Текст книги "Милый Ханс, дорогой Пётр"

– Однажды я принял опрометчивое решение: всегда говорить правду, – сообщил Плюмбум. – Всегда, что бы то ни было. И знаешь, мне все почему-то перестали верить. А когда день и ночь бессовестно врал – верили! Почему? Правда фантастичней, чем ложь? Или они просто взяли и поменялись местами?

Соня пожала плечами, все это было для нее сложновато. В зале стал гаснуть свет. И вдруг Соня услышала:

– Он! Это он!

– Кто? Где?

– Там. В шестом ряду. Он! – Плюмбум вдруг рассмеялся счастливым смехом, на радостях даже приобнял Соню. – Он. Нашел. Это он!

Потом, схватив за руку, тащил ее сквозь толпу, вывалившую из зала на улицу, лавируя стремительно в толчее, пока не настиг паренька в куртке, которого тут же оттеснил в сторону.

– Вот мы и встретились. Как я рад! – сказал Плюмбум. – Ты узнал меня?

– Нет, – отвечал паренек.

– Ну и память! Это ж я, дружище! Я! Ты помнишь это? – И Плюмбум просвистел ненавистный мотивчик.

Что-то дрогнуло в лице паренька, и, чтобы это что-то скрыть, он закашлялся.

– Не забыл! – обрадовался Плюмбум. – Познакомься, Соня. Старый-старый мой приятель. Я его давно ищу!

Паренек смотрел с едва заметной ухмылкой, оценивая ситуацию. Не такой уж он был и паренек при своей мальчишеской фигуре, юность его была опытная, бывалая, привычная и не к таким переплетам…

– Как я скучал по тебе, старина! Даже по ночам снился! – продолжал Плюмбум, дав волю своим чувствам, и это было уже лишнее, что-то было утеряно, какой-то темп – он и глазом не успел моргнуть, как паренек растворился в толпе.

Плюмбум рванулся за “приятелем”. Сквер, темный переулок, проходной двор и еще один двор – здесь паренек бесследно исчез. Плюмбум метался по двору туда-сюда, в подъезды заходил, даже под скамейки заглядывал…

Прибежала Соня, запыхавшаяся и очень удивленная:

– Ну и приятель у тебя! Сорвался на полуслове!

– Да, он со странностями. Ты его запомнила?

– А что?

– Вдруг опять прибежит. Ты бы пару дней здесь подежурила…

– Пошпионила. А в чем дело-то? – спросила Соня.

– А зачем тебе знать?

– Ну все-таки!

– Если я правду скажу, ты все равно не поверишь.

– Ну, соври что-нибудь. Соври.

– Нет! – засмеялся Плюмбум.

– Закон молчит, мразь гуляет! – сказал Плюмбум.

Громко сказал, чтоб услышали. Это было его “здравствуйте”, обращенное к Седому и Лопатову. Нет, не услышали. Слишком поглощены были игрой. Седой кидал биты, Лопатов ставил фигуры. Потом менялись. Лопатов лишь взглянул недовольно: не говори под руку!

Плюмбум твердил свое, наболевшее:

– Не нашли – значит, не искали! Ревизия! Да он их с потрохами купил, этих ревизоров. Честные не честные, а суммы такие, что отказаться неудобно!

Лопатов пошел выставлять очередную фигуру. Седой собирал биты.

Плюмбум терпеливо присел на скамейку. Он не думал сдаваться.

– Дворец в центре города. Два автомобиля. Дача с бассейном. Он издевается. У него, наверное, самолет свой. А закон молчит. Не можем или не хотим?

– Не можем, – отозвался Седой.

– Такое бывает?

– Бывает, бывает.

– А может, он вас купил?

– Кого? Кого купил? – заинтересовался Лопатов.

– Вот вас, которые в городки. Предводителей!

В тишине гулко стукнула о гравий бита.

– Не горячитесь, Чутко, – сказал Седой.

– Ладно.

– У вас предложение, судя по всему.

– Да-да, выкурить из подвалов бродяжек!

– В свое время вы в этом преуспели, по-моему.

– А конкретно?

– Конкретно есть город Симферополь. Человек с бумагами… И мы их всех передавим. Всех, всю банду фруктовую. В бумагах – приговор! – Плюмбум замолчал. Задумался. – А абстрактно? Что этому человеку будет? Если он сам добровольно бумаги отдаст?

Биты летели, сметая фигуры. Седой снова выставлял. Лопатов кидал. Потом менялись. Игра продолжалась.

