Текст книги "Милый Ханс, дорогой Пётр"

Женщина в белом халате в кабинете. В очках, неулыбчивая.

– Вчера, по-моему, печень была.

– С печенью уже нормально, спасибо. Теперь вот сердце.

– А до того что у вас было?

– Да тоже под ребрами, только с другой стороны… Селезенка?

– До того голова. Часто болеете, Фёдор Иванович.

– А вы лечите хорошо, Ольга Павловна.

– Раздевайтесь! – скомандовала женщина.

Кикоть только и ждал – мундир с него сразу слетел, он рубаху стягивал, пуговицы сыпались. Подобед в удивлении застыл на пороге.

– Какие еще органы остались, Фёдор Иванович, которые мы с вами не обследовали? – спросила ехидно женщина.

– Ну, есть еще такие! – отвечал хрипло Кикоть.

Очки блеснули сердито:

– Это вам надо к врачу-специалисту!

Она подошла к пациенту, встала рядом, прилаживая трубки фонендоскопа. Кикоть сказал:

– А вы без этого… вы ухом лучше услышите.

И мягко притянул ее голову, прижал к волосатой груди. Женщина замерла, затихла, очки съехали набок.

– Услышали? – прошептал Кикоть.

– Да, – отозвалась женщина тоже шепотом.

– И что?

Она молчала, ее худое лицо пряталось под его ладонью.

– Не знаю… Примите успокоительное.

– Не поможет.

– Одевайтесь, одевайтесь, Фёдор Иванович.

Они всё стояли, прижавшись друг к другу, и Подобед очнулся.

– Разрешите быть свободным, господин подъесаул?

Кикоть сказал, не глядя:

– Давно свободны, вахмистр.

Пока его друг личную жизнь устраивал, Подобед тоже решил развлечься, времени не терял.

Ночь уже была глухая, никого кругом, поезд у перрона стоял темный, огни погашены… Только в вагоне-ресторане в неясном свете двое сидели у окна за столиком. И то один уже поднялся, невмоготу, видно, стало, ушел. А другой, бессонный, остался, коротая ночь в пустом ресторане. И Подобед, поторчав еще у окна, туда к нему направился, прыгнул в вагон. У полуночника, кажется, прилив сил только начался, потому что он неожиданному гостю даже очень обрадовался:

– Скорей иди, махнем на дорожку!

– Я на огонек.

– Вот молодец! А то смотрю, мается казак!

И протягивал уже гостю полный стакан:

– Давай, казак, атаманом будешь!

Подобед стал пить, закашлялся – хозяин огорчился:

– Не в то горло?

– Так ты под руку!

– Так поезд сейчас пойдет, уедешь!

Подобед еще отпил, опять поперхнулся и икнул вдобавок. Пассажир уже сердился:

– Ух, непутевый! Ты чего это?

– А это я тебя узнал! – сказал Подобед. – Еще сомневался, а вот сейчас точно, всё! А ты меня узнал?

– Нет, а кто ты?

Гость подскочил к нему, выхватив пистолет, приставил к виску.

– А теперь?

– Узнал, да.

– Вы из дома вышли, а я на коне возле калитки.

– Да.

Вот как все изменилось, совсем другой разговор.

– Ручонки на стол!

– На столе.

– Пушка?

– Нет при мне!

Подобед обыскал: правда нет. Теперь поспокойнее… теперь и с пугачом он король.

– За что вы его?

– Деньги. Тебя не касается.

– Вставай, пошли. Слезай с поезда.

И Подобед отступил, давая пассажиру подняться. А тот все сидел. Странное дело: он, безоружный, вроде перестал бояться…

– Остынь, казак, – сказал без выражения, скучая. – Ты, вообще, тут с какой стороны? Чего-то вот непонятно.

– Узнаешь. Слезай, слезай!

Подобед и дулом покачал, как положено, а пассажир только уселся поудобнее.

– Ну как я слезу? У меня дела.

– Мокрые?

– У каждого свои. И учти, – продолжал он, чуть не позевывая, и снял без команды руки со стола, – ты пока на меня в окно глазел, я пушку приготовил, при мне. Иди путем, казак.

