Текст книги "Милый Ханс, дорогой Пётр"

Петро близко вдруг лицо придвинул:

– А помнишь, кореш, такое? Помнишь ты, нет, как сюда с дембелей только на стройку мы, ты да я? Вот на четвертый самый этот! И тоннель когда под него? Было – нет, что в грязи день-ночь корячились, ногу ты сломал? А, Валерка? – И засмеялся, сквозь слезы пьяные подмигнул: – Ну, зато на другой потом прыгнул, на здоровой! В высоту!

– Горько! – сказал Кабыш.

И Петро рука тяжелая слабеть на груди стала, и от кореша к Ларе законным своим путем пошла, к телу ее, шее, щекам горячим. И пока поцелуй металлический длился, ускользнул от парочки Кабыш, и не заметили.

* * *

В ресторан опять, куда же. Официанты, передышку получив, в зале пустом среди разгрома бродили, приборы со столов на полу в осколках высматривали. А музыкантов и след простыл.

Внутрь Кабыш сразу, в недра ресторанные, и по коридорам тусклым с подсобками, чуть не в каждую заглядывал. И Вера из-за ящиков навстречу сама к нему выскочила, предусмотрительно рукой уже загораживаясь:

– Валик, ребята деньги вперед взяли, не могла я! Прихожу, а уже за песни заплачено, ну, что петь я должна! Не знала я ничего, Валик, и они не знали, когда брали, что такое вдруг! А теперь сами испугались и в ловушке, играть должны! Вот могла я к тебе? Нет, ты подумай хорошо! Подумай!

Получилось, наоборот, это она его настигла. Скороговоркой выпалила и заныла, совсем обезоруживая:

– Ой, Валик, ты не уходи только, недолго еще, скоро я! Ты же не уйдешь, правда? Не уйдешь, знаю!

И ведь правдой все было. Паспорт с туфлями, теперь ловушка вдруг эта. И то, что он уйти от нее не мог, конечно.

– Сказала им, значит? – спросил Кабыш.

Удивилась в ответ она:

– А как же? Ты же сам хотел, нет?

– Чего я?

– Ну, не сам именно, а чтобы я это им… нет разве?

Руку опустила и прическу новую поправила: миновала опасность.

– Валик, а в ресторан кто привел, вот кто?

– Так случайно.

Уже пальцем ему хитро грозила:

– А что одну меня к ним отправил, сам не пошел? Тоже случайно? А, Валик?

И смутила вдруг его, совсем в тупик загнала, что сказать, не знал.

– Вот случайно так и реактор грохнул, – проговорила Вера глубокомысленно, с прической вместе в новой какой-то роли пребывая. И прицепилась опять: – А зря ты это, между прочим. Ребята о тебе одно хорошее только!

– Хорошие ребята, – усмехнулся Кабыш.

– А ты?

– И я.

– А что ж обиды эти, когда хорошие все? – не отступала Вера.

Изнемогал уже.

– Какие такие, какие? Да пошли они!

Она одобрила:

– Обиды? Вот, Валик, правильно!

– Ребята, – сказал Кабыш.

* * *

И голос за спиной отозвался:

– Пришли мы, Джонни!

Оказывается, Джонни он был. И в спектакле участвовал, сам не зная, старался. Потому что за ящиками в закутке как раз ребята хорошие сидели, музыканты.

– Еще откликаешься? – удивился гитарист. – Ну, что ж мы? Сплотимся, товарищи, в час роковой, как там у вас?

– У нас работу делают, потом деньги берут, – сказал Кабыш.

– А потом реакторы взрываются!

Сидели кто как, на ящиках, на полу. Лица в страхе перевернуты были с улыбками вместе. И футляр от гитары раскрытый без денег валялся, о чёсе позабыли даже.

Прокричал клавишник:

– Джонни, затопчет свадьба! Затопчет! Понимаешь? Схиляем по-тихому, и догонят! Комсомольцы! Понимаешь ты, нет?

Нет, не понимал.

– Ну? И чего?

– А то вот, что сейчас, если прямо как есть все объявить выйти, так город весь побежит! Это тогда вообще чего такое будет, Джонни?

– Тогда Джонни расстреляют, – заметил гитарист.

Клавишник испугался, сделал вид:

– Это почему это?

– Паникер.

– И что же, по законам военного времени?

– А какое теперь? Клятву, небось, давал, Джонни?

Шутили мрачно, от правды недалеко. И понимал Кабыш, что спектакль такой отчаянный. Не понимал роли только своей, главная почему вдруг.

