Текст книги "Милый Ханс, дорогой Пётр"

– Много сварил, сварщик?

– Нашу с тобой жизнь сварил. Много?

Она кивнула, замолчала. Гладила его, ероша на голове волосы. Потом спросила:

– Ну? А твой где автомат, Валерик?

– Ох, заладила! Я уж и отвык за год… Лишь бы тебе ля-ля, да? – обиделся Валерий.

Тут опять с веранды закричал “Качканар!” знакомый голос, и он, помрачнев, сказал:

– Так, давно не слышали! Теперь не уедет, пока дел не натворит! Всё под откос не пустит!

– Прибился к вам земляк, и хорошо… Он веселый!

– Присосался, скажи! Двое живут, а веселый не дает… “Ё-моё!” – передразнил Валерий, но мысли его были не об этом… Он еще поулыбался и, хмыкнув, полез на жену, лег на нее сверху пластом и так лежал, обняв ее лицо ладонями, глядя в глаза.

– Тебе чего не нравится, Лара?

– Всё хорошо, Валерик.

– Да врешь ты.

– Ну, честно, хорошо, вот привязался!

Она улыбалась, потом гримаса исказила ее лицо, она его грубо с себя сбросила сильными руками, села на тахте. Валерий тоже поднялся:

– Сейчас я прямо эти все шмотки выкину, хочешь?

– Не надо, зачем?

– А чего хочешь?

– Я здесь, Валерик, все равно не смогу.

– Так обратно поезжай, раз такое дело, возвращайся, – сказал Валерий.

– И поеду.

– Вот давай. На завод в три смены, соскучилась? А детишки твои пусть по карьерам гоняют, рентгены хватают.

– Здесь, может, еще хуже рентгены, – сказала Лариса.

Валерий рассердился, терпение лопнуло:

– Давай-давай на завод! Баба-мужик!

Жена не осталась в долгу:

– Ты, умный, давно под забором валялся?

Она обиделась, а он еще больше. Ведь не пил он теперь, и следа не было прежней жизни… И Валерий даже не нашелся, что ответить, только задохнулся и выскочил из комнаты, хлопнув от души дверью.

А Лариса еще посидела на тахте и пошла к шкафу, вытащила платье. Приложила к груди у зеркала. Такое не надеть было грех!

Она переодевалась, а в комнате, за спиной, опять стоял муж. Вернулся. Пожирал ее глазами.

– Ты, это… ты выйди, – сказала Лариса.

– Чего это? Не видел, что ли? – запротестовал Валерий.

– Выйди вон, сказала! – повысила она голос, глядя с любовью на свое отражение.

– Ну, извиняюсь, извиняюсь! – попятился Валерий к двери, радуясь вновь обретенному миру.

Лариса шла в танце, платье на ней трещало… Кружилась, прикрыв глаза, била мощными ногами в пол, а вокруг нее вприсядку Подобед скакал, скинув вахмистрский мундир. Муж Валерий с Кикотем тоже плясали, да и тесть тут же прыгал по-козлиному, в стороне не остался.

Среди своих и новые лица встречались, соседи зашли на огонек, за рюмочкой, но с гармошкой. Одного с рюмочкой Лариса толкнула, другой сам увернулся, а она плыла дальше, сметая нечаянно все на своем пути, и вот подплыла к другой плясунье, кроме Ларисы тут и другая была, тонкая, вертлявая, в короткой юбке. “Ты кто?” Тонкая в ответ только рассмеялась. “А я вот приехала, буду жить, жить!” – кричала Лариса. “Пол, смотри, провалишь!” – “Чего!” – “Аж стекла от тебя дрожат!” – все смеялась незнакомка, и тут за ехидство на нее вылился целый жбан рассола, выпавший из чьих-то уже некрепких рук. Тонкая и внимания не обратила, хоть вся стала мокрая, с головы до ног, плясала без остановки. “Да кто ты, кто?” – допытывалась Лариса. “Еще узнаешь!” – последовал ответ. “А чья, ты чья?” – “Еще увидишь!”

Но сейчас же и выяснилось, чья она на самом деле, незнакомка эта в рассоле, разгадались сами собой все загадки. Или она только сейчас поняла, что мокрая насквозь, или уже надоело скакать мокрой, но плясунья, наконец, в сторонку отошла, сказала капризным голосом:

– Господин вахмистр! Сколько можно ждать, ваше благородие?

Не дожидаясь, она повернулась и пошла с веранды, а за ней опрометью Подобед бросился, вскочив с пола.

