Текст книги "Балканы. Красный рассвет"

Одним словом – чистейшая коммунистическая пропаганда, и ничего более.

И ведь вокруг этого Дюрана сразу же образовался кружок поклонников и почитателей с увлечением слушавших его рассказы. Явных «красных», как сам Дюран, среди них не было, в основном это были наши «патриоты», яро ненавидящие бошей. Можно сказать, что, поскольку офицеры ехали отдельно, сержант стал неформальным командиром нашего вагона. Но при этом я не понимал причин оптимизма его сторонников, ведь вряд ли большевики и их покровители будут разбираться в том, кто из нас какие исповедует. Точнее, в этом не будут разбираться их пулеметы, которые одинаково настригут и «красных» и «коллаборационистов», и французских «патриотов», и тех, кому на все напревать и хочется прожить подольше и желательно получше.

Конечно, стоило бы доложить об этом «красном» гауптману Лемке, только это бесполезно. Были уже прецеденты. Следующим утром доносчика, такого же добровольца, как и я, просто не обнаружили в вагоне. «Пытался погадить в открытую дверь и выпал на повороте», – не моргнув глазом доложили очевидцы. Да как же выпал – скажите прямо, что тюкнули беднягу по башке тяжелым предметом и вышвырнули, взяв за руки, за ноги, спиною вперед как куль с дерьмом! И ведь никто не стал разбираться; просто никому из немцев не было интересно, кто из нас и как сдохнет. А среди наших коллаборационист – это почти покойник, который живет только до первой ошибки, которая станет для него последней. Вот поэтому я и молчу, только поддакивать этому Дюрану не буду, все равно не поверит, что я стал сторонником большевизма. Пусть лучше все идет как раньше. Я – дурак, который по неразумию вляпался в дерьмо и теперь не знаю, как от него очиститься. А насчет того, что будет в дальнейшем – все мы надеемся на лучшее, и сержант Дюран с его сторонниками не исключение.

Сегодня утром, когда наш эшелон буквально из последних сил втащился на станцию Фастов, громыхание канонады достигло максимума. Казалось, сотни тяжелых орудий стреляют где-то поблизости, и знающие люди поспешили сообщить, что мы уже совсем близко к фронту – километров пятьдесят, не больше. К тому же перед самым нашим прибытием по станции был нанесен бомбовый удар (явно не первый за последнее время) и теперь, когда эшелон пытался затормозить у того места, где недавно стояло здание вокзала, перед нами предстала картина ужаса и разгрома. Почти все здания на стации были разрушены и горели. Повсюду стелился удушливый черный дым, а на путях, которых тут было не менее десятка, стояли остатки того, что совсем недавно было вагонами. Вся станция перед нашим прибытием была забита поездами, но лишь небольшая часть из этих составов являлась военными эшелонами, а остальные… В основном из разбитых вагонов по путям рассыпались груды самых разнообразных вещей, словно под бомбовый удар попала кочующая лавка старьевщика… но больше всего впечатлял большой белый рояль, вдребезги разбитый вместе с вагоном.

– Никто не грабит завоеванные земли с таким энтузиазмом, как боши, – сплюнув, сказал Дюран, – но этим уже точно ничего не потребуется, потому что в аду их примут даже без молитвы.