Три стандартные девушки под музыку расхаживали по помосту, демонстрируя моды. Происходило это в зале большого универмага на глазах у многочисленных зрителей.

– Давай, красавица, закругляйся! – говорил Плюмбум Марии, когда она приближалась к краю помоста. Говорил во всеуслышание, нервируя соседей, но Мария с кукольным выражением на лице проплывала мимо, замкнутая в своей механической жизни.

После сеанса Плюмбум вошел в закуток за помостом. Манекенщицы были полуодеты, но он этого не заметил. Сказал Марии:

– Волка, козу и капусту надо на другой берег. И чтоб никто никого не сожрал. Это для пионеров ребус. А я такой же для взрослых решил. Как мне с чистой совестью остаться, тебе со своим Шариком, а ему на свободе. Закругляйся!

Механические девушки ничего не поняли, а Плюмбум распространяться не стал, удалился. Когда Мария вышла, он сказал:

– Иди за мной.

– Слушаюсь, мой повелитель!

– Купальник возьми. А можешь не брать, тебе грех носить купальник.

Она смотрела на него без злобы и страха, с одним лишь изумлением.

– Мальчик, мальчик, ты кто, правда? Ты же меня околдовал со своей детской чушью, тебе самый раз уши надрать! У меня просто с нервами не того, ну и настроение… Но ведь на самом деле я не боюсь ни тебя, ни этих твоих угроз…

– Боишься, боишься, – сказал Плюмбум. – Хватит митинговать, иди за мной.

Он двинулся сквозь толчею универмага, не сомневаясь, что она идет следом. И Мария действительно шла за ним, плелась, словно на поводке невидимом, но прочном, который она и не пыталась оборвать.

Плюмбум притормозил, дождался, когда Мария подошла, и произнес:

– В твоем катастрофическом положении нет ничего глупее, чем делать вид, что ничего не происходит. Его имя уже всплыло. Фигурирует! И уж совсем неумно отталкивать единственного человека, который хочет помочь тебе и твоему Шарику выкарабкаться. Иди за мной!

Потом шли по улице, Мария еле поспевала за Плюмбумом, он шагал впереди, не оборачиваясь, решительный, отчужденный. Ехали в электричке. Он хранил упорное молчание. Пробирались сквозь лес. “Иди за мной!” – твердил свое Плюмбум, когда Мария отставала.

Потом он вывел ее к реке на безлюдный пляж. День был пасмурный, темный, река свинцово блестела, сливаясь с небом.

– Моя любимая погода! – сказал Плюмбум. – Раздевайся. Вся, догола. Давай.

– Ну придумал!

– Слышала? Я сказал.

– Перестань. Да нет, нет!

Никого кругом, вдвоем они, будто на краю света, – она и этот мальчик, глядящий без улыбки… И Мария вдруг засмеялась и легко сняла с себя все, как он приказывал.

– Слушаюсь, мой повелитель.

– Ну, рассказывай, – пробурчал он.

– Что рассказывать? Что?

– Всё. Свою жизнь. Рассказывай.

Она стояла перед ним – голая красивая зрелая женщина, и на лице будто даже было волнение. А он и не замечал, смотрел хмуро. И, придвинувшись, провел пальцем, повторяя едва заметную линию шрама.

– Вот этот шрам на бедре. Откуда?

Мария испугалась:

– Кто ты, мальчик, кто?

– Никто. Школьник.

Сверкнула молния, где-то вдалеке загрохотало.

– В самый раз! – с восторгом произнес Плюмбум.

– Сколько лет тебе?

– Сорок.

– Сколько?!

– Сорок. Это правда. Мне сорок лет. Не веришь?

Он был серьезен, спокоен. Еще бы немного, и Мария поверила. И чтобы не поверить, она быстро спросила:

– Ну а в паспорте у тебя?

– В паспорте семнадцать, но это для отвода глаз, чтобы не волновать общественность. Я маскируюсь.

– А родители? У тебя есть родители?

– Есть родители, конечно. То есть на самом деле их нет, но они есть, потому что должны быть.

– Тоже для маскировки?

– А как же.

– И все остальное?

– Ну да, конечно.

Нового тут для него ничего не было, он уже скучал, теряя интерес к разговору.

– Хорошо ты замаскировался! – оценила Мария. – А девочка? Девушка? Подружка?

– Нет!

– В чем дело? Какие проблемы?

