Текст книги "Милый Ханс, дорогой Пётр"

– Грета!

Хромала ко мне, набок заваливаясь, и в коляску следом прыгнула, прямо в объятия. От пуль следы еще шерстью не заросли, к себе ее прижимал.

Затарахтели опять, поехали. Томас все успокоиться не мог:

– Первым делом обоссались! Ну вояки!

Фельдфебель с любопытством наблюдал наши с Гретой объятия.

– А Грета почему? Вот Грета именно?

– Потому что Грета.

– Нет, самый раз ей, не знаю почему.

– Я тоже считаю, – кивал я.

Только в поселок въехали, приказал остановиться. Из коляски выпрыгнув, следы свои разглядывал, в асфальт навсегда впечатанные. Мимо пилотки мелькали, колонна неслась. А мы с Гретой стояли, бег ночной вспоминая, наше знакомство. И я все зачем-то на отпечаток свой наступал, сапог не помещался. Штатский след был.

29

В парикмахерской, оказалось, работала. И хмыкнула только, увидев меня в офицерской форме, не удивилась. Та самая, шальная Петра соседка. Вежливо из рук фуражку взяла, и я сел в кресло.

– Видишь, я вернулся. Вот он я. Ты как в воду глядела.

Стригла молча. Над ухом ножницы с расческой друг о друга позвякивали.

– А Пётр? Наташа? Ну, рыжая? – спросил я.

Брови над живыми глазами вверх поползли. И я даже усомнился, что были они, жили вообще на свете.

– Язык забыла? А в школе пятерка, хвасталась.

Ножницы в ответ стрекотали бесконечно.

– Бывает, – сказал я.

Мыла мне голову, и я, намыленный, всхлипнул, а она опять хмыкнула. Потом брила меня опасной бритвой. Вытянул шею, подбородок задрал: горло перережет или нет? И она в третий раз уже хмыкнула. Я закрыл глаза.

2014

В субботу

Бегут ноги сами по себе, голова вбок. От огня глаз не оторвать. Там за городом на АЭС пожар гуляет, и вентруба над блоком вдруг свечой во тьме встала! И по улицам напролом – инструктор Кабыш, по газонам, цветам. К горкому партии, ноги знают.

А начальство все равно скорей, всегда впереди. Уже вниз они навстречу по ступенькам, рафик как раз подкатил. Кабыш в последнюю минуту в ряды нестройные втесался.

– Это такое чего?

– Мирный атом, чего. Крыша вон опять у них. Как в позапрошлом.

– Шибко пламя высокое, нет?

– Так битум с керамзитом кровля. Уже обком к нам в гости на огонек.

Не до разговоров, торопятся. Верхушка партийная. Инструктор дверцу предусмотрительно распахнул, при деле был. Еще и прокукарекал вовремя:

– Подарок нам на Первомай! Как подгадали к празднику!

Секретарь из рафика даже высунулся:

– Кабыш, родной! Да как серпом по яйцам!

Дверцу перед ними сам, они же и захлопнули у него перед носом, чуть не прищемили. Внутрь не пустили, нет. И еще не задавили едва, пока на пожар разворачивались, инструктор кузнечиком отскочил.

Лишним постоял и на огонь далекий опять побежал. Может, быстрей даже. На своих двоих по шоссе за начальством вслед. У каждого свой транспорт.

* * *

Погасили, пока бежал. Пламя у Кабыша на глазах вниз и вниз сползало, и осталась над блоком вместо свечи труба обгоревшая. И брандспойты огонь уже на крыше в клочья рвали, до конца душили, всё. Канал технологический под луной заблестел, пейзаж сразу вернулся. И выплыл из ночи пруд-охладитель перед АЭС, рыбаки на мощеном берегу, им все нипочем было.

В проходную инструктор влетел, в ворота распахнутые, не останавливался. Пожарные, черные от копоти, возле машин рукава скатывали, сами себе фарами светили. А Кабыш без устали в полутьме по территории все рыскал, пока рафик не разглядел. Тот у корпуса управления в сторонке стоял, к стене незаметно приткнулся. И пустой, конечно, без пассажиров.

И догнал он начальство, по коридорам длинным пометавшись, – из кабинета вышли, никуда не делись, вот они. Но вроде как вдруг размножились, среди своих теперь еще чужие были, и военный даже с ними, генерал. Шли по коридору быстро, молча, и Кабыш скромно в хвост им пристроился.

Но тут свои, за чужими семеня, будто почувствовали и оглядываться стали, знаками недовольными его останавливать, от процессии отрезать. А потом, не вытерпев, один развернулся и в обратную сторону грозно пошел – к Кабышу прямиком, к нему. И это секретарь был.

