Текст книги "Солдаты Римской империи. Традиции военной службы и воинская ментальность"

Сильная морализаторская тенденция и явная антипатия присущи многочисленным высказываниям античных авторов о солдатах времен гражданских войн. Уже у Цицерона и Вергилия солдаты предстают как чужеродные римскому обществу элементы, как деревенщина и варвары со всеми коннотациями грубости, дикости, безбожия[385]385
  Carrié J.-M. Op. cit. P. 130–131. Подробнее см.: Jal P. Le “soldat des Guerres Civiles”…; idem. La guerre civile à Rome… P. 479–486.


[Закрыть]. Для Цицерона, например, воины Помпея, участвовавшие в походе против Митридата, суть «храбрые, но неотесанные солдаты» (Cic. Pro Arch. 10. 24), а солдаты Антония, находившиеся в Риме в 44 г. до н. э., и вовсе воспринимаются как настоящие варвары[386]386
  Cic. Phil. II. 42. 108: Ista vero quae et quanta barbaria est. Cp. Phil. VIII. 9: homines agrestes, si homines illi ac non pecudes («деревенские мужланы, если они вообще люди, а не скотина»). Ср. также: Cic. Phil. X. 22; Att. VII. 13. 3; Verg. Bucol. I. 7—72; IX. 2; [Verg.] Dirae. I. 80–81.


[Закрыть]. В эпоху империи указания на варварский облик провинциальных легионов становятся действительно общим местом[387]387
  Подробнее см.: Махлаюк А.В. Процесс «варваризации» римской армии в оценке античных авторов // АМА. Вып. 11. Саратов, 2002. С. 123–129.


[Закрыть]. Впечатляющую картину рисует Тацит, рассказывая о пребывании солдат Вителлия в Риме (Hist. II. 88): «Одетые в звериные шкуры, с огромными дротами, наводившими ужас на окружающих, они представляли дикое зрелище. Непривычные к городской жизни, они то попадали в самую гущу толпы и никак не могли выбраться, то скользили по мостовой, падали, если кто-нибудь с ними сталкивался, тут же разражались руганью, лезли в драку и, наконец, хватались за оружие. Даже префекты и трибуны носились по городу во главе вооруженных банд, наводя всюду страх и трепет» (пер. Г.С. Кнабе). Войско флавианцев, взявшее и разграбившее Кремону, Тацит именует многоязыкой, многоплеменной армией, где перемешались граждане, союзники и чужеземцы, где у каждого были свои желания и своя вера (Hist. III. 33. 2; ср.: II. 37. 4; I. 54. 4)[388]388
  Cp. также Tac. Hist. I. 6. 2, где вступивший в Рим VII Гальбанский легион из Испании и другие отряды, набранные Нероном в Германии, Британии и Иллирии, Тацит называет «невиданным войском», exercitus insolitus.


[Закрыть]. У того же Тацита преторианцы называют легионеров Вителлия перегринами и чужеземцами, peregrinum et externum (Hist. II. 21. 4), а в речи британского вождя Калгака говорится, что у большинства римских солдат нет родины или она вне Италии (Agr. 32). Дион Кассий укоряет Септимия Севера тем, что он, открыв доступ в гвардию легионерам (имеются в виду главным образом паннонцы, которые для Диона вообще суть воплощение варварства – их он называет κακοβιώτατοι ἀνθρώπων, «те, кто влачит наиболее жалкое среди всех людей существование» (XLIX. 36. 2), наполнил город разношерстной толпой солдат самого дикого вида, с ужасающей речью и грубейшими манерами (LXXIV. 2. 6; ср. SHA. Did. Iul. 6. 5: barbaros milites). В основном это были, видимо, те иллирийцы и паннонцы, которых, по словам Геродиана (II. 9. 11), отличали храбрость, телесная крепость, воинственность и кровожадность, но вместе с тем бесхитростность. Для другого позднего автора солдаты уже «почти варвары»; набирать же их в войска побудила распущенность граждан, следствием чего стали порча нравов и подавление свободы (Aur. Vict. Caes. 3. 14; 27. 7). Судя по многим замечаниям в источниках, фактором «варваризации» внешнего облика и нравов римских легионеров был не только набор провинциалов в регулярные части, но и их тесное соприкосновение с населением тех провинций, где они несли службу (Caes. B.C. I. 44. 2; III. 110. 2; [Caes.] B. Alex. 53. 5; Lucan. Phars. X. 402–406; Tac. Hist. I. 53; II. 80). Напротив, Плиний Младший, желая похвалить солдат, прибывших с Траяном в Риме, подчеркивает, что они ничем не отличались от городского плебса – ни одеждой, ни спокойствием, ни скромностью (Pan. 23. 3). В отличие от положительной в целом оценки заимствований у варваров военного опыта, вооружения и боевых приемов, варварские черты во внешнем облике солдат и офицеров[389]389
  Ср. особенно Tac. Hist. II. 20. 1: военачальник Вителлия Цецина у горожан и колонистов Италии вызывал возмущение тем, что, одетый, как галл, в длинные штаны и короткий полосатый плащ, он позволял себе разговаривать с людьми, облаченными в тоги.


[Закрыть]вызывают подчеркнуто негативную оценку в литературных источниках.

Таким образом, в восприятии античных писателей внешний облик солдат и сама манера их поведения, безусловно, имели знаковый характер[390]390
  В XVI сатире Ювенала (Sat. XVI. 14 sqq.) выразительной деталью, подчеркивающей особый статус и вместе с тем грубость солдата, служит Bardaicus calceus, «барадайский сапог» – вид обуви, который носили центурионы и эвокаты. Его название происходит от имени иллирийского племени. См.: Durry M. Juvénal et les prétoriens // RÉL. 1935. T. XIII. P. 97 suiv.; Courtney E. A Commentary on the Satires of Juvenal. L., 1980. P. 618.


