Текст книги "Аферисты. BIG-ЛАЖА-TOUR, или Как развести клиента на бабло"

Глава 30

Утром, еще лежа в постели, Ларчиков развернул статейку. Она была из февральского номера бульварной газеты, известной своими скандальными публикациями. Статья называлась «Секретная Антарктида». Бегло Вадим начал читать.

«…В августе 1944 года руководство гестапо и СС собралось на секретное совещание в страсбургском отеле „Мезон-Руж“. Двое суток цвет резидентуры военной разведки СД и гестапо обсуждал и утверждал планы бегства верхушки нацистской Германии из Европы, которую скоро должны были занять войска антигитлеровской коалиции. Основным направлением бегства была выбрана Южная Америка. В операции под кодовым названием „Шлюз“ были задействованы силы резидентуры СС и СД по всему миру. Операция „Шлюз“ спасла жизнь многим высокопоставленным нацистам. Уже в 1951 году недобитые фашисты наладили сотрудничество и организовали секретный союз, так называемый „Черный интернационал“. Тайная деятельность организации находилась под неусыпным контролем ЦРУ США. Оказалось, еще в 1938 году стратегическая разведка США внедрила своих людей в одну из региональных организаций СС…

Советская разведка также не отставала и имела прямой канал выхода на первого заместителя по национал-социалистической партии Гитлера Мартина Бормана. В Москве уже в конце войны были известны детали операции Мартина Бормана „Рейнгольд“ – „Золото Рейна“, которую он начал в середине 1944 года. Объявленная государственной тайной, эта операция состояла в эвакуации из Европы основных ценностей нацистской партии и СС. Прятались драгоценности, бриллианты, делались тайные вклады. Операция лично контролировалась Гитлером. Нацистам удалось спрятать ценностей на несколько сот миллионов долларов. Эти капиталы до сих пор работают на организации, входящие в „Черный интернационал“. За этими средствами охотились спецслужбы США и СССР, и, как известно, часть этих средств использовалась ими для операций в послевоенной Европе.

Известны некоторые детали операции „Рейнгольд“. Вывоз ценностей осуществлялся из Европы, блокированной флотами союзников, на трех подводных лодках. Известны фамилии капитанов подлодок: Гейнц Шафер, Ганс Вермут и Дитрих Нибур. Тайная погрузка осуществлялась в порту Сен-Назер, а выгрузка – в укрытиях на побережье Аргентины, Патагонии, Бразилии и Антарктиды.

Нацисты загодя готовили себе плацдарм для отступления. Так, в 1948 году американская разведка напала на след некоего Переса де Гусмана, богатого коммерсанта. Как оказалось, это был тот самый Дитрих Нибур, который сначала был дипломатом гитлеровской Германии, а потом и капитаном подлодки, вывозившей нацистов из Европы. Именно он вывез в Аргентину Мартина Бормана, который под именем немецкого еврея Саула Гольдштейна спокойно проживал в Аргентине и Бразилии. Борман сделал себе после войны пластическую операцию и умер в Аргентине зимой 1973 года. Все это время он находился под пристальной опекой агентов СССР и США. Для политического руководства СССР и США арест Мартина Бормана был нежелателен, через него спецслужбы союзников по антигитлеровской коалиции имели доступ к части финансовых ресурсов, припрятанных нацистами в ходе операции „Золото Рейна“. Через контролируемого нациста номер два Мартина Бормана и диверсанта номер один Отто Скорцени, который также скрывался в Южной Америке, разведки пытались выйти на самого Адольфа Гитлера…

В конце сороковых годов Сталину были представлены данные американской разведки о том, что Адольф Гитлер жив и скрывается в Новом Швабеленде, на секретной базе нацистов в Антарктиде, в районе Земли Королевы Мод. Советская и западные разведки полностью прозевали создание этой базы, состоявшей из двух поселений в Антарктиде. Начиная с 1938 года немецкий военно-морской флот регулярно совершал экспедиции в Антарктиду. Согласно немецкой научной теории, которой придерживалось нацистское руководство, Земля внутри является полой, именно в районе Антарктиды находились входы в гигантские подземные полости с теплым воздухом. Открывателем подземных полостей был знаменитый подводник адмирал Дёниц. Немцы, исследовавшие Антарктиду, называли подземные пещеры райским местом. С 1940 года по личному указанию Гитлера началось строительство двух подземных баз на Земле Королевы Мод.