– Ты здесь чего?

– На пожар.

– Потушили когда, герой?

Да нет, улыбался уже секретарь, зря инструктора напугал. И за плечи даже по-свойски его обнял, повел. Постарше был, но тоже молодой.

– Ладно, Валерка. Я сам до такой степени пересрал с этим атомом мирным, прямо себя не помнил. Это ж такое могло, чего нам головой вообще не понять, да? Невозможно, и лучше человеку не надо вот такое… Кранты, Валерка, до сих пор трясет, чуешь?

– Да.

– А ты вроде спокойный.

– Нет.

Очки у секретаря и впрямь от волнения запотели. Но вел и вел упорно Кабыша по коридору в обратную сторону, на выход, объятие железным было.

И прошли они мимо пожарных опять к проходной, жизнь обратно отматывая. И секретарь все шаг ускорял. Но вздыхал уже с облегчением:

– Отбой, Валерка, всё. Бак, конечно, жахнул у них, СУЗ этот аварийный, не без того. И рады малость плюнули, как водится. Но реактор нормально, главное. Реактор, понимаешь ты, нет?

Чуть не бежал уже секретарь, Кабыша за собой тащил. Еще на ходу подбадривал:

– Ты это… Ты поспи иди, а утром ко мне на свежака, с праздниками надо шевелиться или как? Кросс, концерт там, мероприятия, чего у нас после митинга, надумал?

– В общих чертах.

– Ничего не отменяется.

– Да ясное дело.

– Наоборот. Вроде теперь реабилитироваться за атомщиков должны, это тоже понятно?

– Утром как штык! – не сомневался Кабыш.

Секретарь сам его за ворота вывел, только там отпустил.

– На трибуне на праздник со мной встанешь, заметано?

– Спасибо, Сергей Петрович.

– Под трибуной свое отходил, считаю.

– Да.

– Отбегал! – засмеялся секретарь, шутку приберег. – Кросс три километра за начальством… Рекордсмен, ёлки!

Кабыш тоже смеялся.

– Ну, чего не идешь? Иди. Можешь даже шагом.

Расходясь, они еще обернулись разом друг на дружку. И Сергей Петрович пальцем на всякий случай погрозил.

* * *

Пошел, вернулся – и прежним своим маршрутом, за секретарем, конечно, по пятам, спину его из виду не теряя. А когда терял, все равно шага не сбавлял, будто след невидимый уже был для него по всей АЭС прочерчен.

По коридорам Кабыш, по лестницам вверх-вниз нюхом волчьим до конца самого – и в укрытие станции попал, в бункер. Дальше не было пути, тупик, а ему дальше и не надо было. Дверь потянул тяжелую и внутрь проскользнул, всё.

Сразу и не понял, куда нос сунул, и пожалеть не успел.

– Город спасать! Эвакуировать! Сейчас прямо!

– Так Москва! Их отмашка! Не дают, нет!

– И чего нам, значит? Вот чего нам?

– Ждать комиссию. Самим не рыпаться.

– Стронций в воздухе, плутоний с цезием прямиком в щитовидки, букет! Диффузия на большие расстояния… на город! Это как?

– А пострадавшие на блоке аж бурые все, загар ночью, как из Сочи, смертники… дозы летальные… и не рыпаемся?

– И панику не сеем, главное. Панику!

– Бак рванул СУЗ, версия? И реактор цел? И фон нормальный с ядерным загаром? Так всю субботу и будем?

– А как еще? Ну как? У Москвы когда на поводке?

– Дышать, есть, пить… жить нельзя! Да вообще, может, Хиросима!

– Ну-ка, истерику отставить!

– Знаем только мы, понятно? Только мы знаем. Вот которые здесь!

А хода назад у Кабыша не было, всё. Ушел бы, как вошел, исчез скорей, да только руки, ноги – вдруг паралич. Так и стоял, глаза вытаращив.

– На хер все мероприятия отменить, загнать народ по домам!

– Суббота, выходной. Жизнь отменить?

И голос наконец раздался громкий. Чуть не шепотом между собой начальники, а тут голос:

– Ты еще Нагасаки скажи!

В сторонке там человек сидел, сразу не разглядеть. И встал, когда время пришло, и первого же из компании выдернул, кто под руку попался:

– Был там? Наверх поднимался? На блок?

– Никак нет!

– Сам видел? Глазами своими? Что реактор разрушен, ты видел или нет?