– Стреляю! – закричал Подобед.

– Да не можешь ты, сучонок, – усмехнулся пассажир.

И тут поезд дернулся, пошел, и Подобед опять закричал, бессильно вытягивая руку, прицеливаясь, будто пугач мог выстрелить.

– Меня женщина касается! Там женщина в доме была! Где Катя? Вы ее тоже, что ли… потом? Где женщина, женщина?

Кричал яростно, верил, что пугач выстрелит, и человек за столиком в эту минуту тоже поверил, лицо его дрогнуло.

– Эх ты! – сказал он и выхватил эту самую пушку, она была у него под салфеткой.

Нет, не успел, набок повалился, приник щекой к окну… Не успел, потому что у Подобеда пугач… выстрелил!

Быть такого не могло, но было: пугач в руке живого Подобеда, дырка во лбу пассажира, и поезд набирает ход!

Подобед отскочил от столика, бросился к выходу, в тамбуре его Кикоть подхватил, вместе спрыгнули…

– Не уезжай, ты мой голубчик! – пропел Кикоть, приземляясь на перрон. И заглянул в лицо друга. – Ну? Теперь всё, не будешь больше дергаться?

– Нет… А пугачи разве…

– Бывает, – сказал Кикоть.

Мимо проплывал вагон-ресторан, ушедший вначале пассажир возвращался к столику. Там, дожидаясь его, полуночник сидел, привалясь щекой к окну. Он будто спал, угомонился наконец.

Подобед вдруг обмяк, повалился на Кикотя, и тот, подхватив его, потащил по перрону.

– Теперь я выздоровел, а друг мой заболел! – оправдывался Кикоть, с тревогой вглядываясь в лицо Подобеда. Тот неподвижно лежал на койке с закрытыми глазами. – Понимаете, раз – и повалился, обморок! Вот что с ним, как думаете?

Подобед как раз всхрапнул, выражение лица при этом у него оставалось горестным.

– Думаю, будет жить, – заверила Ольга Павловна.

– Вообще, он нервный, это есть, – переживал за друга Кикоть. – И нагрузка большая – он и на коне, и танцы, пожалуйста, вам!

– Нагрузка большая, перегаром от него сильно, – согласилась Ольга Павловна, что-то записала на листке и, не глядя, так же сухо спросила: – Ну? А вы?

– Я нормально, – сказал Кикоть.

– Неужели ничего не болит?

– Нет.

– Пульс проверим, давайте.

Он присел, она взяла его руку, явно по обязанности. Считала со скучающим видом.

– Ольга Павловна, я больше не буду болеть, – сказал Кикоть.

Она молчала, держала его руку.

– Не буду устраивать личную жизнь, все равно не получится.

– А при чем личная жизнь, Фёдор Иванович?

– У меня вообще жизнь уже не получится.

Ольга Павловна поморщилась, он, видно, мешал ей считать.

– Я сейчас человека убил, – сказал Кикоть.

Подобед вздохнул во сне, будто услышал, и повернулся на бок, захрапел, уже не стесняясь.

– Если бы я не выстрелил, он бы тогда выстрелил.

И опять Ольга Павловна молчала… Нет, сказала:

– Пульс у тебя хороший, ровный. Как часы.

– Я не волнуюсь. Я ведь уже много убил.

Она будто знала, сказала скрипучим своим голосом:

– И ты поклялся, когда кончилась война… Ты клялся?

– Да, да!

– И ты опять… Это вот из-за него, что ли?

– Мой Андрейка пошел с пугачом против настоящего оружия. И я выстрелил.

– Кому пугать, кому стрелять, – пожала она плечами.

– Ольга!

– Слушаю.

– Меня зовут Фидель… У меня была жена, чужой сын. Я пил, потом не пил и все жил, жил, но ничего не помню…

– Не может этого быть.

– Я на шахте работал, потом автобус водил. Я выиграл в лотерею холодильник.

– При чем холодильник?

– Я узнал, что сын чужой, и забыл, потому что пил. В шахте я в завал попал, вытащили, было дело…

– Это хоть помнишь?

