Текст книги "Аферисты. BIG-ЛАЖА-TOUR, или Как развести клиента на бабло"

– Как ты себя чувствуешь, Люба? – спросил осторожно Вольдемар.

– Замечательно. Ты меня вернул в этот мир, Волька. Я так тебе благодарна.

Психотерапевт удовлетворенно кивнул. В своих предположениях он не ошибся: пациент здоров, ну или, скажем так, почти здоров.

– Тогда иди домой. Попей чаю, поспи.

– Спасибо. Я пошла.

– Иди, Любаша.

И все-таки, когда соседка уже была у двери, черт дернул Вольдемара процитировать Пушкина из «Бахчисарайского фонтана»:

 
Какая нега в их домах,
В очаровательных садах,
В тиши гаремов безопасных,
Где под влиянием луны
Все полно тайн и тишины
И вдохновений сладострастных!
…Нет, жены робкие Гирея,
Ни думать, ни желать не смея,
Цветут в унылой тишине;
Под стражей бдительной и хладной
На лоне скуки безотрадной
Измен не ведают оне.
В тени хранительной темницы
Утаены их красоты:
Так аравийские цветы
Живут за стеклами теплицы.
 

Зачем он это сделал? Гурская обернулась – тень упала на ее лицо с влажными немигающими глазами и губами цвета фуксии. Но через минуту она улыбнулась, тихо, истово трижды перекрестилась.

Дома Люба окончательно пришла в себя. Жидкий туман, навеянный страмониумом, рассеялся, и ясность, радостная чистота нахлынула на нее, как после крещения. Это светлое чувство она хорошо помнила, хранила в глубине души, хотя крестилась давно, в семнадцать лет, в Краснодаре еще. Подумала в который раз о Вольдемаре. Какой же он хороший! Он ее спас, воскресил к жизни. Вспомнила, как он цитировал Гоголя. Ей самой у Николая Васильевича больше всего нравился «Вий». Особенно эпизод, когда Хома Брут очерчивает вокруг себя линию, которая делает его недосягаемым для нечистой силы. Суеверная Люба часто делала это, но мысленно. Когда, например, запрещала себе контачить с тем или иным человеком или, скажем, обещала биохимику не пить недели две.

Сейчас же ей пришло в голову нарисовать этот круг наяву. Защитить себя хотя бы в собственном доме. Примитивная, конечно, защита, да и как осуществить подобную операцию в перегороженной, заставленной мебелью квартире? Ну, пусть чисто символически.

Во встроенном шкафчике Люба нашла коробку с мелом. Начала с кухни. Мимо белой плиты «Индезит», потом стол, стиральная машинка, прихожая, железная дверь, трюмо, гостиная, стенка. Цепь замкнулась у той же плиты. Отдышалась, перекрестилась. Раздался телефонный звонок. «Волька!» – с нежностью подумала Гурская. Взяла трубку.

– Але, это Сербест.

– Кто?

– Сербест! Оглохла, что ли, Паришан?

– Я думала, тебе отрезали голову, – еле шевеля губами, пробормотала Люба.

– Слушай сюда, да? Если завтра всех денег не будет, я тебе сам голову отрежу, хорошо? Слышишь меня, Паришан? Але? Привет тебе муж твой передает, Ордохан. И еще жены его Эйре, Хеде и Сахдиа. Слышишь, Паришан?

– Слышу. – Положила трубку в оцепенении. Гоголевский круг не спас. В радостный душевный настрой словно капнули крысиного яда, и мысли заметались в голове, как отравленные, в агонии, зверьки. Это продолжалось минуту-другую. И вдруг Любу просто вывернуло наизнанку. «Да что это я?! Где я нахожусь?! Кто я?! Какая я тебе, сука, Паришан!»

В одно мгновение она превратилась в прежнюю, сильную и решительную Любку-Кремень. Быстро просчитав в уме ситуацию, поняла, что здесь ни милиция, ни братки, ни даже ФСБ не помогут.

Набила в Интернете: посольство Турции в России. Телефон консульского отдела. Набрала номер.