– Неразрешимые. Мне нравятся негритянки, а они в нашем городе не живут, – отвечал он, позевывая. – А тебе негры?

– Не очень, – засмеялась Мария.

– Странно. Я был уверен в обратном.

С неожиданной бодростью он вскочил с песка:

– Пока ты у меня на крючке, научи плавать! Научи!

– И для этого…

– Что?

– Для этого ты меня сюда притащил? – усмехнулась Мария.

Плюмбум пожал плечами:

– Конечно. Подходящий день, когда некому глазеть на мой позор. А ты думала?

И тут небо затрещало, полил дождь.

Они вошли в реку. Плюмбум как ребенок плескался на мелководье. Мария его поддерживала. Он бил по воде руками, поднимая снопы брызг, визжал, когда Мария отпускала и он шел ко дну.

Потом был обратный путь. Лес, электричка, город…

Но уже в лесу Плюмбум будто споткнулся на ровном месте, ноги у него подогнулись, он медленно опустился на хвою. Сидел, прислонясь к стволу, громко стуча зубами…

– Перекупался, – определила Мария.

– Пере, пере, пере, – простучал в ответ Плюмбум.

Она волокла его на себе, продираясь сквозь кустарник.

В электричке, уронив ей голову на плечо, Плюмбум вдруг некстати потянулся, приник к Марии, забормотал: “Мама, мамочка!” Она сидела не шевелясь очень долго, пока он вдруг сам не очнулся, не посмотрел на нее ясно:

– Пусть отдаст бумаги и катится на все четыре стороны. Пусть отдаст и катится. И ты за ним! И больше мне не попадайтесь.

Электричка тормозила, причаливая к перрону.

Сидели втроем перед телевизором. Отец с Плюмбумом капитально, развалившись в креслах и подремывая, мать же, что называется, на кончике стула, то и дело покидая свое узаконенное семейное место. Можно сказать, она больше ходила, чем сидела, – кружилась по комнате, подражая движениям манекенщиц. По телевизору демонстрировали моды.

Когда на экране появилась Мария в брючном костюме, Плюмбум слегка оживился, заерзал в кресле. Это, конечно, не осталось незамеченным.

– Разделяю симпатии! – сказал отец. – Симпатии, но не восторги.

– А я в восторге! – Мать, не отрывая взгляда от телевизора, ходила по комнате, повторяя движения Марии.

– Твои симпатии перерастут в восторг, когда она прокукарекает, – сказал отцу Плюмбум.

– Кто прокукарекает? – не поняла мать.

– Вот она, она.

– Вряд ли это входит в программу показа, – усомнился отец.

– Не входит, но сегодня войдет! – сказал Плюмбум.

– Нереально, Русик.

– И тем не менее. Я ее об этом просил. Она в безвыходном положении.

– Безвыходных не бывает! – заметила мать.

– Бывает, бывает, – сказал Плюмбум. – Все бывает. Даже такое бывает, чего не может быть!

И тут Мария вдруг раскрыла рот и издала звук, очень странный и впрямь напоминающий “кукареку”.

– Халтурщица, – проговорил Плюмбум.

Мать споткнулась, так и замерла, глядя в телевизор.

– Все слышали? – сказал Плюмбум.

– Что все слышали? – спросил отец.

– Она прокукарекала.

– Разве?

– Да вот только что!

– Тебе показалось, – сказал отец.

– Показалось, – подтвердила мать.

Родители смотрели на сына с доброжелательным любопытством, прощая фантазии. Отец, как мог, пытался его утешить:

– Желаемое за действительное называется. Мираж. Очень хотел увидеть – и увидел.

– Не должно войти в привычку, Русик! – предупредила мать. – Эта безобидная привычка становится небезобидной чертой характера! Ты меня понял?

Отец подвел черту дискуссии:

– Нет, Русик. Манекенщицы не кукарекают, этого не может быть. Не может быть, потому что не может быть никогда!

Плюмбум смотрел в телевизор. Мария с дежурной улыбкой демонстрировала моды.

Шли по перрону вдоль поезда. Мария тащила за руку карапуза. Плюмбум нес чемодан.

У вагона стали прощаться. Плюмбум вдруг сказал:

– Подожди… А ведь этот поезд… он совсем в другую сторону!

– А мне в другую сторону, – сказала Мария. – В другую.

– Как? А Симферополь?

– Нет-нет.

– В чем дело? Ничего не понимаю, – удивился Плюмбум.

– Ну, обстоятельства. Все переменилось.

– Вот так вдруг… В один день?