Звали ее Катя Смагина. Выйдя из дома, она закурила сигарету, тонкую, как она сама. Тут Подобед следом с крыльца спрыгнул, и Катя сказала:

– Ты проводи-ка меня, дружок. Даром, что ли, благородие?

Он с готовностью прищелкнул каблуками:

– Окажите честь, сударыня!

– Рассольчиком от меня как, будь здоров?

– Мы в восторге от вашего аромата.

Она посмотрела на него в темноте, приглядываясь:

– Ты откуда такой? Чего дурака валяешь?

– Я сейчас в казачьем ансамбле “Сполох”. Мы пляшем там, на конях скачем… Ехал на войну и не доехал, опоздал! – пожаловался Подобед. – А поскольку я раньше на сцене в самодеятельности, меня в ансамбль взяли…

– Длинно говоришь, дружок. Пошли, пошли! – И потянула своего провожатого за рукав, потому что долго он еще стоял бы на месте, разглагольствовал.

За калиткой спросила нетерпеливо:

– Где ж твой коняга хваленый? Чего мы на него не сядем?

Качканар был у них за спиной, послушно следом шел в отдалении.

– Предпочитаете верхом, сударыня? – опять сделал каблуками Подобед.

– Давай коня зови, господи! Давай, ты оглох, что ли?

Она это выкрикнула с внезапной яростью, Подобед даже отпрянул… Ушла из-под фонаря в темноту, пропала. Нет, он опять услышал ее голос:

– Ну, тварь пьяная! С ног до головы, надо же! К телу все прилипло… невозможно терпеть! Ах, гад! Сука мордатая!

Нет, не к нему это относилось, слава богу. Подобед улыбнулся, замерев под фонарем… И главное, не ушла она совсем, не растворилась в ночи, рядом была, хоть и ругалась отчаянно!

А вот это уже к нему относилось, миролюбивое, ласковое:

– Ну, благородие, где ты там? Здесь, нет? А коняга? Эй, друзья, вы там заснули, что ли?

– Качканар! – рявкнул Подобед и шагнул к Кате в темноту.

Он подал руку, едва ее различая, она сама его руку нашла, а потом и стремя они вместе нашли, и вот женщина уже сидела на коне, а за ней и Подобед вскарабкался, не привыкать было. Поехали…

– Теперь рассказывай, – разрешила она.

– Длинно?

– Длинно не успеешь. Путь близкий.

– А куда мы едем?

– Твой конь знает дорогу. Ведь ты не раз уже подъезжал к моему дому, признавайся!

– Не отрицаю, сударыня. А может, мы это… ко мне в общежитие? – робко спросил он, выходя из роли.

Катя засмеялась:

– Благородие в общежитии!

– Да есть у меня дом, есть… Друга дом, но все равно как мой! – сообщил Подобед не без гордости. – Он воевал, ему дом дали… Не купил, как некоторые! Борода у него была, у друга: сбрею, говорит, как война кончится… Когда сбривал, она у него была чуть не до пояса! Но это будет длинно, если рассказывать! – спохватился он.

Ее история оказалась короче:

– Вот у меня тоже друг и тоже дом, только друга убили. Прямо в доме, на моих глазах.

– Давно это… когда?

– В апреле. На другой день войска вошли.

– Вечером?

– Да, сумерки уже были.

– Я не слышал выстрела, – сказал Подобед.

– И я не слышала. Щелк – и он лежит. У них эта штука с глушителем. А ты-то… ты тут при чем, с какой стороны? Ты как мог слышать?

– Ё-моё!

– Вот именно. Что это с тобой, а?

– Волнуюсь, сударыня, рядом с вами, – вздохнул Подобед.

Она недолго горевала.

– А у меня уже новый друг, так-то, благородие! И денежки у него водятся, но скупой, ужас! И скупой скупает тут по-тихому…

– А история-то длинная! – заметил Подобед.

Ей надо было договорить.

– И никто не знает про денежки, никто. И что скупой, знаю только я, это уж точно!

– Еще не конец?

– И только я знаю, что я его люблю. Ужас, благородие!

Она поставила звонкую точку, рассмеялась, и тут выплыла на небе яркая луна, осветила дорогу, бредущего коня, двух на нем всадников… Катя сидела к Подобеду лицом, она была голая!

– Откуда вдруг луна, а? – только и спросила. Да, голая совсем. С мокрыми вещичками в руках. Подобед даже “ё-моё” не говорил, молчал.

– Я тебя не стесняюсь, благородие.

