Текст книги "Милый Ханс, дорогой Пётр"

Но за стол опять садится, волю собрав в кулак. Включает транзистор, иностранную речь слушает и словарь листает, в тетрадку слова непонятные заносит и всё бубнит, бубнит… Да, трудно наука дается – не бокс. И вот бросил он в отчаянии тетрадку со словарем, к окошку встал передохнуть.

А там четырехэтажки однотипные, небо серенькое – и сразу Герман из страны далекой вернулся! Вон малый внизу стоит с велосипедом – голову задрал, глазами по окнам шарит… Он это, как его… Конёк, кто же еще!

Ну пусть себе стоит, окно его высматривая, парень этот Герману не нужен, совсем сейчас ни к чему и не вовремя со своей дружбой и детским любопытством. Хороший парень, неопасный, даже к нему уже привязался, но не нужен!

Опять словарь листает, слюнявя пальцы, чужие слова бубнит, нечеловеческие… И вскочил, к двери идет – за Коньком! Потому что жалко. Смотрит Герман в словарь, а видит только голову эту задранную, лицо растерянное…

Привел его в каморку. Зачем? Конёк сразу, конечно, на транзистор обратил внимание, на карту географическую на столе. Впервые видит, слышит, ничего не знает – ни где живет, ни что целый мир вокруг, еще другие страны, голоса на разных языках… Слушает транзистор завороженно, сам ручку крутит, волны меняя.

И надо еще оправдываться: “Не утонул, как видишь, живой! Зря испугался: плаваю далеко, в воде могу долго, судорог не боюсь – в северных морях закаляюсь! Закаляйся, как сталь! Боевая готовность, друг, если что… Если Родина позовет! Ох, любопытный… Ты следователь? В ресторане? Как же ты мог меня в ресторане видеть, если меня там не было? Нет, друг, по ресторанам не хожу, только гранит науки грызу, видишь?”

Зачем он Конька позвал, время дорогое в болтовне тратит? А сам не знает… Вот чтоб от гранита отвлечься, о который все уже зубы поломал!

А парень неожиданные способности проявляет. Транзистор одним ухом послушает – и уже запросто, с видом уверенным все повторяет, что диктор сказал, и еще улыбается, прямо иностранец! Будто эти чужие слова для него родные, а Герман-то и выговорить не может!

“Ну, друг! Тебе не боксом надо – языки учить, заниматься! А если ты этот… как его… ну, когда человек сразу на разных языках может? – Герман сам не шибко учен, слово вспоминает. – Полиглот!” Конёк не понял: “Это что ж он глотает?” – “А вот языки иностранные, хоть десять, запросто!”

Конёк в роль вошел, уже просит ему с собой разговорник дать – на полке высмотрел. Ну как теперь ему отказать, такие способности пропадают? “Ладно, друг, возьми, но только дашь на дашь: ты мне ласты достань, у ребят спроси, где хочешь, но чтоб у меня ласты были! Ласты, друг, – это когда ноги у тебя, как у лягушки, и плывешь ты быстро-быстро… И далеко, очень далеко!”

Напоследок Конёк еще сигару у Германа чуть не выпросил. Нет, не дал, она у него одна-единственная, бережет для особо торжественного случая.

Пора, давно пора поинтересоваться тренеру Ивану Кирычу, как идут у его воспитанника дела.

Он тоже на велосипеде передвигается, только с подвесным мотором. Потому что и рад бы сам педалями крутить, да не может, нога хромая с войны. Вот и тарахтит на всю округу, слышно за версту. Конёк с мамой, услышав его мотор, уже знают: сейчас Кирыч заявится!

Что их с Коньком связывает? Бокс, само собой, тренировки… Ну и отца Конька Кирыч знал, и сам теперь ему как отец родной: подрался Конёк по малолетству, в изолятор уже попал, было дело, так Кирыч, не кто иной, его выручил, с нар в последнюю минуту снял. А еще частенько мотор у Кирыча глохнет почему-то на одном и том же месте – возле их дома. И никак не заводится, хоть тресни, пока мать Конька к Кирычу из калитки не выйдет: опять поломка? Она стоит, глядя, как он возится с велосипедом, а он на нее даже глаз не поднимает, усердно устраняя неисправность, которой нет… Молчат, и так все ясно. И всё – мотор завелся, Кирыч уезжает.

И еще кое-что их связывает, только Конёк и не догадывается, что он уши и глаза Кирыча, ни больше ни меньше!