– Могу я поговорить с консулом? Или с тем, кто отвечает за безопасность.

– Безопасность чего?

– За безопасность вашей страны. У меня есть совершенно секретная информация о террористической группировке курдов, обосновавшейся в Москве.

Через час Любовь Гурская уже входила в особняк посольства Турецкой Республики в 7-м Ростовском переулке.

Глава 34

Выскочив из дома Фрусмана и застыв на крыльце, Ларчиков ощутил обвальный страх.

Он не очень боялся, когда в «Траме» «шахидка» грозила ему египетскими казнями. Все равно это было больше похоже на спектакль, на некую сценку из репертуара «Комеди клаб», выдержанную в жанре черного юмора. Как-то мимо пролетели угрозы тюфяка-курда, когда они ехали в офис. Без особых эмоций он дернул со всей компанией через черный ход, мысленно показав «фак» Сербесту. Но вот тут, затаившись в подъезде и услышав лязгающую речь Ангелины Аркадьевны, Вадим почувствовал, как страх поначалу медленно пропитал его снизу, будто дождевая вода рваные ботинки. А на улице уже быстро, со скоростью «феррари», заполнил по самую макушку.

Смерть Фрусмана – это резкое перевыполнение «плана по трупам», на все двести процентов. Лева, безусловно, был ходячим пособием по изучению человеческих недостатков: груб, вороват, скуповат, циничен, сестру родную за бабки продаст. Но в хорошие часы, чрезвычайно редкие, конечно, в нем просыпалось нечто искреннее, детское, наивное и беспомощное. Впрочем, может, он и притворялся в такие моменты, играл – некую сценку уже, скажем, из репертуара израильской команды КВН.

«Что я тут торчу, как идиот? – мелькнуло наконец в голове у Ларчикова. – Какой-нибудь пенсионер давно срисовал меня из окна!» Поднял воротник и слинял в подворотню. Пробежав несколько кварталов, отдышавшись, он набрал номер Дашки.

– Але! Это я. Фрусмана убили. Что как убили? Тебя подробности интересуют?.. Ты билеты купила? На завтра? Хорошо. Дома оставаться нельзя. Срочно собирай вещи – и свои, и мои. И в шесть я жду тебя в центре зала на «Баррикадной».

Вадим вдруг подумал, что бегство именно в Турцию – не самое удачное сейчас решение. Ведь он говорил Любке о своем желании уехать туда. И «шахидка» спокойно доложит об этом дружкам-курдам, да уже, наверное, доложила. Хотя, может, наоборот, решит: нет ничего нелепее драпать туда, где мгновенно вычислят.

Как бы то ни было, выбора нет. Уже нет. Как нет и денег, чтобы протянуть на курортах мало-мальски длительное время. Кочуя около часа по метро, со станции на станцию, заметая, так сказать, следы, Ларчиков лихорадочно соображал, где достать бабки. Коллеги, директора турфирм, за доллар удавятся, в долг не дадут, даже под бешеные проценты. Попросить, например, у Верочки? Но не исключено, что она уже знает об убийстве Фрусмана и ее вовсю трясут менты, и она сдала его: мол, из офиса Ларчиков поехал прямиком к убиенному. Есть вариант поклянчить денег у Димки Курляндцева. Конечно, Вадим увел у него лисичку, но ведь и концептуалист хренов отбивал у него Дашку. Так что счет один – один. И потом, Ларчиков столько раз давал Курляндцеву на опохмелку! Вдруг этому алкашу выделили налик на тот музей современного искусства, о котором рассказывала лисичка?

И он позвонил, находясь на «Тверской». В трубке – такой же, как здесь, истеричный хохот метро. Ничего толком не слыша, Димка прокричал, чтобы Вадим ехал в Политехнический музей, там у них какое-то собрание. До встречи с Дашкой оставалась пара часов, Ларчиков выполз на поверхность, поел во «Фрайдисе». А потом пешком направился в район Китай-города.