– Одно время я в футбол играл, вратарем… Еще мы с мамой в лесу заблудились, когда был маленький… Ольга, я войну помню, каждую минуту!

Она вдруг беспомощно, по-детски всплеснула руками:

– Боже мой, ты так много мне рассказываешь, нельзя столько за один раз!

Смотрела сердито, со слезами обиды на глазах.

И тут, как ужаленный, Подобед вскочил с койки, встал, замерев, вспоминая… Пока события проносились в памяти, лицо его менялось и, борясь с печалью, радость верх брала: жив, живой, главное!

Валерий с Ларисой глазам своим не поверили, увидев возле столика Кикотя под ручку с дамой. Но и сам кавалер в последнюю минуту вдруг растерялся, никак не мог выговорить имя дамы, только мычал, жалко улыбаясь. Пока молодежь смущалась, задремавший было тесть поднялся резво и, подскочив к Ольге, уже целовал ей ручки.

Подобед, еще остерегаясь Валерия, к столу не подошел, смотрел со стороны, не ведая, что и самого его ждут сюрпризы. “Эй, благородие!” – уже неслось к нему через зал, и, обернувшись, Подобед увидел Катю, знакомую свою незнакомку!

Она сидела за его пустым столиком, ждала, и теперь сама поспешила навстречу, бросилась на шею:

– Я по тебе соскучилась, благородие!

– Ты, ты! Куда, почему? Я искал, ты пропала! – заговорил Подобед, сглотнув ком в горле. – Я уже думал… да бог знает, что уже думал!

И услышал:

– Длинно, дружок!

Она улыбнулась знакомо, окутав его дымом своей тонкой сигареты, с которой, похоже, не расставалась никогда.

Теперь он был краток:

– Давай на коне, как тогда?

– А рассол, как тогда?

– Сейчас спрошу официанта.

– Как опять длинно! – огорчилась Катя и потянула его в гущу танцующих, но Подобед вдруг схватил ее за руку, развернул лицом к себе.

– Где ты была? – спросил ревниво, глядя в глаза.

Она только усмехнулась, окутываясь таинственно дымом, и ответом ему был поцелуй в губы.

– Женюсь, женюсь на тебе! – выдохнул Подобед.

– А это уж не длинно, слишком даже коротко, благородие! – заметила недовольно Катя: опять он ей не угодил.

И они закружились в танце, худые, гибкие, изламываясь и застывая в мгновенных па, во время которых успевали целоваться.

В центре среди сутолоки Кикоть с ноги на ногу переминался, навечно прижав к себе партнершу руками-рычагами. А ручки Ольги, маленькие, быстрые, уже проникали за ворот его мундира, вниз ползли по спине, и женщина, сердито блестя очками, вставала на цыпочки перед рослым своим партнером.

Валерий с Ларисой, законные супруги, только посмеивались, топчась в сторонке, вдали от страстей. Лариса особенно веселилась, глядя на Подобедовы па, замирания с поцелуями, которые раз от разу затягивались.

– А если это любовь, а, Валерик?

– Ну, прямо! – пробурчал Валерий, но спохватился: – А вообще-то да, похоже на то, на любовь!

– А чего ж Андрейке ее не полюбить? Молодая, красивая… Повезло Андрейке, как считаешь? Вот дают! – не сдержала восторга Лариса: парочка, уже не маскируясь под танцоров, слилась в поцелуе, застыв посреди ресторана.

Валерий с каменным лицом на это смотрел и еще улыбался, поворачиваясь к жене, приходилось подыгрывать. А Лариса уже не смотрела, успокоилась. Подозрения ее таяли и растаяли, всё! И, прислонясь щекой к груди мужа, она обхватила его руками: мой.

– Валерик!

– Я Валерик.

– А что еще новенького?

– А что еще?

– У тебя всегда есть, скажи. Чего я еще не знаю.

– А вот новенькое! – криво улыбнулся Валерий и с силой сдавил грудь жены, Лариса ахнула.

Погодя, когда смогла, проговорила шепотом:

– Так я тебе, Валерик, скажу новенькое, вернее, старенькое, ты послушай… Я беременна. Да.