С 1942 года в Новый Швабеленд началась переброска будущих жителей – ученых и специалистов комплексного научного центра СС „Аненербе“, туда же позже эвакуировали руководителей нацистской партии и государства, там же создавались и производственные мощности. Охрану баз осуществляли войска СС, оснащенные новейшими подводными лодками, на подземных аэродромах базировались реактивные самолеты, а на боевом дежурстве стояли ракетные установки, снаряженные ядерными боеголовками. Немецкая наука в условиях военной изоляции сумела создать в конце войны ядерное оружие на основе иных физических принципов, чем использовали ученые США и России. Это были ядерные заряды на основе имплозивной физики…

Существование последнего прибежища Гитлера в Антарктиде стало государственным секретом США и СССР. Тайное пребывание Адольфа Гитлера в Антарктиде вполне устраивало великие державы. Гитлер обладал массой разоблачительных материалов, которые могли дестабилизировать ситуацию в мире, и его не трогали.

В Антарктиде в срочном порядке начались „научные“ исследования. Советским Союзом и США были созданы десятки „научных“ станций: под их прикрытием образовали кольцо пунктов слежения, но полной блокады организовать не удалось. Имплозивное ядерное оружие, созданное в Новом Швабеленде, до недавнего времени позволяло сдерживать любого агрессора. Кроме того, немецкие ученые уже в конце войны разработали боевые лазеры и летающие тарелки, аппараты, использующие иные физические принципы для перемещения в пространстве. Многие открытия и разработки немецких ученых, которые достались странам-победителям, остаются засекреченными и в наше время.

По сведениям нацистов, Адольф Гитлер умер на базе в Антарктиде в 1971 году. По другим источникам, он дожил до 1982 года. Гитлер только один раз совершил поездку на Большую землю, в городок Гелиополис в предместье Каира, который расположен на острове Земелек. В 1953 году он имел встречу с Мартином Борманом и своим личным пилотом Гансом Бауэром, которого специально для этого выпустили из советской тюрьмы…

В начале восьмидесятых годов и СССР и США демонтировали пункты слежения за Швабелендом. Интерес к ледовому континенту временно угас. Это было связано с тем, что все старые нацисты вымерли, а новые, по слухам, не захотели там жить. По одним данным, Швабеленд был уничтожен самими нацистами, по другим – американцы создали на его месте базу атомных подлодок…»

На белых полях газетной вырезки красным карандашом Лева Фрусман вывел суровую резолюцию: «Хрен с ним, с Гитлером, имплозивным ядерным оружием и тарелками! Но куда, суки, золото Рейна подевали?! Искать! Как говорится, „бороться и искать, найти и не сдаваться“!»

Тут у Ларчикова зазвонил мобильник. Это была Люба Гурская, пропавшая душа.

– Привет паломникам! – крикнула она в трубку так громко, будто звонила из Нового Швабеленда, из района Земли Королевы Мод.

– Привет! Ты что, из Антарктиды звонишь? – так и ответил в шутку Ларчиков.

– Нет, я в Москве, очень надо встретиться. Прямо сейчас.

– Ну давай. А где?

– Помнишь ресторан с механическим пианино?

– Ты своим привычкам не изменяешь.

– Хм. Жду там тебя через час.

Глава 31

В ресторане, за столиком с оплывающей свечой, в одиночестве сидела женщина, поджигая зубочистки. Привычка Любки Гурской, но не могла же она так нелепо вырядиться: мусульманский платок-хиджаб на голове, темная кофта «северный завоз» и юбка, трухой накрывшая школярские довоенные ботинки. Чаплин, как всегда гарцующий на местном экране, выглядел поприличнее. «Шахидка» обернулась на нового посетителя, и у Вадима вырвалось:

– Люба, что за маскарад?

– Здравствуй. – Она поздоровалась сухо, пряча глаза в зеленый чай.

Затем быстро и буквально в трех предложениях рассказала о том, что произошло с ней за последнее время. Ее через столько лет нашли курды, те, кого они кинули с паспортами и визами и которые отрезали, как выяснилось, голову несчастному Геннадию Сергеевичу. Отдавать ей было нечего, пришлось выйти замуж за Ордохана, авторитетного среди курдов человека. Теперь она четвертая жена в его гареме и явилась сюда, чтобы выполнить поручение мужа. Вадиму нужно отдать все деньги плюс проценты за ущерб.