Подобед пришпорил коня. Он не видел дороги. И Катя уже не знала, куда они мчатся, летят бешеным галопом. Рука ее легла на плечо Подобеда, потом и другая рука к нему потянулась, замыкая объятия. И ненужные ее вещички куда-то улетели, канули.

Так и летели бы в забытьи, прижавшись друг к другу, но конь вдруг встал… Качканар-то знал дорогу! Всё, приехали. Забор, калитка… Дом с темными окнами.

Женщина опомнилась, вскрикнув, спрыгнула вниз и побежала, визжа, стыдясь своей наготы. И Подобед тоже спрыгнул, зарычал, помчался за ней к дому… Дверь перед носом захлопнулась, он в нее колотил и колотил, мрачно, без слов… А потом пошел назад к коню.

Ночью Лариса не могла заснуть, а Валерий сопел рядом, и полная рука жены заменяла ему подушку. Опять били на стене часы, но чужой их грозный бой теперь сходил на нет, становился даже привычным, ласковым… И уже привычной была тахта, продавленная другими телами, и свет торшера, и зеркало, в котором они отражались с Валерием… И постаревшее, незнакомое его лицо рядом… оно стало родным! Часы били и били, неестественно быстрым казался ход времени, и Лариса все не спала, прислушиваясь, различая в ударах перезвон новой жизни.

Хотя много в ней еще неясного было, пугающего, в наступающей этой жизни. На голом боку мужа глубокой бороздой тянулся шрам, выползал с поясницы на живот, чуть не к пупу… Мирный человек, электросварщик, всхрапнув, перевернулся на другой бок, прикрывая локтем боевую отметину. Лариса, разгадав первую тайну, тоже засопела, погружаясь в сон.

Но только она глаза закрыла, Валерий сразу глаза открыл. Потому что еще тайны были, кроме этой. И не на спине, не на боку у него они были написаны, глубоко в душе спрятаны… И вот Лариса заснула, а Валерий проснулся, его час настал! Поднял осторожно голову с руки жены и выскользнул из постели.

И бежал, неловкий, задыхающийся, в ночи, спотыкаясь на колдобинах, бежал, как мальчишка, со всех ног по спящему поселку. И, прибежав к дому с темными окнами, в дверь стучал – хитро, с перестуком, прислушиваясь, а потом забарабанил отчаянно, волнуясь, что в доме никого нет.

Открыли всё же ему. Легкие шаги донеслись, распахнулась дверь… Он сказал, утирая рукавом мокрый лоб:

– А я это… думал все, уехала!

– Испугался?

– Очень, Катюха.

– Да чего я вдруг, куда?

– Ситуация вроде изменилась, нет?

– Разве?

Катя только пожала плечами, пропуская его в дом.

– Тебе, что ли, все равно, что жена моя приехала? – не выдержал Валерий.

– Да нормально. Ну, жена.

– И как же все будет?

– Опять этим дурачком прикроюсь в случае чего.

– У тебя здорово получилось, Ларка не поняла ничего.

– И мне понравилось им прикрываться, – сказала Катя.

Он схватил ее в темноте:

– Я серьезно! Я не дурачок!

– Ну, как будет, так и будет. Ходить ко мне будешь… бегать по ночам, как заяц! – засмеялась Катя. – Или нет? Завяжем с этим делом?

– Так ведь не получится уже завязать, – отозвался Валерий.

– Любовь? – удивилась Катя.

Валерий все стоял, держа ее руку, не отпуская, прижав к губам.

– Ё-моё! – оценила она. – Да!

Погладила его по голове, как маленького, жалея:

– Эх ты… заяц с осколком в спине! Упадешь, смотри, в яму, ноженьки-то опять… раз! И отнимутся…

Он обрадовался:

– А ты… ты тогда медсестричкой опять станешь, опять ходить меня без костылей научишь!

– И ты опять будешь бегать!

– И в яму, в яму! Да, да! – Все тыкался растроганно ей в ладонь лицом.

Катя вздохнула.

– Не завяжешь с тобой, милый! – И, скинув привычно халатик, пошла, белея телом, куда-то в угол, заскрипела кровать. – Ты чего не ложишься, Валера?

– Потому что ты так ложишься… раз-два! Как будто ты за деньги.

– Ты разве мне платишь, скупой?

– А надо?

– А попробуй.

– А чего это я скупой?

– Богатый потому что.

– Да кто тебе сказал? – рассердился Валерий.

– Так к чему тогда вопрос, если бедный?

– Так к чему тогда ответ? Вообще, мы чего-то запутались, нет? – Валерий стоял посреди комнаты, не зная, что делать, задыхаясь в паутине слов.

