Текст книги "Милый Ханс, дорогой Пётр"

– И всё же, – спросил сын, – кто он, этот человек?

– Старый человек прежде всего. И я многим ему обязан.

– Помнишь добро, уважаешь старость. Это заметно. Бросается в глаза!

– Что именно?

– Твоя зависимость.

– Ты подумай о своей зависимости. Пока что ты, как маленький, вцепился в юбку жены и, по моим прогнозам, будешь держаться за нее всю жизнь.

– Это в моем характере, допустим. От кого-то зависеть. Но про тебя не скажешь, что ты слуга! Я привык, что все вокруг для тебя и ради тебя, и ты это, наверное, заслужил не по должности, раз тебе прислуживают все подряд. В чем же дело? Что между вами? Какие страшные тайны?

Обсыхали на берегу. Гундионов все барахтался в реке. Они на него смотрели и о нем говорили.

– Он много для меня сделал. Все сделал в свое время.

– Когда учился в консерватории?

– Я не учился в консерватории.

– Вот как! – удивился Валерий.

– Да.

– Как же ты стал дирижером? Без диплома?

– С поддельным дипломом. Но это не помешало мне добиться некоторых успехов, – заметил Павел Сергеевич.

– Так ты самородок, папа!

– Да, наверное. Похоже на то, – усмехнулся Клюев.

Сын смотрел растерянно, с тревогой. Он сказал:

– Ну? Какие еще нас ждут открытия? Слушай, мне это все не нравится!

– Это правда, что поделаешь.

– Такая правда не нужна. Ничего хорошего не будет. Тем более это ведь еще не вся правда, верно? – Помолчав и не дождавшись ответа, Валерий произнес твердо: – Ты вот что, ты гони-ка его в шею, своего благодетеля! Пока не поздно.

– Не могу, – отозвался Павел Сергеевич.

– А хочешь, – вдруг прошептал сын, – он сейчас утонет? Раз – и нету. Никто не заметит.

Лицо Валерия было серьезно. Клюев похлопал его по плечу:

– Он в воде не тонет, в огне не горит!

– Проверено?

Гундионов уже призывно махал Павлу Сергеевичу, кричал:

– Пашенька, сюда! Вылезаем! Пашенька!

Клюев пошел вытаскивать гостя из воды.

Позвонил в дверь. Открыла женщина средних лет в халате.

– Леонид дома?

– В рейсе. Вы кто?

– Приезжий. Коллега бывший.

Стал спускаться по лестнице. Женщина все стояла в дверях, потом пошла следом. Он спускался, и она молча спускалась. Вышел из подъезда, двинулся к арке, пересекая двор. Тут женщина догнала Павла Сергеевича, схватила за рукав:

– Ты чего пришел? Я ж узнала тебя, узнала. Клюев ты! Не ходи к нему, не трогай!

– С кем-то вы меня спутали! – сказал Павел Сергеевич, высвобождая локоть. Он вошел в арку, свернул на оживленную улицу.

Женщина шла за ним по улице. В домашнем халате, тапках на босу ногу, шла и шла. И тогда он побежал, втиснулся в отходящий автобус.

Проехал остановку, спрыгнул. Встал, опершись о перила на углу площади. Напротив за стеклом часовой мастерской лицом к нему сидел лысый человек с окуляром в глазу, занятый тонкой работой. Человек поднял голову, посмотрел, снова опустил. Один ждал у перил, другой сидел, но встреча их уже состоялась, пути пересеклись. Часовщик будто невзначай махнул рукой, и Клюев вошел в мастерскую.

Стояли в закутке, за перегородкой.

– Смотрю, ты или не ты? Давно не видно.

– Давно, да.

– Исчез. Вдруг раз – и нету. Отбывал?

– Бог миловал.

– Это кого как. Принес чего-нибудь? Я возьму.

– Ничего.

– Пустой? Тогда я могу предложить.

– Не надо.

– А чего надо, Павлик?

– Найти тут одного надо. Повидать. Тут, у вас.

– Шею свернуть, а я потом навел. Не годится.

– Ему давно свернули, не бойся. Где наши все?

– Да в гараже, где еще. Один юморист в церковь подался. Василий Зеленяева возил, помнишь? Сторожем пошел, теперь священник.

– В бога поверил?

– Да вовремя спрятался. А может, и поверил. Все может быть, – сказал часовщик. – А что ж хозяин тебя в столицу с собой не взял? Как же он без помощи твоей и заботы?

– Нашел, значит, другого помощника.

– Ну? А ты без него?

– Живу, видишь.