[Закрыть]. Все эти высказывания, не лишенные преувеличений, акцентируют прежде всего моральную сторону объективного процесса провинциализации римских легионов, расположенных в постоянных лагерях в приграничных областях империи, и являются проявлением непосредственной реакции современников на ту объективную опасность, которая заключалась в постепенном размывании «национально-римских» основ военной организации и оказывалась особенно грозной в ситуации гражданских войн, когда соперничали провинциальные армейские группировки и создавались благоприятные условия для восстаний самих провинциалов против римского владычества. Современники вполне отдавали себе отчет в этих угрозах. У Тацита и других историков, например, приводится немало фактов, показывающих, что латентные противоречия между римскими и «варварскими» элементами внутри императорской армии могли выливаться в открытые конфликты, в основе которых, несомненно, лежал общий антагонизм между римскими завоевателями и подвластными народами (например, Tac. Hist. II. 66; 88). Особенно драматический характер он приобретал тогда, когда разделял одно и то же семейство, как это было в случае с двумя братьями-херусками, Арминием и Флавом (см. замечательную сцену их свидания и диалога у Тацита в Ann. II. 9—10), или в случае с вождем галльского восстания Цивилисом и его племянником Юлием Дигном (Tac. Hist. IV. 70). Сколь бы привлекательные перспективы ни открывались перед галлами, германцами, испанцами и прочими народами в случае их интеграции в римское общество, все равно среди них находились непримиримые ревнители «национальной» свободы, подобные Арминию, которые никогда не согласились бы даже с положением тех союзных племен, чей пример заставил склониться к отпадению от Цивилиса батавов. Эти племена, как передает Тацит мнение раскаявшихся инсургентов, «не платят податей, с них требуют лишь доблести и солдат, а ведь это и есть почти свобода» (Hist. V. 25. 2. Пер. Г.С. Кнабе).

Тенденциозность литературных источников в освещении вопроса о варваризации, однако, обнаруживается при анализе документальных материалов (в частности, ономастики и указаний на origo в эпиграфике), которые показывают, что, хотя солдаты легионов принадлежали по своему происхождению к humiliores, они, по крайней мере до III в., в массе своей представляли собой элиту плебса, давно романизированные слои провинциалов, и такой состав армии был целью и результатом политики качественного рекрутирования, проводимой императорской властью[391]391
  Le Bohec Y. L’armée romaine sous le Haut-Empire. P., 1989. P. 92 suiv; idem. La III^e légion Auguste. P., 1989. P. 492 et suiv.; Carrié J.-M. Op. cit. P. 109–110; Vendrand-Voyer J. Normes civique et métier militaire à Rome sous le Principat. Clermont, 1983. P. 69 et suiv.


[Закрыть]. И даже усилившийся в III в. приток варваров в ряды императорской армии отнюдь не имел столь разрушительных последствий, как пытались представить некоторые исследователи, акцентируя в первую очередь негативные последствия эдикта Каракаллы[392]392
  См., например: Domaszewski A., von. Geschichte der römischen Kaiser. Leipzig, 1909. Bd. 2. S. 266, 269; Salmon E.T. The Roman Army and the desintegration of the Roman empire // Transactions of the Royal Society of Canada. 1958. Vol. LII. P. 43–57. Иную точку зрения, см., к примеру: Vittinghoff F. Zur angeblichen Barbarisierung des römischen Heeres durch die Verbände der Numeri // Historia. 1950. Bd. 1. Hf. 3. S. 389–407.


[Закрыть]. Более того, даже в конце IV в., когда, по отзывам современников, истинно римская армия уменьшилась почти до нуля и судьба империи целиком зависела от того, как за нее будут сражаться варвары, римский дух в солдатах еще не исчез полностью[393]393
  Грант М. Крушение Римской империи / Пер. с англ. Б. Брикмана. М., 1998. С. 49.


[Закрыть]. В подтверждение этого можно сослаться на многие факты, но ограничимся только двумя любопытными свидетельствами Зосима. В первом из них (Zosim. IV. 31. 1) сообщается, как солдаты из Египта во время прохода через Филадельфию в Лидии встретились с отрядами варваров. В отличие от первых, эти варвары предпочитали вместо денег расплачиваться на рынке угрозами и ударами. «Египтяне» же вступились за торговцев и увещевали варваров воздержаться от столь неподобающего поведения, говоря им, что люди, желающие жить по римскому закону, так себя не ведут. В другом эпизоде речь идет об отряде батавов (Zosim. IV. 9. 2—40). В одной из схваток с германцами батавы оказались виновниками бегства, и император Валентиниан приказал разоружить их и продать как беглых рабов. Батавы же умоляли императора избавить их от такого позора и обещали проявить себя людьми, достойными называться римлянами. И они действительно доказали это, когда, получив прощение, с воодушевлением разгромили в следующем бою неприятеля. Оба эпизода, как представляется, показывают, что престиж римского имени сохранялся в рядах армии на закате империи даже среди тех, кого трудно считать римлянами.

В целом же рассмотренные свидетельства, при всей их пристрастности и односторонности, верно улавливают и отражают одну из ведущих тенденций в развитии римских вооруженных сил в императорское время, которая, в свою очередь, является проявлением глобального взаимодействия мира варваров и античного общества. Усиленное подчеркивание оппозиции «римское – варварское» применительно к военной организации может, как кажется, свидетельствовать о том, что общественное сознание хотело видеть в армии один из оплотов римского мира, ибо с ней были связаны и величие Рима, и безопасность его границ.

Однако, по мере того как службы в армии превращалась в профессию, римский солдат в общественном мнении все больше предстает как наемник, потенциальный грабитель достояния мирных граждан[394]394
  Евсеенко Т.П. Армия и общество в римской империи эпохи раннего принципата // Вестник Удмуртского ун-та. 1992. № 5. С. 19.