Катя сжалилась, позвала его:

– Ложись, Валера. Ложись, распутаемся.

Он не заставил себя уговаривать, пошел к ней. Трудный, что и говорить, выдался у него денек, но Валерий справлялся, потому что делал все от чистого сердца. Оно у него, видно, большое было, сердце, полное любви, и любви этой, всякий раз настоящей, хватало на всех с избытком.

Двое его друзей тоже не спали в глухую ночь. В предрассветный уже час, бледнея лицами, сидели возле дома Кикотя, один говорил, рта не закрывал, другой слушал и увещевал по-хозяйски:

– Ну, идем, Андрейка, ладно! На своем месте ляжешь, где обычно… Пошли, спать-то осталось!

– А жить осталось?

– Так теперь, наверно, поживем, отвоевались?

– Ты умный, что ли, Фидель? А он сейчас подойдет и руку опять под пиджак – раз! А там у него дура с глушителем… Как?

– Да кто подойдет, кто? – спрашивал Кикоть, не ища смысла в ночных рассказах гостя, желая только довести разговор до конца.

– Он, этот! Двое их было, один в сторонке остался, а этот сразу ко мне… Меня уже убирать пора было как свидетеля!

– А ты?

– Да ускакал, конечно, верхом я был.

– Что ж ты видел такое, свидетель?

– Не слышал, именно видел! Не слышал, потому что глушитель. Но видел, как они из дома вышли, хорошо видел! Уже дело свое сделали и из калитки мне навстречу… А я на коне, влюбленный!

– А что за дом-то этот, чей?

– А жены моей.

– Так ты разве женат, Андрейка?

– Андрейка разведен.

– Значит, прежней жены дом?

– Нет, уже новой.

– Так не женат ты, ёлки-моталки!

Невозмутимый Кикоть, устав, кашлял сердито в кулак. Непонятные речи, странные… а главное, и конца не видно:

– Не женат, но, считай, женат!

– Это как же так?

Дальше – больше:

– Первую жену я тоже голую сначала увидел, а потом женился. В бане за ней подсматривал, еще мальчишкой был. А эта сама разделась и на коня ко мне прыг, даже не ожидал! Женюсь, женюсь, уже женат!

Кикоть не выдержал:

– Давай сюда!

– Чего?

– Знаешь, чего! Зелье твое давай… Я тоже малость потяну, что ли… А то ведь с ума с тобой сойду, Андрейка!

Вот в чем было все дело… В веселом этом огоньке, что гас и разгорался в руках Подобеда, в табачке, который он, пьянея и пьянея, курил во время беседы.

Огонек перепрыгнул к Кикотю, вспыхнул с новой силой… Подобед даже по такому случаю приумолк, ждал, в лицо друга всматривался с любопытством:

– Ну, ты там как, Фиделито?

– Да кисло чего-то, и всё. Сроду этой гадости в рот не брал.

– Сейчас, потерпи! К ангелам полетишь, меня догонишь!

– Да пока я вроде еще на взлетной полосе, – сказал Кикоть. – Пошли, давай… По койкам, на боковую!

Но не тут-то было… Подобед вскочил с лавки:

– Ты слышал, нет? Шаги!

И побежал через двор, на ходу расстегивая кобуру. Он скрылся в кустах, а потом опять возник в рассветной мгле, возвращался, пряча пистолет.

Кикоть сказал с усмешкой – на него зелье, видно, не действовало:

– Что-то выстрела не слышал! Или он у тебя тоже с глушителем?

Подобед только покачал головой, ему было не до смеха.

– Я этого человека запомнил, но ведь и он меня запомнил хорошо, так? И он все равно придет с дурой под пиджаком… Но лучше я первый к нему приду, так или нет, друг Фиделито?

Он постоял еще, беспокойно озираясь, сел наконец. Где-то в глубине двора уже бешено лаяла, рвалась с цепи собака…

– Ух, чудовище… все не приручишь никак? – спросил Подобед.

– Куда там, не подходи!

– Помнит прежних хозяев, не забывает.

– Да ты ей не понравился! – сказал Кикоть.

Он сидел рядом, кутаясь в клубах коварного дыма, сидел как сидел, но что-то вдруг блеснуло на его лице, и Подобед разглядел слезу, катившуюся по щеке друга.

– Андрейка!

– Ты чего, Фидель?

Кикоть молчал, смотрел в серое небо, будто что-то там увидел, различил, Подобеду еще невидимое.