В Большом зале Политехнического читали стихи. Вадик знал, конечно, что раньше, в 60—70-х, это здание оккупировали любители поэзии. Здесь слушали молодых Вознесенского, Евтушенко, Ахмадулину, Рождественского, Окуджаву и других. Но в наше меркантильное время чтение стихов вслух, на публике, показалось Ларчикову таким же эпатажным актом, как, скажем, отрезание собственного носа одной художницей-экстремалкой. Вадима затащил на ту отвратительную акцию полупьяный Курляндцев. Тем не менее Ларчиков заглянул в зал.

На маленькой сцене стояла женщина, похожая на комочек шерсти, кругленькая, мягонькая, лет сорока. Заломив руки за голову – эдакая купальщица с совдеповской фотки-агитки, – она хлестко декламировала:

 
Поясок затянуть. Заворчать.
В клавесине
вдруг дыру провертеть
перочинным ножом.
Перед Пасхой сказать,
что весной небо сине.
После Пасхи гулять
с привокзальным бомжом.
Греться возле рекламы.
Стрелять сигареты
у ленивых качков.
И потом нахамить милой девушке,
словно из той оперетты.
А затем не спеша,
с наслажденьем курить.
Расставаться с вещами.
Пописать на «вольво».
В перестрелке убить
двух мосластых котов.
Отчего же так дико,
так грустно,
так больно?
Врач сегодня сказала:
здоров он, здоров!
Не понять мне
московского злого оскала.
Я б весь век куковала
в своей тишине.
В Монте-Карло.
Все кружится,
кружится зала.
А мы топим, мы топим
все чувства в вине.
 

– Какая лажа! – фыркнул Ларчиков, да так громко, что его услышали и зашикали.

Спешно ретировался. Заскочил в буфет, где жадно проглотил четыре пирожка с капустой – с утра ничего не ел. У буфетчицы спросил: есть ли тут еще какой-нибудь зал? В Малом, оказывается, и происходило сборище, о котором говорил Курляндцев.

Публика была очень странного вида. Человек пятьдесят в темных костюмах, белых рубашках и синих галстуках, похожие на печальных строителей очередной финансовой пирамиды, они практически не разговаривали между собой. Ларчиков не без труда разглядел среди них Димку – он выделялся молодостью и гладко зализанными назад глянцевыми волосами. Что он делал среди этих однояйцевых близнецов-старперов? Увидев Вадима, Курляндцев кивнул и как-то быстро отвернулся. Ларчиков попытался крикнуть ему, время для общения оставалось немного, но тут концептуалист вскочил с места и резвой депутатской походкой двинулся к трибуне. Прокашлялся и заговорил твердым, бескомпромиссным голосом. Ларчиков прислонился к стене и некоторое время завороженно слушал.

– Границы расселения этнических групп, – нещадно молол воздух Курляндцев, – как и пределы распространения видов растений и животных, определяются внешними по отношению к ним силами: почвами, климатами-ландшафтами. Сопротивлением соседей, сжитостью с родной местностью, невозможностью или нежеланием приспособляться к чужой. В то же время уже животные метят и охраняют места своего обитания. Не встречая особого сопротивления туземцев, движимый внутренними причинами, этнос может разлиться по обширным пространствам, если пейзажные преграды отсутствуют…

На этом месте зал почему-то разразился бурными продолжительными аплодисментами. С галерки даже крикнули: «Е-е-йо-хо-хо!» Переждав с удовлетворенной гримасой шум, Курляндцев продолжил:

– Но, например, борьба за выход к Балтийскому и Черному морям, где этому препятствовали сильные конкуренты, потребовала от России постоянных усилий в течение нескольких столетий. Но только обладающие слишком большой по сравнению с возможностями нативной территорией островные или не имеющие шансов на продвижение по материку популяции преодолевают водные преграды, распространяя себя на другие континенты. Предприятия, порожденные конфликтами между внутренней энергией племени, неудовлетворенностью нативного пространства и барьерами в виде сильных соседей и стихий…

С двух сторон к Ларчикову притиснулись двое мужчин в светлых костюмах. Эдакие лучики света в темном царстве. Один из них негромко спросил:

– Вы Вадим Ларчиков?