Ларчиков воспринял эту информацию достаточно спокойно, как первый похмельный глоток коньяка – приход покажет. Вяло возразил:

– Какие деньги? Откуда у меня такое бабло? Все же рухнуло в банке и, между прочим, не без твоей уж совсем вины. Я что, должен за обоих отдуваться?

Гурская подняла из чайной глубины свои глаза – это были глаза черной прокопченной рыбы, которую Ларчиков недавно видел во сне. «Блин, да что за хрень здесь творится?!» Он протянул руку к шее «шахидки», чтобы сорвать этот чертов платок, но та вдруг дико завизжала на весь ресторан. Прежняя Любка-Кремень, которую Вадим ценил за дальновидность и кутузовский склад ума, никогда бы не допустила таких шумных, привлекающих внимание, опрометчивых ходов… Мнимый коньяк наконец вставил. У Ларчикова дрогнул кадык, и он маханул из фляги уже самый настоящий «Мартель».

– Как это глупо все-таки, – сказал с вымученной улыбкой. – Такой лихой и внезапный наезд. Ты в этом платке… Неужели все так серьезно? Ну, я понимаю, ты влипла. Мы то есть влипли. Но неужели нельзя свалить куда-нибудь? Сбежать от этого… Ордохана? Что, мы раньше так не делали? Ты же не в кандалах сидишь. Вот мы с Дашкой собираемся на дачу Касыма, ну, в Турцию. Какие-то деньги у меня есть, небольшие. Поедешь с нами?

Люба ловко поправила хиджаб, ответила с задумчивой усмешкой:

– Турция, Курдистан… Это родина моего мужа Ордохана.

– Да что ты все заладила: «Ордохан, Ордохан!» – сорвался Ларчиков и осекся под гневным взглядом ресторанного халдея. Перешел на шепот: – Черт с ней, с Турцией. Можно и в Хорватию, там клево, море самое чистое, можно со временем купить домик на Адриатике, не очень дорого, я узнавал. Ну что, согласна?

– Я люблю своего мужа Ордохана. – «Шахидка» уже не отрывала от зеленого чая прокопченных глаз.

Ларчиков снова отхлебнул из армейской фляги. Конечно, неприлично пить из собственной тары в респектабельном заведении, ну да гастриту не прикажешь, как говорится. Впрочем, с регулярным пьянством пора завязывать, Вадим заметил, что с недавних пор у него после двух-трех глотков начинает резко садиться зрение. Пара глотков – и, к примеру, липовое, каллиграфически-золотое благословение патриарха на стене офиса тут же превращается в тарелку макарон. И здесь: что Чаплин на экране, что возмущенный его флягой халдей, что Любка, или как там ее сейчас… Фатима, Гюльчатай? Одна серая суповая миска.

– Ну, тогда прощай, подруга. Ты меня сама, между прочим, приучила к этим экстремальным побегам.

Ларчиков встал, любуясь последними конвульсиями догорающей свечи.

– Не стоит так уходить, – спокойным, но твердым голосом проговорила «шахидка». – Там у входа две машины. Тебя все равно не выпустят.

– Чего?!

– Вадим, Аллахом клянусь, я не хочу твоей смерти. Я вообще больше не хочу ничьих смертей. Вокруг нас с тобой и так одни трупы. Вспомни Ариэля Михайловича, своего краснодарского Искандера, Геннадия Сергеевича…

– А при чем здесь Ариэль Михайлович? – со свойственной ему дотошностью уточнил Ларчиков.

– Он умер от инсульта примерно через месяц после нашей аферы. Я сама недавно узнала.

– Значит, и Ариэль Михайлович прикрыл свою щель, – неожиданно брякнул Вадим и тут же пожалел об этом: при слове «щель» лицо высоконравственной нынче Любы Гурской передернуло, словно затвор. (А это была всего лишь невинная цитата из речи мохнатого Льва Бонифация, того самого, который часто выступал на концептуальных посиделках у Димки: «Жить надо так, как лакируют свеженастланный пол: сперва олифа, затем тонкий слой лака, поверх второй, третий, причем каждый последующий не просто покрывает поверхность более толстым слоем, но и заполняет дырочки на месте забитых гвоздей и щели, которые после первого раза остались не заделаны».)