– Андрейка! – встрепенувшись, снова позвал он, но опять ничего не сказал, только сжал руку Подобеда.

И уже тер слезящийся глаз:

– А едкий табачок, зараза!

И не зря тер, сразу увидел: человек вдоль забора крался! И не химерой, вместе с дымом прилетевшей, это было: шел, шел человек хитрой своей дорогой, мелькал в кустарнике! И всё, ушел, пропал, хрустнув напоследок веткой…

Кикоть, теперь уже и сам встревоженный, двинулся в глубь двора за пришельцем, а друг его, возясь на ходу с кобурой, бежал уже, конечно, впереди.

Когда Кикоть вошел в кусты, он там никого не обнаружил, ни званого своего гостя, ни другого, незваного. И тут в тишине затрещали яростно сучья, донеслись голоса, шум вспыхнувшей борьбы. Спеша на помощь другу, Кикоть перемахнул через штакетник, увидел наконец сцепившихся противников. Они катались в траве, потом Подобед залез на пришельца, оседлал – в присутствии Кикотя сразу сил прибавилось: “Хотел врасплох, гад? А я вот он, тутоньки!” Незнакомец лежал лицом вниз и только мычал. “Теперь мычи, мычи на здоровье! – приговаривал Подобед, его обыскивая. – Дура где?.. Пушка!.. Давай!”

И тут противник, зарычав, его с себя сбросил, рванулся прочь из кустов…

Подобед опять его настиг, опять они повалились, но место уже было открытое, светало, и оба сразу прекратили борьбу…

– Ты?! – спросил Подобед потрясенно.

– Тихо, только тихо! – прошептал Валерий и оглянулся на окна спящего дома, ведь это был его дом.

– Темно в кустах, не видно ни черта, – объяснил Подобед.

– Ладно, бывает!

Валерий все ему сейчас готов был простить, уже простил, другая была забота…

– Тсс! – Он приложил палец к губам.

И пошел на цыпочках к дому, стремясь побыстрей проскочить в заветную дверь, – и ведь уже проскочил, и дверь даже сама перед ним распахнулась, но дальше хода не было: жена Лариса на пороге стояла.

– Вы чего, ребятки? Вон уж птички поют!

– Так мы тоже птички ранние! – сказал Валерий.

Она спустилась с крыльца, не переставая улыбаться:

– Ага, я от вашего пения проснулась!

– Ну, Лара, погулять вышли, что ж такого?

– Синяк вон у тебя под глазом.

– Так мы такие… то деремся, то миримся… Дружба только крепче! – пришел на помощь Валерию Подобед.

– Так вы молодцы, я смотрю! Ну, гуляйте, ребятки, гуляйте! – Лариса еще поулыбалась и пошла обратно в дом.

Валерий тоже было за ней пристроился, но жена вдруг обернулась:

– Ты куда это?

– Как это – я куда? Домой к себе! – удивился Валерий.

– Нет, ты погуляй еще, проветрись, – сказала Лариса, – а то очень от тебя рассолом несет!

И еще добавила, торжествуя победу, со скромной своей улыбкой:

– А я пока письмо кошке Мурке про твое поведение… Минус-то, Валерик, в мини, как ни крути… Ну, вот так и напишем!

Она ушла, прикрыв осторожно за собой дверь, а Валерий сказал Подобеду:

– А ты ж вроде нормальный парень был… Мы ж с тобой чуть не с детства… В футбол, помнишь… пиво?

– Потом пиво, после футбола! – с радостью откликнулся Подобед.

– Да, – сказал Валерий и взял у него из руки пистолет. Повертел в пальцах, отдал. – А теперь вот с пугачом гоняешь.

– Так положено мне в ансамбле, реквизит называется, – объяснил Подобед.

– Здесь не ансамбль, здесь жизнь, – сказал Валерий.

Они остались втроем возле дома, три ранние птички – Кикоть тоже маячил в отдалении, не уходил, опасаясь возможных осложнений. Но Валерий был спокоен, даже улыбался, хотя виновник всех его грядущих бед стоял перед ним, вот он! Подраться они уже подрались, а говорить… Да что говорить, когда уже нет слов? И Валерий на него просто не смотрел, на Подобеда. Не было уже такого, не видел. А тот жаловался:

– Может, что не так, но я… Я ведь как лучше хочу!

Валерий не выдержал, обернулся – он уже шел к дому:

– А получается? Люди живут, люди, можно сказать, только вздохнули, а ты… – Тут ему, правда, обидно стало, голос задрожал… Махнул рукой. – Эх ты!

– А я, значит, людям дышать не даю? – удивился Подобед.