Вот догнал его тренер на своей тарахтелке. “Ну, как успехи?” И Конёк ему с восторгом все выкладывает про транзистор, карту географическую в крупном масштабе… Про успехи в английском и заплывы в северных морях, и про ласты, в которых ноги, как у лягушки, – и это не забыл. “Помоги достать, Кирыч!”

Герман Ивану Кирычу интересен, он на новичка не случайно с самого начала глаз положил. И вот – полная информация, будто он сам с Германа показания на допросе снял. Только при чем допрос, какой? Кирыч со своей тарахтелки и не слезал… И вообще, о боксе речь, нет разве?

“Удар, говоришь, прошел? Защиту его хитрую пробил? Ну, то ли еще будет, лиха беда начало! Ты не расслабляйся, главное, старайся от него ни в чем не отстать, ведь хороший для тебя пример! Буквально каждый его шаг повторяй! Плавает – и ты с ним давай закаляйся! Как сталь, именно! Всё лучше, чем чашечки в угаре хлопать и с барышней на берегу кувыркаться, у которой дома ребенок. Я не прав?”

В общем, опять Кирыч воспитанника к Герману приставляет, хоть никакой он не следователь, конечно, и с органами не связан. Но – бдительность! Когда маскируется человек изо всех сил, а все равно белая ворона, это как? В городе возле самой границы?

“А английский – хорошо, как сейчас без языка? Может, Конёк, ты и впрямь этот… полиглот, кто тебя знает?”

Лара с Риммой на кухню заходят – не лисами прокрадываются, не за котлетками. Встали и, переглянувшись, разговор начинают.

– А что ты не бреешься, интересно? Усы заводишь? – спрашивает Лара.

– Есть возражения?

– Нет, почему же.

– Посмотрим. Уберу, если что.

– Если что?

– Если вашим величествам не понравится!

– А откуда это “если что”? – вступает Римма.

А Лара подхватывает, сговорились:

– И брюки откуда? Разве у тебя такие были?

– Таких не было.

– Улицы подметать!

Они знают, откуда… Германа невзлюбили, хоть ни разу не видели. Римма продолжает допрос:

– А может, он уголовник какой?

– Кто?

– Сам знаешь. Отсидел срок, а теперь…

– Какой такой срок? Из чего это видно?

Вдруг Лару осенило, на лице ужас:

– Послушай-ка, а что это он к тебе так прилип?

– Так это я к нему прилип.

– Тебе только так кажется. Может, он это… Ну знаешь, когда мужчина к мужчине пристает, как их…

– Как их?

– Ну, эти…

– Пидарасы, что ли?

– Вот-вот!

– Ларка, я тебя сейчас стукну!

– Давай-давай! Можешь даже приемом. Он тебя ведь приемам научил, нет разве? Этот твой утопленник!

Нет, все-таки взяли по котлетке, успокоились… Уходят.

Но это всё ля-ля, со скуки разговоры. А вечером сестрам не до утопленника – Лара на крыльцо из дома выходит, Римма ее провожает, осматривает придирчиво. Еще догнала, платье поправляет, последний штрих…

Пацан вслед тоже на крыльцо выскочил, Валерка, остолбенел: куда это мама нарядная такая?

А мама едет с другой мамой знакомиться – вон Конёк уж у калитки на велосипеде ждет.

– Май диа мазер! Май фьючер вайф! Май диа вимен, ай лав ю боус!

Это Конёк женщин друг другу представил, как умел, а он уже умел, научился. И даже в любви им поклялся. Еще в разговорник посмотрел, хотел что-то добавить, но раздумал, не всё сразу.

Сели за стол, пирожки едят. Лара волнуется, мама волнуется, кто первое слово скажет? Никто не говорит… Уже по одному пирожку съели, по другому – и всё молча. Лара за третьим тянется, и мама тоже хочет взять, вдруг аппетит – и тут руки их встретились над тарелкой, пальцы переплелись… И обе уже смеются, смеются, а потом слезы с глаз стирают, ладошками загораживаясь.

В общем, без слов обошлись.

Мама сама Ларе предложила: “Оставайся, поздно уже, вообще, навсегда оставайся. И сынка своего сюда давай, к нам, я как подгадала, на пенсию вышла… Будем жить!”

А Конёк, смущенный, все в разговорник свой смотрел, прислушиваясь чутко.

Нет, поехали, конечно, на ночь глядя, фару зажгли… Лара на раме сидела, притихшая.

– Какая мама у тебя хорошая!