Слава богу, в паломнической афере «план по трупам» (еще раз светлая память Папардю!), кажется, выполнен. Но все равно лучше сейчас сменить тон разговора. Поэтому дрогнувшим голосом Ларчиков произнес:

– Что же мне делать, Люба?

– Не называй меня прежним именем. Оно не чистое.

– А как?

– Зови меня Паришан.

– Интересно, а как твоих… как бы это сказать… сожен по гарему зовут?

– Ты хочешь посмеяться надо мной?

– Да упаси бог! Спаси Аллах то есть.

«Шахидка» усмехнулась:

– Хеде, Эйре и Сахдиа… Отдай долг. Тем более деньги грязные. На святых чувствах играли. Это нехорошо.

Вадим согласно кивнул:

– Ладно, как договоримся? Ты будешь ждать меня здесь? Мой компаньон обещал сегодня поделиться баблом. Я могу вернуться сюда, скажем, через час.

– Хорошо. С тобой поедет Сербест.

Ларчиков оглянулся: добряк в кожаной куртке завороженно, с детской улыбкой смотрел на клавиши механического пианино. Любка-шахидка что-то черкнула на листке.

– Это мой мобильный телефон. Если будут проблемы, звони. Ребята тебя подвезут.

Сидя в джипе, Вадим развернул бумажку. Кроме номера телефона, он увидел фотографию восточного мужчины: лепешкообразное лицо с кучковатым носом, но, несомненно, красивое в молодости. Под снимком стихи. Это была, по всей видимости, агитационно-пропагандистская листовка. Пробежал глазами:

 
Весна пришла на склоны
Курдистана.
В отрогах гор вновь вспыхнули
цветы.
Поет народ о славе Ордохана,
о гордой поступи родившейся
мечты.
У горцев есть лихие
мастера,
что подкуют блоху не
хуже русских.
Чеканка их заведомо хитра —
видна рука умельцев курдских.
 

– Тьфу! – не сдержался Ларчиков.

– Не плюй в машине, – негромко сказал Сербест. – А то я тебе голову отрежу.

Глава 32

В офисе разило хвойным освежителем. Ларчиков посмотрел на часы, висевшие на стене рядом с портретом Карла Буллы[13]13
  Булла Карл (1855—1929) – знаменитый российский фотограф.


[Закрыть]: секундная стрелка стояла, минутная, кажется, двигалась. Два часа, а в конторе, кроме секретарши и менеджера с помидорными щечками и мутной румынской фамилией, ни одного клиента. «Памяти Юрия Андреевича Папардю посвящается».

– Лева когда будет? – Вадим глянул в окно на джип с зевающим Сербестом. – А?

Крася выпученные губки оранжевой помадой, Верка со вздохом ответила:

– Боюсь, его сегодня вообще не будет. Он с утра принял грамм пятьсот и, когда я уходила, был в полной отключке.

– Нормально. – Ларчиков потянулся к коробке с инжиром. – Человек просто конкретно спивается. А где ключ от сейфа?

– Где-то у него. Ты же знаешь.

– А чего у нас так воняет?!

Секретарша от неожиданности чуть не проглотила помаду.

– Старуха была с утра, – залепетала она, – с сыном и грязной овчаркой без намордника.

Кричала, чтобы ей вернули деньги, мол, все это афера, с «картой паломника». А как я ей верну – ключ же у Левы. Дала его мобильник. Правильно?

– Ну да, правильно, чистая афера. А от кого воняло-то?

– От овчарки. Я и побрызгала освежителем. Она вообще на меня набросилась. Спасибо Сережке, спас.

– Какому Сережке?

– Колуеску. – Вера кивнула на помидорные щечки.

– Ну да, ну да.

Зайдя к себе в кабинет, Вадим сделал два звонка: Кате-медвежатнице и Паришан. Катю он попросил срочно приехать с ее громадной связкой отмычек – якобы нужно сегодня отвозить документы в израильское посольство, в том числе и ее паспорт, а ключ от сейфа потеряли. «Шахидку» же предупредил: «Через час не успею, поговори на эту тему с добряком Сербестом, чтобы голову мне раньше времени не отрезал». Хоть тут повезло – обе согласились.