– Именно в один день.

Мария поцеловала Плюмбума, забрала у него свой чемодан.

– Странно! – сказал Плюмбум.

– Прощай, мой повелитель.

– Прощай, золотая рыбка! – пробормотал Плюмбум, недоумевая все больше и волнуясь, а Мария с карапузом тем временем скрылись в вагоне.

Потом они появились в окне внутри вагона. Плюмбум подошел, встал перед Марией. Она смотрела на него с улыбкой, без выражения.

Поезд тронулся, и тут Мария сделала странный жест, очень короткий. Скрестив пальцы, показала: решетка! Плюмбум по инерции повторил жест, снова получилась решетка…

Он все понял. И сказал негромко, будто Мария должна была слышать за стеклом:

– Это не я!

Мария смотрела без выражения. Поезд набирал ход. Плюмбум шел все быстрее, потом побежал.

– Не я, не я! – твердил он. – Его не должны были… в тюрьму! Не я твоего Шарика!..

– Ты, – явственно прошептали за стеклом губы Марии. – Ты.

Карапуз напоследок показал язык…

Перрон кончился, Плюмбум затормозил на краю.

Поезд умчался.

Потом он бежал по коридору штаба. Толкнул дверь, вошел.

Седой сидел за столом под портретом, углубившись в бумаги. Он мельком взглянул на Плюмбума, ничего не отразилось на его лице. Плюмбум тоже молчал, застыв посреди кабинета.

– Вы что-то хотели сказать, Чутко? – наконец проговорил Седой, не отрываясь от бумаг.

– Нет. Ничего, – отозвался Плюмбум.

– А я вам хотел сказать. По вашей информации приняты своевременные меры. Лица, подозреваемые в злоупо-треблениях, задержаны. Так что поработали не зря, спасибо вам… – Седой опять посмотрел на Плюмбума, который все не уходил. – Что-нибудь не ясно?

Три лодки подплывали к берегу в предрассветной мгле. На берегу в камышах их поджидали люди в ватниках, куртках, вязаных шапочках и шарфах. Разные люди с одинаковым выражением терпеливого ожидания на лицах.

Лодки причалили. Высадившихся на берег мгновенно обступили плотным кольцом. Вспыхнули факелы. Бодрый голос сказал в мегафон:

– С добрым утром, товарищи браконьеры!

Дальше все пошло своим чередом. Извлекли из лодок сети, вынесли на берег и немалый ночной улов.

Потом случилась неожиданность, но во имя таких неожиданностей и устраивали ночные засады эти предусмотрительно одетые люди, вполне еще молодые и спортивные.

Трое или четверо задержанных вырвались из кольца, побежали к лесу. За ними с готовностью, можно сказать, с удовольствием устремились батальонцы.

Среди преследователей, растворившихся в сумраке чащи, был и Плюмбум, твердивший, как всегда в таких случаях, свое “гнать, держать…”. И он гнал, и он держал! Долго гнал атлетически сложенного браконьера, мощно, с треском прокладывавшего свой путь сквозь чащу, а потом он его и держал – прыгнул, схватил за ноги, повалил и держал! Впрочем, держал недолго, потому что противник легко отбросил его в сторону, но Плюмбум снова на него прыгнул… Они повозились немного, пока в синем предутреннем свете не разглядели друг друга: отец – сына, сын – отца.

Отец был в восторге.

– Сыну!

– Отцу! – отвечал Плюмбум в том же духе.

После легкой заминки отец придумал:

– Грибникам!

– Браконьерам! Ты браконьер, отец?

– Конечно!

– Идем, я буду тебя допрашивать.

– Вперед! – с энтузиазмом согласился отец.

Вышли из леса.

– Ого, пацан, какого лося свалил! – позавидовал кто-то то ли в телогрейке, то ли в куртке.

В дальнейшем разговор происходил в комнате штаба. Они сидели за столом друг против друга, отец и сын.

– А бывает такое, чтобы сын отца допрашивал? – смеялся отец.

– Бывает, конечно.

– Нереально, Руська.

– Фамилия, имя, отчество.

– Но я могу тебе дать отвод как близкому родственнику!

– Фамилия, имя, отчество.

Отец перестал улыбаться.

– А может, мне это вообще мерещится? Это ты, Руська? Дай руку… Ты!

– Фамилия, имя, отчество.

– Чутко моя фамилия, – отвечал отец. – Чутко Виктор Сергеевич. Тысяча девятьсот сорок второго года рождения. Женат. Имею сына семнадцати лет. Не судим. Пиши, пиши!