– Вижу. Другой стал. Тоже, что ли, священник? – Часовщик смотрел с усмешкой. – Раньше-то по ногам ходил, не замечал, а? Помнишь? Вот так! – И он показал – как, наступив Клюеву на ногу. – Может, ты теперь долги платишь? В карты… Забыл? Я тогда и спросить не смел!

Павел Сергеевич достал бумажник:

– Сколько?

Опять лестница, дверь.

– Михаил дома?

– На дворе с собакой. Вы кто?

Сбежал по ступеням. Другая женщина смотрела вслед. По площадке перед домом носилась овчарка. Хозяин сидел на скамейке с газетой в руках.

– Не помешаю? – спросил Павел Сергеевич, присаживаясь.

– Пожалуйста.

– Мы с тобой в одном гараже, помнишь меня?

Мужчина, оторвавшись от газеты, бросил на Клюева беглый взгляд. Ничего не сказал.

– Брызгина ты возил, пока в столб не влетели.

Опять молчание.

– Где его найти?

– Столб?

– Шефа твоего бывшего. Дело срочное, разговор.

– Переехал он. В Угловом спроси.

Мужчина отложил газету, засвистел. Подскочила собака, он стал ее ласкать, гладить. Когда Клюев поднялся со скамейки, сказал, все так же глядя в сторону:

– Говори не говори, а самосвал давно уехал.

– Причем самосвал? Какой?

– Который поперек дороги стоял.

– Это кто ж его так, какой дурак?

Мужчина поднял голову, впервые посмотрел на Клюева.

– Тот, за кого я срок тянул. – Он улыбнулся и сказал: – Беги!

Не собаке сказал – Клюеву.

– Что? Куда? – опешил Павел Сергеевич.

– К хозяину своему. Беги! – повторил мужчина.

Клюев застыл на месте. Овчарка рычала, рвалась к нему, мужчина с трудом ее сдерживал. И будто уговаривал Павла Сергеевича, просил:

– Ну беги же, беги! Что, разучился? Давай, ну! Беги!

И, видно, сам себя уговорив, выпустил пса.

Клюев отскочил от скамейки, бросился наутек, но бег его был недолгим, овчарка ударила лапами в спину, свалила. Он все же поднялся, вскарабкался по ступеням на деревянную горку. Собака и здесь его настигла, Клюев скатился вниз, упал в детскую песочницу. Одежда на нем трещала, он вставал и падал на песок, закрывая руками лицо.

Толкнул калитку, ввалился во двор. Шел, ступая нетвердо, к дому. Кричал:

– Выходи, старый хрыч! Вылезай, змей многоголовый! Рубить тебя буду, гад! Добрыня Никитич идет!

Выбежал навстречу внук Павлик, выскочили на крыльцо сын с невесткой, очень испуганные. Клюев отстранил сына, прошел в дом. Внук, смеясь, побежал следом, любил играть с дедом.

– Берегись, старый хрыч! – еще разок прогремел Павел Сергеевич и стал подниматься по лестнице. Ногой распахнул дверь, скрылся в кабинете.

Домашние стояли внизу, в гостиной, ждали с замиранием. Вот дверь наверху снова открылась. Вышел Павел Сергеевич с неясной улыбкой. Постоял и опять скрылся в кабинете. Но теперь он постучал, прежде чем войти, а войдя, аккуратно притворил за собой дверь.

– Что происходит? Почему хамим? Безобразничаем! В чем дело? – Гундионов сидел за письменным столом, смотрел сквозь очки строго. – Ты теперь интеллигентный человек. Не имеешь права распускаться. Посмотри на себя!

Вид у Павла Сергеевича и впрямь был жалкий: рубашка порвана, на лице ссадина. Гундионов сложил бумаги в папку, поднялся.

– Что, горе-сыщик? Брызгина доставал? А? Сунулся куда не надо, а там собачка злая. Так? – Он подмигнул Клюеву, знал, что угадал. – Ты, как всегда, Паша, перестарался! Кто ж тебя просил жизнью жертвовать? Она принадлежит искусству. А вот Брызгин не нужен никому, и бог с ним! Отменяется просьба. Всё. Свободен.

Павел Сергеевич поднял голову:

– Свободен? Кто свободен? Я? – проговорил он с кривой улыбкой, которая не сходила у него с лица. – Я же твой раб, вот кто я! Ты ко мне опять присосался, пиявка! Я опять с тобой подонок!

– Нализался, бесстыжий, – произнес со вздохом Гундионов.

Клюева было не остановить.

– Приехал! Чтобы я опять плясал под твою дудку! Спляшу, давай! Чечетку могу! Ну? Чего надо? Уже ведь задумал, чувствую. Давай, Андрей Андреевич! Все сделаю, все исполню!