Ларчиков обернулся:

– Да, я, а что?

– Давайте выйдем, поговорим.

– На какую тему?

– Мы из убойного отдела. Капитан Сальник, а это старший лейтенант Мордасов. Вы знали такого Льва Фрусмана?

– Знал, – чуть помедлив, ответил Вадим. – А что?

– Он убит. Сейчас мы проедем в отдел, и вы нам о Фрусмане все расскажете.

Когда они втроем с некоторым грохотом пробивались к двери, Курляндцев вдруг прервал свою концептуальную речь. Ларчиков посмотрел на Димку и все понял. «Ну и сука ты, Курляндцев! – мелькнуло у него в голове. – А я ведь сколько раз тебя спасал».

В фойе, где стояли прилавки с книжками, Вадим поинтересовался у ментов:

– А надолго мы в отдел? У меня встреча важная через час.

– Надолго? Вы задержаны. По подозрению в убийстве Льва Фрусмана, – ответил капитан Сальник и усмехнулся. – Наденем наручники или так обойдемся?

Глава 35

В этом городке размером чуть ли не с московское Бульварное кольцо театр был нужен не больше чем космодром. Пожар, после которого остов храма Мельпомены зиял черными окнами посреди центральной площади, словно взятая немцами Брестская крепость, и смерть в пожаре при невыясненных обстоятельствах местной примадонны Лидии Масляненко окончательно убедили власти в том, что на пепелище следует воздвигнуть что-то более полезное: общественную, скажем, баню, супермаркет либо новый вещевой рынок.

Однако муж покойной примадонны, известный бизнесмен Алексей Казанцев, внезапно предложил властям театр восстановить. И, несмотря на отговоры друзей, выкупил обугленные развалины.

Пока на пепелище кипела работа, большинство коллектива разбежалось. Казанцев, став хозяином, гендиректором и главным режиссером театра, спешно набирал новый штат. Таким образом, он пригласил в труппу пятнадцать молоденьких девушек без какого-либо актерского образования, но с хорошими внешними данными и хореографической подготовкой и пятерых пластичных мужчин-танцоров.

Когда здание отстроили, редкие в городе истинные театралы были просто ошеломлены заявленным репертуаром. Ближайшие премьеры – «Укрощение строптивой» и «Отелло».

Почему Шекспир? Казанцев сошел с ума? Между собой театралы выдвигали следующую версию: в доме покойной примадонны, на самом деле весьма посредственной актрисы, видимо, имелся только один сборник пьес. Вот он и попался под руку свихнувшемуся бизнесмену. Существовала, впрочем, и другая версия: назидательный тон выбранных Казанцевым шекспировских творений был весьма полезен для воспитания его дочери Лары. Та, по слухам, прожигала жизнь в пьяных загулах и безудержном разврате. Отец под конвоем затащил дочь на сцену и стал лепить из шалавы новую примадонну.

Имея примерно такую информацию, в конце лета в бутафорско-декорационный цех театра поступил на работу Никита.

До открытия сезона времени оставалось немного – меньше месяца. Работа кипела вовсю, премьера «Укрощения строптивой» подгонялась ко дню рождения Лары Казанцевой – 20 сентября. Заведующий бутафорско-декорационным цехом Сергей Богданович плевался, получив очередной директорский заказ на производство. В заказе значились: «Кожаный баул для Петруччо – 1; жареные гуси – 13; курица свежая на вид – 7; глиняные сосуды для вина – 8…» «Миллионер хренов! – ругался старик. – Мог бы и на рынке гусей купить!» Тем не менее всю следующую неделю Никита старательно вырезал из пенопласта подобия гусиных и куриных тушек, обклеивал их материей, красил то в белый, то в желто-поджаристый цвет. Получалось аппетитно. А Сергей Богданович возился с сосудами и баулом.