Решил гитарист:

– Обязаловку! Чего должны! Быстро! Давайте! Осталось много там, нет? И ноги, ноги! Срываемся, пока живые! Если живые еще! – И посетовал, чуть не плача: – Эх, суббота золотая, сколько ждали! Джонни, ты момент, конечно! Когда самый чёс у нас, вот самый… Долго думал?

Нет, и это, видно, не конец еще был, наоборот. С мест своих они и не двинулись даже. Еще человек там с ними на ящике сидел, тоже музыкант, в чем все дело. За все время и не пошевелился, бороду на грудь могучую опустив. И якорем весь оркестр держал, получалось. Не мертв он был, пьян. Храп беспробудный в тишине разносился.

– Свой тут у нас реактор, Джонни! – пожаловался гитарист.

И бородача трясти стал, Кабышу демонстрируя. Для ясности ногой даже безжалостно пнул.

Клавишник подыграл опять, руками развел:

– Бесполезно!

И гитарист еще вздохнул горестно:

– Когда-то барабанщиком был!

Номер закончили и на гостя смотрели выразительно, глазами прямо пожирали. Оркестр самодеятельный “Пульсар” весь в составе полном.

– Ну, Джонни?

Кабыш спросил:

– Чего такое?

– Не понял?

– Нет.

– Да ты вместо него!

Смеялся он и в ловушке Веру глазами все искал, кого ж еще. И как испарилась вдруг. Затащила и след простыл, конечно.

Уговаривали и так и сяк:

– Вспомни молодость, Джонни! Какой ты был!

– Горим, Джонни, горим! Никак без тебя!

И удивлялись, не понимали, их теперь была очередь:

– А чего ж пришел тогда?

– А чего я?

– Так вот и мы… Что ж ты к нам вдруг, интересное дело?

В коридоре вдалеке шаги нетвердые раздались, и уже со свадьбы голос пробасил где-то недовольно:

– А хорош, хлопцы, борзеть! Вы чего там вообще? Без танцев засохли совсем!

И другой еще музыкант в закутке с ними до поры мышью сидел, и за все время ни слова, тоже гитарист, только басовый. Но не спал он, нет, очень настороже был даже. И вот вскинулся в страхе, к окну прыгнул. Рама, скрипнув, в тишине приоткрылась, и басист в нее колотил с лицом перекошенным, прибивал кулаком плотно. Совсем законсервироваться хотел. И треснуло стекло, посыпалось, ветер весенний в закуток свободно ворвался.

Смешно им стало, что голову под осколками жалко басист ладонями прикрывает и что порезался особенно. Животы надрывали, ничего поделать с собой не могли. И сам басист тоже хохотал, от крови своей в неистовство прямо пришел.

Позвал вдруг тихо гитарист, на Кабыша не глядя:

– Валерка!

– Я Валерка.

– Стронция с нами на посошок, а? Выручай.

И поднялись они, в зал двинулись друг за дружкой, зная, что и он за ними пойдет. И пошел Кабыш, ноги сами опять. И Вера тут как тут, в затылок чмокнула, на ходу ухитрилась.

* * *

Только что ж за ловушка сладкая была такая, что он за барабаном забылся сразу и в раж вошел даже, партнеров сонных чуть не на уши следом тоже поставив? Как влитой в руках с палочками сидел, и нога на педали привычно, будто и не вставал никогда. И остальное все уже, наоборот, ловушкой казалось, что с ним без барабана было.

И форшлаги явились сами с триолями вперемешку, не подвели. Да все явилось, что только дятлу эстрадному может. Каскадом хитрым тремоло дрожащее выбивал, и палочки подкидывал пижонски, что левой рукой, что правой, Маловичко прокушенной. Еще щетки взял и на щетках стучал, соскучился. И оркестр между собой в лихорадке перемигивался только, не знал, угнаться как.

А потом знаки они ему стали делать, останавливать. Ведь сыграли всё, что должны были, слабали. И время самое схилять настало, уйти то есть, чем скорей. Так и сказал басист в микрофон неосторожно, вылетело само:

– Хорош, Джонни, хорош! Хиляем, всё!

Страх не отпускал никак, на лице Хиросима. И остальные замахали открыто у публики на глазах, но не видел дятел, не слышал, нет. Поднял на ноги свадьбу, кто мог еще, и не мог кто тоже, и сам с барабаном вместе в водоворот нырнул, со сцены не сходя.

И сверх программы деньги вдруг клюнул. Купюру жадно схватил и в микрофон сказал:

– Зинаиде и Коляну! Живите дружно, да было б все, что нужно! От электриков третьего блока поздравление!