И начал отбивать чечетку. Гундионов пришел вдруг в восторг.

– Получается! – закричал он. – Смотри! Получается! Ты опять научился! Ай да Пашка, дорогой! Давай, давай!

Стал бегать вокруг Павла Сергеевича, хлопал в ладоши. Клюев рассмеялся и сел на диван.

– Бросьте, Андрей Андреевич, – проговорил уже спокойно, с усмешкой. – Что вы, ей-богу. Я другой человек. У нас с вами ничего не получится, поверьте.

– А что должно получиться?

– Ну, вы же хотите, чтобы я убил этого несчастного Брызгина, который не дает вам покоя.

– С ума сошел! – растерялся Гундионов.

– Это вы сошли с ума, раз об этом думаете. Это у вас в голове постоянно. Я не утратил навык, вы правы, читать ваши мысли. Так вот, – продолжал Павел Сергеевич с твердостью, пожалуй, даже раздраженно, – давайте договоримся, дорогой гость: живите, отдыхайте, чувствуйте себя как дома. Тем более это ведь ваш дом, вы мне когда-то его оставили с царской щедростью. Живите, я вам рад, хоть и не скажу, что от души. Но не рассчитывайте на меня. Я не пляшу, вокруг меня теперь пляшут. Кто бы мог подумать?

Реакция гостя была неожиданной: он опять зааплодировал. Он был восхищен, растроган.

– Да, Пашенька, да! Ты стал сильным, вижу. Сильным!

– Какая слабость у сильного, знаете?

– Какая же?

– Одна-единственная. Добрые дела. Стараюсь. Очень. Ненавижу прошлое, искупаю. Это понятно?

– Гм. Что же ты искупаешь? – спросил, помолчав, Гундионов.

– Дела опять же. Другие дела, – отвечал Павел Сергеевич с невеселой усмешкой.

– Ну, без тех не было б этих, – сказал гость, поразмыслив. – Без плохого хорошего. Ты и сегодня забивал бы козла в гараже. Подумай об этом!

Он стал ходить по кабинету взад-вперед, вдруг сделался мрачен.

– Что ж ты там натворил такое? Может, выпил и зря каешься? Что там было-то?

– Дела-делишки. Ничего хорошего.

– И это у меня за спиной! Пока я речи на митингах говорил! Как же я в тебе ошибся! – произнес Гундионов сокрушенно. – Ты предал нашу дружбу. И не только. Ты дискредитировал мои идеи, ты это понимаешь? Понимаешь или нет?

– Ваши идеи, мои дела, – отозвался Павел Сергеевич. – Что, не улавливаете связи?

Гундионов присел рядом на диван, сказал с улыбкой:

– Улавливаю. Такую. Раз органы подключились, значит, и впрямь тебе есть что искупать. Не зря каешься, нет. Как добрые дела, не знаю, а вот прежние тебе зачтутся, будь уверен!

– А органы-то при чем, я не понял? – спросил Павел Сергеевич.

– Всегда при чем, при ком. При тебе особенно.

– Вот как!

– А ты думал. К следователю вызывали, нет? Ну, вопрос времени.

– Что же у них там есть против меня? – проговорил после паузы Клюев.

– А вот это тебя надо спросить, – опять улыбнулся Гундионов.

Он вглядывался в лицо Павла Сергеевича и видел, как оно бледнело.

– Ты успокойся.

– Я спокоен, спокоен.

– Они все равно не докопаются, кто там был, в этом самосвале, – сказал гость. – Если только вдруг не осенит, как меня сейчас! – помолчав, добавил он.

А домашние все ждали в гостиной, прислушивались к каждому звуку из кабинета, и внук Павлик даже поднимался, крадучись, по лестнице, смотрел в замочную скважину и приникал ухом к двери, за которой скрылся его дед.

И вот отворилась наконец дверь, Павел Сергеевич сбежал по лестнице и, ни слова не говоря, вышел из дома.

Валерий за ним тотчас последовал, выскочил на крыльцо. Не сразу увидел отца: тот лазил по кустам под яркой луной, пригнувшись, что-то искал, шарил.

Выйдя наконец из кустов на дорожку, он объяснил, заметив сына:

– Мяты, видишь, набрал. Чай заварим.

– Вижу, как же. Ты очень гостеприимен.

– Ты в не меньшей степени проницателен.

– Я утром матери телеграмму дам, пусть приезжает, – сказал Валерий.

Павел Сергеевич обернулся к нему:

– Матери? Зачем?

– Потому что всё летит кувырком, всё к черту!