– И ты хорошая, Лара! И я неплохой!

И по колдобинам во тьме ехать весело, когда жизнь впереди! Лара сказала тихо:

– Только не выйдет ничего у нас с тобой, Конёк!

Он не расслышал или сделал вид.

Заплыв Германа. В никуда, в море открытое. Вдруг голос сзади, и кто-то ему машет! Опять Конёк этот, кто же еще! Надо, значит, обратно поворачивать, жалко парня – ведь следом будет плыть, пока не утонет, он такой… Нет, не отделаться от него ни на суше, ни на море – везде Конёк!

Серьезный разговор на суше, пока одеваются.

– Ты еще не понял, кто я?

– Нет.

– Что я засекреченный и за мной ходить нельзя?

– Совсем нельзя?

– Совсем.

– Я так и думал, что у тебя задание.

– И тренер твой думал?

– Не знаю. Об этом не говорили. Мы с ним о боксе.

– Смотри. Ни слова никому.

– Могила.

– Ласты, ласты где обещанные? Не приплыли еще?

– За мной ласты.

– Поверим. А что там за судно стоит?

– Это не судно, плавбаза. Там моя Лара обслуживает иностранцев, у нее допуск.

– Это каких таких?

– Банкеты когда совместные, наши моряки с ихними встречаются. Лару привлекают, она на хорошем счету.

– Лара – официантка, которая с довеском?

– С ребенком. Нехорошо сказал. Шейм оф ю!

– Иностранцы на своем боте или за ними посылают?

– На своем, марку держат. А что, к тебе теперь и подойти нельзя?

– Сам подойду, связь односторонняя.

– Понятное дело.

Пошел, рядом велосипед катит. Оборачивается.

– Какое задание, не спрашиваю.

И сам палец к губам прикладывает: тсс! Ушел.

В тот же день, и часа не прошло, Лара с Риммой на кухню к Коньку влетают.

– Там товарищ сильно капризничает, чай ему не такой, прямо с ног уже сбились! И грубит!

Конёк догадался:

– Чай-анализ?

Знает он, конечно, этого чаевника… Ужас какой привередливый!

В зале Герман за столиком, сейчас опять спросит: “Ласты где обещанные, еще не приплыли? Или уплыли уже?”

Нет, не про ласты речь. Так просто Герман зашел, без причины, вот чайку попить. И на Конька посмотреть при исполнении. Интересуется: “А где ж твоя девушка, которая любимая девушка, познакомь!”

Конёк одной рукой Лару обнимает, другой Римку и выставляет перед Германом: мол, одна из двух моя!

Тот и про чай забыл, смотрит: две одинаковые хохотушки в фартуках и наколках и Конёк в поварском колпаке между ними, вот и догадайся попробуй! Выбирает Римму, а Лариса кричит: “Ошибочка!” И поскорей Конька к себе прижимает, свою собственность, хоть никто не отнимает.

Это таким образом Конёк Герману показал: та, которая у него на шее не висит, свободна! И улыбается хитро, подмигивает, видя, как сквозь суровость и у Германа на лице улыбка проступает.

Конёк рад: а то что ж он все один да один? И Римка одна, когда у сестры счастье? Хорошо, что Герман зашел чайку попить, удачно получилось.

Теперь вместе они: две сестры в эстафете бегут, а Конёк с Германом на пустой трибуне сидят, болеют за них, каждый за свою. Они тоже как братья, оба в усиках, не отличишь.

Сестры пробежали, не переодеваясь, к братьям на скамейку присели, не могут отдышаться. Конёк от избытка чувств вскакивает, вдруг всю компанию обнимает, стискивая головами.

В кино пошли. Журнал “Новости дня”, фестивальный выпуск. Иностранные гости в автобусах, толпы людей на московских улицах… Поль Робсон поет. Лара в бок Конька толкнула: “Ты!” Герман с Римкой не поняли, чего они смеются.

Потом до чего дошло: на полянке в парке в футбол играли, двое на двое, парами. Все детской кучей-малой закончилось, взрослые люди на траву повалились!

Ну и без огорчений не обошлось: там же, в парке, Конёк не смог вслед за Германом с парашютной вышки прыгнуть. Залез уже, инструктор в спину подталкивает, а он никак, шаг последний не может сделать, вдруг окаменел. Герман машет: прыгай! Лара тоже машет: спускайся! А Римка спокойно стоит, интересно ей, что дальше будет?