Другой раз объявил:

– Бухгалтеру Лиде песню эту! Красавице нашей со счастья пожеланием и любви! Бригада наладчиков турбинного цеха дарит!

И наладчики за электриками вслед в толпе замахали в подтверждение.

Неохотно сначала за Кабышем партнеры, принужденно вроде, ниткой как за иголкой. Играли и улыбались еще, куда деться. А потом с собой тоже не справились и сами в чёс сорвались, за деньгами потянувшись. Да как не взять, когда дают, умоляют прямо, и не сыграть, в кулак уже парнас лихой свой заграбастав? И Вера с куплетами талмуд только листала впопыхах и всё слова шептала, повторяя. Едва за залом поспевала, за пожеланиями.

И сцена ресторанная сдвинулась будто, поплыла. И они на ней с инструментами своими, как на кораблике, обо всем позабыв. Суббота настала золотая, а какая была?

* * *

А потом лихорадка опять, может, сильней еще. Деньги в закутке считали, улов свой.

– Озвереть с мелочовкой этой! Чего суют!

– Чего в карманах! Вывернули!

– Душу нам!

– Джонни разогрел!

– Да вообще накалил Джонни!

Сами из карманов добычу на стол выкидывали, кто сколько. В котел общий, в футляр от гитары – пригодился.

– Ёлы-палы, вы чего? Под ухом бу-бу, радио! Тридцать, сорок, потом пятерик еще, сколько было там? Моих сколько, уже без понятия? По новой надо!

– Чего опять такое, не в жилу! Совсем закопались!

В поту сидели, всё отдышаться не могли.

– Рвут на части комсомольцы, беспокойные сердца!

– Это кого кто! Под сотню парнас! И бабай еще, подожди, своего слова не сказал!

– Какой такой?

– Слона-то я и не приметил! Да чурка там приезжий в халате, какой! Со стороны невесты вдруг бабай, кого вывернуть!

– Так еще не вечер!

Из всей компании басист только молчал один. И то в холод, то в жар его. Спросил обреченно:

– Что ли, лабать опять пойдем?

Клавишник не сомневался:

– А что ли нет, парнас когда горячий? Заход еще последний!

И гитарист обиделся следом, вдвоем все они, дуплетом:

– Да как же без башлей мы, как вот? И сорвемся, значит, пустые, куда глаза глядят? Ты головой думай!

Кивал басист, тер с мукой нос-картошку. И ветер вольный из окна разбитого в лицо простое дул, не остужая. Только шевелил волосы длинные, как у мушкетера.

Кабыш страдания оценил:

– На себе его потащишь?

– Кого?

– Драммера бухого, кого?

Забыли об ударнике могучем, к храпу привыкли. На равных ведь сидел, глаза только закрыты.

Примерился басист, растерялся:

– Да как же я такого его, куда?

– Бросим, значит? И побежали? Пускай он?

– Нет, нет!

Мотал басист головой по-детски, не кивал уже. И Кабыш удивлялся строго:

– Что – нет? Не побежали? А чего ж тогда?

И ведь правда опять была. Не бросить, не уйти никак. Только не Вера хитро сети плела, сам теперь себе Кабыш расставлял.

Гитарист со смеху умирал, за уроком наблюдая:

– Джонни, был ты где, Джонни! Соскучились!

– И я!

– Вспоминал?

– Про парнас.

– Не отшибло на партийной работе?

– Обострилось, наоборот. Что треть моя.

– У вас там тоже, что ли, парнас?

Улыбался Кабыш. Ноги их босые с Верой всё терлись под столом друг о дружку от хозяев отдельно.

Но клавишник мимо ушей не пропустил:

– Ты про треть чего там? Или так вообще?

– Конкретно.

Огорчился гитарист:

– Лажа, Джонни. С Веркой пятеро нас, нет разве?

И клавишник, как всегда, не замедлил, ясность внес:

– Вспомни еще! Жили-были! Треть твоя, когда солевича давал, а мы возле тебя смурами, сказка такая старая!

Не понял Кабыш:

– А сейчас нет, что ли?

– Что сейчас? Ты солевича?

– Вы смурами. Мухами сонными.

– Навозными еще скажи.

– Сказал сам!

Смеялся гитарист все:

– Каким ты был, таким и остался, Джонни. За рубль удавишься!

А клавишник к футляру скорей рыпнулся, момент почувствовал. Но Кабыш все равно проворней был, не на того напал. Парнас крышкой прихлопнул и потребовал еще:

– В кармане там чего, давай.

Вопроса не понял клавишник:

– А чего в кармане?

– Доставай.