– Что? Зачем? Не надо! Матери не вздумай! Молчи! – вдруг прошептал-прошипел Павел Сергеевич и схватил сына за ворот. – Молчи, понял? Язык прикуси!

Что-то незнакомое, жесткое мелькнуло на его лице, и это испугало и рассмешило Валерия.

– Ты сейчас знаешь на кого был похож? – сказал он. – Вот сейчас только? Знаешь? На шакала, ты извини меня.

Павел Сергеевич не извинил, ударил сына по лицу, не сильно получилось, но звонко.

Они всё стояли на дорожке друг против друга. Сын держался за щеку. Он сказал:

– Ладно, отец. Не переживай. Это не ты ударил.

– А кто, Валера?

Сын только усмехнулся, глядя в сторону, наверх, где горело окно на втором этаже.

Вывалились один за другим в бездну, понесла их, переворачивая, стихия, и ни самолета уже не было видно, ни земли внизу; потом их прибило, и вновь разорвало, и опять прижало, они схватились намертво, вцепились и так летели, обнявшись, глядя друг другу в глаза.

– Родина моя! Родина! – кричал до хрипоты Гундионов. Потом в небе раскрылись два парашюта…

Внизу встретились, как после долгой разлуки. Долго ходили по лесу, искали друг друга, оглядывались на каждый шорох, аукались – и вот встретились:

– Живой?

– Так точно. Что нам, десантникам!

– Настроение?

– Бодрое, товарищ генерал.

– Я был простой рядовой.

– А я сержант.

– Вот и командуй! – сказал Гундионов. И сам скомандовал: – Идем за мной!

Он бодро зашагал в глубь леса. Не спотыкался о корни, не увязал в низинах, деревья перед ним будто расступались.

– А мы куда, что там? – спросил Павел, шедший следом.

– Я знаю – что. Знаю.

– Ну?

– Ты иди, вопросов не задавай. У меня хорошее предчувствие! – отозвался Гундионов. Шел он быстрее и быстрее, Павел за ним еле поспевал, уже бежал.

Ничего необычного их, однако, не ждало. Было обычное, невыразительное: поселок городского типа, пыльные разбитые улочки, станция с застрявшим у перрона товарняком. Была при станции столовая, где они за стояком перекусывали, ели гуляш. Были еще тут две женщины, средних лет и помоложе, одна в окошечке на раздаче, другая на мойке. Эта, помоложе, только раз выглянула, посмотрела, кто пришел, и скрылась в недрах кухни. Ее было не видно: звенели тарелки, бряцали ложки-вилки.

Гундионов спросил женщину в окошечке:

– А кто там на мойке у вас, а? Что за девушка?

– На мойке посудомойка у нас, Зимина Маша. А что?

– Да так. Лицо знакомое, – пробормотал Гундионов. Он перестал жевать, отставил тарелку и сказал Клюеву:

– Ты это, ты пойди посмотри, как там чего. Машину проверь.

– Так вроде без машины мы, Андрей Андреевич.

– Ну, взгляни, чего там шлет небесная канцелярия. Дождь, нет?

К чудачествам такого рода Павел относился с пониманием: вышел и тут же вошел обратно. Но Гундионова он не увидел, его след простыл.

Хозяина своего Павел обнаружил на кухне возле мойки. Гундионов стоял на коленях на кафеле перед онемевшей от испуга молодой женщиной в фартуке и резиновых перчатках и говорил, прижав руку к сердцу:

– Я люблю тебя и любил всегда, я узнал тебя и теперь не потеряю ни за что! – Он был в крайней степени волнения. – Я не могу на тебе жениться, потому что женат, а развестись в моем положении невозможно, но ты ведь помнишь, как я тебя любил в том походе на Волге, когда этих всех еще и близко не было, а мы с тобой жили и любили друг друга, Мария! И ты мне сейчас поверь, я не исчезну, как тогда, я приду за тобой и озолочу в силу своих нынешних возможностей, как, помнишь, озолотил, когда со Стенькой купца на реке грабанули?

Сказав всю эту чушь, Гундионов бодро поднялся с колен и представил Клюева:

– Мой водитель и друг. Тут рядом его деревня. Мы туда отправляемся. А то ведь он домой носа не кажет, оторвался от корней, негодник. Но с утра пораньше ты жди нас, Мария Зимина, приедем за тобой!

Гундионов удалился, отвесив поклон. Павел потащился следом. Женщины, ни та, ни другая, так и не двинулись с места.

Мылись в деревенской бане. Павел тер Гундионову спину.

– Шрам-то с войны у вас? – спросил он.

– Ага, с войны, – проворковал размягченно Гундионов.

– Штык, что ли, не пойму?

– Копье. Драпал, было дело, вот тут мне один с лошади копьем.