– Пишу.

– Руська! Я давно за тобой наблюдаю. Оперотряд! Ты что, хочешь стать милиционером? Я помню, в детстве ты хотел стать милиционером, потом подался в пожарные. Правда, это было давно, в первом классе… Что ты все пишешь?

Плюмбум молча писал.

– А может, тебе нравится власть? Смотри, это опасно! Вчера в “Известиях” была статья, я специально отложил, ты прочти. О том, какая опасная штука власть, когда человек еще не созрел морально. Или ты считаешь, что ты созрел? Может, ты видел в жизни столько зла? Но где и откуда, я не понимаю!

Плюмбум поднял глаза, промолчал.

– Ты меня слышишь, Руська? Смотри, какой у тебя почерк замечательный, ты уже с первого класса пишешь, как взрослый, ты вообще очень способный парень, учителя говорят, что ты…

– Вот здесь, пожалуйста, – сказал Плюмбум.

– Что?

– Распишитесь.

– Вот даже как, – усмехнулся отец.

– “С моих слов записано верно”. Подпись и число. Вам на первый раз выпишут штраф, оплатите в сберкассе.

– “Оплатите” или “оплотите” – как правильно?

– “Оплатите”.

– Видишь, какой ты молодец. А пошел в сыщики. А может, это у тебя пройдет?

– Вот здесь, пожалуйста. Распишитесь.

– Матери не будем говорить, да? Давай условимся с тобой. Что ее огорчать, правда? Матери – ни слова. Ты – обо мне, а я – о тебе. По рукам?

– Ага, – сказал Плюмбум.

– Я могу быть свободен?..

Стояли в арке двора.

– Вот в тот подъезд он, во второй слева.

– Давно?

– Ну, час назад. Я теперь кто? Твой агент? – Глаза Сони светились восторгом. – Ты хоть объясни, во имя чего всё это? Я тут третий день торчу по твоей милости.

– Тише, тише. Не кричи.

– А кто кричит?

– Ты!

Плюмбуму было не до разговоров. Он обдумывал план действий.

Решил.

– Ты оставайся, за мной не ходи!

И пошел через двор к подъезду.

В темном парадном он занял место под лестницей, застыл, прислушиваясь. Но конспирация была нарушена: хлопнула дверь, в подъезд влетела Соня:

– Что за такая непонятная затея? Ловить своего приятеля?

– Потом, потом, тише, – сказал Плюмбум.

– Опять потом!

– Объясню я, объясню. Молчи.

Они долго стояли в темноте. На сей раз Соня решила подстегнуть судьбу – сама обняла Плюмбума. “Люблю тебя все больше и больше!” – прошептала она, но он не ответил, не шелохнулся. Ему было не до разговоров.

Когда тот, кого он ждал столь терпеливо и сосредоточенно, появился на лестнице, Плюмбум вышел навстречу с улыбкой.

– Иди сюда, старина. Дай я тебя обниму!

И, как при первой встрече, просвистел ненавистный мотивчик. На этот раз паренек ему ответил, тоже засвистел с ухмылкой на лице. А потом бросился вверх по лестнице.

Плюмбум бежал, слыша за спиной шаги Сони, бежал вверх изо всех сил, пока не кончилась лестница, пока не уперся в стену на верхнем этаже. Здесь никого не было, но, выглянув в распахнутое окно, он увидел “приятеля” уже на другой лестнице, пожарной. Плюмбум на нее, не колеблясь, перебрался с карниза. Того, кого он преследовал, это только позабавило. Паренек снова, рассмеявшись, просвистел мотивчик и с ловкостью кошки перелез на крышу.

На крыше Плюмбуму опять пришлось искать “приятеля”. Наконец он его увидел. Паренек стоял, привалившись спиной к кирпичной трубе. Он ухмыльнулся и показал Плюмбуму нож.

Плюмбум к нему пошел не задумываясь.

– Давным-давно маг твой уплыл, я ж пустой, дурочка! – сказал “приятель” уже без улыбки.

– Как я соскучился по тебе, старина! – отвечал ему Плюмбум, раскрывая объятия.

И тут услышал:

– Русик!

– Соня! – прокричал он в ответ.

Паренек не понял действий противника, растерялся.

Похоже, это была хитрая тактика, его хотели выманить, оторвать от трубы. Так он воспринял неожиданный маневр Плюмбума, когда тот сошел на край крыши и встал, глядя вниз. Но маневр что-то затягивался, и паренек тоже спустился к краю, любопытство пересилило страх. Он спустился и посмотрел.