[Закрыть]и соответственно наделяется всеми пороками этого социального типа, столь хорошо известного еще греческой литературе позднеклассического и эллинистического времени[395]395
  Маринович Л.П. Греческое наемничество в IV в. до н. э. и кризис полиса. М., 1975. С. 215 сл.; она же. Социальная психология греческих наемников // Социальные структуры и социальная психология античного мира: Доклады конференции. М., 1993. С. 210–221.


[Закрыть]. Корыстолюбие, алчность, жадность до низменных удовольствий, тяга к роскоши и праздности, распущенность и своеволие, наглость и бесчестие – таков стандартный набор этих черт, которые с особенной силой подчеркиваются, когда речь идет об угрозах гражданскому обществу со стороны войска и его вождей, преследующих свои амбициозные цели. Для античных писателей вполне очевидной представлялась причинно-следственная связь между этими пороками, гражданскими смутами и установлением единовластия в Риме. Например, по однозначному заключению Плутарха (Marc. Cor. 14), «мздоимство поразило суды и войска и, поработив оружие деньгам, привело государство к единовластию» (пер. С.П. Маркиша; ср.: Plut. Sulla. 12). По его же мнению, события после смерти Нерона доказывают, что «нет ничего страшнее военной силы, одержимой темными и грубыми страстями, когда она стоит у власти» (Galba. 1. Пер. С.П. Маркиша). Аналогичное мнение высказывает и Геродиан, который пишет (II. 6. 14), допуская явный анахронизм, что после убийства Пертинакса «впервые (!) начали портиться нравы воинов, и они научились ненасытно и постыдно стремиться к деньгам» (пер. А.И. Доватура), а продажа преторианцами императорской власти Дидию Юлиану с позорного аукциона стала прелюдией к последующим смутам и кровопролитию[396]396
  Геродиан, сообщая ниже о проведенных Септимием Севером преобразованиях в армии, допускает еще один анахронизм, завляя, что тот первый поколебал суровый образ жизни воинов, их дисциплину и научил любви к деньгам, жадности, открыл путь к роскоши (III. 8. 5; ср. мнение Саллюстия о действиях Суллы в Cat. 11. 5–6).


[Закрыть]. Указания на распутство, страсть к наслаждениям и деньгам, своеволие (luxus, voluptas, licentia, lascivia), продажность явно преобладают в тех характеристиках, которых удостаиваются солдаты в литературных источниках, и эти черты однозначно противопоставляются древней дисциплине, обычаям предков, воинской доблести и чести. «Чести и верности нет у людей на службе военной; Руки продажны у них: где больше дают, там и право», – восклицает в одном месте Лукан (Phars. X. 407–408. Пер. Л.Е. Остроумова. Сp.: V. 246–247, а также Aur. Vict. Caes. 26. 6). По словам Тацита (Hist. II. 69), в результате действий Вителлия армия теряла силы в распутстве и наслаждениях, вела себя вопреки старинной дисциплине и установлениям предков, при которых Римское государство зиждилось на доблести, а не на богатстве (cp.: Ann. XI. 18. 2; Liv. VII. 25. 9). Чаще всего алчность воинов трактуется как главнейший мотив их поведения. Уже в золотой век республики, вопреки тем старинным порядкам и организованности, которые отличали римское войско при взятии городов и были с восхищением описаны Полибием (X. 16. 2—17. 5), страсть к добыче и грабежу оказывается сильнее приказа и уговоров военачальника, приводит к насилию, осквернению святилищ и даже убийству собственных товарищей[397]397
  Liv. XXXVII. 32. 11–13; App. Lib. 115; 127; Sall. Cat. 11. 6; Plut. Ant. 48.


[Закрыть]. Обещание полководцев отдать на разграбление осажденный город становится настолько действенным стимулом для солдат, что они готовы ради наживы забыть об опасностях, усталости, ранах и крови (Tac. Hist. III. 27; 28; V. 11). Miles impius – это человек, который всегда наживается преступным путем[398]398
  [Verg.] Dirae. I. 81: civili qui semper crimine crevit. Характерная деталь подчеркивается Аммианом (XXII. 4. 7): благодаря постоянной практике грабежей солдаты сделались прекрасными знатоками качества золота и драгоценных камней. Более ранние авторы также отмечали пристрастие воинов к произведениям искусства, драгоценным сосудам и предметам роскоши (Sall. Cat. 11. 6; Liv. XXXIX. 6. 7–9).


[Закрыть], несет разорение мирным жителям как своего отечества, так и чужеземных стран; он особенно опасен, если его алчность и распущенность поощряются соответствующим поведением командиров[399]399
  Cic. De imp. Cn. Pomp. 37–38; Nepos. Eum. 8. 2; App. Lib. 115; 116; Front. Strat. IV. 1. 1; Tac. Ann. XI. 2. 1; SHA. Aurel. 7. 5–8; Aur. Vict. Caes. 31. 2.


[Закрыть].