С вышки слез, на лице отчаяние. Но они его быстро уговорили: не струсил, при чем трусость – не захотел, раздумал!

И последнее, что в парке было, – Герман с Коньком на аттракционе катались, а сестры внизу ждали с запрокинутыми головами, глядя, как братья над ними пролетают с криками. И вдруг они побежали, пока аттракцион работает и Герман с Коньком в своих самолетах. Потом долго их пришлось искать, на аллеях высматривать… Догнали все-таки: что бы это значило, лисички-сестрички, хотели, что ли, от нас скрыться? Нет. А что? Но Лара с Римкой сами не знают что, смеются…

И вот Герман всю компанию в гости к себе зовет в общежитие: “Заходите вечерком!”

Но Ларе он не понравился, вот беда. И так-то не жаловала, а как увидела, прямо вдруг в ярость впала: ни в какие гости! И улыбочка не такая, и взгляд, и смех нехороший, и вообще, что у этого Германа на уме?

Да вот Римка у него на уме, что!

А Лара на себя не похожа, от злости даже Конька кулаком в плечо ткнула, чтоб усики эти противные сбрил, чтоб к утру никаких усиков не было, или всё, прощай! Или – или, вот так! А если этот чаевник еще в ресторан придет, она его обслуживать не будет! Да она его вообще… пусть только придет попробует!

Римма молча кивает, вроде согласна… А потом вдруг жалобно: “Пойдем, Ларка!”

Потому что у Германа Римма на уме, а у нее кто? Герман!

Он познакомил Германа с двумя одинаковыми девушками, не близнецами, но очень похожими, и они весь день гуляли в парке, а вечером пришли в общежитие. И был уверен, что Герман, конечно, начнет ухаживать за Риммой, от любви свободной, но ничего подобного не случилось, то есть случилось как раз обратное: Герман оказывал внимание его Ларе! Что ж он в ней нашел, ведь девушки были одинаковые?!

Лара своей сестры Риммы только тем интересней, что обслуживает на плавбазе банкеты с иностранцами. Вот про это весь вечер Герман ее пытает: бот все-таки наш или они на своем причаливают? И что за грузчик такой при Ларе, который ее на плавбазу сопровождает, чтобы мешки да ящики с продуктами ворочать, а сам на ногах не стоит, пьяный? И Лара вместо мужика должна надрываться изо всех своих слабых сил! Что ж, Герман, пожалуй, с верхотуры своей спрыгнет по случаю такой несправедливости. В грузчики он пойдет, в грузчики! Шутка.

С Риммой он тоже танцует, по очереди с Ларой. А Конёк все возле транзистора, возле своей игрушки, налюбоваться не может. Прикрутил к антенне проволоку – и они с Ларой под стол полезли, другой конец цепляют к батарее. И сразу – музыка громче, голоса заговорили, весь мир зашумел и в каморку ворвался… Конёк с Ларой замерли – как сидели на полу, так и сидят.

Римма – как Лара, и на ощупь такая же, и голос. И Ларин рассказ об иностранцах с полуфразы подхватывает. Да, может, это Лара и есть. Вот опять на днях на плавбазе банкет – рыбаки рыбаков спасли, то ли норвежцы наших, то ли наши… Ну, за стол сядут и уж не вспомнят, кто кого!

Такое все-таки отличие: Лара смеется, а Римма только улыбается, головку положив на грудь Герману. И он ее благодарно по головке погладил, пока танцевали: за норвежцев.

В общем, хорошо в каморке время провели, одна всего у Германа потеря: сигара заветная! И не углядел, как Лара ее в рот сунула.

– Ладно уж, кури, всю вон обслюнявила! Да кончик откуси, кончик сначала… Да что ж ты жуешь, выплюни ты, плюй!

Лара закурила – и кашляет, кашляет.

– В затяжку-то зачем? – сокрушается Герман.

И пора уж гостям собираться… Быстро время проходит, если весело.

Хоть связь односторонняя, Конёк сам в дверь стучит: ласты Герману принес обещанные! А из каморки вроде плач слышен, рыдание, показалось? Конёк опять в дверь: ласты приплыли, ласты… Эй, ты где, утопленник?

Тишина, а потом Герман открывает, молча гостя незваного внутрь пропустил – там, в каморке у него, Лара сидит, ладошками лицо прикрыв. За столом она, и одетая, вот только кровать не прибрана, простыни с подушками, всё в куче.

Молчат все трое, всё без слов ясно. Конёк с подоконника любимый свой транзистор взял, ручку крутит.