Третий звонок Даше: «В „тревожном чемоданчике“, под конвертами, есть заначка, спешно двигай в ближайшее турагентство и бери билеты на дачу Касыма. На когда? На завтрашнее утро!» Радостное ее бухтение грубо оборвал.

Катя приехала во «Фрегат» через полчаса. Гремя своими отмычками, как ветеран медалями, с сейфом справилась быстро. Ларчиков заглянул внутрь. Денег не было. На стопке бумажек серебрился именной браунинг, тот самый, который Вадим нашел на антресолях Курляндцева. Выматерился всеми словами, которые знал, и теми, которые тут же, с вдохновением, придумал. Спрятал браунинг в карман, посмотрел бумажки. Словно в издевку, это был аккуратно написанный рукой Фрусмана список последних покупок:

«Галстук от Prochownick – 500$

Бензопила Makita – 2300 р.

Очки Yves Saint Laurent – 320$

8 бутылок шардоне Marcassin Sonoma Coast

Lorenzo Vineyard 1997—2530$ Шорты Chloe для Верочки – 350$ Часы Locman – 800$ Полосатые чулки от Sasch – 550 р.».

Далее на полстраницы – глаза, глаза, десятки глаз, то единственное, что Лева умел рисовать с детства.

«Зачем этому придурку бензопила?» – мелькнуло у Ларчикова.

У Веры и Колуеску поинтересовался: видел ли кто-нибудь, как Фрусман забирал из сейфа деньги? Это был, в сущности, формальный вопрос. Важнее другое: где сейчас все бабло? Секретарша молча таращилась в стенку. Зато заговорил румын. Мол, в прошлую субботу он дежурил, приходил Лев Мордэхаевич, и в открытую дверь было видно, как он возится с сейфом. Ушел начальник с большой дорожной сумкой.

– А в воскресенье, Вера, вы умотали в Израиль, так? – Ларчикову хотелось высосать ее тупые закоченевшие глазки, словно устриц из раковин. —

С той самой большой сумкой, да? И с деньгами фирмы!!!

– Никакой большой сумки не было. «Дипломат» был.

– Понятно, был «дипломат». Спасибо, Колуеску. Если удастся, Серега, вышлю тебе с того света премию.

Слава богу, в офисе был черный ход – железная дверь, Катя справилась с ней в одну секунду.

Верке Ларчиков посоветовал ночевать сегодня у подруги и забыть о существовании фирмы «Фрегат» навсегда. Перепуганный Колуеску и ничего не понимающая Катя были отправлены домой. Сам же Ларчиков поехал будить пьяного Фрусмана. Предстоял очень серьезный разговор…

В подъезде дома, где Лева и Вера снимали квартиру, тоже почему-то пахло хвойным освежителем. «Растут иголки у нашей елки», – пробормотал Вадим и тут же шарахнулся в сторону: из дверей лифта выскочила шебутная овчара, за ней старуха и молодой человек, похожий на осыпавшуюся сосну. Это была уральская Ангелина Аркадьевна, бывшая связистка Генштаба, установившая в своем городке железный немецкий порядок. Значит, именно они – сегодняшние агрессивные посетители «Фрегата». Трио было так чем-то озабочено, что не заметило Ларчикова, даже собака не глянула в его сторону (видимо, ей напрочь отбил нюх хвойный освежитель).

– Зачем мы его все-таки замочили, ма? – спросил осыпавшийся. – Ведь он же хотел вернуть нам деньги.

– Das ist die Frage des Glaubens, mein kleiner.[14]14
  Это вопрос веры, сынок (нем.).


[Закрыть]

– Странно, никогда не видел, чтобы мужики плакали так, с соплями, слезами.

– Scheisse![15]15
  Дерьмо (нем.).


[Закрыть]

– А чё он там лепил про какое-то «золото Рейна», «золото Рейна»?

– Ruddi, das ist nur ein alter judischer Witz.[16]16
  Это, Рудик, просто старый еврейский анекдот (нем.).


[Закрыть]

Глава 33

Ордохан был в ярости, когда узнал, что упустили Ларчикова. Сербест, беспечно уснувший в машине, пропал где-то в районе Лосиного Острова. Паришан узнала об этом от Эйре, старшей жены Ордохана. Казнь была показательной и предсказуемой: Сербесту отрезали голову. Саму Паришан, не справившуюся с поручением, наказали тоже достаточно традиционно – сорока ударами розг. В мусульманских странах так наказывают, к примеру, за то, что надела короткую юбку или не накинула на голову платок.