Но это уже ни к кому не относилось, разве что к нему самому: Валерий дома скрылся, Кикоть в кустарнике, шуршал там, невидимый, листьями… И тогда Подобед, улыбнувшись, тихо сказал сам себе:

– А ведь это от меня рассолом!

Настроение исправилось:

– Дышите, люди, без меня!

И он тоже пошел по пустому двору к калитке.

Потом по улочке на Качканаре ехал. Вот Фиделя дом за забором, там тишина мертвая, молчание… А в Валеркином женщина кричит, бьется, звенит уже посуда, и ребенок плачет… Да, как лучше хотел, как лучше… А получилось?

Расстаться-то они расстались, но, видно, не уйти им уже было друг от друга, ни на каком лихом коне не ускакать. И всего через неделю-другую опять были вместе, все трое: Кикоть с Валерием стояли в мундирах в казачьей шеренге, и Подобед выскочил им навстречу на городскую площадь в конной сотне, поставил Качканара на дыбы перед друзьями, так что копыта взметнулись чуть не над их головами… Потом поехал по кругу, пустив коня рыском, но снова вернулся, чтобы быть у них перед глазами, и начал джигитовку… Потом, выхватив шашку, вместе с другими конниками из ансамбля рубил кустарник вместо вражеских голов… Еще вниз нырял, пролезал под брюхом Качканара и снова прыгал в седло… Еще… Да много чего еще успел он продемонстрировать публике, а особенно, конечно, тем двоим в шеренге, друзьям своим, ради них ведь и старался. Пусть смотрят, видят: ловок, весел, всё нипочем! А сам на друзей не смотрел, нет. Только иной раз скользил по лицам отчужденным взглядом.

Все же не утерпел, сказал соседу, тоже бравому всаднику: “Казак-то пошел! В седло посади, конь если не сбросит, так со смеху помрет!” Громко сказал, чтобы слышно было в шеренге. Ответ не заставил себя ждать: “Воины, страшное дело! Всю зелень в городе порубают, а что останется, кони сожрут!” Тот же голос еще добавил: “Они, глядишь, и город бы без боя взяли, кабы вместо нас со своими шашками!” Голос, известно, чей был, Фиделя. Это он уже наводил хрупкие мосты дружбы. Валерий молчал неприступно.

Нырнув привычно коню под брюхо, Подобед взглянул украдкой на друзей, да только распалась парадная шеренга, жены с детишками облепили казаков, все смешалось… И Лариса там была рядом с Валерием, и тесть, подковыляв к супругам, щурился довольно на солнышке, и никто уже на всадника с его кульбитами не смотрел. Подобед увидел их всех вверх ногами, пока висел на Качканаре вниз головой.

С площади зашли в ресторан, сидели в тесном, переполненном зале. Все Белошейкины, включая и двух уже черных от загара мальчиков, Кикоть с ними, как всегда, в гордом одиночестве… Оркестр наяривал, официант, один на всех, сновал туда-сюда с подносом. И выпили они, а теперь еще выпили, и все сразу упростилось.

– Зря, ребятки, вы его обижаете, дружка своего! – прямо сказала Лариса.

– Ага, его обидишь! – ухмыльнулся тесть.

– Всё в сторонке его держите, ребятки… Нехорошо!

Подобеда это касалось, его замысловатой сторонки. Ведь тут, конечно, в ресторане он был, сидел в отдалении, демонстрируя независимость, шампанское из фужера пил!

– Позовем, как? – дрогнул Кикоть. – Подвинемся, что ли… места хватит!

– Так зачем? Пусть он на мое сядет, – предложил Валерий.

– А ты тогда куда?

– А я тогда в сторонку.

Все остались на своих местах. Но младший сынок не понял, побежал было звать третьего друга, и Валерий на ходу ухватил его ухо, больно вдруг очень ухватил… Мальчик взревел на весь зал, а отец его с горя еще выпил и сказал уже совсем просто:

– Он нас с Фиделем все равно рано-поздно уделает.

– Как это?

– Так это. Ты как баба чувствовать должна, бояться.

– А что ж в нем такого страшного-то, в Андрейке вашем? Он красавчик!

– Уделает красавчик. И всё. И точка.

Кикоть только махнул на Валерия рукой:

– Ну, хватил!

Подобед вдруг повернулся, посмотрел на них издалека, будто желая возразить… И встал, двинулся в глубь зала. Через мгновение он там уже вприсядку ходил возле оркестра.