– Рука, Джонни.

– С рукой вместе.

– Джонни, я на стол всё выкатил, ты чего?

– Еще!

Обиделся клавишник, голос дрогнул:

– Да как же ты, а? За кого меня! Друзья старые! Джонни, ты кочумай!

И тут же сам бумажку из кармана и вытащил – близко Джонни придвинулся.

– Подавись!

Заметил Кабыш:

– Да и вы тут не больно изменились!

Он купюру в футляр сунул, в парнас общий. Но крышку только открыл, все разом к столу бросились, деньги хватать стали, напасть вдруг. И гитарист басовый чуть всех не скорей, очнувшись. Толкали друг друга, ненависть прямо в глазах. По углам потом встали и еще пересчитывали, кто сколько вырвать успел. Кабыш тоже свое ухватил, в накладе не остался. По карманам добычу рассовывал с лицом перекошенным.

А потом в обратном порядке все они, не сговариваясь. Гитарист первым деньги в футляр опять швырнул. И другие следом тоже карманы по новой выворачивали, вопросов не задавали. На место молча вернули, что в горячке выдрали, и в зал чесать дальше отправились, куда ж еще им.

Как точку поставил гитарист:

– Нехорошо парнас раздеребанили!

* * *

Только не уйти уже со сцены совсем было, хоть усталость давно жадность пересилила, качало аж “Пульсар”. Но захрипел вдруг Кабыш рок нездешний, с ума сошел. И Вера тут же рядом встала, дуэт придумала. А потом вообще на колени к нему села. И у зала целовались на глазах, номер такой.

А когда и парочка выдохлась, и ансамбль к двери уже шел, так женихи путь преградили, трое причем сразу, объятия широко распахнув. И один даже певицу на руки подхватил от избытка чувств, Петро это был.

И взмолились музыканты:

– Да сколько можно, вы чего вообще?

Нет, не отпускали:

– А нас сколько вообще? Вот три раза по стольку!

И играли опять, куда деться, на лицах еще улыбки. Но потом уж хитро они, бегом. С пятачка все вместе ринулись и в дверь шмыгнули, как не было. Унесли ноги всё же, вырвались.

В коридоре ворчали еще:

– Копейки, ёлки, стыдоба! Даром кувыркались! Чего-то быстро комсомол сдулся!

– Дырки в карманах!

– Да всё, пустые уже! Мотаем скорей!

– И комсомолец главный не башляет, заснул!

– Это кто у них?

– Ну, бабай, кто! Ночи всем спокойной!

Спросил еще Кабыша гитарист, успел:

– В режимном городе, Джонни?

– Чего в режимном?

– Слова не наши, чужие? Или можно теперь?

И смех раздался громкий, животный вдруг прямо. Клавишник это в закутке с парнасом футляр открыл. Подошли все тоже, вокруг встали. И хохот такой же, истерика. Гитарист точку, конечно, опять поставил, кляксу уже:

– Хорошо раздеребанили, дело другое!

Пустой футляр внутри был, вообще ничего.

* * *

Не верили даже:

– Да подожди, как такое могло?

– А сторож где, подожди? Сторож?

Бородач спящий над футляром не возвышался грозно, в чем все дело. В углу теперь на полу устроился, ладошки под голову косматую мирно положив.

Прояснилась картина.

– Муляж убрали, вот и могло!

Из закутка выскочили снова. И совсем уже ясно стало:

– Халдеи, они! Некому больше!

Официанты туда-сюда с подносами по коридору мимо ходили, на кухню и в зал обратно.

– Видели, нет, подмигнул один?

– И чего?

– Так он и есть! Еще издевается!

– Так и эта вон подмигнула!

– Она и есть!

Смеялись, шеренгой возле ящиков встав. И, делать нечего, в закуток родной вернулись.

И басист следом с бутылками вбежал, когда успел только:

– Ответный ход!

– Откуда?

– За буфетом в коробках! Парнас наш назад!

Клавишник бутылку взял, обрадовался:

– О, красное! Догадался как?

– Да что под руку, не выбирал, – доложил басист.

– А вот самое то! Как врач прописал! Слепой выбор правильный самый! – одобрил клавишник, рассыпаясь уже в предвкушении. – На Белоярской, говорят, атом потек когда, так поголовно красницкого всем! Хочешь не хочешь, вливали прямо, на улицах народ ловили! Давай, ну-ка! Дезактивация!

Гитарист тоже бутылку свою забрал:

– Лекарство, говоришь?

– Стронций надо запить, нет?

– В обязательном порядке?

– Врач прописал, врач!