Внизу на асфальте лежала Соня, казавшаяся совсем маленькой. Девочка-кукла, небрежно брошенная, с откинутой головой и расставленными ногами.

1985

Время танцора

К Валерию Белошейкину приехала семья. Первой степенно на перрон жена Лариса сошла, а уж за ней два бледных северных мальчика спрыгнули, побежали к Валерию, повисли на нем. А потом еще и тесть из вагона, кряхтя, выбрался, тоже явился не запылился… Валерий, радуясь, оглядел родной свой выводок, средь бела дня вдруг вылупившийся, закричал:

– Все, что ли, нет? Или еще там кто? Может, еще кошка Мурка?

– Мурка пока что повременить решила, – отвечала со значением Лариса. – Еще посмотрю, говорит, на этого Валеру, какое у него там поведение!

– Отличное, какое еще поведение… На пять! – рапортовал Валерий. – Ну, может, с минусом.

– Минус, случаем, не в юбке ходит коротенькой, мини?

– Это тоже Мурка интересуется? Какая любопытная кошка.

Лариса пообещала:

– Минус мы с тобой вместе исправим, не бойся. Я тебе помогу, если что. И станешь ты у меня круглым отличником, милый.

Она улыбалась, касаясь скользкой темы, зорко в Валерия всматривалась. Но только прижал он ее к себе после разлуки, сразу обмякла, потупилась беспомощно, молодея и смущаясь мужа, как чужого.

А тесть, старый уже человек, в сторонке стоял, волнуясь, смотрел слезящимися глазками на далекие отроги хребтов, вдыхал шумно целебный ветерок, а потом и ногами на цыпочках засеменил, заплясал лезгинку. И “асса!” звонко прокричал, выставляя, как положено, локоть.

– Ты чего, дедушка? – не понял Фёдор Кикоть, приятель Валерия, пришедший с ним вместе к поезду помочь с вещами.

– Кавказ! – последовал исчерпывающий ответ для непонятливых.

Кикоть только плечами пожал и пошел по перрону с чемоданами. За ним мальчики повели дедушку. А следом и супруги двинулись, оторвавшись едва друг от друга.

На вокзальной площади Кикоть ненадолго семейство оставил и скоро вернулся, подкатил на автобусе, причем сам был за рулем. В раскрывшиеся двери начал ломиться народ, но осаждавшие быстро поняли, что сегодня не их день и рейс этот особый. День был Белошейкиных. Они и сели благополучно в пустой автобус, поехали.

– А вы ведь наш, качканарский, так? – спросила Лариса водителя. – И тоже там на автобусе… Лицо-то знакомое, смотрю!

– Я тоже вас помню с кошелкой, – доложил Кикоть.

– Только тогда с бородой были, как у священника. “Вокзал – мясокомбинат”, пятый маршрут.

– Теперь опять “Вокзал”, только конечная по-другому называется, – сообщил Валерий.

– Это как же?

– “Рай”! – отозвался водитель.

– Вы серьезно?

– Новый маршрут жизни. Жми, Фидель! – поддержал Валерий.

– Еще в Дом культуры заедем, погоди, – предупредил Кикоть. – Праздник, как-никак, мероприятие, поглядим, как и что.

– А какой же он теперь Фидель? Без бороды? – спросила мужа Лариса. – Был Фидель, да весь вышел, всё!

– У него, между прочим, еще имя-отчество есть, – сказал Валерий. – Фёдор Иванович.

– Мне что же, его по отчеству?

– Да, мадам, извольте.

– Шаляпин, что ли, Фёдор Иванович? – сострил один из мальчиков.

– А третий твой дружок? – не унималась Лариса. – Еще есть дружок, ты сам писал, третий?

– Еще? Третий? Есть, есть и третий, увидишь! – засмеялся Валерий. И Кикоть тоже почему-то засмеялся.

Лариса опять спросила, еще много было вопросов:

– А почему его по отчеству обязательно? Мы ж еще молодежь или как?

Валерий пожал плечами:

– Заслуги перед Родиной. Устраивает, почемучка?

Но жену его было не остановить.

– Окладистая такая, на весь Качканар борода! Всем Фиделям был Фидель! Борода вместо номера автобуса!

– Еще раз Фидель – и я тебя из автобуса выкину, пусть черножопые порвут, – сказал Валерий.

