ужас, страшные метания то в пот, то в лёд, столько перемен за короткое время. Рюмку водки хлопнула – не помогает, только моргает и дышит неровно. На шее гранатов видно не стало совсем – так она залиловела, жилы вздулись, сейчас лопнут… Откашливалась долго и вдруг спокойно и твёрдо заявила: «Роман Аркадьевич – для меня пример во многом, если не сказать, что во всём. Я и Борису Абрамычу – вон он в правом углу сидит, – и Михаилу Борисовичу, и другим товарищам, которые в других местах сидят, втайне сочувствую, а вообще, если честно, этот народ, этот… – Она закинула голову и посмотрела с уважением на потолок, где Моисей вёл длинную вереницу в светлое будущее. – Всё они основали: и христианство, и банковскую систему, и марксизм с фрейдизмом, интернет. А комсомол-то наш родной кто организовывал? Открыть вам страшную тайну? Настоящую фамилию Лупанова? Уж я-то знаю, да я одна это и знаю, я ему в своё время и посоветовала на мамину фамилию перейти, – а так он – Гольдентрупп, да, да, Савелий Гольдентрупп… У меня ведь тоже проблемы с великодержавным шовинизмом были, настрадалась. Ну скажите, как руководить пионерией Урала с фамилией Таги-заде? Председатели советов дружин смеялись, как только не обзывались, черти. Пришлось мне Краснопёровой, как мама моя, сделаться – папа очень обижался, до сих пор простить не может… – Она и смеётся, и плачет, в глазах её готовность загладить вину любой ценой, любой и тотчас же. – Простите меня, пожалуйста, убедительно прошу, – искренно говорила, с болью, как будто на пленуме политические ошибки признавала, – если что-то не то сказала… всё сделаю, искуплю… – и вдруг как будто всхлипнула всем телом. – Люблю я вашего брата… – А в заключение, отдышавшись, аккуратно промокнув платочком глаза, чтобы не нарушить макияж, поинтересовалась: – Роман-то Аркадьевич зайдёт сегодня?..»

Мне её жалко стало, я говорю: «Да не брат он мне и не сват, белорус я, врач…» Она, зараза номенклатурная, теперь вся белая сделалась. Во-первых, это – оскорбление, её, недавно выигравшую конкурс «Мисс Неувядаемость России», члена совета по делам СНГ в ранге заместителя министра, посадили рядом с каким-то докторишкой?! Во-вторых, она ему, мне то есть, уже наговорила столько лишнего и интимного, что просто кошмарный ужас. Да, сама виновата, за другого приняла, обмишурилась, нюх потеряла, думала, что я владелец «Башнабашкредита», который за минуту до её прихода со мной местами поменялся, а тут какой-то непонятный тип, ничтожество, челядь, доктор, белорус…

Она стала такая высокомерная, недоступная, смертельно оскорблённая, обманутая в лучших чувствах, как будто в темноте не тому, простите, дала. «Врач? – спрашивает. – Но от кого?» «От бога, – говорю честно, – внука Алексея Ивановича, хозяина нашего, в настоящее время курирую, и не только его. Педиатр я, диагност. Я и взрослых пользую. Могу и вас, так сказать… Например, готов заявить твёрдо, дорогая Людмила Руслановна… – ну пошёл в атаку со злости, шепчу ей в брильянтовые уши, – вы зря нервничаете, всё у вас хорошо, вы ещё родить сумеете… – А у меня действительно визуально сложилось впечатление, ну сорок пять ягодке, не больше… Да, бабушка уже, но всё ещё может, муж её уже ничего не может, потому что умер, а она может всё, она для жизни ещё настежь распахнута… «Да, я на всё способная, – страшно шепнула в ответ Людмила Руслановна и улыбнулась мне с огромным облегчением, благодарно, многообещающе, вы даже себе представить не можете как… Конечно, она за прошедшие минуты страшно перенервничала, а теперь ведь гора с плеч. Завершилось всё тем, что мы с ней на брудершафт выпили… Женщина, должен вам заметить, Константин Викторович, уникальная; исключительно брудершафт исполняет… Извините, я несколько от темы уклонился… – потупился вдруг раскрасневшийся педиатр.

– Ну и чёрт с ней, – твёрдо отвечал Костя, – с темой!

Вы – не Радзинский, не Ираклий, вы – хуже, вы – сатир, вы…

– Не надо лести, – прервал комплименты педиатр, – в общем, развёл всех этот гений Лупанов-Гольдентрупп на искренность воспоминаний и размышлений, все расслабились, и никто никого уже почти не стеснялся, как на нудистском пляже. Всё нараспашку – чего стыдиться, и так все знают, что друг на друге пробы ставить негде.

Вот ведь прошли путь какой, из грязи да в пэры практически, а все из простых, из народа, самых рабоче-крестьянских низов, партийных и торговых работников – а как простому смертному в гору подняться, если он ни на что, кроме как на подлость, не способен? В партии куда труднее было пробиваться, там нужно было «на земле вырасти», производством поруководить, план перевыполнить, рационализаторов воспитать, авторитет заработать… А эти – все проститутки, особенно мужики. Нет, не все, конечно, мой-то сибиряк Алексей Иванович физик, доктор технических наук. Его партия на комсомол бросила, так как невооружённым глазом в конце 70-х было видно, что идейных среди них мало осталось, сплошные карьеристы и приспособленцы.

А он был идейным, на чём мы с ним и сошлись в своё время. Заставили его, сломали фактически, а окружение доломало, вот он и скурвился отчасти, всё видел ведь, понимал, куда страна катится, но… Жена, дети, дача, машина, что же, против течения плыть, погибать, как порядочные? Нет, надо выруливать в струю, чёрт бы её подрал, семью спасать, чтобы не только не потонуть, а на поверхности, на гребне оказаться и не сильно об окружающее дерьмо испачкаться, потому он вовремя в ФСБ и свинтил, а потом в бизнес… И вот теперь все они – в Лондоне. Временно, конечно: чужбина, тоска по родине, но надо же детям-внукам образование дать и родителей на тот свет достойно отправить… Могли ли они себе представить, когда вступали в комсомол, что окажутся здесь, в рыцарском зале, в такой непомерной роскоши? Что у половины не «москвичи» служебные, а самолёты персональные будут?..

– Прекратите, Борис Аркадьевич, среди бывших комсомольцев я знаю как минимум пять человек замечательных, благородных людей и вовсе не нуворишей. Кроме того знаю и одного нувориша, честного, благородного человека…

– Я знаю ещё одного и даже двух, – убрал Костю педиатр, – но запомнились почему-то эти…