Однако если согласиться, что анекдот является своеобразным выражением определенного общественного мнения, то необходимо признать, что присущие солдату корыстолюбие и наглость отнюдь не исключали его храбрости на поле боя. В подтверждение этого можно сослаться на две истории, схожие гротескным заострением парадоксального сочетания отваги и жадности. Первая, рассказанная Федром (в 8‐й басне из неизвестных книг), повествует о солдате Помпея Великого. Этот воин, слывший заведомым развратником, осмелился даже ограбить обоз полководца. Приведенный на суд, он столь нагло отпирался от содеянного, что Помпей, пораженный подобной наглостью, изгнал его из войска. Затем, однако, тот же воин вызывается на поединок с неприятелем и лихо его побеждает, но Помпей, признав его отвагу, припоминает его наглость и не вручает ему заслуженной награды. Вторую историю мы читаем в одном из посланий Горация (Epist. II. 2. 26 sqq.). Солдат Лукулла однажды лишился всех своих сбережений, ограбленный во время ночного сна. Разозлившись, он совершил замечательный подвиг: выбил целый гарнизон из богатой и хорошо укрепленной вражеской крепости. За это славное деяние он получил почетные награды и 20 тысяч сестерциев. Когда же командующий стал уговаривать его разрушить еще одну крепость, суля великие награды, воин отказался и ответил: «Тот куда хочешь пойдет, кто потерял свой пояс». Подобные анекдоты, разумеется, не могут претендовать на фактическую достоверность. Примечательна, однако, подтверждаемая ими общая тенденция источников, даже самых недоброжелательных по отношению к солдатам: среди типичных пороков римского воина очень редко называется трусость. Парадоксальным образом жадность и дерзость как типичные характеристики солдат могли восприниматься в неразрывном единстве с храбростью и воинственностью. Так, Квинтилиан, предостерегая судебного оратора от нанесения оскорбления целому сословию, пишет: «Если ты назовешь воинов жадными, прибавь, что нет ничего удивительного, если они считают переносимые ими опасности и проливаемую кровь достойными большего вознаграждения; называя их дерзкими, надо помнить, что они более привыкли к войне, нежели к миру»[400]400
  Quint. Inst. or. XI. 1. 88: si cupidos milites dicas, sed non mirum, quod periculorum ac sanguinis maiora sibi deberi praemia putent; eosdem petulantes, sed hoc fieri, quod bellis magis quam paci assueverint.


[Закрыть].

Надо сказать, что не только опыт гражданских войн питал в обществе страх перед солдатским произволом, выливавшимся в грабежи и насилие. И в условиях мира солдаты воспринимались как угроза простым обывателям. Поэтому мнение Аврелия Виктора (Caes. 35. 10) о том, что сдержанность и стыдливость почти незнакомы людям военным, хотя и отражает главным образом впечатления от периода «военной анархии» III в., абсолютно созвучно многочисленным высказываниям античных авторов, как языческих, так и христианских, констатирующих в поведении военных, особенно в отношениях со штатскими, враждебность, высокомерие, надменность, наглость, чувство превосходства, питаемые сознанием своего привилегированного положения и фактически полной безнаказанности[401]401
  Например, см.: Iuven. Sat. XVI. 7—50; Apul. Met. IX. 39; X. 1; Tac. Hist. II. 74; Petr. Satyr. 62; 82; Epictet. Diatr. IV. 1. 79; Hdn. VII. 12. 3; NT: Matth. 27. 26–35; Marc. 15. 15–19; Ioan. 19. 23–24; Luca. 3. 14.


[Закрыть]. Можно вспомнить о дискуссии между двумя крупнейшими юристами конца республики и начала принципата Сервием Сульпицием и Лабеоном, которые, обсуждая обязательственные отношения между землевладельцем и держателем, как на вполне обыденный факт указывали на воровство и грабежи со стороны солдат[402]402
  Dig. 19. 2. 15. 2: si exercitus praeteriens per lasciviam aliquid abstulit… («если при прохождении войска что-то похищено вследствие его распущенности…»). Ср.: Dig. 19. 2. 13. 7.


[Закрыть]. То, что эти литературные свидетельства в немалой степени отражали реальное положение дел, подтверждается любопытным папирусным документом из Египта, датируемым около 133–137 гг. Это – официальное распоряжение префекта Египта М. Петрония Мамертина, который пишет, что до него дошли сведения о том, что многие воины без подтверждения своих полномочий (ἄνευ διπλῆς) ходят по окрестным селениям, требуют сверх должного лодки, ценности, людей, забирая одно для собственной надобности, другое – для того чтобы снискать благорасположение начальства. В результате их наглости (ὕβρις) обывателям причиняется ущерб, а войско позорит себя алчностью и беззаконием (ἐπὶ πλεονεξίᾳ καὶ ἀδικίᾳ). Поэтому префект, грозя строгими карами, категорически предписывает военачальникам и чиновникам не допускать подобных вещей[403]403
  Select Pap. II, 221 = Daris, 49. См. также: Daris S. Documenti minori dell’esercito romano in Egitto // ANRW. Bd. II. 10. 1. 1988. P. 735–736.


[Закрыть].

Жадность и привычка к роскоши всегда стоят в одном ряду с праздностью и ленью (otium, contumacia), являющимися той почвой, на которой произрастают все прочие пороки воинов[404]404
  Tac. Ann. I. 16; XIII. 35; Hist. I. 46; II. 62; 93; Sall. B. Iug. 44. 5; Plut. Lucul. 30; Otho. 5; Plin. Pan. 18. 1; Fronto. Ad Verum. II. 1. 22; Veget. III. 4, etc.


[Закрыть]. Как подлинное глумление над нормативной суровостью воинской жизни предстают такие атрибуты роскоши и развращенности, как пристрастие к баням[405]405
  Ср. Carrié J.-M. Op. cit. P. 121–122.


[Закрыть], присутствие в лагере женщин, пьянство[406]406
  От этого порока удержать воинов было, по всей видимости, очень непросто. В некоторых ситуациях военачальникам, чтобы обуздать пьянство, приходилось идти даже на столь решительную меру, как смертная казнь (Liban. Or. XVIII. 221). Если верить словам биографа императора Тацита (SHA. Tac. 2. 4), нетрезвое состояние солдат тем более опасно, что оно делает их неспособными здраво мыслить, приводит в возбуждение и позволяет легко ввести в заблуждение, склонить к опрометчивым действиям. Cр. Tac. Hist. I. 80. 2 о воинах: ignari et vino graves.


[Закрыть], развратные песни, мягкие ложа, портики, крытые галереи и изящные сады[407]407
  Tac. Hist. II. 68; Fronto. Princ. Hist. 12; Hdn. II. 5. 1; SHA. Pesc. Nig. 3. 9—10; Alex. Sev. 53. 2; 7; Hadr. 10. 4; Amm. Marc. XXII. 4. 6; XXII. 12. 6.