Бил лично любимый муж. После экзекуции Паришан сутки лежала без движения, в забытьи, тело напоминало аквапарк, который, будучи еще Любой Гурской, она посещала в Анталии. По перекрученным трубам – от горла до пальцев ног – носились с гиканьем и визгом отдыхающие, шлепались лепешками в бассейн, а потом в районе сердца и желудка вдруг начинал работать аттракцион «Взбаламученное море», поднималась семибалльная волна, и вся кровь, казалось, вот-вот выплеснется через открытые раны (их, слава Аллаху, Паришан вовремя обработала Эйре облепиховым маслом).

В забытьи Паришан вела с кем-то виртуальную переписку. Приходя ненадолго в сознание, она вспоминала обрывки этих посланий. «Знаешь ли ты, что у мусульман по закону положено оставлять детей мужьям после развода? Причем мальчиков независимо от возраста, а девочек после семи лет?» – «Не знаю», – стучала по клавишам Паришан. «Была у мамы на работе девочка, которая в течение двух лет не могла родить. Муж ее избивал, а потом отправил обратно к родителям с приданым. Жаль было эту девочку, а она, представляешь, после всего пережитого еще и ждала, когда муж ее обратно позовет». – «А меня не жаль?» – удивлялась Паришан. «Здес дазе автобус – передня двер – музчини, средниа – зеншини, самое болще меня убивает, кагда в общественном помещении сначала места дла музчин, а зеншина где приткнотся. Хасте щодам (устала я) морално». – «Кто это? – раздраженно бьет по клавиатуре Паришан. – Пишите по-русски!!!»

И вот на этой фразе она внезапно приходит в сознание. Как жертва маньяка, после нескольких лет в чулане выведенная на свет. Будучи человеком практичным, Гурская сразу поняла, что все это время ее пичкали чем-то психотропным. В ее квартире было пусто, три жены садиста сгинули, будто комары в похолодание. Одета она была в свой любимый халат персикового цвета. Спина болела невыносимо.

Оглядываясь назад, буквально – на раны в зеркало и мысленно – в то кошмарное состояние, в котором она пребывала, Люба сделала вывод, что самой зашить эту «дыру» в один момент не удастся. Многие после такого сходят с ума, кончают жизнь самоубийством. Быть четвертой женой в гареме какого-то чурки?! И тут Люба подумала о соседе.

Сосед, Вольдемар, был психотерапевтом и принимал на дому. Пару раз Гурская обращалась к нему за помощью, когда от нее ушел биохимик. Вот с кем сейчас необходимо пообщаться! Опасливо глянув в дверной глазок, охая и постанывая, Люба осторожно вышла на площадку. Позвонила. Вольдемар, слава богу, оказался дома. Худой, в пузыристой вязаной кофте с вытянутыми локтями, он выглядел очень по-домашнему и уже одним своим видом внес некоторое успокоение в развинченную душу бывшей «шахидки». Пригласил войти, предложил мятный чай. Гурская жадно выпила три пиалы подряд – сушило, как с похмелья. И чуть погодя все психотерапевту выложила. Про аферу с паспортами курдов и гибель Геннадия Сергеевича, учителя физкультуры. Про то, как ее вычислили эти самые мусульманские братья и их предводитель Ордохан сделал ее четвертой женой в своем гареме. Как она нашла Ларчикова, подельника, и как он от нее сбежал. Как ее пороли розгами и как она очнулась наконец – во всех смыслах.

Выслушав сумбурный рассказ Гурской, Вольдемар пробормотал:

– Вот так живешь на одной лестничной клетке и не догадываешься, что в соседней квартире – чистое 11 сентября.

– Надеюсь, сегодня уже 12-е, – заметила Люба. – Но как мне с этим грузом жить, Волька?

Врач раздумывал недолго. Первым делом он дал пациентке восемь шариков страмониума – гомеопатического препарата, который снимает острую фазу невроза, но снимает плавно, мягко, не как кондовый и грубый антидепрессант. Затем в двух словах поведал соседке о своем излюбленном психологическом способе коррекции сознания. Главное в нем – заставить больного посмотреть на случившееся с положительной стороны. Несмотря ни на какие обстоятельства. Эту мысль доктор Вольдемар проводил тоже плавно, мягко, приводя чужие примеры.