И ведь точно – стоило мне присмотреться, как я обнаружил, что среди обломков вагонов, вещей и прочего хлама в художественном беспорядке валяются трупы в серых мундирах немецких солдат и зелено-коричневой униформе венгерской армии, а также мертвые эсесовцы в своем пятнистом камуфляже. Последних было особенно много на перроне у здания вокзала, к которому сейчас и подходил наш эшелон. Видно, место для него во всей этой кутерьме освободили еще до того, как начался налет, а потом всем стало уже не до нас. Соседний путь до налета занимал эшелон с какой-то венгерской частью. Сейчас от вагонов остались только голые остовы, вокруг которых валялись посеченные осколками трупы в мундирах табачного цвета. Очевидно, когда начали падать бомбы, венгры только начали разгрузку, потому что часть солдат еще находились в изрешеченных в щепы вагонах, другие же валялись по соседству между путями. Создавалось впечатление, что пока не прозвучали первые взрывы, никто ни о чем не подозревал. Обычно по сигналу воздушной тревоги люди успевают отбежать от эшелона значительно дальше, и раненых бывает в несколько раз больше, чем убитых, не говоря уже о том, что большая часть подвергшихся налету солдат вообще не получает ни царапины. Но тут все было не так, совсем не так. Только некоторые выжили во время налета и сейчас стонали или звали на помощь; остальные умерли почти одновременно, даже не успев испугаться, словно самолеты, сбросившие бомбы, были быстрее молнии или совсем бесшумными[38]38
  На самом деле ларчик открывался просто. По станцию Фастов, находящуюся на удалении 55 км от линии фронта, выпустили два полных пакета из реактивной установки «Смерч»: снаряженные ракетами напополам с термобарическими и кассетно-осколочными БЧ. Целью обстрела был эшелон с венгерским пехотным полком, перебрасываемым к месту прорыва из резерва.


[Закрыть].

– Если бы мы прибыли сюда полчаса назад, то лежали бы рядом с этими уродами, – кивнул на трупы эсэсовцев сержант Дюран, – чувствую, что здесь не обошлось без тех, о ком немцы совсем не любят говорить вслух. Ясно, что сегодня утром русские начали наступление, прорвали фронт – и теперь боши кидают в эту дыру все, что оказалось у них под рукой.

«Ну вот и все, – обреченно подумал я, – сейчас мы умрем…»

Но, как оказалось, полковник Перье имел по этому поводу совершенно особое мнение. Выйдя на перрон и оглядевшись по сторонам, он первым делом обернулся и из своего револьвера пристрелил этого упыря Лемке. Говорят, в ту Великую войну наш полковник был лейтенантом штурмовиков, и ему не впервой выбивать мозги бошу, глядя тому прямо в глаза. Эльзасский алкаш даже пикнуть не успел, как очутился у врат ада. И что радует – он уже там, а мы пока живы…

Покончив с представителем германского командования, который в виде еще одного трупа присоединился к своим приятелям, полковник произнес перед восхищенными слушателями горячую речь, которая произвела на нас гораздо большее впечатление, чем воззвание маршала Петена.

«Солдаты, – сказал он, – Милая Франция стонет под пятой бошей, но сейчас судьба дала нам шанс выбрать, на чьей стороне нам сражаться: на стороне наших жестоких угнетателей или на стороне их врагов. Два года назад наша родина была унижена и ограблена, и здесь мы тоже видим, что боши первым делом занимаются как раз грабежом. Лично я всегда выбираю Францию. И это не Франция предателя Петена, которого мы еще будем судить и повесим, а Свободная Франция генерала де Голля, которому законный президент Лебрен негласно передал свои полномочия[39]39
  В нашем мире это произошло только после войны, но тут по наводке советской разведки Свободная Франция могла и подсуетиться.


[Закрыть]. Среди нас есть люди, которые по неразумию добровольно вступили в этот французский легион и сейчас уже в этом раскаиваются. Мы посмотрим на их поведение и, если они делом докажут верность нашей Милой Франции то мы их простим. А тот, кто думает по-другому, пусть проваливает в ад. К черту Петена, Лаваля и других предателей нашего народа; наши настоящие союзники – это русские, которые сейчас бьют бошей в хвост и в гриву. Пришло время повернуть винтовки в правильном направлении и показать бошам, что зря они напали на нашу милую Францию. Ура! Ура! Ура!»