[Закрыть]. Нередко под пером писателей императорского времени вновь оживает бессмертный образ хвастливого воина, «Скверного и бессовестного, обмана и разврата преисполненного», «посмешища народного… хвастунишки… кудрявого, напомаженного, распутника всем известного» (Plaut. Miles. 89–90; 924–925. Пер. А. Артюшкова). Например, легионеры, служившие в Сирии, аттестуются Тацитом как «щеголи и корыстолюбцы», nitidi et quaestuosi (Ann. XIII. 35. 1), а Фронтон добавляет к их портрету такой признак изнеженности, как выщипывание волос на теле (Fronto. Ad Verum imp. II. 1. 22). Разумеется, и страсть к похвальбе была такой же неотъемлемой чертой солдата[408]408
  Tac. Agr. 25; Ann. II. 24; Hist. II. 74; cp.: Sall. B. Iug. 53. 8; Plut. Alex. 23.


[Закрыть], как наглость и грубость.

Что касается солдатской грубости и некоторых других типических морально-психологических черт, то проявлялись они не только в стиле поведения. Ярко и в то же время очень неоднозначно раскрываются они в языке солдат – в армейском жаргоне и фольклоре. Соответствующие образцы этого sermo castrensis (или militaris) в своей совокупности очень интересны, проливая дополнительный свет на такие штрихи образа римского воина, которые обычно очень бледно представлены в других источниках. Кроме того, солдатский язык, достаточно хорошо изученный с лингвистической и технической сторон[409]409
  Обзор литературы см.: Mosci Sassi M.G. Il sermo castrensis. Bologna, 1983. P. 23–25, а также Adams J.N. The Language of Vindolanda writing tablets: An interim report // JRS. 1995. Vol. 85. P. 86–87; Pérez Castro L.C. Naturaleza y composición del sermo castrensis latino // Emerita. Revista de Lingüística y Filología Clásica (EM). 2005. Vol. LXXIII. 1. P. 73–96.


[Закрыть], практически не интерпретировался с точки зрения отображения в нем существенных черт воинской ментальности[410]410
  В литературе имеются лишь отдельные, попутные замечания по данной проблеме. См.: Le Bohec Y. L’armée romaine… P. 248; Carrié J.-M. Op. cit. P. 131 sgg. Исключение составляет лишь недавняя работа Дж. Н. Адамса, посвященная оценке культурного уровня центурионов на основе социолингвистического анализа двух известных стихотворных надписей из Бу Нджем в Триполитании. Подробное изучение языковых и стилистических особенностей этих текстов позволило автору сформулировать ряд интересных наблюдений и выводов о духовном облике римских центурионов, но собственно солдатский язык как выражение специфической ментальности в данной статье не рассматривается. См.: Adams J.N. The Poets of Bu Njem: Language, culture and the centurionate // JRS. 1999. Vol. 89. P. 109–134.


[Закрыть]. Если говорить об общей стилистической окраске солдатского арго и самой речевой манере военных людей, то здесь обнаруживается явная корреляция с теми нелестными отзывами, которых удостаивалась воинская масса в литературных текстах. Речь военных характеризуется как sermo vulgaris, lingua rudis (Hieron. Epist. 64. 11; Liv. II. 56. 8; Tac. Hist. II. 74). Вместе с тем отмечаются в источниках и такие ее черты, как простота и весомость (oratio incompta… militariter gravis – Liv. IV. 41. 1; cp.: Tac. Hist. II. 80), грубоватое остроумие (iocositas – Petr. Sat. 82; cp.: Liv. III. 29. 5; V. 49. 7; VII. 17. 5), вольность (inconditi versus militari licentia – Liv. IV. 53. 11; cp.: XXIV. 16. 14), образность[411]411
  Например, вершина клинообразного строя, cuneus, именовалась «свиной головой» (caput porci simplicitas militaris appellat) (Amm. Marc. XVII. 3. 9; cp. Veget. III. 19: porcinum).


[Закрыть]. К этим характеристикам нужно добавить и другие, сближающие sermo militaris с народным регистром языка: стремление к экспрессивной силе и краткости, вкус к иронии и юмору, подчас весьма едкому, игре слов, гротескной деформации и созданию неологизмов[412]412
  Carrié J.-M. Op. cit. P. 131; Mosci Sassi M.G. Op. cit. P. 28.


[Закрыть]. Кроме того, обращает на себя внимание открытость солдатской латыни иноязычным заимствованиям[413]413
  Le Bohec Y. L’armée romaine… P. 248. В числе подобного рода заимствований можно, например, указать, германское слово burgus, пунийское mapalia, «шатер», «лачуга», «палатка», а также слово неясного происхождения barritus, «боевой клич».


[Закрыть].

Вольность солдатской речи в полном блеске проявлялась в узаконенном древнейшим обычаем подшучивании воинов над своим полководцем во время триумфа (Liv. III. 29. 5; VII. 10. 13). Широко известны цитируемые Светонием куплеты, в которых солдаты острословят по поводу любовных похождений Цезаря (Suet. Iul. 49. 4; 51), призывая столичных обывателей беречь своих жен от «лысого развратника» (moechus calvus) и припоминая его связь с Никомедом. В последнем случае, кстати сказать, обыгрывается эротическое значение глагола subigere, «подчинять», «покорять». Плиний Старший (NH. XIX. 144) добавляет, что воины подтрунивали и над скупостью своего императора, укоризненно напоминая в шутливых стихах, что под Диррахием они питались дикой горчицей: lapsana se vixisse (поговорочное выражение, означающее «жить в крайней нужде»). Традиция триумфальных насмешек сохранялась на протяжении столетий. Солдатские песни, звучавшие на триумфе Аврелиана, заставляют вспомнить хвастливого воина с его грандиозными подвигами в битвах и застольях. В этих куплетах воины похваляются тысячами убитых врагов и призывают своего императора выпить столько же вина, сколько он пролил вражеской крови (SHA. Aurel. 7. 2; 6. 4)[414]414
  Я принимаю чтение bibat, а не vivat, как в русском переводе С.П. Кондратьева.