– А батарейки сядут, где ж ты такие найдешь, иностранные?

– Ну, где транзистор, там же. У моряков в порту.

– Контрабанда вообще-то.

– И не вообще-то.

– Хотя он и от сети работает?

– И от сети, а шнур все равно полагается специальный. И еще вилка к нашей розетке не подойдет.

– Да, морока. Ласты я тебе принес, держи.

– Благодарность с занесением в личное дело.

Герман на гостя смотрит: чего он такой спокойный? И Лара уже лицо открыла… А Конёк неспокойный, ему еще больше любовников стыдно. И отворачивается от них, глаза прячет.

– Я пойду. Гуд бай, май диа фрэндз.

Так и ушел. Говорил-говорил, а ни слова не сказал.

На кухню к нему пришла, куда же еще? Отчаяние на лице.

– Ты дашь мне сказать?

– Говори.

– Тогда на меня смотри.

– Не могу.

Постояла, уходит. И вбегает.

– Выслушай, выслушай!

Он слушает, отвернувшись к кастрюлям.

Всегда друг дружке всё говорили – всё-всё, что бы ни было. Скажут, от тайн избавятся, и сразу легче им, как от тяжелой болезни выздоровеют. А сейчас он не дает Ларе сказать, когда такое случилось! Это пострашнее кулака наказание…

Молчит у Конька за спиной и молчит, может, и нет уже ее, ушла? Обернулся и увидел на лице Лары такую боль, что самому больно стало, невыносимо.

Он посмотрел, а она говорить не смогла, горло перехватило… И от него попятилась, и спиной ушла из кухни.

Встал в их любовный закуток, и Лара к нему побежала с приклеенным к руке подносом, как еще не бегала.

– Говори.

– Конёк!

– Котлеты горят.

– Но я не знаю, что сказать.

– Как есть.

– Сейчас. Я не знаю, что случилось, Конёк!

Собралась с духом.

– Он меня сначала на танцплощадке дразнил, всю извел!

– Как так?

– Вдруг к себе прижмет, когда не ждешь. А ждешь – отталкивает. Он наоборот все делает, понимаешь? А потом сюда поцеловал…

– В шею?

– Да… Вот сюда, смотри! – К нему тянулась на цыпочках, подставляя шею. – Сюда, сюда! Вот поцелуй, ну!

Поцеловал, куда указывал ее пальчик, увидел на лице муку.

– Понимаешь? – спросила она.

– Нет… А вот что у вас потом… Это где случилось?

– Да прямо на танцплощадке первый раз.

– А потом в общежитии у него?

– Нет, это уже в третий. Второй по дороге, пока шли. Ты, Конёк, не сердись, ты, я знаю, поймешь, что я тут ни в чем не виновата!

– А кто же?

– Не знаю, – вздохнула Лара.

– А почему ты плакала, я слышал, как ты плакала… Он тебя обижал?

– Нет, нет!

– А что ж такое, причина?

Этого при всем простодушии Лара ему не сказала, только потупилась.

Зато другую тайну открыла, не смогла при себе держать.

– Он меня… Он меня целовал туда!

– Это куда же?

– Ну прямо туда! – сообщила Лара, до сих пор волнуясь, и хотела даже показать, но все же не стала. – Понимаешь?

– Чего это он? С ума сошел? – догадался Конёк.

Она стояла, по привычке прикрыв лицо ладошками, а под ладошками еще была улыбка.

Такое, может, только женщина женщине скажет, а Лара все – ему, Коньку! А как женщина появилась, родная ее сестра Римма в закуток заглянула, Лара, наоборот, на нее закричала:

– Уходи, Римка, пошла!

А потом и Коньку сказала:

– И ты иди, всё. Котлетки-то сгорели!

Подвозил ее после работы. Не на раму села, как обычно, – сзади на багажник. Ехали молча. Прощались.

Сказала:

– Ты сам виноват. Когда я хорошая была, ты был плохой… пил, бедокурил! А потом ты стал хорошим, но уже я плохая… мой родной Конёк!

Слезы из глаз полились. Прижалась к нему лицом, плакала в спину.

И вдруг Конёк расслышал:

– Спутник! Там!

– Где, где?

– Летит! Конёк, мы увидели!

– Спутник? – Он поднял голову.

Лара сзади засмеялась.

– Ты не смотри, а то мы тоже полетим!