Секретарь ему как раз попался, Кабыша лукавый наставник:

– Признаки налицо все!

– На лице все! На роже у тебя! Наверх марш! Доложишь! На блок! Пошел!

Среди своих и чужих человек, видно, главный самый был. Со стола бумаги взял, листал спокойно.

– На двести пятьдесят рентген зашкал? А чем вы это, собственно… что за такие приборы детские? Нормальных приборов нет на станции?

Подчиненные оправдывались:

– Непроектная авария.

– И чего?

– И склад завалило.

Главный человек встал посреди бункера и молчал. И сам себе под нос сказал в тишине, улыбка даже проскользнула:

– А такого не может быть. Не может. Он не взрывается. Надежность стопроцентная. Реактор безаварийный, суки.

И всё, пошло-поехало. Бумаги в ярости швырнул, по полу разлетелись. Схватил кого-то, и опять секретарь ему под руку, трясти стал:

– Безаварийный! Безаварийный! Безаварийный!

Душу вытрясал. И как спичку поднес – все друг на дружку сразу в отчаянии бросились, себя не помнили, кричали, и генерал, за кобуру без толку хватаясь, компанию растаскивал, с ног сбился.

Главный самый, толстое тело переломив, стоял уже, за сердце держась. И вдруг человека увидел перед собой на полу, очнулся:

– Кто?

Кабыш за бумагами на карачках ползал. Поднимать сразу бросился, рефлекс сработал.

– Кто, кто такой?

Все тоже очнулись вслед за начальником, возню прекратили и дышали тяжело: чего такое это было?! Секретарь, полуживой, очки разбитые с полу по частям собирал.

– Да свой, наш это… его в дверь, он в окно, падло! Нашего горкома инструктор!

Главный начальник на Кабыша смотрел:

– Варежку ты это… завяжи теперь, всё! Чего мы здесь сейчас такое!

Нежелательный свидетель все глаза таращил сам не свой, попал как кур в ощип.

– Уже!

– Варежку! Ты только попробуй!

Инструктор выдохнул:

– Партбилет положу!

И тут начальник знак ему сделал: за мной! Кабыш, не веря, следом бросился. Никто не понял ничего, а они уже из бункера выскочили.

* * *

Не зря начальник инструктора за собой – поводырем он его.

– Давай на четвертый этот, где он хоть есть у вас тут, такой-сякой? Показывай! Давай!

В “Волгу” за ними еще из свиты протиснулись, кто догнал. Поехали в полутьме по территории. Начальник впереди с водителем сидел.

– Горелик, у тебя шкала там какая?

Прибор у дозиметриста наготове был.

– На Хиросиму хватит.

– Давай. Паникеры никак не смерят!

Кабыш в роль вошел:

– Налево. Еще разок. И еще. Так. Направо теперь. И всё, прямо пошел, не ошибешься!

– До упора! – не колебался начальник.

Контуры строений с трубой обгорелой из ночи выдвигались. Огня не было, в недрах глубоко все громче реактор бухал, дым черный выбрасывал.

Начальник оценил:

– Ух, сердится старик! На нас, Горелик?

– Да пацан он, парубок. Семьдесят пятый год запуска! – отвечал в тон ему дозиметрист.

– Ах ты, шкода какая! Вот ремня!

– В отца весь!

– Это кто ж у него?

– Конструктор Доллежаль!

Запищал прибор, среагировал. Начальник не слышал будто, стал еще дозиметриста дразнить, мало было:

– Да нет, Горелик! Всё ты!

– Чего это?

– А Горелик!

Дозиметрист серьезным стал:

– Триста! Триста с хвостом! Четыреста рентген, вы чего!

– Не ври, Горелик! – смеялся все начальник.

– Электроника!

– Вот тем более!

Горелик закричал:

– Графит вон на земле! Крышка! Реактору крышка! Всё! Назад! Пятьсот! Да вы чего, куда!

Впереди завал был, конструкции покореженные, обломки бетона в полумгле… и от графита и впрямь черно!

Ослеп начальник, оглох.

– До упора!

– Шестьсот!

Дозиметрист прибор бросил, водителя сзади душил:

– Куда! Назад! Крышка нам! Всё!

Водитель растерялся, что делать, не знал слушать кого. В лихорадке передачу все не туда втыкал. И когда заглохли, завести уже мотор не мог – напротив завала как раз встал, подгадал.

Начальник пожурил его:

– А на свечи не жидись, сколько раз я тебе!

И водитель в ответ огрызнулся еще, успел:

– Сколько! Да я их только вот! Чехи эти всё фуфло суют!