– Это что ж за война такая? – засмеялся Павел.

– Мало ли их было, проклятых.

Павел не вытерпел, забылся:

– Ладно языком-то трепать! Не может такого быть!

– Но бывает. Иногда, – не обиделся Гундионов. – Очень редко. Крайний, конечно, случай. Ну, что стоишь? – Он все же с опозданием рассердился. – В бане с веником стоит, варежку раскрыл! Бей, хлещи! Хлещи меня!

– Слушаюсь, – кивнул Павел.

Он не бил – он избивал Гундионова веником. Изо всех сил, с остервенением. Он отводил душу, но скоро устал и уже не получал удовольствия от случайной этой трепки, тем более что удовольствие получал сам наказуемый. Начальник его смеялся, пищал и иногда вскрикивал:

– Ох, Пашка, милый, дорогой! Ой спасибо! Ой услужил! Ох, век не забуду! Да чего там век, – заговорил он вдруг осмысленно. – Как деревня твоя называется?

– Малиновкой называется.

– Теперь в твою честь будет Павловка, – заключил Гундионов. – Нет, отставить. Лучше: Павловская слобода! Как?

– Годится, – оценил Павел.

Ночевали в доме Клюевых, в избе. Все улеглись, Гундионов уже всхрапнул раз-другой на печи. Павел вышел во двор покурить.

У крыльца в одиночестве стояла старушка.

– Ты, бабушка, чего тут? Ложись иди, – сказал Павел.

– Это кто ж такой? – проговорила старушка.

– Кто?

– Да на печи лежит.

– А! Сам Гундионов. Хозяин наш, поняла?

– Так кто? – упрямо твердила старушка, лицо ее было испуганным.

Павел сжалился:

– Ты чего, бабушка? Да шеф мой, шефуля, шефчик.

– Малость с придурью, а так ничего, хороший мужик.

Старуха перекрестилась. Залаяла собака.

Коридор, дверь. За дверью комната, человек в пижаме за письменным столом. Изучает бумаги, помешивает ложечкой чай в стакане.

– Войдите. Это кто? Ближе, пожалуйста. Они мне устроили аварию, я почти не вижу. Но обострилось внутреннее зрение. Можешь не представляться, Павел Клюев. Вот ты и пришел ко мне, настал этот день! Садись, рассказывай. Как жизнь, какие дела?

– Идут дела.

– Наслышан. Слежу за тобой. Радуюсь. Талант талантом, он на тебя с неба упал, а характер сам приобрел, верно? Дома у тебя как?

– Всё хорошо.

– А сам? Устаешь? Как здоровье?

– Не жалуюсь.

– Пришел меня убить? Действуй. Теперь осечки не будет. Ткнешь пальцем – и готов. Умру от старости.

– Вы прекратите! – сказал Павел Сергеевич.

– Ты никуда не денешься. Это в голове у твоего хозяина. Прочтешь его мысли и убьешь. Так было не раз.

– Я никого не убивал.

– И это придется взять на душу! – Брызгин извлек из стола папку. – Вот, досье на тебя. Его мысли, твои свершения. Он и не приказывал, а ты действовал!

– Под гипнозом, что ли? – усмехнулся Павел Сергеевич.

– Не исключаю. Но главное, сам хотел угодить. Вот так, Павел Клюев!

Зазвонил телефон. Брызгин взял трубку:

– Занят. Нечего советоваться. Не можете без няньки, Сырцов. Разбирайтесь.

И снова обернулся к гостю:

– Был на концерте у тебя, Верди слушал. Я твой горячий поклонник. – Старик разглядывал Павла Сергеевича с доброжелательным любопытством. – Ты не огорчайся. Все, вместе взятое, не потянет на срок. Тебя, может, и не посадят совсем. Точно не посадят.

Помолчав, счел нужным договорить:

– Если, конечно, не причастен к аварии. А есть у меня такое подозрение, есть!

– На чем основано? – поднял голову Клюев.

– На твоей совестливости. Ты когда-то дочку мою в хор зачислил, квартиру ей вне очереди. Уж не за талант же, там им и не пахнет. Что, совесть замучила? Вот так-то, Павел Клюев! – Брызгин рассмеялся. – Не делай добрых дел!

Тут в дверь постучали, на пороге возник еще один старик, тоже в пижаме. Строевым почти шагом он подошел к столу, вручил Брызгину бумаги. Тот взял молча, посмотрел, кивнул. Старик удалился.

– Поверь, я на тебя зла не держу, – сказал Брызгин. – Попался ты ему на пути, не повезло. Что ж теперь? Жил достойно чуть не четверть века – и всё прахом? Несправедливо! Видишь, – вздохнул он, – я тебе сочувствую и тебя же разоблачаю. Какой выход?