И легла снова щекой ему на мундир. Медали мужа бряцали, позвякивали у нее под ухом. И чудился опять тихий перезвон новой жизни, но теперь где-то близко совсем, здесь… Да она ведь уже наступила, жизнь. Лариса совсем успокоилась и закрыла глаза.

Вот она, жизнь. Трое друзей, водой не разольешь, и женщины с ними, у каждого своя. Спустившись с набережной, к морю бегут, увязая в песке. Катя туфлю потеряла, с Ольги очки слетели, а у Валерия ветром фуражку сорвало. Лариса босиком бежит, подняв подол платья, с ней дети ее, мальчики. А впереди всех, конечно, Подобед, он уже у воды, волны заливают ему сапоги. Тесть тоже от молодежи не отстает, но вот все же запыхался, сел, привалясь к пляжному грибку.

Стоят вместе, обнявшись. “Качканар, ёлки-моталки! Мы из Качканара”. – Кикоть грозит морю кулаком, и море, темнея в предрассветный час, ревет в ответ. Ольга, без очков, ходит среди друзей, слепо тычась им в плечи, ищет Кикотя.

Лариса рядом с Валерием, лицо в морских брызгах, в слезах. “Такие мы все… такие! Такие хорошие! – Ей не хватает слов, чтоб выразить восторг. – Дружба… дружба, знаешь, что? – таращит она глаза. – Вот Фидель только о ребенке замечтал, а я сразу от тебя забеременела!” – “Да вообще-то… смотри-ка! Да!” – кивает Валерий.

А тесть вдруг кричит им издалека: “Ой, дураки… Какие же вы дураки!” – “Дураки? Чего это дураки?” – удивляется молодежь. “Дураки, дураки!” – стонет-смеется тесть и трет всё глаза, их жалея.

Потом разомкнули объятия, кто куда по берегу разбрелись, солнышко взошло… Море, светлея до прозрачности, перестало реветь, зажурчало, и Кикоть уже плескался в волнах, махал Ольге, она сидела у воды, ждала его… Мальчики Белошейкины, и после бессонной ночи не зная устали, носились взад-вперед по песку, мелькали в высоком кустарнике и куда-то совсем пропадали, и Лариса беспокойно привставала на лежаке. Там, по набережной, где кончался спуск на берег, окопы были, с войны остались, и мальчики туда прыгали, исчезая, только звенели их голоса. Еще Подобеда голос долетал, он там тоже, видно, с ними резвился… Лариса больше не вставала, она уже спала, сморило солнышко. Губы ее приоткрылись, рука разжалась, отпустила руку Валерия…

Его-то солнышко не сморило, не могло сморить. Потому что сейчас как раз и настал момент, самый что ни на есть подходящий: Лара спит, Андрейка с пацанами гоняет, а Катя… а она уже одна в сторонке прохаживается, его дожидаясь!

И Валерий момент не упустил, конечно. Подбежал к ней, а Катя вроде и не ждала, удивилась:

– Ты чего?

– Как, я чего?

– Ой, Валерка, потолстел!

– Ты зато как спичка… Нет, спичку сломать можно, а ты как… Ты выскальзываешь!

Опять сигаретка, опять дымом окуталась.

– Как кто я?

– Как змея, вот!

Пожала плечами, улыбаясь. Не то, не то, горячась, он говорит, другие слова нужны.

– Они тут с моря десант пытались… Ну, мы им!.. Окопы, видишь?

Опять не то! Да что с ним? Вон Лара уже на лежаке зашевелилась… Нет, на живот перевернулась, спит…

– Хоть бы подошла за весь вечер-то!

Смеется:

– Так ведь конспирация, Валерка!

– Чего-то ты уж это слишком, нет? Ох, играешь хорошо!

– Я не играю.

– Да? А с ним когда, с благородием… нет, что ли?

Пожала плечами:

– Нет.

– Так! Значит, со мной играешь?

– И с тобой нет, а зачем? – удивилась Катя. – С тобой-то зачем?

Она пошла по песку среди редких кустов, он догнал.

– Непонятно ни черта, Катюха.

– Нормально.

– Запутались мы, а?