И тут в голос начальник закричал. И всех скорей наружу тело толстое вывалил, побежал. Сразу ужас его, наотмашь. На ходу быстроногого инструктора прихватил, ловок стал вдруг, проворен. И умело им от реактора прикрывался, от лучей невидимых, пригодился Кабыш.

Пятились и в грязь упали, в лужу, что пожарные налили. И отпрыгнул подальше инструктор, но уцепился толстяк опять, ванькой-встанькой вскочил, тут как тут. И обнял снова, не пускал и все к реактору коварно разворачивал, хватка мертвая оказалась.

– Я Маловичко, второй секретарь обкома!

– Знаю!

И заорал уже в объятиях Кабыш как резаный, без надежды. Из сил последних рвался, ношу непосильную стряхивая, и толстяк в отчаянии ему в руку зубами впился.

Ударил инструктор Маловичко в лицо, рефлекс опять сработал, другой. И, чуть не с зубами руку выдрав, побежал от начальства прочь. Быстрей еще, чем вслед.

А водитель все у “Волги” своей столбом стоял, голова кругом шла. Машина – вот она, четыре колеса, а смерть где?

* * *

Мчался Кабыш, реактор в спину стрелял. И зигзагами инструктор, перебежками, за преграды прячась. А на открытом пространстве и вовсе от лучей в три погибели он, а то и по земле червем, а как еще?

В машзал только нырнул и обратно сразу как ошпаренный. И впрямь там кипяток с потолка вдруг на голову, и по всему коридору обломки, стекло битое, черт ногу сломит, и дым, дым… да не жизнь тут спасать, прощаться самый раз!

А еще человек такой же к проходной по территории рвался, Кабыш в полутьме разглядел. Так вместе парочкой в ворота за пределы и вылетели. И засмеялся секретарь, когда инструктор его на шоссе настиг:

– Коммунисты, вперед! Что, нет, Валерка?

И только хода еще прибавил, скорость переключил.

– Кабыш, чего такое вообще происходит, я уже без понятия!

Бежали. Друг за дружкой еле поспевали. Закричал секретарь:

– А я ж там был наверху. На самом-самом. На блоке спецхимии аж! Маловичко погнал, так, нет? И я, Валерка… я в реактор с высоты заглянул, ну, в пасть ему разбитую! Атому, считай, в душу!

Выдохлись, всё. Шагом пошли. Но шоссе вильнуло, и Кабыш за спутника прятаться стал на манер Маловичко, не стеснялся. Это реактор напрямую опять простреливал, в чем все дело.

Не замечал секретарь, волновался все сильней.

– Хана реактору, как дважды два. Но меня ведь потянуло, Кабыш, что интересно… ну, в пасть ему прыгнуть, веришь, нет? Так вот раз – и солдатиком! Вдруг прямо очень!

Еще дорога повернула, и инструктор в безопасности метаться перестал. Мимо пруда-охладителя они опять, мимо канала с берегами мощеными, и рассвет в воде уже блестел.

И секретарь с верхотуры своей адской спустился, вперед посмотрел, в жизнь.

– Делаем чего? Это рвать из города надо, Валерка, чем быстрей. Сейчас вот прямо без остановки!

Но мысли другие уже азартно страх теснили, подмигивать вдруг он стал заговорщицки:

– Это получается, и Маловичко хана, так? Так или нет? Валерка, а кто атом в обкоме курировал, кто? Вот! И всё, пошла теперь чехарда? И вошки запрыгали, мы! Ну, эти туда-сюда перемещения, сверху вниз и в обратную, главное, сторону, сечешь? Ты сечешь?

Что-то он еще прикидывал про себя дальновидно – и прикинул, явно духом совсем воспряв:

– Нет, Кабыш, не сдаемся! Утром ко мне! Заметано! – И удивился, увидел вдруг: – Так утро уже, елки!

И свет все приходил с началом дня, только лицо Сергея Петровича не розовело никак, темным оставалось. Мощный был загар, до смуглоты, и с отливом даже бурым, ядерный.

– Чего, Валерка? – выдохнул секретарь, потому что отпрянул от него Кабыш, бездна сразу пролегла.

И стоял Сергей Петрович негром среди дня, губы всё шевелились.

– А чего, чего? Нет, чего ты?

Силы разом вдруг ушли, пошатнулся он, и кашель долгий придушил. И всё, уже сам по себе секретарь стал, ничего не замечал, и никто ему больше не нужен был. В сторонку попятился, и рвота пополам согнула, наизнанку себя выворачивал.