[Закрыть]. Иной мотив, можно сказать, элемент политической сатиры, звучит в песнях, исполнявшихся во время триумфа консулов Лепида и Мунация Планка. Зная, что оба они включили в проскрипционный список родных братьев, воины распевали: De Germanis, non de Gallis duo triumphant consules (Vell. Pat. II. 67. 3–4), обыгрывая значение слова germanus – «германец» и «родной брат». Не менее замечательную, хотя и без всякого политического подтекста, игру слов обнаруживает прозвище, которое в лагере, будучи еще новобранцем, получил от солдат Тиберий за пристрастие к вину, – Biberius Caldius Mero (Suet. Tib. 42. 1; [Aur. Vict.] Epit. de Caes. 2. 2). Здесь полное имя преемника Августа, Тиберий Клавдий Нерон, переиначивается на основе слов bibere – «пить», caldus – «горячий», merum – «неразбавленное вино».

Сущность солдатского остроумия раскрывается и в других интересных свидетельствах. Так, смесью иронии и ненависти отличается знаменитое прозвище скорого на расправу центуриона Луциллия – «Давай другую!», Cedo alteram, которое он получил за обыкновение, сломав о спину солдата одну розгу (точнее, vitis – центурионский жезл), тут же громко требовать другую (Tac. Ann. I. 23. 3)[415]415
  Ср. прозвище, полученное Аврелианом, когда он был еще трибуном, Manu ad ferrum (в самом приблизительном переводе – «рубака») за то, что любил по всякому поводу хвататься за меч (SHA. Aurel. 6. 1–2).


[Закрыть]. Напротив, грубым цинизмом веет от употреблявшегося среди военных в значении «убивать» эвфемизма allevare – дословно «облегчать, успокаивать, усыплять» (August. Oquaest. hept. 7. 56). Возможно, в качестве эвфемизма, с оттенком иронии, вошло в употребление среди солдат и слово clavarium, образованное, вероятно, по аналогии с salarium («соляной паек», впоследствии термин для жалованья чиновникам), от clavus – «гвоздь». Термин clavarium встречается только однажды у Тацита (Hist. III. 50. 3), причем в контексте солдатского мятежа с пояснением самого историка (или, скорее, глоссатора): donativi nomen est («так называют императорский подарок»). Поэтому едва ли можно считать это слово просто обозначением выплат на починку обуви, как указывает Г.С. Кнабе в комментарии к русскому переводу Тацита[416]416
  Кнабе Г.С. Комментарий к «Истории» // Тацит, Корнелий. Сочинения: В 2 томах. Т. 2. М., 1993. С. 281.


[Закрыть]. В ряду подобного рода неологизмов, указывающих на реалии армейского быта, следует упомянуть термин stellatura, образованный от stello (звездчатая ящерица)[417]417
  Название, происходящее, в свою очередь, от stella, «звезда». См.: Ovid. Met. V. 460–461; Gloss. V. 557, 36.


[Закрыть], в переносном смысле – «хитрец, мошенник, пройдоха». В армейском обиходе стеллатурой называли мошенническое удержание офицерами солдатского пайка или жалованья (SHA. Alex. Sev. 15. 5; Pesc. Nig. 3. 8). Семантика некоторых других терминов также с достаточной определенностью может свидетельствовать о том, какое поведение считалось неподобающим с точки зрения истинно воинских ценностей. Известно, в частности, слово bucellarius – от bu(c)cella, «кусочек», или bucellatum, «солдатский пайковой хлеб»), т. е. «нахлебник», «кусочник». Так называли солдат (или, возможно, обозных слуг, galearii, assec(u) lae – Gloss. IV. 474, 38; V. 458, 22), которые находились в услужении у своего покровителя и занимали привилегированное положение по сравнению с простыми milites, несшими все тяготы службы. Еще большим презрением, судя по слову turturilla, «горлинка» (уменьшительное к turtur) и контексту его упоминания в одном из писем Сенеки[418]418
  Sen. Epist. 96. 5: «…кто не знает покоя, кто идет вверх и вниз по трудным кручам, кто совершает опасные вылазки, – те храбрые мужи, первые в стане (fortes viri sunt primoresque castrorum), а те, кого нежит постыдный покой, покуда другие трудятся, – те голубки, позором избавленные от опасности (turturillae, tuti contumeliae causa)» (пер. С.А. Ошерова).


[Закрыть], пользовались те, кто добивался освобождения от трудов и опасностей, становясь объектом разврата[419]419
  В глоссариях turtur отождествляется с penis (Gloss. Cod. Vat. 1469; Ibid. (Scal.). V. 612, 42).


[Закрыть].

За презрительными наименованиями подобного рода стоят, очевидно, определенные позитивные ценности, разделяемые основной массой солдат. Для настоящих воинов стойкость в лишениях и опасностях военной службы, видимо, не была пустым звуком. Примечательно, что и к строгости военачальника они могли отнестись с подобающим юмором. Укажем в качестве примера на тот стишок, что пошел по лагерю, едва только Гальба, назначенный легатом Верхней Германии на место Гетулика, продемонстрировал дисциплинарную суровость: «Это Гальба, не Гетулик: привыкай, солдат, служить!» (пер. М.Л. Гаспарова)[420]420
  Disce, miles, militare: Galba est, non Getulicus! (Suet. Galba. 6. 2; [Aur. Vict.] Epit. de Caes. 6. 3).