И вот она вдруг опять к нему из тумана выплывает с поднятой рукой. Едет Конёк чуть свет на работу – Лара! Стоит на углу, где обычно стоит, его ожидая. Машет, чтоб транспорт свой остановил. И уже садится молча на раму! Опять, значит, каяться-прощаться!

Только при близком рассмотрении не Лара это, Римма! Сестра, что ли, сестру каяться прислала?

Но молчит Римма, и нет у нее слов ни чужих, ни своих… И едут, едут, и ничего не происходит, только вот велосипед почему-то мчится без дороги, на ухабах взлетает. И ноги Конька педали крутят бешено, будто от него в отдельности.

Кажется ему – Лара, но нет – Римма, Римма! Он дышит ее волосами, задыхается… Его руки держат руль, а ее руки лежат на его руках, и уже руль сам поворачивается, поворачивается… И в лес они вкатываются с дороги и падают, на пень налетев… Ищут друг друга в траве, находят – молча, без слов, будто это не они…

Потом рядом лежат. То Римма на Конька посмотрит, он ли? То Конёк на Римму, глазам не веря… То щеками прижмутся, чтоб друг на друга не смотреть.

– Ты такой сильный… Я знала! – говорит она.

Вслед ласкам он целует ее в шею поцелуем Германа.

– А это зачем?

– Не нравится?

– Кто тебя этим глупостям научил? – В глазах насмешка. – Дурак этот, конечно?

– Ты о ком?

– Знаешь.

– Не дурак он.

– Самый настоящий, несчастный!

Конёк смеется:

– Еще и несчастный!

– А ты не понимаешь? – удивляется она.

– Римка! Я умней Германа людей не встречал!

– Может, он тебя еще чему такому научил?

– Нет-нет, что ты!

– Ты смотри у меня!

Конёк все не понимает:

– Только кто ж тогда умный, если Герман дурак?

А Римма опять удивляется:

– Ты, кто же еще?

– Что?

– Ты! Ты!

– Римка!

Она пожимает плечами:

– Да, Виктор. Ты самый умный в этом городе, поэтому я тебя выбрала. – Еще добавляет, подумав: – А может, даже и в области!

Поднялась, юбку отряхивает. Он тоже с травы вскакивает.

– Это как же ты меня выбрала, если я всегда был с твоей сестрой… И мы любили друг друга, любили!

Осекся, так вдруг пронзило! Прежняя боль невыносимая.

Она объясняет:

– А я знала, что все так будет, и ждала. Надо каждому человеку уметь ждать своего часа.

Он смотрит на нее, верит.

– А мой час когда? Может, уже наступил? И это вот сейчас он и есть?

– Нет.

– А когда?

– Терпение.

– Долго еще?

– Еще немного. Я тебе скажу.

Римма с Ларой – две матрешки, только одна глупыми глазами далеко смотрит. И уже сама велосипед поднимает.

– Ты знай пока педали крути.

Домой возвращается, мама на крыльце встречает.

– Тут гость к тебе.

– Кирыч, что ли?

Нет, не Кирыч. Он, Герман. Сидит в его комнате за столом, подперев голову, глаза прикрыты… Ждал, ждал и заснул.

Зашел попрощаться, уезжает. Как проснулся, сразу поднимается, чемоданчик свой берет – ну, бывай, друг! Вот и все прощание?

– Подожди… чайку, как? Мама сейчас заварит от души! Хоть зовут-то тебя как, засекреченный?

– А так и зовут: имя – Герман, Пинчук – фамилия.

Уходит, в дверях уже:

– Стихи… стихи твои хорошие, душевные… прямо до слез! Я уж тут поглядел без тебя, извини.

И всё, нет его. Мама удивляется:

– Куда ж он? Столько тебя ждал!

– Такой гость.

– Бывают еще хозяева плохие, Витя.

– Да на минутку он, по делу.

– А он мне понравился. Он кто?

– Пинчук.

– И всё?

– Всё. Ладно, мама, давай чай пить! Был Пинчук и нет Пинчука!

А сам из-за стола срывается, хоть мама уже чай налила. Раздумал вдруг пить.

По улице бежит.

Потому что хоть говорить теперь не о чем, а всё равно не всё друг другу сказали, не всё!

Догнал Германа. Идут молча. Герман посмотрел на Конька.

– С тренером своим, значит, только о боксе?

– О чем еще с тренером?

– О левых крюках?

– Защите непробиваемой, которая пробивается!

– Ты о какой защите?

– А ты о какой? Я о боксе! – удивляется Конёк.