Нет, не желала она распутываться, как раньше, смотрела мимо, не замечая его подмигиваний, ничего вообще не замечая. Тогда он схватил ее, спросил в упор:

– Ты вернулась, так? Уехала и вернулась!

– Вернулась.

– Ты не смогла!

– Я не смогла!

Он прокричал шепотом:

– Без меня, без меня не смогла!

Она вырвалась, сказала с досадой, разглядывая сломанный ноготь:

– Да ты тут ни при чем!

– А кто при чем?

– А вот он, благородие! – И пожала плечами рассеянно, ноготь ее только занимал, одно было огорчение. – Бла-го-ро-дие! – пропела по складам, все держа перед глазами руку. Так и пошла опять, забыв о Валерии.

Он засмеялся:

– Не верю я! Андрейка? Ты? Вы? Не верю!

Катя обернулась:

– Валерка!

– Я Валерка.

– Ты не мешай нам! – И погрозила ему пальцем. Уходила, мелькала среди кустов, он смотрел вслед. Из жизни его уходила. Уже ушла, всё.

Расстались. А он снова побежал, ее настиг:

– Катюха, Катюха!

Она шла как шла, он рядом семенил, в лицо заглядывал. И время вспять поворачивал, судьбу ломал:

– Нет! Слышишь? Нет, нет!

Всё, больше не было слов. И он последнее сделал, что мог: обняв ее тонкую талию, вместе с ней в окоп спрыгнул… Тесно там было, зато уж никуда друг от друга не деться, и Катя, очнувшись, только встрепенулась запоздало:

– Ах ты… Вот, значит, ты как? Ты… Ты что же придумал? Ах, гад!

Она стояла к нему спиной, ловила зубами его руки, пыталась кусать. Еще говорила:

– Ну, скот, скот! У него жена беременна, а он? Не смей, пусти! Ларка твоя, я же вижу! Ты скот, скотина!

Вспомнила жену, и это только удесятерило его силы. А короткую ее юбчонку и задирать не надо было… Она успела прошептать:

– Валерка, ты убьешь меня, всё во мне убьешь!

Он сделал, что мог, уже самое последнее. А что он еще мог? Она вытянулась, став еще выше, затрепетала.

– Будь ты проклят, Валерка!

– Ты тоже от меня забеременеешь, ты тоже! – хрипел он.

– Ни за что! Нет!

– Ты тоже!

– Ты теперь будешь мне платить! Платить, гад!

Сквернословя, проклиная, Катя поворачивалась к Валерию щекой, искала губами его губы, а потом уже только всхлипывала, и он тоже всхлипнул от наплыва чувств. Нет, еще любила она его, любила, не могло все уйти без следа, что-то осталось… И он сейчас забирал у Кати, что осталось, торопился, сам любя.

Шаги они не услышали, легкие шаги по окопному ходу… Издалека к ним Подобед крался, ведь так на войне и ходят, крадучись. Шел по окопному лабиринту, скрываясь от мальчиков Белошейкиных, и вот пришел, выглянув с опаской из-за угла. Увидел Валерия с Катей, лица их были совсем близко от его лица. И обратно побежал.

Из окопа он неудачно выскочил, прямо на мальчиков напоролся, те сразу закричали, затрататакали, сжимая в руках воображаемые автоматы. Каждый по очереди в него выпустил, не меньше, и он, конечно, упал, сраженный, ткнулся лицом в траву.

Мальчики праздновали победу:

– Готов, наповал! Как я его!

– Нет, это я его! А может, ранен?

– Так не шевелится… Готов, готов!

– Дядя Андрей, вы лучше раненым будьте! Мы тогда вас в плен, дядя Андрей!

Потом Белошейкиным надоело, что он долго притворяется, они убежали, другие еще ждали дела.

Встал, пошел по тропинке вверх, вверх… Побежал…

На набережную когда из кустов выскакал, чуть в асфальтоукладчик не влетел, конь шарахнулся, рабочие бросились врассыпную, кулаками бессильно замахали: куда! Но всадника уже и след простыл, только отпечатки копыт остались на свежем асфальте.