Так он рассказал Гурской историю о Кондрате, у которого была сросшаяся ноздря.

– Как это? – в легкой прострации от страмониума спросила Люба.

– Правая ноздря срослась, почти не пропускала воздух.

В детстве Кондрат очень страдал от своего уродства. Зимой ноздря сильно краснела и выделялась на носу, словно мухомор в лукошке. Само собой, во дворе и в школе мальчика нещадно третировали и дразнили.

Однажды мама проболталась Кондрату, что во время беременности пыталась покончить с собой. Сохла по женатому мужчине, а он ее отверг. Закрыв плотно форточку и дверь, включила газ. Потом все-таки не выдержала, позвонила возлюбленному и стала прощаться, рыдать. Тот крикнул в трубку: «Закрой газ, дура!» Поскольку она его еще тогда сильно любила, конфорку выключила. Но успела изрядно надышаться.

Долгое время после этого Кондрат считал, что его уродство – следствие именно того маминого отравления. Обидевшись, он много лет разговаривал с матерью только по крайней необходимости. С неясными намерениями зачем-то искал отца. Вся его жизнь до двадцати одного года крутилась вокруг ноздри. Он оставался девственником, женщины, фыркая, обходили его стороной. Он хотел сделать пластическую операцию, но у него не было денег. Совершенно сломленный, на грани самоубийства, Кондрат, по рекомендации одной маминой знакомой, позвонил Вольдемару. Тот принял его, внимательно выслушал.

Ситуация была весьма запущенной и запутанной. Примерно как в рассказе Эдгара По «Убийство на улице Морг». Там есть эпизод с показаниями персонажей разных национальностей, которым невнятное бормотание и вскрикивания беглой обезьяны-«преступницы» почудились звуками человеческой речи, причем иностранной, чужой. Французу померещилось, что говорили по-испански, англичанину – что по-немецки, испанцу – что по-английски, итальянцу – по-русски и так далее.

– Между прочим, эти слуховые галлюцинации, эти интерпретационные заблуждения онейроидного типа являются первым смещающим эффектом, произведенным животным-преступником в рамках детективного произведения, – блеснул эрудицией Вольдемар. – В общем, чтобы тебе понятно было: из лепета убийцы-обезьяны родилась целая галерея фантомных иностранцев-садистов!

– А кого она убила, эта обезьяна? – Влажными немигающими глазами Люба смотрела на психотерапевта в упор.

– Ну, не важно… Старуху какую-то с дочкой. Я хотел сказать, что ситуация у Кондрата была путаной, рассказ местами похож на бред и галлюцинации, разобраться, где онейроид, а где явь, истина, было весьма сложно.

– А что такое онейроид? – поинтересовалась Гурская певучим, томным голосом, изменившимся под действием страмониума.

– Это термин из психиатрии. С греческого – сновидение.

– Кондрат был шизик? Шизофрения, как и было сказано?

– Нет, Кондрат не был шизофреником.

Беседа уходила куда-то в сторону, но это был еще один способ терапии «по доктору Вольдемару». Снятие острой фазы при помощи псевдомедицинского, псевдонаучного, псевдолитературного разговора с больным. Эдакий отвлекающий маневр. И, судя по физиономии Любы, Эдгар По пошел на пользу. Гурская увлеклась, и «ужасы гарема» (так про себя назвал ее ситуацию Вольдемар) отодвинулись на два-три шага назад, как сдвигается береговая линия во время прилива.

Итак, при всей запущенности истории Кондрата, психотерапевт рьяно взялся за дело. Главное было – внушить пациенту кардинально поменять собственное отношение к ноздре. Скажем, если раньше больной считал, что ноздря – это, образно говоря, ядовитый гриб, то постепенно, сеанс за сеансом, он стал приучать себя к мысли об условно-съедобности, а затем и полной съедобности гриба-ноздри. На получасовых тренингах Кондрат выполнял, к примеру, такое упражнение. Благим матом он кричал на весь дом: «Ноздря – это мой козырь! Ноздря – это моя фишка! Ноздря – это мой защитный оберег! Ноздря – это то, что отличает меня от серой массы!»