Все они момент оттягивали, мучили сладко себя.

– Ну, надо так надо! – вздыхал гитарист.

– Всем пропишут скоро, – обещал клавишник. – Указ даже в области отменят, вспомните мое слово. И залейся будет, без ограничений. Красницкое тебе указ!

Тут не вытерпел гитарист, прохрипел:

– Да не тяни ты!

Он ударом умелым пробку вышиб. И клавишник с басистом кулаками в бутылки треснули, и получилось тоже.

Всё же Веру угостили, глотнуть сначала дали. И сами потом приникли, уже не отрывались.

Про Кабыша вспомнили:

– Джонни, ты чего?

Бутылка бесхозная на столе стояла, ждала.

Объяснил серьезно гитарист:

– А в завязке инструктор, как нас покинул. У них строго это. Вот с тех пор, представляете? Четыре года. Ошибся, товарищ?

– Что года четыре. С половиной еще, – сказал Кабыш.

И хорошо жить им стало, весело уже.

– Джонни, а под одеялом, нет, по-тихому? Вы ж все там под одеялами!

– Зашивался, Джонни?

– У Джонни сила воли!

– Так тоже мы в завязке, что, нет? Были!

И стоял Кабыш трезвый. Вдруг галопом минуты опять, время по-другому. Но как не выпить людям, парнас свой не оплакать? И не поговорить потом, выпив, святое это дело. А после вина вино опять, а как же? Одно вот за одним так, вещей ход неразрывный. И жди, стой, и сердце из груди пусть выскочит.

– А насчет указа вот. Чего на ушах в зале все, вопрос? Когда за столом на рыло двести граммов?

– Так с собой несут, что по домам гонят!

– И мы еще нарушим, что, нет? Так и так не лабать уже!

– Да ни в коем разе, вы чего? На коленях пусть хоть!

И грозил басисту клавишник пальцем лукаво, в путь опять отправляя:

– А не весь парнас еще вернули, не весь!

Да тот и сам уж из закутка метнулся, понимал.

– Всё! Кочумаем!

– Чего такое?

– Карабас храпеть перестал! Просыпается! Всем атас, Карабас!

– Не давать Карабасу! Не уследили вчера! Чтоб ни капли! А то понеслась опять! Не схиляем никогда!

Басист уже с трофеями прискакал, тут как тут:

– И мы понеслись, что ли?

– У нас дезактивация!

– Мы Карабаса ждем!

– Проснется и хорош, ноги сразу! Ёлки, жить охота!

– Да сильней только!

– Так по глотку еще скорей!

Улыбался Кабыш, без вина пьяный сам. Вроде с ними вместе из горлышка он, захлебываясь. И пароль вовремя прокричал, не допил тоже будто:

– Парнас!

Сорвался с места снова басист шустрый, туда-обратно он как заведенный. А они и так шатались уже, и Кабыш сильней всех даже. У гитариста на глазах слезы вдруг разглядел.

– Чего ты, Колян?

– Так.

– Говори, говори. Скажи.

Растрогался совсем гитарист:

– Вот то, что пел ты сейчас, вот это! Джонни, я каждое слово!

И кивал в ответ Кабыш:

– Да тоже я! Веришь, нет, повторял! Про себя я четыре года!

– А рот на замке! Штирлиц!

– Точно вот! Ни-ни!

– С половиной четыре! – улыбался гитарист. И сказал еще, голос дрогнул: – Хорошо, что вернулся, Джонни! Ждали мы тебя!

Подался навстречу Кабыш, на глазах слезы тоже. И Колян не ожидал даже, оттолкнул. Но вместо объятий ударил, получилось. И вдруг опять ударил, и еще потом раз. Он с собой поделать ничего не мог, бил и бил, и от удовольствия постанывал. И клавишник подскочил сразу, с кулаками обрушился. Еще следом потом и басист включился, в закуток без бутылок влетев, под глазом зато фингал. На Кабыше обиду вымещал, случай как раз. А Вера, разнимать когда полезла, так чуть они не кулаками ее тоже, не церемонились.

Ждали только будто. И в спектакле во всем действие главное самое, кульминация, вот она: в мордобой сразу от соплей дружеских, с пол-оборота. За ударом удар, и слова выкрикивали, как лаяли:

– Запел, шкура! Еще давай! Не забыл! А клепал, помнишь? Закладывал! Песенки гнилые! Хорошие надо, наши! Прижали, так схилял и своих топтать? Тараканы мы! Выслужился! Пой, паскуда, пой, чего ты? Слушаем! Давай!