За три дня до премьеры в цех забежала девушка, взглянув на которую Никита, эстет и тонкий ценитель женской красоты, просто обалдел. У нее были изумительные черные волосы, утыканные, как военная карта, соединениями шпилек и разноцветных заколок, греческие глазищи и фигурка юной Брижит Бардо. Она быстренько, по-боевому, пригласила художников на спектакль и, не попрощавшись, улизнула. «Вот воспитание, – буркнул Сергей Богданович, – ни привета, ни до свидания. Вся в отца». – «А кто это?» – поинтересовался Никита как бы невзначай. «Лариса Казанцева. Строптивая Катарина в пьесе, а в жизни – запойная пьянчужка и потаскушка». – «Что-то на запойную она не похожа, – хмыкнул начинающий художник. – Уж я-то запойных видел».

Весь город был обклеен афишами. Весьма оригинальными с точки зрения креатива. Под названием «Укрощение строптивой» красовались фотографии полуголых девиц в белом кружевном нижнем белье и в суперэротических позах. Заядлые театралы наконец-то все поняли: наделивший себя диктаторскими полномочиями Казанцев дал Шекспиру пинок под зад и поставил что-то вроде стриптиз-шоу по мотивам бессмертной пьесы. Театралы, конечно, премьерой побрезговали. Зато иномарки со всей области и прилегающих районов наглухо запрудили площадь перед храмом Мельпомены. В фойе, украшенное огромным панно с изображением двух перекрещенных охотничьих винтовок и сверкающее позолотой, входила местная элита, словно непуганое, сытое и холеное зверье…

Спектакль оправдал прогнозы театралов и надежды пришедших зрителей. По ходу пьесы, по мере приближения главного героя, небогатого веронского дворянина Петруччо, к «девушке на выданье», дочери состоятельного Баптисты из Падуи, упрямице Катарине, все остальные действующие лица, всякие Бьянки, трактирщицы, вдовы и служанки неумолимо обнажались. То кофточка слетит, то одна юбка, то другая, и все как бы ненароком, случайно – «ах, упало!». А там, глядишь, и уже розовая круглая попка торчит, как поплавок, на фоне роскошно-утомительных декораций.

Наконец оголившиеся девчонки впряглись в феерический канкан, задирая выше головы длиннющие ноги. Зал охал и стонал, Никита, глядя из-за кулис, радовался, что господин Казанцев, слава богу, не заставил обнажаться собственную дочь.

Во время одной из последних сцен публика все-таки включилась в шекспировский сюжет и даже разразилась овациями. Когда Катарина, уже прирученная Петруччо, произносила свой заключительный монолог: «И я была заносчивой, как вы, строптивою и разумом и сердцем. Я отвечала резкостью на резкость… Умерьте гнев! Что толку в спеси вздорной? К ногам мужей склонитесь вы покорно…», мужская часть зала, составляющая большинство, захохотала, зааплодировала, и Никите в какой-то момент показалось, что сейчас вся эта кабанья, волчья стая, рыча, хрюкая и повизгивая, залезет на своих волчиц и свиноматок и, никого не стесняясь, доказывая свое превосходство, начнет их по-зверски окучивать… Не случилось, слава богу.

Поскольку премьера совпала с днем рождения Лары, триумфаторшу и именинницу завалили невиданным количеством цветов и подарков. Когда занавес опустился, прямо на сцене стали накрывать столы. Пришло человек пятьдесят из «элиты», были все актеры, работники театра. Был, разумеется, и Никита. Хозяин в угощении гостей отвел свою душеньку. Кулинарный натюрморт сиял фанерной, театральной красотой. Двадцать пять румяных поросят (именно столько лет стукнуло молодой актрисе), увенчанных коронами с зеленью и овощами, показались Никите продукцией, только что вынесенной из их бутафорского цеха. И как бы не попасть впросак, не стать посмешищем, накалывая на вилку нежнейшую, а на самом деле пенопластовую «плоть», как бы не порезаться о жестяные углы метровой стерляди, не лопухнуться с икрой, которая на поверку может оказаться пластмассовой…

Два здоровенных мужика выкатили на сцену пузатую бочку пива, водрузили ее на неубранное атласное кресло Баптисты, и хозяин широким жестом, но совершенно по-простецки предложил гостям залакировать хмельным напитком несметное количество вылаканной водки. И вот уже тосты в честь именинницы и ее отца пошли по двадцать пятому кругу. Сбросившие пиджаки бизнесмены-бандиты, держа на коленях раздетых актрис, пили и пили «За счастье Ларочки!», «За поражение и победу Катарины!», «За мецената и покровителя искусств, дорогого Алексея Георгиевича!». И много, много еще чего было сказано.