Герман только усмехнулся, что тут скажешь: этот малый его ведет, сам не зная, профессионально, изощренно, любой чекист позавидует! Пробивая защиту своим простодушием…

Вот что его волнует:

– Друг, ты не третий лишний!

– А какой?

– Я о нас с тобой и о Ларе.

– Понятно.

– Так вот слушай: все изменилось, и у меня теперь другая женщина!

– Быстро.

– Друг, оставайся!

Хватает Германа за рукав, даже пытается отобрать чемоданчик.

– Тебе не надо уезжать, понимаешь или нет? Все будет, как было, только по-другому! Но все равно так же!

– Это как?

Конёк ищет слова, волнуется:

– Ну, опять две сестры и два брата, но, как сказать… получается крест-накрест!

– Ясно.

Да, чекист бы позавидовал! У Германа чуть не слезы выступают от такого порыва. И он лезет в чемоданчик, транзистор достал.

– Тебе.

Конёк не берет, потом, конечно, взял… Еще пришлось уговаривать: “Ты мне ласты, я тебе приемник, считай, просто обменялись!”

Всё, всё, прощай! Герман по улочке уходил, Конёк ему вслед смотрел, но и на транзистор уже поглядывал нетерпеливо, уже даже включил и потихоньку крутил ручку, меняя волны.

Кирыч, отец родной, хоть неродной… Опять тарахтелка поломалась возле их калитки. Конёк помощь предлагает, тот не пускает к велосипеду – такие неисправности, которых нет, только Кирыч сам мастер устранять.

А пока с Коньком беседа.

– Уехал?

– Откуда знаешь, Кирыч?

– Так на плавбазу не пустили его с твоей Ларисой к норвежцам, вот и уехал. Что ж ему здесь теперь?

– Кто не пустил?

– Кому надо, те и не пустили. А то грузчиком заделался!

– Да какой из него грузчик, если он высотник?

– Точно. Какой такой грузчик? Вот и остановили его, чтоб путаницы не было.

Конёк смотрит на Кирыча, который все с мотором возится, смеется:

– И поэтому, значит, он уехал?

– А почему?

– Ну Кирыч! Да потому, что друг настоящий, вот почему!

Кирыч поднял голову, удивлен.

– Такой закон, понятно?

– Нет.

Конёк ему пропел:

– “Уйду с дороги, такой закон, третий должен уйти”!

– А, ясно.

– Как до жирафа! Еще норвежцев придумал!

Кирыч на жирафа обидеться не успел – на крыльце женщина появилась, из-за которой мотор барахлил. И он сразу встал перед ней, демонстрируя военную выправку, глаза горели… О сыне забыл, когда к нему шла мать.

Уехал Герман, но разве это не он по улице идет? Вразвалочку, клеши на осеннем ветру хлопают, на лице ухмылка независимая? Прохожие оглядываются, потому что еще транзистор у него в руках, джаз на всю катушку!

Нет, не Герман – дубль его, Конёк!

Одиночество… В забегаловку зашел, где грязь да мат, сел среди ребятишек и страха не знал, усики нахально теребя, и никто к нему даже не сунулся, хоть джаз из транзистора гремел – стук-грохот, крики нечеловеческие… Сидел, развалясь, по сторонам смотрел, в глаза прямо ребятишкам: кто тут недовольный, есть такие? Не нашлось, наоборот, улыбочки. Ну музыка!

Тетка буфетчица увидела его, замерла…

К столику сразу пошла, волнуясь:

– Вам чайку?

– Давай, милая, покрепче, заварки не жалей и с лимончиком!

Закивала, ушла и вернулась: не чай – анализ! Потому что подмену заметила – тот, да не тот!

С вышки с парашютом прыгнул – сам не заметил. Ни страха, ничего. Римма внизу стояла, махала ему, подбадривала, потом обнимала, когда приземлился, радуясь, что себя пересилил, а он и не пересиливал. Скучно было и когда прыгал, и когда обнимала.

Римма весь вечер с мамой просидела, Конёк их познакомил, а как же? И тоже на столе пирожки были. И смеялись, всё, как тогда.

Он Римму проводил, домой вернулся. “У нас серьезные намерения, мама, подадим заявление, свадьба… Всё, мама, твой сын женат! А после свадьбы… У нас большие планы, сейчас скажу, приготовься: в Москву, мама! Мы в Москву! Учиться, учиться и учиться, как завещал великий Ленин!”