Едва полковник Перье закончил говорить, как наши солдаты, высыпавшие вслед за ним на перрон, разразились восторженными криками одобрения и запели «Марсельезу». Да это и не удивительно, ведь полковник предложил им не только жизнь, но и честь. В том числе и таким как я – которые совершили ошибку, но потом в ней раскаялись. Тем более что большая часть офицеров и почте все сержанты заранее находилась с ним в сговоре, а в таких условиях, при отсутствии всяческого контроля, заговор просто обречен на победу. Еще я подумал, что эсесманы, сейчас в виде трупов валяющиеся на перроне, ждали не кого-нибудь, а именно нас. В эту пользу говорили пулеметы, которые были расставлены так, чтобы держать под обстрелом весь наш эшелон. Но они там же, где и гауптман Лемке, а мы пока живы и намереваемся оставаться в живых и дальше. Русские будут тут через пару-тройку часов, и наше дело, как сказал сержант Дюран, занять оборону на станции и удерживать ее от разрозненных вражеских частей, отходящих от места прорыва. А потом можно поднимать белый флаг и стройными рядами идти в русский плен, который будет для нас, надеюсь, даже и не пленом, а шагом к истинной свободе.

2 мая 1942 года, вечер. Правобережная Украина, Юго-Западный фронт, город Фастов.

Патриотическая журналистка Марина Андреевна Максимова, внештатный корреспондент «Красной Звезды» и некоторых других государственных СМИ по обе стороны Врат.

Я снова на фронте и полной грудью вдыхаю воздух, полный ароматов опасностей и приключений. И ведь что интересно: чтобы попасть в эту фронтовую командировку из насквозь безопасного Суража, мне даже не пришлось канючить в стиле незабвенной Елены Воробей: «Ну возьмите меня, пожалуйста, я вам пригожусь». Без всяких уговоров взяли как миленькие – и меня, и Варю, и даже нашего водителя Васю, а уж Николай Шульц и так был прикомандирован к штабу объединенной группировки и мотался за ним по принципу куда нитка, туда и иголка. А может, тут похлопотал Константин Симонов, с которым мы сработались еще прошлой осенью. Насколько мне известно, сейчас он в своей любимой Одессе, освещает прорыв наших старых знакомых из 144-й дивизии на север, навстречу наступлению Юго-западного фронта с Киевского плацдарма. Да и что мне как журналистке было делать вдали от фронта, и, соответственно, от самых «вкусных» новостей? Ведь если в прошлом году, рассуждала я, наши сломали фашистскому зверю хребет и выбили зубы, то теперь его тушу начинают рубить на куски. Если посмотреть на карту, то картина будущего разгрома группы армий «Юг» рисуется сама собой, а уж для того, чтобы все было наверняка, в операции задействованы соединения экспедиционных сил. А значит, и мне дорога туда же, потому что иначе я не оправдываю своего журналистского предназначения.

И вот мы на станции Фастов. Еще утром эту землю топтали немцы, чувствуя себя здесь полными хозяевами, а теперь станция больше всего похожа на Черкизон, который с азартом разгромили какие-нибудь борцы за цивилизованную торговлю. Предчувствуя наше скорое наступление, немцы начали грабить оккупированную землю по принципу «что не съем, то понадкусаю». При этом грабеж проводился, так сказать, на всех уровнях. Немецкое государство грабило по-крупному. Его интересом, к примеру, были экспонаты попавших в оккупацию музеев. Немецкие солдаты и младшие офицеры, которым крупные гешефты были недоступны, норовили как можно чаще отправить на родину посылки с награбленными у местного населения шмотками. Промежуточное положение между грабежом на государственном уровне и мелким крясятничеством простых белокурых бестий занимали немецкие интенданты, которые возвели мародерство в ранг высокого искусства. Они делали фактически то же, что и рядовые солдаты, только посылки отправляли в товарных количествах, целыми вагонами. Ну что сказать – европейская цивилизация как она есть.

И вот теперь, после ракетного удара по станции, вагоны с награбленным добром оказались разбиты, тюки вспороты осколками и разбросаны по путям. Чего там только не было! От детских игрушек до пуховых платков, драповых пальто и аккордеонов. И даже белый рояль, наверняка сжиженный оккупантами из какого-нибудь районного Дворца Культуры. Ну типа того, из которого у Димы Билана на Евровидении вылезали балерины. Но только из этого уже никто не вылезет, поскольку его разбило вдребезги. А ведь жалко инструмент. Народное имущество как-никак. Да и вообще… А ведь то же самое творилось у нас в Красновичах, когда вермахт ненадолго влез в двадцать первый век. Там белокурые бестии тоже тащили все, что не раскалено докрасна. И только наши армейцы, сначала выбившие этих потомков ландскнехтов-мародеров из единственного оккупированного российского селения, а потом и захоронившие их в слегка расчлененном виде, пресекли этот апофеоз беспредельного военного грабежа.