Никита принимал участие в общей гульбе, охотно пил шампанское, закусывая стерлядью и икрой, но больше его интересовало нынешнее умонастроение юбилярши. Любопытно, кто она сейчас: ранняя строптивая Катарина или Катарина, уже «поумневшая»? И по тому, как Лара молча и грустно наблюдала за происходящим, забравшись с ногами на диван, как нервно убирала со своего плеча тяжелую осколочную руку отца, говоря одними губами что-то вроде «Ослам таким, как ты, привычна тяжесть!», Никита сделал вывод, что всемогущий папаша дочь все-таки не укротил, не укротил… И тут они встретились взглядами. Лара показала глазищами – пойдем, мол, покурим. Никита, покачнувшись, встал из-за стола и прошел за сцену, где, строго соблюдая правила пожарной безопасности, густо дымили курильщики.

Они мило пообщались ни о чем, но с той искренней легкостью, которая незаметно рождает некую близость. Когда вернулись, пьяная оргия достигла своего апогея. Раскрасневшиеся кутилы играли в заводную игру: кто прицельнее попадет пробкой из шампанского в попку танцовщицы. Все пятнадцать девчонок, сняв трусики, покорно наклонились вперед, и хохочущие мужики, доставая из ящика все новые и новые бутылки, с ревом пуляли в сторону их кругленьких розовых ягодиц. «Вот идиоты, – пробормотала Лара, остановившись на краю сцены. – Как же они мне все надоели! Слушай, свистни пару шампусиков и поехали к нам на дачу, а?»

Неожиданный поворот. Никита с удивлением и радостью посмотрел на «строптивую Катарину».

…В перерывах, задыхающуюся, он кормил ее с рук дольками твердокаменных красных яблок. «Ешь, это восстанавливает силы, – говорил Никита, – тебе полезно». – «А тебе не полезно?» – дерзко смеялась в ответ Лариса. Они лежали на мокрых от шампанского и их неуклюжих любовных игр простынях и зачарованно смотрели на луну, клоунским носом маячившую в окне.

«С ума сойти», – вдруг сказал Никита. «В каком смысле?» – «До чего же безгранична человеческая фантазия! Ты знаешь, какие слухи о тебе ходят?» – «А тут тебе бац – и девственница в двадцать пять лет, да?» – усмехнулась Лариса-Катарина, и притворница укрылась с головой простыней. И уже оттуда: «А у тебя были когда-нибудь девственницы?» – «Были, были, – отмахнулся Никита. – Представляешь, говорили, что с тобой переспало полгорода! Что… ой, даже не знаю, как сказать…» – «Ну что?» – «Что ты спишь… с собственным отцом!» – «Ага, и с дедушкой!» – «Что „Укрощение строптивой“ твой отец выбрал для того, чтобы укротить тебя, распущенную и похотливую!» Они хохотали вместе, во весь голос, будя соседей и сторожевых собак…