[Закрыть]. Правда, в раздражении и гневе острые на язык солдаты могли не пощадить и самого императора, как это было, например, с Юлианом, которого воины, осыпая бранью из-за отсутствия продовольствия, называли изнеженным азиатом, гречонком, обманщиком, дураком под видом философа (Amm. Marc. XVII. 9. 3). Возможно, что из солдатского языка было заимствовано и прозвище litterio, «учителишка, пустомеля», которое использовано в остротах, распространявшихся в адрес того же Юлиана при дворе Констанция (Ibid. 17. 11. 1): это слово, по свидетельству Августина (Epist. 118. 26), относится к солдатской лексике.

Необходимо подчеркнуть, что армия была специфическим сообществом, в котором существовали особые социальные связи и ценности. Среди них, как мы увидим ниже (глава VI), первостепенное значение имела приверженность узам воинского товарищества, что вполне определенным образом фиксируется и в языке. Так, Плиний Старший (NH. Praef. 1) сохранил лагерное словечко (hoc castrense verbum) conterraneus, «земляк», по поводу которого еще В. Герейс в рецензии на работу Й. Кемпфа заметил, что распространенность в военной среде слов с приставкой con– определенно указывает на значение товарищеских связей среди воинов[421]421
  Heraeus W. Die römische Soldatensprache // Archiv für lateinische Lexikon. 1900. Bd. 12 (цит. по: Mosci Sassi M.G. Op. cit. P. 130). Cp.: Lendon J.E. Contubernalis, commanipularis, and commilito in Roman soldiers’ epigraphy: Drawing the distinction // ZPE. 2006. Bd. 157. P. 270–276.


[Закрыть]. Такая лексика, действительно, исключительно многочисленна и разнообразно представлена как в эпиграфике, так и в литературных текстах: commilito, coarmio, commiles, commanipularis, contiro, conturbenalis, commanuculus, conturmalis, conveteranus и т. д. Отметим также, что приверженность военных людей к ценностям своей профессии находила отражение и в ономастике: видимо, неслучайно среди военнослужащих пользовались популярностью такие имена, как Adiutor, Celer, Repentinus, Bellicus, Bellicianus, Victor, Praetorianus и т. п.[422]422
  Alföldy G. Op. cit. S. 40. Anm. 53.


[Закрыть]В качестве примера сошлемся на надгробную надпись из Паннонии, датируемую началом III в., которую сделали два брата на саркофаге своих родителей. Первого, служившего в качестве консулярского бенефициария во II Вспомогательном легионе, звали L. Antistius Bellicus, а второго, также занимавшего одну из канцелярских должностей, – L. Antistius Bellicianus, так же как и их отца, который служил в legio I Adiutrix[423]423
  CBI, 325. Об этой надписи см.: Nelis-Clément J. Les beneficiarii: militaires et administrateurs au service de l’Empire (Ier s. a. C. – VIe s. p. C.). Bordeaux, 2000. P. 303.


[Закрыть]. В надписи из Регенсбурга (Castra Regina) упомянуты отец, ветеран из всадников III Италийского легиона, по имени Марк Аврелий Милиций, и его сын, носивший когномен Militaris (CIL III 5955). Правда, в надписи из Celeia (CIL III 15205 = AIJ, 82) один из двух братьев Тибериев Юлиев, декурион alae II Asturum имеет когномен Bellicus, тогда как второй – Civis. Можно предположить, что подобные когномены выбирались вполне сознательно, правда, далеко не всегда самими их носителями или даже родителями последних. Дело в том, что провинциалы, не имевшие римского гражданства и наделявшиеся им при поступлении в легионы, получали вместе с тем и римские tria nomina, а выбор последних, по всей видимости, зависел обычно от военных чиновников, занимавшихся соответствующим оформлением рекрутов. Некоторые армейские бюрократы в этом деле, вероятно, даже позволяли себе немного позабавиться, чтобы, проявив своеобразную фантазию, избежать досадной омонимии. На это обстоятельство обратил внимание Р. Ребуффа, анализируя ономастику солдат, несших службу в начале III в. в небольшом гарнизоне Голайя в Триполитании. Среди солдат (многие из которых были местного или восточного происхождения) нередки «республиканские» имена: Эмилий, Цецилий, Корнелий, Фабий, Манлий, Помпей, Октавий. Некоторые имена представляют собой любопытные комбинации, объединяющие воедино славные имена прошлого, как например, Эмилий Фламинин, Корнелий Аннибал или даже Туллий Ромул: в первом случае контаминируются два известных героя республиканского прошлого, во втором – имена полководцев двух противоборствующих сторон Второй Пунической война, а в третьем – двух римских царей[424]424
  Rebuffat R. L’armée romaine à Gholaia // KHG. P. 233.


[Закрыть].

Разумеется, суровый армейский быт обусловливал особые оттенки речевого обихода воинов, который был плебейски груб и бесконечно далек от рафинированной urbanitas, изобилуя ненормативной лексикой и непристойными выражениями. Не останавливаясь подробно на этой стороне sermo castrensis, обратим внимание только на один факт. Как показывают надписи на свинцовых пулях для пращи (glandes) из Перузии, сделанные во время войны Октавиана с Луцием Антонием (41–40 гг. до н. э.), солдаты в соответствующих понятиях выражали свое отношение к противникам, откликаясь таким специфическим образом на пропагандистские усилия своих вождей. Так, солдаты Антония сопровождают свои снаряды надписью: pet(o) Octavia(ni) culum («ищу Октавианов зад») (CIL I 682 = XI 6721, 7), а надпись их противников призывает Луция Антония, поименованного «лысым»[425]425
  Прозвище calvus фигурирует и в других надписях. Например, CIL I 685 = XI 6721, 13: L. Antoni calve peristi C. Caesarus victoria («Лысый Л. Антоний, ты погиб. Победа Г. Цезаря!»).


[Закрыть], и Фульвию, жену Марка Антония, приготовить соответствующую часть тела[426]426
  CIL I 684 = XI 6721, 14: L(uci) A(ntoni) (et) Fulvia culum pan(dite). Последний глагол в данном контексте имеет весьма непристойный смысл.