Пока Подобед ничком лежал, убитый, пока на коне скакал, Катя успела из окопа выбраться, уже и тонкая ее сигарета вспыхнула, дымок таинственно заклубился… Она позвала Валерия:

– Ну, отец-герой? Всё, вылезай давай!

Заглянула в окоп, увидела, что он там сидит на дне, улыбается.

– Ты чего? Вылезай!

– Сейчас, сейчас, – сказал Валерий.

– Давай… А то там Ларка уже тебя… ей теперь вредно волноваться!

Валерий кивал и все сидел. Катя возмутилась:

– Да долго ты еще будешь, нет?

– А всю жизнь! – засмеялся он.

– Ну, сиди, сиди! – И тут она поняла, что с ним… Закричала: – Вставай! Встать, встать!

Валерий приподнялся на руках, снова сел:

– Не могу.

– Ноги, ноги?

– Ты не кричи, Катюха. И не бойся.

– Я не боюсь. Попробуй еще разок, ну-ка!

Он только покачал головой:

– Кранты, кранты. Катюха, всё!

– Прошлый раз были кранты.

Не слышал.

– А я тоже не боюсь! – И посмотрел на нее, засмеялся: – Спасибо, хоть с тобой мы сегодня успели… Большое спасибо.

Катя рассмеялась в ответ:

– Вот ты и обессилел совсем, бедный!

И легла на траву, дотягиваясь до него рукой. Он схватился, стал вылезать, кое-как выкарабкался. И упал сразу на живот, а она, скинув туфли, встала ему на спину босыми ступнями. Они молчали, обходясь без слов, будто все это уже было когда-то, и сейчас он только привычно вскрикивал, а она его привычно не щадила, прыгая по спине.

Потом он поднимался осторожно, сам себе не веря, и вот встал, глядя на нее вопросительно, и Катя разрешила:

– Ну, попробуй. Иди, иди!

Пошел, волоча ногу. Спросил, обернувшись:

– Хромой?

– Иди, иди! – сказала Катя. – Одна нога моя, а та, другая… Ларкина! Пусть тоже попрыгает, у нее веса больше!

Пришли, как и ушли, порознь, ничего не изменилось. И Лариса все так же спала на лежаке. И Кикоть в море барахтался, а Ольга на берегу его ждала.

И тесть все в сторонке своей сидел, привалясь к грибку. Ему-то видно было, как все меняется, каждую минуту меняется, вон уж один охромел даже, а другой прочь ускакал на коне… Но тесть не кричал по обыкновению, не ругал никого, не жалел, улыбался только. И даже когда мальчики, проносясь, его песком обсыпали, смолчал великодушно.

Он сидел неподвижно, глядя поверх людей вдаль, будто увидел там что-то и уже не мог оторваться. На лице его навсегда застыла удивленная улыбка, и горы отражались в широко раскрытых глазах.

У Ларисы уже живот, Кикоть опять с бородой, а Подобед пешком, да еще… в штатском! Прошло время!

Лариса с крыльца своего видела, как Подобед на автомобиле подъехал, – машина была, правда, не его, отпустил. И пошел по двору к дому Кикотя, а за ним еще женщина семенила, он ведь и женщину с собой привез. Тут появились Кикоть с Ольгой, оба в сетчатых масках от пчел, там за домом у них ульи были, и Лариса с соседским любопытством наблюдала эту встречу. Но приезжая вдруг обернулась, черные глаза ее сверкнули, и Лариса поскорей ушла к себе.

Кикоть тискал гостя в объятиях:

– Где мундир, вахмистр?

– А! Пошумели и будет!

– А конь, верный конь?

– Конь где положено коню, в конюшне, – отвечал сухо Подобед и, морщась, отстранял Кикотя: видно, и объятия уже для него были в прошлом, как конь с мундиром.

– Минус мундир, минус конь, значит? – не отступал друг.

– И плюс борода!

– Желание Ольги Павловны! – смутился Кикоть.

Подобед отвел его в сторону и перешел к делу.

– Видишь женщину?

– Тут дело тонкое, да? – оценил Кикоть.

– Да, Восток, – согласился Подобед.

Темноволосая носатая женщина, оправдывая свою принадлежность, стояла, скромно потупясь.