Вот и теперь и тут, в Фастове, воры и грабители в серых мундирах германской армии и в табачной венгерской униформе после уничтожающего удара нашей реактивной артиллерии валяются повсюду грудами грязного окровавленного тряпья. Да, тут явно видна рука экспедиционных сил, потому что местная Красная Армия еще так не умеет. И дальнобойность у их «катюш» значительно меньше, и разрушительные возможности слабее. И теперь изуродованные трупы белокурых бестий и их мадьярских сообщников стаскивают в кучи перешедшие на нашу сторону солдаты французского национального легиона СС. Они тут повсюду, и, что самое интересное, все живые, здоровые и даже непрерывно улыбающиеся. А все дело в том, что их эшелон опоздал к раздаче люлей, а потом их командир, полковник Перье, по самые гланды впечатлившись открывшейся картиной, не будь дурак, взял да и совершил в подчиненной ему части антигитлеровский переворот. Говорят, что другого выхода у него просто не было. Патронов у этих французов было по две обоймы на винтовку и по магазину на пулемет, а это значит, что их считали даже не пушечным мясом, а жертвенными барашками, кровь которых должна была умилостивить разозлившегося русского бога войны.

Три раза «ха»! Во-первых – слухи о нашей кровожадности сильно преувеличены, и это могут подтвердить тридцать тысяч немецких солдат, что согласились на почетную капитуляцию и были отправлены в Германию будущего на вечное поселение. Хотя, если глянуть с другой стороны, еще неизвестно, что гуманнее: убить сразу или заставить с головой нырнуть в выгребную яму. А Германия двадцать первого века, переполненная толерантностью, гомосексуализмом и афро-арабскими «беженцами», для здешних ортодоксальных и патриархальных немцев выгребная яма и есть. Во-вторых – никакие потери противника не отвратят наших военных от выполнения боевой задачи. Чистого «гуманизьма» они не понимают, и лучшее, что могут сделать солдаты противника, чтобы остаться в живых, это поднять руки и сдаться «у плен». Что, собственно, французы и сделали, избавив наших солдат от необходимости их убивать.

А потом, когда люди полковника Перье, уже от лица Свободной Франции, заняли станцию Фастов, на нее с разбегу выскочил разведбат прорвавшей фронт Таманской дивизии. Его бойцы премного удивились, когда навстречу им вышел парламентер под белым флагом и на ломаном русском (привет испанским интербригадам и Коминтерну) сообщил, что занявшая город Фастов восемнадцатая пехотная бригада французского легиона восстала против фашистов и желает перейти на сторону Красной Армии. А потом от командования пришло подтверждение, что французов не надо не только убивать, но и разоружать. Мол, есть такая советско-российско-французская договоренность, где за французов подписался Де Голль, а не этот старый маразматик Петен. И случилось братание, причем с эпитетом «восторженное». Как нам рассказали, тут было прямо индийское кино, когда все пляшут и поют революционную Марсельезу… Правда, к тому моменту, когда мы приехали, этот цирк уже закончился и французы занялись полезным делом – то есть стаскиванием немецких и венгерских трупов в одну большую кучу, чтобы они не валялись где попало и не мешали бойцам и командирам железнодорожного батальона РККА приводить станцию в работоспособное состояние.

Потом, немного подумав, я пришла к выводу, что в действиях полковника Перье не было ровным счетом никакой случайности, а все заранее так и было им задумано: довести свою часть до фронта, а потом в последний момент развернуть штыки в обратную сторону. Французы бошей (то есть немцев) любят немногим больше, чем месье Сатану, так что эта идея была удачной. А навели меня на эту мысль мои старые знакомые из разведупра Экспедиционных сил: полковник российской армии Семенцов и подполковник РККА товарищ Голышев, которые тут, в Фастове, объявились практически одновременно с нами, журналистами. И ходят они с таким видом, будто получили на день рождения по большой шоколадной конфете. Эту же версию подтверждает и то, что французы, несмотря на свою бывшую принадлежность к национальному легиону СС, считаются не военнопленными, а союзниками, перешедшими на сторону второй антигитлеровской коалиции. Я так понимаю, по законам жанра операция должна была называться «Реверс» и касаться не одной этой пехотной бригады. Но об этом молчок, ведь это не больше чем мои домыслы и догадки.