Кричал им Кабыш тоже, кровью плевался:

– Да не я если б, вообще пересажали! Все было на волоске, кранты! Да вас бы!.. Подонки ресторанные, мразь!

А потом уж помалкивал, от ударов прикрыться лишь бы. И они били молча, знали, за что. И зря он всхлипнул, наоборот, сильней замахали еще, раззадорились только.

Упал Кабыш и не вставал больше, на четвереньках в угол пополз. И они тоже выдохлись, силы на него последние потратив. На ногах держались еле, но между собой всё перемигивались:

– Вообще, думал, убью!

– Так сам пришел, гад! Шкура продажная!

– Джонни Леннон! А сам Ленин!

– Душил сколько! Всё ж перекрыл, что, нет? В ресторан кто загнал, кто вот?

– Ну свой! Свои страшные самые!

И на басиста теперь любоваться стали, на фингал его:

– Вот видно сразу, весь парнас вернули! До конца!

По закутку пошатались, не знали уже, делать что. Да не бежать теперь – на ногах бы устоять. И на ящики приземлились, не устояв, носами заклевали:

– Без посошка остались на дорожку! Помрем вообще! Проснемся, а взять где?

– Не спи и не проснешься! Не спать! Глаза у всех открыты!

– Так и не спим, а кто? Карабаса ждем!

Тут же головы на стол и уронили, вразнобой захрюкали, всё. А Кабыш в углу своем ожил, наоборот. На четвереньки, а потом и с колен встал, ничего. К Коляну прямиком пошел, к гитаристу. Тоже в полный его рост поднял и перед собой поставил, а как же. Глаза у Коляна прикрыты были, ни злобы уже, ни слез коварных, толком и не проснулся даже.

И драка безобразная опять. То на одного трое, а теперь вот трезвый пьяного против, и Коляна голова под кулаками моталась только беспомощно. Молотил Кабыш и молотил, а потом бросил, но бутылкой по седине еще ранней огрел, вот так он. Под рукой пустая была как раз, пригодилась.

А что Вера разнимать снова полезла, так и он своего леща ей влепил, не заржавело. Отшвырнул и ногой даже вдогонку под зад, невзирая, что женский.

И вылетел из закутка пулей. Точка уже его была.

* * *

Мало очередь прорвал – еще и продавщицу на глазах у всех из-за прилавка выволок. И не пинками чуть в подсобку погнал, в закрома. В ухо тетке бормотал “Прожектор комсомольский!”, что ж мог еще. А она в ответ свое испуганно, пока тащил: “Не завезли! Нету ничего!” Но от рукоприкладства зажглась вдруг, хохотать стала, что в ящики пустые лицом ее тыкает: “Загашник где, давай!” И бутылку нашла под нажимом: “Ух, какой ты!” А следом и другую, грубостью хорошо приласкал. Но третью когда потребовал, в грудь пихнула сердито, вот и любовь вся.

А все равно две еще к двум приплюсовал, дело туго знал. Тут же со стола у людей и забрал. Ведь тоже там закуток свой в магазине был, и люди пили, на ящиках так же сидя. И у них, вот таких же, перед носом бутылки он смахнул, возмутиться не успели. Но сам же одну и выронил, и люди прокричали только, смогли: “В лоб, Кабыш!” И к ручейкам скорей драгоценным приникли – по столу текли, не до слов уже было. И Кабыш на колени грохнулся, со всеми вместе припал без колебаний.

В темноте потом мчался, ноги сами опять. И вспыхнули лица рядом, и не понял Кабыш, люди откуда вдруг и свет этот. Но увидел реактор в огне снова, вентрубы в небе свечу и среди зевак на мосту встал тоже, река внизу блестела.

Что мост смерти был, и не узнает никогда. А пока перед реактором инструктор стоит, ужас возвращается. Да и не уходил никуда, забыл просто Кабыш, отвлекся сильно. Дети вокруг него родителей дергают, вопят. И пальцами в восторге по зареву водят, как по картинке.

Но бутылку выронил опять, одна еще под ногами зазвенела, разбудила. Побежал по мосту, с места сорвался. И так до вокзала он по улицам, не оглядываясь, голову в плечи привычно вобрав. И что от реактора зигзагами надо, не забыл. Никуда не делись навыки.

Каблучки впереди цокали, летела парочка. Мужчина по площади знакомой локомотивом к вокзалу подругу тянул. И угнаться Кабыш не мог. Быстро они, жить хотели.