Лариса только головой качала. Ничего не упростилось, как ни упрощали, наоборот! Речи непонятные, слова пьяные, тяжелые… А ведь все, казалось, она уже поняла, и в этой жизни всему нашлось объяснение. И мундир не удивил на муже-электросварщике, и следы ранений у него на теле в мягком свете торшера примелькались… Но только разгадала все загадки, а уже опять кружилась голова от новых, которых, видно, было и не счесть… Вот к их столику официант подошел, носатый, с щеточкой усов, поднос притащил с закусками, разложил все ловко, бутылку новую откупорил, по рюмкам разлил… Официант как официант, а на самом деле? Вот кто он?

– Ну, с праздничком, Борода! И ты мое поздравление прими, Валерик!

– А ты прими наше, Нос! Внутрь, внутрь прими!

– Мне мой бог не позволяет.

– Да он как раз зажмурился.

– Уверены?

– Сам только рюмку хлопнул. Твой вместе с нашим.

– За что ж они?

– За что! Да за мир, ёлки-моталки!

Нос выпил, еще постоял у стола. Спросил Кикотя:

– А где ж борода, Борода?

– Мир, мир, Нос! Прощай, борода! И оружие!

– Я твою бороду в прицел видел, клянусь, – сказал Нос.

– Жаль, я нос твой не разглядел!

– Кто б вам тогда водочку разливал? – засмеялся официант, опять берясь за бутылку.

Кикоть поймал его палец:

– Сегодня полгода празднуем, сколько уже времени прошло, а мозоль-то от курка до сих пор… Очень, видно, старался?

Лицо официанта дрогнуло, глаза заблестели.

– Да! – прошептал он.

– Зря, Нос!

– Нет!

– Так вот же мы сидим перед тобой, враги твои…

– На здоровье.

– Зря, Нос, мы все старались… и я, и Валерка вот…

Щеточка усов все дрожала.

– Нет, нет!

И руки у него сейчас тряслись, никак с бутылкой не мог управиться этот официант. Лил мимо, горлышко звенело, тыкаясь в рюмки. Сказал:

– Наши дети все равно опять встретятся, как мы.

– У меня нет детей, – отозвался Кикоть.

– Сделай, пока не поздно. Можешь еще?

– Надо попробовать.

– Ты постарайся, Борода, это точно зря не будет, – сказал серьезно Нос. И опять повеселел. – А мы с Валериком пока бизнесом займемся… Вот договорились уже кабак этот на пару взять, не раздумал, Валерик?

– Раздумал! – отвечал Валерий. – Что ж брать, когда и брать нечего? Смотри… От кабака-то нашего… только одни рожки да ножки!

А там, в углу, страсти разгорались, сцепился кто-то с кем-то, уже стол перевернули, звенела разбитая посуда… Привычные ко всему оркестранты продолжали играть, но, видно, и они в конце концов смутились, приумолкли, и в тишине слышны стали только дурные голоса дерущихся. Уж не страсти это были – тяжелая драка по ресторану ползла, сметая, круша всё на своем пути.

Валерий вскочил с места, но Лариса крепкой своей рукой его ухватила:

– Сиди.

И тесть подмигнул хитро:

– Дешевле купишь, бизнесмен, не рыпайся!

Валерий посидел, вглядываясь в толкотню в углу, и опять вскочил, сбросив руку жены. Теперь его было не остановить, что-то он там рассмотрел в углу и туда бежал, рассекая толпу. Коренастого он сразу от Андрейки оторвал, придушив сзади, второго мужика сбил с ног Кикоть, он уж рядом был, тут как тут. Еще и третий подскочил, взмахнул кулачищем и тоже лег к дружкам на пол, это уж Подобед сам постарался…

Вот и всё. Значит, трое их было против одного Андрейки, и уже они все лежали… Нет, поднимались опять потихоньку, но это не важно, концерт окончен! Вернее, опять начинается: музыканты взяли гармошки с балалайками и заиграли.

И тут откуда ни возьмись еще один подбежал, свеженький, и, подпрыгнув, въехал ногой Подобеду в лицо… И все сначала началось. Побитые тоже ожили, запрыгали… Вообще, они все какие-то очень прыгучие были, враги Андрейки, прямо кузнечики, и вроде даже посмеивались, когда летали по ресторану… Но Валерию все равно было, какие они, он сейчас только свеженького этого видел, последнего, и не успокоился, пока его не приземлил, прижав к стене:

– Убью!

Свеженький хрипел задушенно, но при этом почему-то улыбался, вроде как дурака валял:

– Ой, не надо!

Валерию было не до тонкостей.