Кашель Сергея Петровича долго еще инструктор за спиной слышал. У него сил прибавилось только, будто у начальника последние забрал. И ноги хитрые опять бежали, всё бежали и кренделя выделывали, когда за людей по пути хватался, прячась. И женщина какая-то заверещала в его объятиях.

Рыбаки с мест своих насиженных оглядывались, не понимали. Они сидели как сидели, за всю ночь и не сдвинулись, в берег вместе с удочками вросли.

И осветило солнце улицы-стрелы, домов панели в геометрии строгой. И вспыхнул впереди ярко наукоград, новенький, как с иголочки весь.

* * *

Ход ночной такой набрал, что уж и не затормозить, казалось, было, не остановиться совсем. Но жизнь стреножила с утра, повязала мелочно, никуда не делся. В общежитии в комнату постучал:

– А Вера где?

– В душе.

– А душ?

– Направо.

– Это от меня направо, как?

Соседка с койки подмигнула лихо:

– Налево иди, не ошибешься!

И как путы на ногах, всё. По коридору Кабыш поплелся и возле женской душевой часовым встал, а купальщицы распаренные из дверей навстречу шли и шли. Удивлялись и халатики без спешки запахивали:

– Кабыш Валик! Ты маньяк!

И вот одну распаренную такую схватил он сразу, только высунулась. Ничем непримечательна была, в халатике тоже и с чалмой из полотенца еще на голове. По коридору поволок ее молча, опомниться не дал. И бежала женщина рядом, спотыкаясь и таращась, как он.

В комнате сказал, когда вернулись:

– Ты это… ты быстро. Одевайся. Быстро.

И сам раздевать стал, наоборот. Это он, как мог, помочь пытался. Потому что совсем от напора такого растерялась и без движения стояла. И даже сама к нему подалась покорно, показалось. Затрещал халатик несчастный в руках неуклюжих, и соседка из комнаты выскочила, среагировала.

Тискал все жертву инструктор, сам уже не знал, чего хочет, запутался. Но опомнилась женщина, в грудь кулачком его яростно ткнула, за слабость свою мстя:

– Кабыш, ты чего? Нет, это чего вообще такое? С граблями своими! Ну-ка, юмора не поняла! Да ты откуда вдруг взялся?

Еще синяки разглядела у себя на локтях и, всхлипнув, сама на него набросилась, молотила бессильно. Он и не загораживался, не имело значения.

– Давай. Поезд сейчас.

Она передразнила:

– Вот сейчас прямо?

– Да. Быстро. На вокзал.

– Ой, бегу. И куда ты меня?

Смеялась – и перестала вдруг испуганно. Потому что отразилось его лицо в ее лице.

– Валик, что? Ну, говори? Что?

Вытянул из себя:

– Реактор грохнул.

– Реактор?

Нет, не выговорить было.

– Он совсем грохнул. Ночью. Да. Взрыв. Атомный взрыв.

Не поняла женщина, совсем растерялась:

– И чего?

– Радиация. Ты собирайся. Чем скорей.

– Да, – только кивнула она уцелевшей чалмой. И догадалась: – А это вот что ночью они как раз свои испытания? Ну, плановые? На четвертом?

– Как раз.

Все посреди комнаты стояла, ни с места.

– И не объявляют ничего, смотри, все в молчанку! А ты это откуда, Валик, секреты? По линии своей по партийной?

– По линии, да.

Засмеялась она:

– Кривая линия какая! В женскую общагу занесло! – И закричала: – Нет! Валик! Ты думай, чего говоришь! Головой своей! Облучился, правда, что ли? Мозги расплавились? Да не может! Не бывает! Нет!

Ведь если не выговорить было, так уж и поверить тем более. И на койку села, ладонями закрылась.

– Боже мой!

Словам не верила, только лицу его.

– Валик, с ума не сходи, я сойду!

И сошла, всё. По комнате металась.

– Деньги! Так! Есть! Паспорт найти еще, паспорт!

И полетело время у них одинаково, секунды скомканные. У нее, может, быстрей еще. Бегала по комнате чуть не голая, он не отворачивался. Забыли, что женщина с мужчиной.

– Скорей, Вера! Давай! Скорей!

Собралась и встала перед ним:

– Нет паспорта! Нигде нет! И чего теперь? Как?

Кабыш улыбнулся криво:

– Полотенце зато на голове!

* * *

И в коридор они вырвались, побежали. А там на пути женщины заставой встали, поджидали.

– А, попались! Это куда это вы? Какие-то не такие!