– Вы бросьте ваши бумажки и не сочувствуйте, – сказал Клюев.

– Да я бы бросил.

– В чем же дело?

– Не в тебе, конечно, – ответил Брызгин. – Ты кто? Ты несчастный человек, если разобраться. Ты никто, кем бы там ни был. Только часть его, руки. Чтобы схватить его за руки, мне придется схватить тебя, Павел Клюев! Ты понял?

– Да. Нет выхода.

– Выход всегда есть, – вдруг лукаво улыбнулся Брызгин. – Ты подумай.

– Ума не приложу, – сказал Павел Сергеевич. – Только убить вас. Но я предпочитаю более приличный вариант.

– Деньги? Деньги пригодятся пенсионеру! – усмехнулся Брызгин. – Но не там ищешь, не там.

Павел Сергеевич только пожал плечами.

– Эх, Гундионов, Гундионов! – вдруг с грустью произнес старик. – Вечно ты подсовываешь мне какого-нибудь ничтожного слугу. Где же ты сам, Андрей? Как мне до тебя добраться?!

Глаза Брызгина горели, а рука все гнула чайную ложечку, пока не согнула пополам. Он швырнул ее под стол в корзину для мусора, взял новую, которая была наготове, и продолжал, глядя в далекую, только ему ведомую даль:

– Ты свернул мне шею, но я не отступлюсь, нет! Не из мести – ради будущих поколений, ради самой жизни. Я сорву с тебя маску, разоблачу твою злую силу! Ты гений зла, Гундионов! Губишь природу, пускаешь реки вспять. Порабощаешь народы, стираешь их память, традиции. Ты разрушаешь, чтобы строить, и строишь, чтобы разрушить. Ты поощряешь коррупцию, растлеваешь людей, а потом заточаешь их в тюрьмы. Добродетель ты объявляешь пороком, а порок возводишь в истину. Ты гений хаоса, Гундионов!

Брызгин замолчал и будто выдохся, сразу как-то потускнел. О госте он забыл. Сидел и сидел, поникший, постаревший.

Жизнь, впрочем, уже опять его звала, не отпуская в небытие, она, жизнь, уже в прямом смысле стучалась в дверь:

– Роман Романович, вас ждут! – сказал, ступив на порог, еще один старик в пижаме. – Собрались, к построению готовы. Какие будут указания?

– Иду, – с живостью отозвался Брызгин.

В длинном коридоре распахивались двери, выходили старики, их сплоченная группа все росла, они шли бодро к какой-то своей цели, и Брызгин тут был не на последних ролях. Расставаясь у выхода с Павлом Сергеевичем, выбравшись из кольца окружавшей его свиты, он сказал напоследок, отведя гостя в сторону:

– Пока он есть на этом свете, ты моя мишень. Пока живой он! Вот здесь поищи, подумай, Павел Клюев!

Брызгин удалился. Павел Сергеевич вышел из здания, зашагал по тенистой аллее.

Среди ночи раздался крик:

– Пашка!

Опять он, Гундионов! И не с печи кричит, из кабинета зовет, требует. И Павел Клюев не в родной своей избе – в другом он доме, большом, двухэтажном. Лежит один в спальне без жены, слышит зов хозяина, и не хочется ему вставать, бежать наверх.

– Паша, Пашенька! Помоги! – опять прокричал Гундионов, но уже негромко, сдавленно, и Павел Сергеевич выскочил из-под одеяла, как был, в трусах, поспешил наверх.

Гундионов лежал посреди кабинета с запрокинутой головой, в стороне валялись очки. Он был в брюках, рубашке, еще, видно, не ложился. Горела настольная лампа.

– Скорей! – прохрипел он, держась за сердце. – Ну! Сделай что-нибудь! Массаж! Пашенька!

Павел Сергеевич будто не слышал. Стоял, глядя на лежавшего у его ног хозяина, стоял и стоял. И даже не шелохнулся, когда тот закрыл глаза, умолк.

Похоже, совсем закрыл, навсегда умолк. Лицо Павла Сергеевича ничего не выражало. Не дрогнуло оно, и когда мертвый опять ожил, приподнявшись на локте, зашептал с последней страстью:

– Умираю, Паша! Помоги, помоги мне! Слышишь! Что же ты стоишь, Паша! Помоги!

Открыл глаза, взгляд его выражал мольбу, недоумение, ненависть. Губы тронула усмешка.

И снова стал умирать, и тут Павел Сергеевич дрогнул, что-то с ним произошло. Упал на колени, стал расстегивать на хозяине рубашку.