Тесть услышал, возмутился:

– Поговори, боевой! Сейчас прямо в лоб!

Валерий захихикал, поскорей прилег к полной груди Ларисы, прячась от старика и одновременно вымаливая проверенным способом у жены прощение.

А Кикоть невозмутимо подруливал уже к зданию с колоннами, к Дому культуры. Там на ступенях толпился народ, преобладали мужчины в форме, казаки. Водитель засигналил, расчищая путь своему транспорту, в ответ дружно и охотно замахали, засвистели, демонстрируя высокий боевой дух.

Выступал казачий ансамбль. Эти, на сцене, выглядели более настоящими, чем сидевшие в зале и от души бившие в ладоши. Были они все с иголочки, в новеньком, с очень залихватскими чубами под фуражками и папахами, все в усах и с шашками в руках. Какие-то там у них на сцене складывались меж собой отношения, интересные, на зависть зрителям-казакам. И война там была, и любовь. И есаулы с сотниками то в шпагатах взлетали, расставив ноги в шароварах, звеня шашками, еще и охаживая друг дружку плетьми, то ходили вприсядку за верткими своими зазнобами-односумками, неуловимо семенившими от них легкими сапожками… Когда музыка смолкла и танцоры в одно мгновение замерли, зал молчал впечатленно, и тут поднялся из первого ряда дородный, похожий на бабу атаман в красном мундире, и первым, по чину, проревел свое “любо!”.

Зрители, само собой, его поддержали от всей души. Белошейкины с Кикотем тоже кричали.

Хоть Валерию и так было нескучно, ведь рядом с ним Лариса сидела. И едва перед новым номером стал гаснуть в зале свет, рука его неумолимо скользнула к коленям жены. Лариса пыталась отразить атаку, но рука все шла и шла дальше единственной дорогой, превозмогая слабые женские силы, и Лариса уже сидела притихшая, прикрыв в полутьме глаза. “Лара!” – пробормотал в волнении Валерий, и она кивнула ему в ответ. И ничто не могло помешать их мгновенной любви, разряд тока между ними пробил обстоятельства жизни, повернул всё вспять, на пользу супругам: и свет в зале вовремя погас, и дети их, мальчишки, были еще невнимательны, а тесть уже не любопытен и подслеповат. И даже когда Лариса на весь зал ойкнула, и это вышло кстати: на сцене как раз явилось чудо, возник в лучах прожектора всадник! Он был в бурке, неподвижен, как памятник, хоть конь под ним скакал, стуча копытами, и ржал. “Казбек!” – по обыкновению кратко выразил свой восторг тесть и выхватил из кармана папиросную пачку, показал мальчикам картинку на ней: один к одному! Прямо с картинки, что ли, всадник на сцену выскакал?

А потом он Белошейкиных на дороге догнал, всадник этот. Сначала в сумерках, на фоне бледного неба увидели силуэт в бурке… или померещилось? Но когда “Казбек” вдруг заглянул в автобус в раскрытое окно и Лариса с криком отпрянула, заметив совсем близко свирепое лицо, сомнений уже не было, только радостный какой-то ужас: один мальчик смеялся, другой рыдал, а тесть на этот раз не нашел, как выразить свои чувства, лишь беззвучно раскрывал рот. Кикоть то прибавлял газу, то опять замедлял ход, давая всаднику нагнать автобус, при этом дергался, вертел головой, изображая панику… Автобус мчался по разбитой темной дороге, “Казбек” скакал, и Валерий, довольный, прижимал к себе жену: удалась встреча! Потом сказал:

– Ты про дружка еще одного спрашивала? Про третьего? А вот это он и есть, на коне, хочешь верь, а хочешь – нет.

Только вошли в дом, чемоданы еще не внесли, Лариса даже и осмотреться как следует не успела, а со двора уже доносилось ржание, и вот он ворвался, влетел за ними следом, всадник этот, хорошо хоть не на коне, пеший… Скинул на пороге свою бурку, оставшись в казачьем мундире, и, прищелкнув каблуками, встал перед Ларисой на колено:

– С прибытием, Лариса Алексеевна!

Он держал ее руки, не очень привычные к поцелуям, в своих, не отпускал, серьезный и строгий. Кикоть с Валерием со смеху покатывались, наблюдая спектакль. Оробевшая Лариса тоже заулыбалась, даже всхлипнула растроганно…

– Только с каких таких пор казаки в черкесских бурках разъезжают? – спросил въедливый тесть. – Если ты Казбек, так не казак, а если казак, то ты, малый, точно дурак!