На перрон пустой выскочили, товарняк громыхал мимо тяжело. Примерились и кузнечиками в состав прыгнули на ходу. И Кабыш изготовился тоже, но медлил все, никак. С бутылками руки не разжать вдруг, уцепиться чтобы, заклинило. Так поклажу и не бросил, на перроне простоял, парочку вроде провожал. Еще и помахал бы, нечем только. И поезд все быстрее шел, и хвост уже Кабыш увидел, огни сигнальные, прощальные.

* * *

– Пришел, Джонни?

– И принес!

– Миру мир?

– И нет войне!

За головы держались, гитарист Колян особенно:

– Раздухарились, ёлки. Нервы.

– Да радиация!

– А точно вот!

Навели дружбы мосты, навстречу друг дружке помчались, но не туда куда-то поворот.

– А в завязке мы!

– Ух, какие!

– Джонни, точка!

– Точка тире!

С ящиков насиженных поднялись разом вдруг.

– Джонни, по тормозам! Стоп вообще!

Еще бутылки клавишник разглядел, засмеялся:

– Не красное тем более, не лекарство!

– Ханка!

– Вот!

И мимо него из закутка они двинулись. Кабыш и не понял.

– Да вы чего?

Следом побежал с бутылками в обнимку. Быстрей всё по коридору шли, и у двери только обернулись, у сцены самой:

– А ты чего?

И Карабаса он увидел. За спиной стоял в здравии полном. Подмигнул коллеге даже, и Кабыш в ответ ему.

Дверь перед носом хлопнула, за “Пульсаром” закрылась.

* * *

С ума, думал, сошел, как понесла толпа опять, по рукам-ногам повязала. И сначала будто всё, назад жизнь отматывает. Или не было ничего, что было? До упада пляски, хватают, на пол в восторге валят. И с объятиями Петро, вот он, живой еще. А на сцене Вера опять, и поцелуи ее к нему через зал летят. И пробивается Кабыш к певице яростно, отчаяние на лице. В руках бутылки только, все и отличие, к сердцу прижал.

От Петро ускользнул, повторил номер. И от Лары увернулся, тоже к нему со всех ног. И за дверью своей со сцены лабухи скрылись, пробирался пока. И это было уже.

Подняли они в закутке головы, замахали, еще в игры с ним играть хотели, заскучав. Но мимо Кабыш, по коридору опять, где она? И хозяйство насквозь все прошел, как ножом пропорол. А обратно уже крадучись, по углам в полутьме тихо рыская, и Карабаса близко голос услышал:

– Валерка, чего дурью маешься?

Среди ящиков тоже он, закутки в хозяйстве сплошные.

– Что вот чарлик фонит? Слышно, нет?

– Райд скажи, чарлик при чем? – не согласился Кабыш.

– Или журавль еще кривой.

– Сам крепил? Ну, руки оторвать!

– А может, и райд, ухо у тебя свежее, – покивал бородой Карабас.

Тихо, вполголоса он. На коленях Вера сидела, глаза прикрыв.

– Зря в чарлик уперся, райд как пить дать, – сказал Кабыш.

– Не давай, не надо, – усмехнулся Карабас. – Сперва с СИУРов меня, насчет пить. А неделю тому с блока метлой вообще, ну, вот с четвертого этого, как? И смена даже сейчас моя, пить не пить.

Вздохнула во сне Вера, Карабаса крепче обняла. Лицо безмятежное было. А может, и не спала, глаза не хотела открыть.

В ответ в макушку ее Карабас поцеловал:

– Задрушляла!

И на Кабыша замахал:

– Валерка, с ханкой ну тебя! От греха подальше!

– Райд! – напомнил Кабыш.

– Заметано! – отозвался вслед Карабас.

* * *

Догнала:

– А за мной чего ж, не за Иркой своей?

Вдруг в ярости на него даже. И к себе за плечи развернула. Мужчина кто из них?

– Нет, вот звала я тебя? Звала, ты скажи? Что в общагу ко мне, из душа голую!

– В халате!

– А в комнате душил кто? Да присосался! Никуда вообще от тебя!

Что и сказать, не знал.

– Ну, реактор.

Рассмеялась, ждала:

– Опять с реактором своим! Да забодал! Ну, ты всех уже! Так хиляй, чего ж ты, раз реактор? Сам-то? Давай!

Молчал Кабыш. И тоже отвернулась Вера, лицо вдруг горько пряча.

– Прибежал! А до реактора тоже жизнь была!

– Видел я твою жизнь. С бородой она.

Тихо рядом теперь стояли, близко. В закутке далеко лабухи смеялись, ничего им.

– Если б не каблук… – сказал Кабыш.

– Сломался он, Валик.