Кстати, пока французов не отправили в тыл, интересно было бы встретиться с этим полковником Перье и взять у него интервью. Наверняка ему есть что рассказать российским и советским корреспондентам. А я едина в двух лицах, поскольку имею контракт не только с телеканалом «Звезда» по ту сторону Врат, но и с советской армейской газетой «Красная звезда», которой меня сосватал Константин Симонов. Говорят, над интервью с Гудерианом там просто рыдали, да и генерал Обстфельдер получился неплох… Если вы не любите немцев, то это значит только то, что вы не можете их грамотно приготовить. А я могу. Германские генералы «в собственном соку» получаются у меня просто объедение.

Но прежде чем встречаться с французским полковником, мне необходимо получить разрешение от армейского начальства. Это местных жителей по поводу зверств фашизма я могу интервьюировать в свое удовольствие, а на остальное требуется получать одобрение. А ну сболтнет полковник красивой девушке какой-то чужой секрет – и что потом мне делать, если материал уже уйдет в эфир?

Когда я обратилась за разрешением, полковник Семенцов некоторое время молчал, очевидно, решая, как поступить правильней: одобрить мою инициативу или прогнать нахальную журналистку прочь. С Обстфельдером и Гудерианом разрешение я получала гораздо быстрее – наверное, потому, что это были враги, да и враги эти уже не могли выдать никаких действующих секретов, ибо подчиненные им соединения были разгромлены, а сами эти немецкие генералы утратили контроль за ситуацией. Тут же все было иначе. Наверняка в интервью могут быть упомянуты люди, находящиеся сейчас по другую сторону фронта, и неуместное упоминание их фамилий или даже намек на их существование может изрядно осложнить чью-то жизнь.

Как оказалось, мысли полковника Семенцова и вправду текли в том же направлении.

– А теперь, товарищ Максимова, – сказал он, глядя на меня с оценивающим прищуром, – в двух словах объясните нам с товарищем Голышевым, какова на самом деле цель и задача этого интервью. Ну взяли вы его – и что дальше?

– Задача этого интервью, – уверенно ответила я, – показать, что на самом деле Европа, ее народы, стоят не на стороне Гитлера, а на стороне тех, кто бьет фашистов и в хвост и в гриву. Показать, что Франция не сломлена, что она готова сражаться, что капитуляция ее нынешнего политического класса – это не конец, а только самое начало войны. Плюс один к карме – нам, и по большому минусу – Гитлеру и его прихвостню Петену.

Семенцов с Голышевым переглянулись. Ну точно: вся эта комбинация с переходом французов на нашу сторону – дело рук этих двоих, или, по крайней мере, они в курсе этих дел, находясь на подхвате у старших товарищей. Вон какие заговорщицкие лица – что у одного, что у другого. Это они думают, что физиономии у них непроницаемые как у сфинксов, но настоящий журналист, кормящийся с сенсаций, сразу определит, что оба они знают значительно больше, чем могут рассказать.

– Ладно, – сказал наконец подполковник Голышев, – антифашистская пропаганда – дело хорошее. Но, дорогая Марина Андреевна, скажите нам – на каком языке вы будете общаться с этим полковником Перье? Насколько мне известно, товарищ Истрицкая владеет только немецким, а у вас лично в запасе только английский, да и тот в зачаточном состоянии…

Я подобно пай-девочке опустила глаза в землю и сказала:

– Если вы на какое-то время одолжите мне Николая Шульца, то я справлюсь. Ведь он, как-никак, по мирной профессии преподаватель романо-германской филологии, а значит, способен общаться хоть по-французски, хоть по-испански, хоть по-итальянски…