– Нет! – услышал вдруг за спиной. – Нет! – повторил Валерий и схватил отца за плечи.

Павел Сергеевич сбросил его руки. Он массировал хозяину грудь. Изо всех сил давил, трещали кости. Потом дышал ему в рот.

– Давай-давай, – сказал сын, – еще в губы его поцелуй.

И выскочил из кабинета, а Павел Сергеевич перенес Гундионова на диван. Тот уже дышал ровно. Открыл глаза, улыбнулся:

– Пашка, Пашка!

Павел Сергеевич сел, откинувшись. С него градом лил пот.

Гундионов сказал:

– Ты был там!

– Где?

– У него. У Брызгина.

– Нет.

– Был, был, – усмехнулся Гундионов. – Ты не можешь меня обмануть. И убить не можешь, понял? Сколько б он тебя ни уговаривал!

Хозяин прикрыл глаза, и Павел Сергеевич увидел, как по щекам его катятся слезы.

В антракте в уборную к Павлу Сергеевичу заглянули двое поклонников. Они так и представились:

– Поклонники пришли, здорово!

Один был часовых дел мастер, давний-давний знакомый Клюева.

– Маэстро! – воскликнул он и упал на колени, в знак признательности прижав к сердцу руку.

Спутник его сказал напрямик:

– Дай четвертной, Паша. До получки:

– А ты кто?

– Бывший механик твой, в одном гараже.

– Я тебя не помню.

– Зато я тебя помню, кулак твой, – улыбнулся механик. – Я пришел с тебя получить, но могу и отдать, если внешностью не дорожишь.

Разговор происходил в присутствии артистов и был им не совсем понятен. Две хористки выскочили из уборной.

– Дай ты ему четвертной, – вмешался часовых дел мастер, – а мне не надо. Мне искусство давай.

Павел Сергеевич, поразмыслив, достал бумажник, отдал механику купюру.

– Плохо ты, видно, кулак мой помнишь, – сказал он.

– Ага. За каждую поломку метелил.

– Жаль, не прибил. Надо дела до конца доводить, как жизнь показывает, – усмехнулся Клюев.

Прозвенел звонок, поклонники заторопились.

– Мы в пятом ряду, если что, – сообщил, уходя, часовых дел мастер.

Дверь закрылась и отворилась снова, возник еще один поклонник. Сегодня к Клюеву было целое паломничество.

Этот, проковыляв, сел в кресло рядом с Павлом Сергеевичем, заглянул ему в лицо.

– Нет! – закричал Клюев, так что гость вздрогнул.

– Нет так нет, – сказал Брызгин. – А что именно?

– То, что в мыслях у вас. Я и ваши научился отгадывать.

– Если все-таки “нет”, – улыбнулся старик, – значит, я не обладаю такой силой внушения.

– Вы многим не обладаете, чем он обладает, – сказал Клюев.

– Ну-ну. И где же он сейчас?

– Наверняка в кресле храпит. Живой.

– И пусть храпит на здоровье, – опять улыбнулся Брызгин. – Не будем судьбу подхлестывать. Пусть всё идет своим чередом, все события. Если тебя, конечно, это устраивает! – счел нужным договорить гость.

Снова прозвенел звонок, второй.

Шел в темноте по дорожке к дому. Не насвистывал, руками не размахивал, дирижируя невидимым хором. Не споткнулся, не замер, увидев свет в окне на втором этаже, – привычно горело оно, это окно, привычно ждал Клюева его бессонный гость-хозяин.

Но вместо Гундионова в кабинете Павел Сергеевич увидел свою жену. Она сидела с ногами на диване, читала книжку. Обернулась с улыбкой к мужу. Средних лет женщина, в очках, с короткой стрижкой.

– Ты?! – выдохнул Павел Сергеевич, застыв на пороге. – А где… где он?

– Кто-то еще должен быть?

– А почему ты здесь?

– А где ж мне? – Жена тоже стала удивляться. – Закончилась путевка, вот я и приехала. Какое сегодня число?

– Забыл.

– Может, ты все-таки подойдешь?

– Да, конечно, – спохватился Павел Сергеевич. Вошел в кабинет, сел рядом на диван.

– Плохо с памятью стало, Паша? Провалы?

– Ничего не означает.

– Надеюсь, – сказала жена.

– А у тебя? У тебя хорошо с памятью?

Павел Сергеевич спрашивал со значением, приблизив к жене лицо, глядя в глаза. Но смысл вопроса, похоже, был Марии Петровне непонятен. Брови ее чуть дрогнули, и только. В ней уже трудно было узнать Машу из станционного буфета, бессловесную девушку в фартуке и резиновых перчатках.