Мама даже руками всплеснула! И выразить свою радость не смогла, так была взволнована. Всю ночь она, конечно, не спала, Конёк слышал, как она ворочается за стенкой, койка скрипит… Вдруг пришла.

– А помнишь…

– Что, мама?

– Ну, другую ты девушку пригласил, первую…

– И что?

– У нее еще ребенок… Лару!

– И что, и что? Да, Лару, и что?

– Так.

– А что ты вдруг вспомнила?

– Не знаю.

– Ну иди, мама. Знаешь, который час?

Правда, уже поздно было, вернее, рано – за окном светало.

Всё в жизни хорошо – и вот удар следует… И от кого? Откуда не ждешь, от своих! На аллее парковой его ребята с повязками останавливают, те самые. Из-за транзистора – не положено с транзистором! Кто сказал, где написано? Нигде это не написано – мы сейчас тебе другое напишем, статью! За драку с нами, а мы представляем власть. Выводы? И ты идешь опять на нары, бывал ведь по малолетству, нет? Транзистор – политика, а ты пойдешь за политику по уголовке!

Ну и драка. Транзистор Конёк ни за что не отдаст, он, и, падая, его к себе прижимает, свою игрушку. Вдруг в покое оставили, и видит Конёк: двое его обидчиков на земле, третий бежит… И тут кто-то ему в лицо заглядывает, кто это? Да Герман, он и есть!

– Я тебе говорил, друг: всегда приду, если что!

– Если что?

– Вот если убивать будут, например. Сперва убьют, потом статью пришьют.

Поэтому и пришел. Потому что самого убили вот такие же ни за что, а потом он по статье в зону загремел на два года за хулиганство. Да, было дело.

И чтоб парень этот его судьбу не повторил, Герман и вмешался, а то ведь правда полный дубль будет! Получилось, сам его себе опять на хвост посадил, только-только с трудом отделавшись. От хитрого этого простодушия, от которого у Германа на глазах слезы.

И как бы так сделать, чтобы Конёк этот тренеру своему о каждом шаге его не докладывал? А то ведь уже было: отнял у парня Лару, чтобы попасть на плавбазу, – и в последнюю минуту с трапа сняли! Бог, видно, Германа покарал – хотя при чем бог?.. Хромой этот на велосипеде с мотором!

Он Коньку тайну свою решил раскрыть, но только пусть Конёк сперва честное слово даст. Нет, словом тут не отделаешься – пусть даст подписку о неразглашении! Вот пусть так и напишет: я, такой-то… Ну и далее, всё по форме.

Зашли на почту. “Девушка, бумаги листок, тут молодой человек письмецо решил…” Конёк начинает писать, волнуется и сразу кляксу поставил. Пришлось опять девушку просить: “Да вот такой он у нас, из-за этих клякс по два года в одном классе, до сих пор в седьмом сидит!”

Рука у Конька дрожит, буквы корявые, написал все-таки эту подписку-расписку. А как на улицу вышли, Герман бумажку порвал. “Ладно, друг, ты меня прости… не надо ничего, я тебе и так доверяю!”

Потому что из-за детских этих клякс вдруг ему стыдно стало! Так стыдно, что он сказал:

– Нет у меня тайн, заданий, забудь. И никакой я не засекреченный, ты тоже уши развесил!

– Просто Пинчук?

– Да, да!

– Трудящийся, спортсмен-боксер? – Конёк улыбался, и вдруг лицо его искривилось. – Так я тебе и поверил!

Обида была столь велика, что Герману стало совсем уж невыносимо.

– Ладно, я скажу. Но молчок?

– Могила.

– Опять могила? А хромому?

– Клянусь.

Как же не сказать, если поклялся? А что сказать?

– Я, друг, это… туда собираюсь!

– Куда?

Герман показал на небо:

– Туда.

– К ангелам, что ли?

– Видишь звезды?

– Вижу.

– Ну вот.

– Что – вот? Дальше… Замолчал!

А что дальше? Герман сам бы хотел знать… самому интересно стало.

– Нас десять человек, мы рассеяны по всей стране и законспирированы… Конспирация, понимаешь?

– Да.

– Встреча в Кустанае, есть такой город на свете… Там комиссия – выберут из всех самого достойного, он и полетит!

– Поэтому плавание?

– Догадался! Да, Конёк, подготовка по индивидуальной программе.

– Ну-ну. И на чем же полетит самый достойный?

– А в ракету посадят. В этом году спутник запустили, потом животное отправят, кошку какую-нибудь или собаку, а потом…

– Человека! – выдохнул Конёк.