– Ты его ударил, ударил?

– Да!

– Ты ударил его… этого человека? – торжественно, не ожидая ответа, переспросил Валерий и нанес удар прямо в улыбку, стер кулаком с лица собеседника.

Нет, тот еще хорохорился, шутил:

– Так ногой я его, не кулаком!

Валерий не стал перестраиваться, опять занес кулак. Свеженький успел выкрикнуть, уже оправдываясь:

– Я же его, его, не тебя!

– Лучше б меня, – сказал Валерий и опустил кулак.

Все же не ударил, что-то помешало. Вот это новое, плаксивое выражение на лице мужика.

– А он сам просил, его просьба! Мы с ним в ансамбле!

– Как это? – не понял Валерий.

Свеженький вроде опять улыбнулся:

– Он тебе кто?

– Ну, кто? Как сказать… Брат, брательник, – отвечал Валерий. – Так о чем он тебя просил, я не понял?

– Побейте меня, ребята, просил, только не сильно, а как за меня вступятся, сразу ноги делайте… Вот, сделали!

– А зачем? – спросил Валерий.

– Мы за бутылку.

– Нет, зачем… он?

– Не знаю. Твой брательник.

– Нет, ты скажи зачем? – все твердил Валерий, и недавний противник его разозлился:

– Да вот чтоб ты мне рожу разбил, наверно! – Он сплюнул кровь и, оттолкнув Валерия, пошел к выходу. Следом и дружки-коллеги его, вся троица, двинулись обиженные.

– Ясно, – сказал Валерий и засмеялся. Тут к нему Кикоть с Подобедом подошли.

Виновник торжества обнял друзей.

– Если бы не вы! – хотел еще что-то сказать, не смог, даже слезы на глазах выступили.

– Ладно, – смутился Кикоть.

– Нет, я скажу.

– Ладно, ладно, какие между нами слова?

Вот опять они были вместе, втроем, а другого Подобед и не желал! И теперь вис на плечах друзей, счастливый. Кикоть тоже улыбался. И Валерий смеялся, ему было особенно весело.

Смеясь, он схватил со стола бутылку и швырнул в стену.

– Ты чего? – не понял Кикоть.

Валерий обернулся, и Подобед, встретив его взгляд, попятился.

– Ё-моё, Валерка!

Так, пятясь, натыкаясь на столы, и выбрался спиной из зала.

Вот всегда у них так: ссорятся – мирятся, и чем объятия крепче, тем потом разрыв сильнее, до вражды, до ненависти, и где же край, за каким пределом остановка? Подобед из ресторана прямо на перрон вышел, ресторан при вокзале был, двинулся в темноту одиноким своим путем. Да, опять один остался, и теперь уж надолго, навсегда… Всё, всё, точка!

Навсегда, потому что как раз поезд у перрона стоял, будто ждал его, и Подобед пошел к вагону, ускоряя шаг. Но вот опять уже легла на плечо тяжелая рука, стиснула, повернула прочь от поезда…

– Уеду я, уеду! – твердил Подобед и даже пытался вырваться. – Прямо сейчас уеду к чертям собачьим!

А Кикоть его не отпускал, улыбался:

– Это где же такое?

– Это городишко такой, знаешь?.. Качканар.

– Коня знаю.

– Да! – вздохнул, вспомнив, Подобед.

– Так ведь жена у тебя, Андрейка… или так, болтал?

– Жена, да, а где она, жена? Дом пустой, никого. Исчезла, пропала, раз – и нету! Уеду я, друг Фиделито!

– Так мы ж с Валеркой без тебя совсем заскучаем! – покачал головой Кикоть.

Он все вел Подобеда по перрону без остановки, свои какие-то были планы. И речи тоже свои, пока не очень понятные.

– Вот личная жизнь… тоже жизнь, согласен?

– А что?

– А к слову.

– Ну, говорят.

– Вот! Значит, устраивать надо, раз говорят! – произнес назидательно Кикоть и рассердился даже: – У меня ж еще детей нет, понял?

Но это было не все, главного, видно, он не сказал и мялся, кашлял, не зная, как к этому главному подступиться. И, не найдя слов, остановился, приложив руку к груди. Так и стоял.

– Ты чего, Фиделито?

– Да сердце жмет… Спроси его, чего!

– К врачу, может?

Это Кикоть и хотел услышать.

– Верно, Андрейка. К врачу надо, к врачу!

Он снова ожил и толкнул Подобеда к двери с красным крестом. Вот куда вел он его и привел!

– Сердце? Это что-то новенькое!