– Оба-на… – сказал полковник Семенцов, доставая из кармана галифе пачку сигарет, – а мы и забыли, что Шульц у нас товарищ с актуальным высшим образованием. В отличие от технических дисциплин в наше время романо-германская филология не требует специальных курсов по повышению квалификации. Так что нехорошо получается, товарищи: перспективный кадр, оказывается, у нас товарищ Николя, особенно в связи с последними директивами…

– Скажите, Марина Андреевна, – хмыкнул подполковник Голышев, в пику своему коллеге извлекая на свет пачку «Казбека», – а почему при всех своих достоинствах ваш Николай в вермахте служил унтер-офицером в дивизионном разведбатальоне, а не офицером в учреждении более высокого полета?

– Для абвера, – ответила я, – мой Коля оказался слишком чистоплотен, а для гестапо, СС, СД и прочих нацистских контор прямо брезглив…

Эти двое снова переглянулись, а потом полковник Семенцов щелкнул зажигалкой, по правилам хорошего тона сначала дав прикурить товарищу.

«Ну все, – подумала я, – сейчас эти двое поставят такую дымовую завесу, что к ним и близко не подойдешь…»

– Ладно, Максимова, – махнул рукой полковник Семенцов, – дадим мы тебе поговорить с этим Перье; можешь считать, что ты нас уговорила. И Николая Шульца в качестве средства поддержки на руки тоже выдадим. Вон он, как раз, летит сюда на крыльях любви, голубь наш сизокрылый…

Естественно, я обернулась – нормальная реакция влюбленной женщины. К нам быстрым шагом приближался мой Коля с широкой улыбкой на лице (предназначенной исключительно мне).

– Замуж выходить будешь, Максимова – не забудь позвать на свадьбу, – по-доброму усмехнувшись, произнес подполковник Голышев. – Не чужие, чай, люди – и тебе, и Николаю…

– Вот именно, – поддержал коллегу полковник Семенцов, – позови. Свадьба – дело хорошее. Ну а пока, извини, интима не обещаем. Пока вы с Николаем будете беседовать с полковником Перье, мы с товарищем Голышевым будем стоять рядом и, как говорится, «держать руку на пульсе», ибо такова наша служба.

– А нам сейчас интим и не нужен, – довольно резко ответила я, – обойдемся, а то советами замучают. А если серьезно, Павел Сергеевич, то мне этот полковник Перье нужен в естественной среде обитания, чтобы я видела, каков он есть на самом деле, без распушенных перьев. Поэтому, если возможно, будьте рядом, но так, чтобы не выглядеть стоящими над душой конвоирами. И дымите, дымите… Со времен Колумба и до наших дней никто не воспринимает всерьез курящего человека – всем кажется, что он полностью погружен в собственные переживания.

– Вот, Федор Матвеевич, – усмехнувшись, сказал полковник Семенцов, – век живи – век учись. Простая, в принципе, мысль, а подметил ее не наш с вами коллега, а работник нашей самой свободной в мире прессы, да еще и очаровательная девушка.

На этой оптимистической ноте согласование условий интервью завершилось; я взяла подошедшего Николая под руку и, по пути объясняя поставленную задачу, двинулась на поиски полковника Перье. Оператор Сергей Дьяченко, его помощник Дмитрий и водитель Вася, игравшие роль службы поддержки, двинулись за нами, держась чуть в сторонке. Дорогой я мимоходом заглянула в свою сумочку, которая на манер командирского планшета висела у меня на боку. Типичнейший джентльдамский набор: тени, пудра с зеркальцем, помада, тушь для ресниц, а также пачка тонких сигарет с ментолом и зажигалка. Курю я редко, но метко, и пачки обычно мне хватает надолго. Вот и сейчас, увидев, как дымят два этих паровоза, я усилием воли подавила в себе желание уронить свое достоинство и присоединиться к их компании, а потом вспомнила, что в Третьем Рейхе, откуда к нам попал интервьюируемый, с куревом вроде бы вообще никак. Натуральный табак доступен только самым жирным шишкам, а остальным в сигареты крошат сушеные капустные листья, пропитанные синтетическим никотином. Угости клиента натуральной сигареткой – и он будет твой по гроб жизни или, по крайней мере, изрядно размякнет. Правда, курить дамские сигареты крутому мужику будет не совсем комильфо, а стрелять для этого Перье сигареты у полковника Семенцова я не хочу – слишком много чести… Что же придумать?