И пробивались Кабыш с Верой с лицами ожесточенными, локтями всё да кулаками, и стражники их нежные охали обиженно. Но любопытство сильнее всё равно было.

– Валик! Верочка! А чего такое? Вдруг вместе вы?

И вслед еще одна прокричала:

– Верок, а что сменами махнулись, не забыла? Ты смотри там, в ночь тебе!

На улице за руку ее он на буксире потащил, локомотивом сам.

– Нажмем! Провозились! Давай!

Спросила, сзади каблуками цокала:

– Валик, правда, а чего ты ко мне вдруг?

И пробурчал Кабыш:

– Сам не знаю!

Прохожие шли уже, в выходной не спешили. Семействами целыми, с детьми. И на парочку, с утра резвую, оглядывались, удивляясь. А кто и отскакивал вовремя, чтоб под ноги не попасть, под копыта. Ведь правда затоптать могли, без дороги мчались, напролом.

Но оказалось, человек еще с ними рядом бежит, и не заметили.

– Валера, – стал он хвастаться, – ты смотри на меня! Нет, смотри какой! Сам не верю! Пан спортсмен!

Рта, глупый, не закрывал в трениках своих растянутых.

– Вот решил: сейчас или никогда! Утро! Воздух! Ложкой хоть! Морально-волевые, Валера!

Сворачивали, отвязаться не могли. Только ходу за ними прибавлял, спаррингу радуясь:

– Валера, ты там это, на ушко Петровичу, если что! Уж я так и этак! Хор с Заречья на праздник, а расселять куда? И ребята все хорошие, комсомольцы, так уж голову обломал!

В рощицу с мостовой побежали, сквозь кусты напрямик. И отстал спортсмен, по ухабам поостерегся.

И Вера задыхалась уже:

– Валик, не могу я! Всё, всё!

– Поезд! В обрез совсем!

И тут за деревьями с пригорка реактор увидели. Будто сам к ним придвинулся, без ног шагнул вдруг. И все ухал недовольно, дымом черным плевался в ясный день.

Встали Кабыш с Верой и стояли завороженно, без движения. И, спотыкаясь, с пригорка помчались. Покатились, кусты ломая.

На дорогу выбрались и опять бежали. Только Вера теперь вдруг быстрей него была, за руку сама тащила. И обернулась когда, увидел Кабыш близко ужас в глазах, губы дрожали.

– Валик, Валик!

Целовал, оторваться не мог. Сцепились посреди улицы, а расцепиться никак уже. И стояли, обо всем позабыв.

– Надо было, чтобы грохнуло! – прошептала Вера. И засмеялась: он все не отпускал. – Поезд, Валик!

Бегом снова. Марш-бросок еще последний. За углом площадь открылась, двухэтажное здание вокзала.

И кончилось вдруг все, что началось только. Потому что споткнулась Вера и встала.

– Каблук!

– Что?

– Каблук сломала!

Кабыш посреди площади закричал:

– Да что ж ты в них, догадалась!

– Они выходные мои!

– Так я и говорю!

Она тоже закричала:

– Так выходной сегодня, нет?

Кабыш опять ее схватил:

– Да босиком! Поезд! Верка! Всё!

– Сейчас, Валик, ага! – все кивала Вера, а сама ни с места, еще упиралась. И, руку даже вырвав, каблук свой подняла, без толку прилаживать стала.

И поезд лязгнул близко где-то, двинулся, всё. Проводники невидимые дверьми захлопали. И загудели под вагонами рельсы.

Стояли. Вера лицо ладонями прикрывала на свой манер.

– Ладно, – сказал Кабыш.

Надо было еще утешать.

– Ну чего ты, чего?

– Что ты меня не бросил.

– Так хорошо, нет?

Она всхлипнула:

– Мог ведь сам!

– А я думал, туфли жалко, – сказал Кабыш.

Сразу ладони от лица отняла:

– Валик, я что подумала, слышишь?

– Что подумала?

– А Томка сегодня с утра как раз, в универмаг импорт завезли, лодочки румынские, как?

– Да.

– Что – да?

– Идем.

– Нет, правда, а дальше как же мы, когда вот без ног я, смотри, босая? Что, нет, Валик?

Шли уже, шли. Но еще проверила:

– И куда мы?

– К Томке.

Получилось, сам и повел босиком, только в сторону другую. И слезы высохли, как не было.

* * *

И мерила лодочки эти, пару за парой, и всё не то да не так ей, с ума сошла. Еще обязательно со стула вставала, Кабышу демонстрировала, и он всякий раз подмигивал одобрительно. Томка с коробками туда-сюда скакала, с ног уже сбилась, подружке стараясь угодить. И очередь роптала напрасно.