– А как-то я дал ему почитать «Нос» Гоголя. Помнишь эту чудную повесть, Люба? – И, не дожидаясь ответа, Вольдемар процитировал на память: – «Через две минуты нос действительно вышел. Он был в мундире, шитом золотом, с большим стоячим воротником, на нем были замшевые панталоны; при боку шпага. По шляпе с плюмажем можно было заключить, что он считался в ранге статского советника. По всему заметно было, что он ехал куда-нибудь с визитом. Он поглядел на обе стороны, закричал кучеру: „Подавай!“ – сел и уехал». А? Каково?! Какой-то нос, а сколько достоинства!

– Ты прямо как Дашенька, – проговорила Люба и вдруг заплакала.

Она вообще редко плакала, можно сказать, никогда. Даже в день ухода биохимика не проронила ни слезинки. Зря ее, что ли, еще в школе прозвали Любка-Кремень. А тут слезы полились, точнее, как бы посыпались – словно песок в песочных часах.

Интересно, что доктор Вольдемар этому даже обрадовался. Слезы – благостная разрядка, своего рода очищение забитого всякой грязью и тряпьем душевного погреба. И вот сейчас станет посвободнее, посветлее. И действительно, минут через десять Люба рыдать перестала. И улыбнулась – рассветной, радужной улыбкой.

– А с какой это Дашенькой ты меня сравнила? – полюбопытствовал врач.

– Да, можно сказать, племянница моя. Господи, как в прошлой жизни все было!

Затем Вольдемар быстро и бодро закончил историю с Кондратом. В общем, парень преобразился. Он стал относиться к сросшейся ноздре ну не то чтобы с гордостью – с нежностью. Как коллежский асессор Ковалев к своему нежданно вернувшемуся носу.

Взглянув на Любу, психотерапевт окончательно убедился, что процесс пошел. Космонавт вернулся на землю. Ничего особенного уже не требовалось, только короткая реабилитация после длительного тяжелого полета. Где-то даже жаль. Потому что за этот час Вольдемар разбудил в памяти все, что знал о гареме и многоженстве. Он был готов петь хвалебную песнь всем этим восточным обычаям, чтобы Люба по-другому посмотрела на то, что с ней приключилось.

И ведь есть от чего прийти в восторг! Гарем! Мечта любого мужчины! Роскошные ковры на полу, сотканные в Исфагане или Смирне, золотистый парчовый занавес. Покрытые шелками диваны, на которые хочется лечь и не вставать несколько суток. Инкрустированные перламутром столики, филигранные курильницы для благовоний. Мерцают венецианские зеркала, потолок оплетают замысловатые арабески, сталактиты из мармарского мрамора нависают то тут, то там. Везде по углам стоят китайские вазы с голубыми лилиями и розами Шираза, журчат в белых раковинах струйки ароматной воды.

А какие женщины! Какие изумительные типажи – турчанки, индианки, гречанки, африканки, грузинки! А имена у них какие – Даурат-аль-Камар, Шамсан-Нахар, Малихат-аль-Кадд, Насимас-Сабас. Совершеннейшие формы, не запятнанные взглядом ни единого смертного! И только ты срываешь эти самые чистые лилии, самые безупречные розы. Вот где подлинная жизнь мужчины, жизнь в наслаждениях, жизнь в онейроиде, то есть в сновидении!..

Вольдемар очнулся. Посмотрел на Любу. Она была в полудекольтированном платье, вышитом червонным золотом, с изображением экзотических зверей и птиц, на плечах что-то наподобие пояса из десяти больших золотых монет, по обе стороны лица – грузные кисти из крупного жемчуга… Психотерапевт тряхнул головой. Не проглотил ли он сам случайно шарики страмониума, этой натуральной дурман-травы? Гурская сидела в домашнем халате персикового цвета и улыбалась ему. И как будто ждала чего-то. Может, она все-таки хотела услышать эти сладкие, как халва, сказки о гареме? Но пожалуй, не надо дразнить гусей. Тем более что, если честно, гарем – это рай, да, но рай для мужчин. Женщины, побывавшие в гареме, описывают тамошнюю жизнь в довольно мрачных красках. Запертые в душных помещениях, за железными решетками, под неусыпным наблюдением евнухов. Ну кому это так уж понравится?