Нет, из двоих мужчиной он был. Бутылки на пол свои поставил наконец. И раздевал уже, в платье проклятом путался концертном. Да сдирал подряд всё, и на руки скорей подхватил, сама подпрыгнула. Но поехала стена вдруг у певицы за спиной, ящики с тарой пустой. И на пол повалились они под посуды грохот, и засмеялась Вера:

– Салют прощальный!

Не каблук, так стена, всё одно. Что снять успел, на себя впопыхах натягивала.

– Эх ты!

И по коридору пошла, всё.

* * *

Разжимал Петро с бутылками руки, опять, что ли, заклинило.

– Ну-ка! Ё-моё, клешни! Да чего такое! Ты отпустишь, нет?

Отнял, силу всю немалую применил. И к столу быстрей Кабыша подтащил. Всего заклинило, не руки только.

Выпили. Полез Кабыш с объятиями, он теперь. И Петро отбивался, уговаривал, его очередь:

– Ладно, ты чего? Да понял я, что темнишь. Что ж, не понял тогда, думаешь? Да сразу! И что вот придешь рано-поздно, знал, а куда ж ты денешься!

– Так жахнет опять! Горит, сука!

– Может!

– И чего?

Не знал Петро, еще скорей налил.

– Да пришел ты, главное, вот чего!

И отпустило Кабыша за руками вслед.

– Это как это ты тогда понял?

– Так ты был и есть темнило!

– А приду что, не денусь?

Опять Петро налил, по третьей уж сразу:

– Ну, ты вот… такой. Соврешь и каешься.

И головой закрутил Кабыш, вокруг уже смотрел. На Петро рядышком, на людей в переполненном зале, увидел. И на Петро опять. Вот дружба она и есть, отпускает когда.

И у стола кореша все, и не присели даже, не до того. Тут же и музыка заиграла, “Пульсар” опять на пятачок свой вышел. И Кабыш к сцене рванулся, совсем уж полегчало. Нет, догнал в толпе Петро, начеку был:

– Ух, какой! Ну, смотри у меня!

Упирался Кабыш, в объятиях вертелся зря могучих:

– Да как гондон меня!

– Кто?

– Они!

И за столом еще смеялся, за живот хватался:

– Пустых чешут!

Не понравилось Петро, не понял даже.

– Так свои ж все, нет? Родные? Свои ж ребята! – И обиделся совсем: – А чего ж, Валерка, пустые даже если? Не люди, что ли?

И Кабыш полез снова:

– Ладно, Петро!

Не успел Петро огорчиться:

– Ё-моё, Валерка, нормально!

– Прорвемся!

– А нет, что ли?

Как уж подбодрить друг дружку, не знали, на ногах стояли еле. И Петро на гора выдал, постарался:

– Даже тысяча рентген не положат русский член!

Подмигивали с улыбочками, за стол уже хватаясь.

– А насчет члена, – сказал Кабыш.

– Ну-ка!

– У Ларки что – бемоль, как?

– Какой такой?

– По-нашему “живот”.

– И чего? – спросил Петро.

Срезал кореш. Рюмку как раз Петро поднял, а тут под руку он. Нет, проглотил. И как приступ у него вдруг, закуску со стола хватать стал, пихал в рот ненасытно, из ушей лезла. Сам Кабыш испугался, на аппетит его волчий глядя.

Бросился в толчею Петро, быстрей Лару свою схватил, к себе прижал. И в толпе пропали, зря Кабыш высматривал. У стола он остался ждать, возле бутылок на посту.

Но не вытерпел потом, побежал тоже. Нырнул скорей к Петро опять в объятия, а заодно и Лара приласкала, перепало и ему нежности. Еще к себе в движении притянули, и близко он лица их видел – ни печали, а тревоги и подавно. А потом глаза молодожены прикрыли блаженно, и Кабыш прикрыл тоже. Втроем танцевали, лбами прижавшись, и порознь еще, музыка когда разлучила. И вскрикивал со всеми Кабыш, извивался, “Пульсару” махал, чтобы жару больше поддал.

* * *

Проснулся, глаза всё не открывал, хоть о нем говорили. Вот о нем потому что.

– И в Гомеле Джонни вдруг! Доброе утро! Ну, с ума сойдет!

– И свадьба опять!

– Да похороны! До свадьбы подожди, жмур еще у нас, программа! И просыпается Джонни наш…

– Ох, дятлы какие! Этот, значит, стучит, тот под крыло голову, по очереди! Вот чего Джонни Карабас приволок, сменщика он, сговорились!

– Так не я, чего я? Колян вот! Подобрал, мертвый совсем был! Ну, с Коляном вместе мы!