И раз подмигнул еще вовремя Кабыш и тихонько по залу пошел с улыбкой приклеенной. А потом быстрей всё, быстрей, покупателей субботних тесня. И на улице, не таясь, со всех ног побежал. Голову в плечи в испуге вобрав, сам не знал куда.

На перекрестке в грузовик на ходу вцепился, в борт задний, не думал. И под тент когда затащили, по коленям вглубь скорей шмыгнул, в угол среди инвентаря забился. А пассажиры на лавках своих плотней только сдвинулись, ждали будто.

– Это кто ж такой-сякой к нам, ну-ка?

– Да Валера, кто, Кабыш Валера! Со словом партийным!

Бутылка у них там под тентом плавала, в чем все дело, от одного к другому причаливала.

– Слово, Валера! С арматурного мы! На сельхозработы в выходной, вот такие! Союз рабочих и крестьян! Ура!

И до Кабыша очередь дошла.

– Глотни, Валера! А то лупишься страшно!

Выпил гость и обратно полез, на выход. По коленям опять, по инвентарю, как-нибудь. И наружу вывалился, был таков.

Обиделись хозяева, вслед высунулись:

– Валера, а чего такое? Закусил бы хоть!

А Кабыш не оглядывался, забыл уже. Потом холодным страх вышел, и он с лица его стирал, как после приступа. И в универмаг обратно мчался, куда ж ему еще.

Вера на месте своем вечном сидела, на стуле примерочном. И Кабыш на свое встал, успел.

И опять поднялась она, но с трудом уже улыбку прятала. И подмигивать не пришлось, другое нужно было.

– Валик, а ты это… ты десяточку наскребешь?

На улице жестом широким туфли старые в урну швырнула:

– Невезучие!

И не поняла, когда Кабыш вдруг к себе без слов прижал.

– Валик, чего ты?

А он держал всё, не отпускал.

* * *

Но стали они друг дружку в стороны разные вдруг тянуть, кто кого, опять не слава богу.

– Валик, подожди!

– Нет! Всё!

– Паспорт где, вспомнила! Идем!

– Без паспорта!

– Да как же без документов я, куда?

– Закудахтала! Слышал уже!

Чуть не до драки они. Повисла на нем:

– Валик, паспорт в ресторане у ребят, у них! За гитару в залог оставили! Свои тоже все за инструменты поотдавали! Да мы сейчас возьмем пойдем, мы быстро! Ну, Валик, понял ты?

– Про паспорт?

– И про ребят?

– Я про туфли понял, – сказал Кабыш.

И стряхнул он ее с себя. Один пошел, сам, не оборачиваясь. Но догнала, тут как тут. И следом поплелась, как на веревочке.

Спросил Кабыш:

– А в ресторане чего ж они, ребята? Самое время выбрали, нет?

Вера головой даже покачала с укором:

– Они не знают, что самое, Валик. Мы только с тобой. Они работают.

– “Жадность фраера сгубила” называется.

– Называется суббота.

Он согласился:

– Это да. Всем чёсам чёс.

В голосе она тоску услышала.

– А, вспомнил? Как с ними сам пять лет на барабане!

– Забыл, наоборот, – сказал Кабыш.

И засмеялась Вера. Потому что возле ресторана уже стояли. И Кабыш встал, не понимая. Шел и пришел, сам и привел, чудеса!

– Понимаешь, нет, – спросил, – что в городе нельзя, смерть вообще, понимаешь?

– Да, да!

– Минуту каждую, прямо сейчас вот!

– Понимаю!

И замахнулся на нее, не ударил чуть. Сама рука пошла – и в карман спряталась сама.

Вера разглядела:

– А с рукой чего?

Инструктор и забыл.

– Собака тяпнула.

– Бешеная!

– Всего скорей. Да. Ты прости.

Двери ресторана хлопали. Гости с цветами шли и шли, на свадьбу, не иначе.

– Туда-обратно я, быстро, – сказала Вера.

– Давай.

Но она все не уходила. Лицо вдруг испуганным стало.

– А если не остановится больше? Ну, мимо поезд?

– Это как так?

Усмехнулась, знала будто:

– Да кому такие нужны – радиоактивные?

Кабыш пробормотал, нашелся:

– На машине мы. Проголосуем.

Нет, в угол решила загнать:

– А если… если оцепили уже? Тогда чего, как?

Засмеялся он, его была очередь:

– Так на каблуках, Верка! Каблуки новые!