– Коля, – вполголоса сказала я своему ухажеру-переводчику, – у тебя курить есть?

Тот сначала посмотрел на меня с обалдевшим видом, а потом, нерешительно кивнув головой, вполголоса спросил:

– А что, твои кончились? А то у меня кубинские, из обрезков сигарного табака… Крепкие, больше двух затяжек не сделать.

– Это не для меня, – так же тихо сказала я, – перед интервью надо будет угостить полковника Перье. После этих ваших германских эрзацев у него наверняка пухнут уши, и вид наших смолящих как паровозы офицеров подвигнет его не на самые лучшие мысли. И тут ты со своей сигареткой: «Силь ву пле, месье полковник…» – и все, клиент в шляпе, то есть в кармане: откровенен, как на исповеди, и преисполнен доверия.

– Не месье, а монсеньор, – поправил меня Коля, – а в остальном ты, наверное, права. Колумб, когда привез из Америки табак, существенно упростил ритуал знакомства между мужчинами. А вот, кажется, и тот, кто нам нужен…

«Тот, кто нам нужен» оказался довольно интересным мужчиной. Ни худой, ни толстый, скорее, крепко сбитый, среднего роста и неопределенного возраста, лет так под сорок пять, морщины на лице не глубоки, но вид клиенту придают скорее благообразный, чем поношенный. Но главным было вот что: вышитое на петлицах число «18» и по пять желтых лычек на обшлагах рукавов его мундира. Как объяснил Коля, в сороковом году уже имевший дело с французской армией, у этих лягушатников все не как у людей. Номер части и род войск наносится на петлицы, а звания на обшлага рукавов, причем звездочки – это уже генеральский разряд. Еще звание теми же лычками обозначается на тулье кепи, но сейчас по полевой форме одежды полковник Перье, как и все его солдаты, носит каску с гребнем, слегка напоминающую такой же предмет снаряжения пожарного, только не бронзового, а камуфляжного цвета.

Направляюсь прямо к клиенту. Тот уже заметил наше приближение и теперь с некоторым удивлением и даже оторопью наблюдает новое для себя явление природы. Стиль милитари тут еще не совсем в моде. То есть в Советском Союзе вы, конечно, можете довольно часто видеть девушек и женщин, одетых в гимнастерки и юбки защитного цвета, но это не дань моде, а констатация факта, что эта представительница слабого пола тянет армейскую лямку наряду с мужчинами: санинструктором, летчицей, зенитчицей или снайпером. Фильм «А зори здесь тихие» местные смотрят как документальное кино. Случай из фронтовой жизни. Легкое недоумение у публики в зале возникает только при просмотре китайского ремейка, смешавшего советскую военную классику и стиль кунг-фу.

Так вот, в Европах ничего подобного нет[40]40
  Марина Максимова ошибается, правда, не сильно. Женщин, одетых в военную форму или ее подобие можно встретить не в каждой европейской стране. Только в Великобритании имела место «Вспомогательная территориальная служба – женские отряды самообороны», в рядах которой проходила военную подготовку будущая королева Елизавета Вторая, да в Третьем Рейхе существовал «Союз немецких девушек», фюрерши которого одевались как раз в стиле милитари. Британских вспомогательных женщин полковник Перье видеть не мог, но вот на разнообразных деятелей и деятельниц нацистского режима за время плена насмотрелся предостаточно. И тут, уже на советской стороне фронта, в сопровождении нескольких штатских и военных, навстречу ему идет почти точная копия такой фюрерши, только без нацистской повязки на рукаве, а сопровождающий ее молодой человек одет в военную форму без знаков различия, подозрительно белобрыс и светлоглаз, как любой истинный ариец.