Проснулся от стука, топота. Опять в потолок била дробь чечетки, молотком в голову била: выходи, Паша, выходи! Он рванулся, испугав жену, с постели, выскочил из спальни.

Сын Валерий стоял посреди кабинета, ноги его выбивали дробь. Он был один, без своего партнера. Павел Сергеевич остановился в дверях, разочарованный.

Валерий сказал ему с грустной усмешкой:

– Давай!

Отец присоединился, постучал ногами. Но не получалось у них, не ладилось. Валерий засмеялся и сел на диван.

Павел Сергеевич спустился по лестнице. И тут вдруг двери спальни распахнулись, вышел… Гундионов. Не старый еще, каким был два десятка лет назад.

Это было тогда, в той жизни.

Гундионов вышел из спальни и, приложив палец к губам, шепотом сказал своему водителю:

– Тсс! Иди за мной.

Он завел Павла в сад, в укромный уголок. Здесь они сели на лавочку.

– Ты ведь холост? – спросил Гундионов.

– Ну, как сказать. И да, и нет.

– Так и скажи. Расписаны?

– Да вроде есть задумка.

– Задумка мне нравится, – кивнул Гундионов. – Надо тебе жениться. Но на другой женщине.

– Зачем же мне другая?

– Ты брось. Я тебя не зря холостым на работу брал, – сказал Гундионов. – Свои виды, значит, имел. Вот я хочу, чтобы ты на Марии женился.

– Это на какой же?

– Ну, какая есть Мария?

– Ваша, что ли? – Павел смотрел оторопело.

– Моя, моя, – сказал Гундионов, и голос его дрогнул. – Не могу, пойми ты, я с ней жизнь соединить. Призван я. Слишком много на другой чаше весов. Но хочу, чтобы у нее счастье было. Семья, дети. Что ж она, не заслужила?

Помолчав, он продолжал с усмешкой:

– Жизнь кого к мойке, кого в аспирантуру, кого куда, без разбору, без справедливости. Вот мы ее сейчас подправим, жизнь! – Глаза хозяина загорелись. – И тебе хватит баранку крутить. Я тебе, Паша, хор подарю. Ты пойдешь далеко, я это знаю. Другим станешь, сам потом удивишься. Я тебя только немного подтолкну, понял?

– Да. То есть нет, – сказал Клюев.

– Что ж тут непонятного? – удивился Гундионов. – Здесь дом, там хор. Тебе, ей. Всем сестрам по серьгам.

– А вам?

– А мне воспоминание, – с грустной улыбкой проговорил Гундионов. – Я уезжаю, Паша. Насовсем.

– Повышение?

– Угадал.

– Высоко?

Хозяин приблизил к нему лицо, прошептал:

– Дух захватывает.

Он помолчал и спросил:

– Ну? Согласен? Мы договорились?

– Я… я подумаю, – выдавил Павел.

– Это будет памятью нашей дружбы. Ты понял?

– А она знает? Маша?

– Да.

– И что, согласна? – спросил Павел.

– Тоже – да, – опять грустно улыбнулся Гундионов. И сказал: – Ну? Иди к ней. Иди.

Павел крадучись поднялся на крыльцо. Спиной к нему на веранде сидела Мария. На цыпочках он подошел к ней сзади, ладонями прикрыл глаза. Мария не пошевелилась, ни слова не проронила. Она знала, кто пришел и стоит у нее за спиной, и упрямо молчала. Но Павел был терпелив, ладоней не отнимал. Так он стоял долго, пока Мария все так же без слов не погладила его руку.

Жена сказала:

– Тебе, Паша, повестка.

– Так!

– К следователю. Я не стала расписываться.

– Да-да.

Он прошел в гостиную, взял из рук Марии Петровны повестку.

– Ну? Что бы это могло значить? – спросила жена.

– Конец нашей жизни.

– Будем умирать?

– Наоборот. Нам теперь не страшен серый волк, – усмехнулся Клюев.

– Что за панические настроения! – сказала Мария Петровна. – Мы в этом доме прожили целый век, вложили уйму средств. Это уже давно наша собственность, так или иначе.

– Да-да, – кивнул Павел Сергеевич.

– Что – да-да?

– Вызывают не по поводу дома.

– Других не существует, – сказала жестко жена. – Это единственная их зацепка, а остальное – дело, как говорится, негосударственное и вообще быльем все поросло. Наш дом им всегда мозолил глаза, особенно твоему Лялину, который тебя подсиживает, это опять его рука! Кстати, – продолжала оживленно Мария Петровна, – ты правильно решил уйти от прямой конфронтации, этого не надо!