[Закрыть]. Другие надписи еще более красноречивы по своему откровенному непристойно-эротическому содержанию[427]427
  CIL XI 6721, 11: Octavi laxe sede. Эта надпись сопровождается изображением phallus’а, что придает и глаголу sedere и эпитету laxus очевидный эротический смысл, независимо от предлагаемых вариантов чтения: Octavi laxe (phallus) sede (С. Zangemeister) или laxe Octavi, sede (A. Degrassi). См.: Mosci Sassi M.G. Op. cit. P. 102. CIL I 1507 = XI 6721, 5: Fulviae <la>ndicam pet(o). Редкое словечко landica (в самом приблизительном переводе – «жаровня»), несомненно, принадлежит к эротической лексике (Mosci Sassi M.G. Op. cit. P. 101–102). Кроме того, вполне вероятным представляется предлагаемого некоторыми исследователями чтения имени Октавия в женском роде (Octavia), что должно было подчеркнуть женственность приемного сына Цезаря. См.: Hallett J.P. Perusinae Glandes and the changing image of Augustus // AJAH. 1977. Vol. 2. P. 152, 165. Not. 8.


[Закрыть]. Не требуется особого воображения, чтобы по этим случайным свидетельствам представить всю сочную палитру устной солдатской латыни.

Ясно, что римский солдат говорил языком отнюдь не изысканным, но образным и метким, подчас циничным, но выразительным. Римские легионеры были склонны к бахвальству и малопристойному юмору, но в то же время не были темной, замуштрованной массой и ценили вольное, острое слово не меньше, чем, скажем, наполеоновские солдаты[428]428
  См.: Пижар А. Жаргон Великой армии // Император. Военно-исторический альманах. Наполеоновская ассоциация Украины. 1994. Вып. 1. С. 3—13; Там же. 1994. Вып. 2. С. 61–64.


[Закрыть]. Они жили в лагерях и походах, не понаслышке зная все суровые реалии армейской службы, но, по большому счету, принимали эту суровость, презирая неженок, пройдох и умников, высоко ценя те узы, что связывали их с соратниками и императором, к которому они могли иногда обратиться панибратски.

Не следует, впрочем, представлять себе римских военных людьми, абсолютно чуждыми всякой культуре и образованности. Очевидно, что сама армия императорского времени не была интеллектуальной и культурной пустыней[429]429
  Carrié J.-M. Op. cit. P. 134.


[Закрыть]и не только вырабатывала собственную специфическую культуру, но и впитывала – по крайней мере в лице отдельных своих представителей – высокие культурные достижения римского общества. В подтверждение этого можно сослаться на стихотворные надписи двух центурионов из Бу Нджем и те выводы, к которым пришел на основе их анализа Дж. Адамс[430]430
  Adams J.N. The Poets of Bu Njem… По его заключению, несмотря на различия в уровне культуры между двумя центурионами (что, вероятно, связано с их различным происхождением) и существенные погрешности против правильной латыни и метрики, проявляющиеся в их стихотворных текстах, сам факт литературного творчества и знакомства с поэтической классикой весьма красноречив. Ср.: Rebuffat R. Op. cit. P. 243–244. Можно добавить, что и тексты на табличках из Виндоланды обнаруживают в целом достаточно высокий культурный уровень солдат и офицеров, служивших в этом гарнизоне. См.: Adams J.N. The Language of Vindolanda… P. 88.


[Закрыть]. Из разных источников хорошо также известно, что многие центурионы и ветераны стремились дать своим сыновьям добротное образование (Horat. Sat. I. 6. 70–75). В надгробной надписи первой половины III в. н. э. из Анкары о сыне ветерана, носившем характерное имя Castrensis и умершем в возрасте 13 лет, говорится, что он был украшен всевозможным изяществом, умом и образованностью (παιδεία) (AE 1981, 784). В одном из писем на папирусе II в. молодой солдат благодарит своего отца за то, что тот дал ему хорошее образование (ὅτι με ἐπαίδευσας καλῶς), что позволяет ему надеяться на быстрое повышение[431]431
  Select Pap. I, 112 = BGU II, 423 = Wilken. Chrestom., 480.


[Закрыть]. Отмечено также, что среди военных была мода давать своим детям имена литературных героев, особенно из поэм Вергилия[432]432
  Le BohecY. L’armée romaine… P. 249 со ссылкой на работу: Vidmann L. Les héros virgiliens et les inscriptions latines // AncSoc. 1971. Vol. II. P. 162–173.


[Закрыть]. В биографии Кара, Карина и Нумериана автор, говоря об убийстве Диоклетианом префекта претории Апра, ссылается на рассказ своего деда о том, что Диоклетиан, поразив Апра, процитировал стих из «Энеиды». «Меня, – добавляет автор, – удивляет такой рассказ о военном человеке, хотя я знаю, что очень многие военные употребляют греческие и латинские выражения комических и таких поэтов… и сами авторы комедий, выводя на сцену воинов, заставляют их употреблять старинные изречения» (SHA. Car., Carin., Numer. 13. 3–5). Свидетельство, хотя и принадлежит отнюдь не авторитетному писателю, довольно любопытное, парадоксальным образом контрастирующее почти со всем, что говорится о культурном облике военных в литературных источниках. В данном случае показательно, однако, то, что известная литературная образованность не считалась чем-то в принципе чуждым для людей военных, даже в довольно поздние времена. Конечно, анализ солдатского языка в немалой степени подтверждает репутацию легионеров как людей малообразованных и грубых. Вполне естественно, что сравнительно высокий уровень образованности – явление редкое в армейской среде. Но если учитывать всю совокупность рассмотренных фактов и все, что известно о романизаторской роли армии в провинциях, то практически единодушное умолчание античных писателей о культурном потенциале армии становится еще одним знаком высокомерно-предвзятого отношения образованных кругов общества к людям военной профессии.