[Закрыть]. Модой это еще стать не успело; такое случается только на волне победы, и в армиях европейские женщины тоже не служат, разве что элитными проститутками, в европейских домах терпимости (как душка Паулина и ее приятельницы).

Ну точно – этот Перье вылупился на нас с Колей так, будто увидел парочку привидений или неупокоившихся мертвецов. С чего бы такое удивление от вида джинсового брючного костюма цвета хаки, берета того же цвета и брезентового жилета с огромным множеством карманов в стиле «Анатолий Вассерман»? А что – удобно, практично и немарко… Неужели этот полковник Перье такой отсталый индивид, что женщина, выпавшая из привычного дресс-кода, а тем более женщина в брюках, вызывает у него шок и удивление? Жаль, а ведь с первого взгляда он показался мне вполне приличным человеком. Тем не менее интервью у него брать надо; было бы неудобно сейчас дать задний ход, и вообще – если вино налито, то его надо пить. И не таких раскручивали.

– Добрый вечер, господин полковник, – говорю я, – разрешите представиться. Я Марина Максимова, военный корреспондент газеты «Красная звезда».

Николай переводит мои слова – и я вижу на лице будущего интервьюируемого первый проблеск понимания. Ну, слава тебе, Великий Ктулху, теперь я идентифицирована, классифицирована и помещена в картотеку как прежде неизвестный науке вид, который теперь стал доступен для изучения.

– И вам вечер добрый, мадмуазель Марин, – отвечает мой собеседник, приподняв каску и обнажив седеющую шевелюру, – я полковник Симон Перье, командую всем этим бедламом, который боши назвали восемнадцатой пехотной бригадой – по номеру того лагеря, в котором они набрали рядовой состав.

Не замечаю в нем признаков особой настороженности. Он даже пытается шутить… Впрочем, тут не стоит сбрасывать со счетов того, что я – довольно привлекательная девушка, а эти французы, как известно, славятся своей любвеобильностью по отношению к противоположному полу… ну, в смысле – ТЕ французы. Нынешние-то, из моего времени, уже не те (сорри за каламбур)…

Что ж, пожалуй, и курева не понадобится. У полковника не трепещут ноздри, не шевелится кадык, он совершенно равнодушно (в отличие от меня) вдыхает сигаретный аромат, доносимый ветерком от двух мужчин, что лениво о чем-то беседуют метрах в двадцати от нас (ну, мы-то с Колей знаем, что они не просто так стоят). Словом, нет в нем признаков заядлого курильщика, это видно даже по его цвету лица; и я даже ощущаю легкий укор своего разума: сама я-то как раз любительница никотинового стимулятора, не часто, но нуждающаяся в регулярной «подзарядке». И хотела бы бросить, но больше двух дней без сигареты продержаться у меня не получается…

Впрочем, к черту отвлеченные рассуждения. Разговор получится – я уже это чувствую.

– Господин полковник, – спрашиваю я, – скажите, а правда, что вы все добровольно, практически единогласно и без колебаний перешли на сторону Красной Армии? И что не было никого, кто бы вдруг засомневался, испугался или предпочел службу Гитлеру войне на стороне русских большевиков?

– Знаете, мадмуазель Марин, – отвечает полковник Перье, – для меня удивительно то, что вместо кадровых офицеров, которые бы определили место нашей бригады в боевых порядках, ко мне подсылают молоденькую девушку-газетчицу, которая начинает задавать мне самые обыкновенные газетные вопросы.

– Во-первых – отвечаю я, – эта война ведется не только за территорию, но и за умы, и ведут ее с последователями господина Геббельса такие, как я, бойцы информационного фронта. Когда мы проигрываем свои позиции, то нашим солдатам, ведущим горячую войну и льющим за Родину свою кровь, становится тяжелей, а если выигрываем – то тяжелее становится нашим врагам… Во-вторых – на этой войне нет ни женщин, ни мужчин, ни молодых, ни старых; все мы как один делаем свое дело: кто-то воюет, кто-то пашет землю, кто-то стоит у станка, кто-то у инженерного кульмана, а я вот, например, работаю архитектором человеческих душ, ободряю в бою своих и повергаю в отчаяние чужих.