– Только старые пердуны вахмистрам не указ! – отозвался холодно всадник и, не выходя из роли, схватился за рукоять плети.

– Только ус у вас отклеился, ваше благородие, – заметил между прочим Валерий.

Гость замер ошарашенно, потрогал топорщившийся неловко ус… Да, срезал его Валерий в высокой точке парения!.. На лице всадника была боль, он улыбнулся беспомощно:

– Ё-моё, все на одного навалились, прямо куча-мала!

Он содрал усы, снял с головы папаху, и Лариса радостно всплеснула руками:

– Так я вас тоже знаю, вы к нам телевизор приходили ремонтировать! Приходили?

– Телевизор “Темп”, трубку я вам менял, – не отрицал всадник.

– А вот и нет, ошибочка! Телевизор “Рубин”!

– У нас тогда еще “Темп” был, – подтвердил тесть. – Приходил, помню, мастер-ломастер.

Всадника звали Андрей Подобед. Какая разница, кем он был раньше… И кем они были, его друзья, Кикоть с Валерием. Жили они теперь, видно, по иным законам, среди которых закон дружбы был едва не главным. И, забыв о спектакле, всадник шагнул к друзьям:

– А чего это мы не здороваемся, я не понял?

И Кикоть уже раскрыл навстречу ему объятия:

– Ну, иди, иди сюда, твое благородие! Куда запропастился?

– Да здесь я, Фидель, вот он я, куда денусь!

С Валерием, правда, заминка вышла. Без охоты он к гостю приблизился, вроде поневоле, не спеша распахивать объятия.

– Ну-ка, милые! – Кикоть, недолго думая, схватил обоих, свел вместе руками-рычагами, прижал лбами, так что уже им и деваться было некуда.

– Ё-моё, Валерка, ты чего? Зла не держи! – сказал Подобед.

– Ладно! – отозвался Валерий. – И ты прости меня, если что!

Было что-то между ними только им известное, но они уже стояли втроем, это главное. Мужчины за тридцать, но еще не к сорока. И Валерий тоже, забыв об обидах, тыкался подбородком в плечо Подобеда, в погон со звездами.

А всаднику все было мало.

– Качканар! – рявкнул он вдруг, и конь со двора привычно отозвался, заржал.

А Лариса, пока муж тискался с дружками, ушла в дом, по комнатам ходила, осматривалась. Дом небольшой, обстановка скромная, но все вроде обжитое, когда только ее Валерик успел? В одной из комнат Лариса нашла своих мальчиков, они там спали, сраженные наповал усталостью. Посапывали на двух детских диванчиках. Уже и диванчики им приготовил заботливый отец… Но что поразило Ларису, так это игрушки на коврике между диванчиками. Хотя что же в них особенного, в игрушках в детской комнате?

Заглянула на кухню. Посуда, чашки да ложки. Буфет, сервиз за стеклом. В другой комнате Лариса увидела широкую тахту, застланное покрывалом семейное ложе. Зеркало тут было, трюмо, там даже мелочь разная – пудреница, расчески… А в шкафу платья висели на вешалках!

Валерий как раз в комнату вошел, встал за спиной жены со скромной улыбкой… И она прошептала:

– Сказка… Это чье все?

– Так если я дом со всеми потрохами купил… Жили люди, уехали… Чье же это все? – спросил Валерий.

– Наше?

– И ведь по дешевке.

– Ну, купец! А что за люди-то, кто?

– А я почем знаю, я их в глаза не видел.

– А что ж они вещи-то свои побросали?

– Не знаю, говорю. Торопились, значит, очень, – пожал плечами Валерий и повалил Ларису на тахту.

Они повозились, легли рядом, прислушиваясь к голосам с веранды, там веселье набирало обороты, уже и кричал кто-то, не иначе всадник… Тут ударили стенные часы, Лариса вздрогнула:

– Это что?

– Да часы бьют, не бойся.

– У них тоже двое пацанов было, как у нас.

– У кого?

– Да у этих людей.

– Наверно. Тоже пацаны или девчата.

– Девчата в куклы играют, а там, в детской, автоматы, – сказала Лариса. – А ты у меня тоже, что ли, теперь казак?

– Я у тебя человек мирный, – отозвался Валерий. – Я как сюда приехал, сварщиком пошел, по профессии. Тут после войны работки было! Ты писем моих, что ли, не читала? – возмутился он.