Но вдруг Лариса стала серьезной. «Вообще-то он действительно все время пытается меня укротить, – вздохнула она и выдохнула: – Но смерть мамы я ему никогда не прощу!» – «А он тут при чем?» – «Он?.. В ночь пожара, ну до него, вечером, была премьера, после премьеры банкет. По пьяной лавочке отец приревновал маму к одному актеру. Но там ничего не было, мама, я знаю точно, вообще никогда отцу не изменяла. Я, наверное, в этом смысле в нее… Ну вот. Когда все разошлись, мои поднялись в гримерку, на второй этаж, забрать вещи. Отцу, наверное, опять что-то в голову втемяшилось… В общем, маму нашли связанной, она задохнулась, хотя так наверняка бы выбралась… Сволочь! Пьяная сволочь!» Никита молча обнял Ларису, стал гладить по голове, натыкаясь на забытые заколки и шпильки. «Мавр чертов, Отелло гребаный. Кстати, может, это он и театр поджег, – проговорила она сквозь слезы. – Официально сказали – короткое замыкание, но этот мавр способен на все!» – «Мавр, – задумчиво повторил Никита. – Вы же сейчас „Отелло“ репетируете?» – «Ну да. Так ты думаешь, почему он „Отелло“ взял? Сам хочет мавра играть, представляешь? Он хочет доказать виновность Дездемоны! И чтобы я ее играла. А вот это – черта с два! Я лучше сыграю шута…»

И дальше Лара открыла еще один секрет. Мол, отец очень боится ее потерять, боится, что она уедет в другой город, в столицу, выйдет замуж и оставит его один на один с тенью загубленной им жены, которая каждую ночь является ему во сне и рвет сердце. И поэтому отец спит и видит, как бы посадить дочь на цепь, да, можно сказать, уже посадил, он, наверное, мечтает забрать ее с собой в могилу. «Так что, если мавр узнает о нас, – с невеселой усмешкой добавила Лара, – будет совсем другая пьеса». – «Какая?» – машинально поинтересовался Никита. «Ромео и Джульетта», с таким же печальным концом»…

Во сне Никита неосторожно, локтем, задел ее грудь и услышал сдавленный крик. «Что с тобой?» – испугался он. «Больно, – полупроснувшись, пробормотала Лариса. – У меня эта грудь постоянно болит». – «Тебе нужно обязательно сходить к врачу, – забеспокоился Никита. – С этим делом не шутят. Учти, я – несостоявшийся хирург». – «Спи, хирург», – улыбнулась в ответ дочь мавра.

…Он зашел в спальню и минут двадцать с ненавистью глядел на них, бесстыдно разметавшихся по постели. Когда Никита открыл глаза, он первым делом подумал: как этот Казанцев действительно похож на мавра! Какое у него темное, пропеченное лицо, воловья шея и белые ровные зубы! Он так подумал и только потом испугался. И разбудил Лару. «О господи!» – обхватила голову руками она.

Мавр в упор смотрел на дочь, и, казалось, с его губ сейчас вот-вот слетит сакраментальное: «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?» «Ну что ты смотришь?! – в истерике закричала Лара. – На, души! – И она швырнула в его сторону подушку. – Тебе мамы мало?!»

Скрежетнув зубами, Казанцев быстро вышел из комнаты.

Никиту вскоре уволили из театра, и долгое время он обходил это помпезное здание стороной. Несколько раз по пьяной лавочке он порывался бежать в театр, найти там Лару, освободить ее из тяжелых объятий мавра и вернуть бешеные приступы счастья, которые охватывали его той сентябрьской лунной ночью. Но, мечтая, он вдруг чувствовал железную хватку Казанцева на своей шее и не мог сдвинуться с места.

Так прошли осень и зима. А весной Никита узнал от Сергея Богдановича страшную новость. У Лары обнаружили рак молочной железы, и мавр, этот полуграмотный бывший тяжелоатлет, каждый свой шаг сверяющий с публикуемым в местной газете гороскопом, решил везти любимую ненаглядную дочь на Филиппины, к хилерам. Но Лариса уперлась, она показала в этой ситуации свою настоящую строптивость. Она заявила отцу, что полетит на Филиппины только с Никитой. И ни с кем другим. Угрозы, увещевания, слезные просьбы мавра не сломили упорства Катарины. И Казанцев сам позвонил бедному безработному художнику. Долго уговаривать Никиту не пришлось.

Они вылетели на том самом лайнере А-310, который 22 марта 1994 года рухнул под Междуреченском. Образно говоря, мавр сделал свое дело. Но, узнав об авиакатастрофе, он в тот же день сунул себе в рот охотничье ружье…