Всё, к дверям пошла за гостями вслед. Обернулась:

– А ты со мной?

– Паспорт чей?

Обещала:

– Да, Валик, сейчас я!

* * *

И пропала, конечно, потерял ее. На сцене с микрофоном плясала уже и пела. Прическа, платье, другая совсем. Поцелуй ему воздушный издали послала, когда в зал ворвался.

Пробивался яростно к ней, отчаяние на лице. Но опять жизнь на ходу стреножила, по рукам-ногам повязала ласково, никуда не делся. В толпе свадебной схватили Кабыша, в объятия заковав. И на пол даже от избытка чувств уронили, в глаза его сами пьяно таращась. А что отбивался изо всех сил гость, выкрикивал непонятно, так все равно получалось, вместе со всеми радуется.

Еще подстегивали, мало все было:

– Кабыш, давай! С нами, Валерка! Явился, родной, не запылился! Лучше поздно, чем никогда! Давай! Три свадьбы комсомольские зараз!

И вписался Кабыш в толпу лихую, в танцы до упаду, кричи не кричи. Вроде сам загулял и уняться не мог никак. Так ведь и не мог он.

Жених подхватил:

– Скажи, Валерка! Скажи! Слово! Поздравление!

Выдирался он:

– Отвали, Петро! Руки прими!

И невеста рядом, тут как тут, животик уже намечался. Тоже вцепилась:

– Пожелание!

Не понимали молодые, обижались:

– Это как так руки, как так? А слово? Хорошее твое человеческое! Да ты чего вообще? Эй, Валерка, сейчас по рогам настукаем!

Но к Вере он, к ней, за шагом шаг, не собьешь. Будто и в сутолоке ресторанной прочерчен путь был, как по АЭС. И до оркестра добрался, встал близко, голову вверх задрав. Чуть не перед носом самым каблучки ее новые в сцену колотили.

Опять поцелуй ему воздушный, от всей души. Потом еще лицо мрачное сделала, передразнивая. А между куплетами жестом энергично подбодрила: танцуй, танцуй!

Не узнал ее, с ума сошел, что вдруг такая. За ногу схватил, за лодочку. Но увернулась кокетливо, ждала будто, пальцем погрозив строго. Номер даже получился совместный.

И снесла толпа, опять потащила. Повисли сзади на спине, и он за кого-то схватился. И в летке-енке, ноги задирая, со всеми уже бежал, как Вера велела.

Сожрала Кабыша змея, к выходу поползла, извиваясь. И за дверьми ресторана на газон выплюнула в общей куче-мале.

А на траве на солнышке вдруг опять Петро рукой тяжелой пригвоздил, рядом приземлился.

– Ё-моё, Валерка? Судьба, чего? Никуда друг от дружки!

Другой рукой еще он невесту свою обнимал, и вот обоих их к себе притиснул богатырски, в одно с собой целое соединил:

– Ларка, это Валерка! Валерка, Ларка это! Всё!

Краток был, зато целовать стал по очереди, в губы, причем обоих. И сам чуть не плакал, пьяный от умиления.

Ларе не понравилось.

– Петро, у тебя там во рту чего, батарейка?

– Да вроде не закусывал! – отвечал бодро Петро.

– А чем таким, что прямо вкус металлический?

Петро быстро нашелся:

– Так, может, Валерка это? Валерка батарейку съел!

Лара, губы поджав, от мужа отодвинулась, на спину легла кверху своим животиком. И Кабыш под это дело тоже скорей отполз, под трещинку семейную.

– Не дергайся, – пробормотал Петро и к газону опять придавил.

Люди мимо шли, улыбались, что свадьбе места мало, на траве от веселья бездыханная.

Петро заворочался недовольно вдруг:

– Валерка, а чего такое?

– А чего, Петро?

– А правда, как во рту насрали, металл! Вот я и думаю, может такое, что атомщики опять набедокурили? Ночью, говорят, на четвертом было у них, слышал, нет?

Кабыш не замедлил с ответом:

– Бак СУЗ рванул.

Лара из-за плеча мужа высунулась:

– Это что за зверь такой?

– Аварийной воды бак. Сто десять кубов зверь.

– Гремучка! – кивнул со знанием дела Петро. – Так ведь плюнули еще, небось?

– В пределах, – не моргнул глазом Кабыш.

Рука Петро на груди у него дрогнула.

– Валерка, а чего ты? Ё-моё, сердце, ну ураган!

Никуда не деться было. И Лара еще, привстав, из-за плеча все смотрела пристально, взглядом тревожно буравила.