– Откуда ж такая? – спросил Кикоть.

– Познакомился. Нашел, наконец, то, что мне надо.

– Твоя комната свободна. Я знал, что ты рано-поздно вернешься.

– А я знал, что комната свободна, спасибо, друг! – сказал Подобед.

Женщина тотчас ожила, будто почувствовав на расстоянии, что дело решено, и взяла в руки чемоданы, причем оба сразу. Ольга уже приглашала ее в дом, но гостья сначала подошла к Подобеду:

– Я ваши вещи тоже разложу, можно?

– Можно, – кивнул с важностью Подобед.

– И сразу кое-что постираю?

– Да, мне сегодня понадобится свежая сорочка.

Она ушла, и Кикоть, на которого женщина даже не взглянула, только и смог сказать: “Ого!”

– Вот ночью будет тебе “ого!”, – пообещал Подобед. – Слышимость-то у вас!

– Спасибо, предупредил. Подобед остался Подобедом.

– Первая наша ночь, сам понимаешь.

– Желаю успеха! – проговорил растерянно Кикоть, а друг его уже бодро входил в дом.

Когда Подобед пришел в комнату, женщина уже сноровисто вила их гнездышко, что-то переставляла, двигала, раскладывала вещи. Он сел в кресло и стал ждать, пока совьет.

Встречая его взгляд, она смущенно прятала неулыбчивое лицо, хмурилась, Подобед смеялся:

– Чувствую нежность, чувствую!

Женщина в замешательстве начинала двигаться еще быстрее, уже чуть не бегала, обустраивая их жилище. Получалось, смущая ее, он ей помогал. Вместе гнездышко вили.

– Вот скажи, зачем ты мне льстишь?

– Нет.

– Что – нет? Не скажешь или не льстишь? А “вы” – это что? Меня сроду на “вы” никто!

– Я вас уважаю.

Он забавлялся ее скромностью, нравилось, как она отворачивает свой нос-клюв, летая по комнате черной грузной птицей. И ведь гнездышко уже все, свила!

– Как же уважаешь, если толком не знаешь?

– Вы хороший человек.

– Какой же хороший, если ты меня пьяного на вокзале нашла? – смеялся Подобед.

– Это вы меня на вокзале нашли, я там жила… И с собой сюда взяли.

Она подошла, встала сзади, сильными пальцами принялась разминать ему шею.

– Вы устали.

– Скажи еще: господин! Это у вас в народе так принято? Льстить мужчине, потому что он мужчина?

Он попробовал было шутить, пытать ее своими вопросами, но скоро затих, замурлыкал, глаза прикрыл…

Укротив его своей нежностью, она спросила:

– Этот дом чей?

– А Фиделя, друга моего. За подвиги ему дали.

– А раньше?

– Раньше не знаю… вроде богатый какой-то жил, доктор, врач, что ли, кто он… Ну, сдрапал доктор, как заварушка началась, жену с ребенком бросил, обычное дело.

Подобед уже носом клевал. Засыпая, пообещал:

– Мы с тобой вечерком прогуляемся, сверкнем!

– Как это… сверкнем?

– Ну, молодые, красивые! У тебя платье-то есть?

– В чемодане.

– Вот давай. А то прямо как чушка. И в черном вся… траур, что ли, носишь? Нет? А чего ж тогда?

Женщина испугалась, даже оставила в покое его шею:

– Ой, нет! Вы сами гуляйте, я вас лучше дома буду ждать!

Подобед проснулся:

– Подойди ко мне.

Подошла, встала покорно. Когда потянулся к ней рукой, отшатнулась.

– Я не буду тебя бить, не бойся. – Взял пальцами ее подбородок, заглянул в ускользающие глаза. – А мне говорили, что восточные женщины послушные?

– Да, да!

– Тогда чтоб в платье, без разговоров! Чтоб сняла с себя эту дрянь!

Поняла как приказ, так он ее напугал, моментально скинула кофточку, на лице было отчаяние… Увидев под черными одеждами нежную грудь, Подобед смутился.

– Ну-ну… Мне еще вообще-то говорили, что восточные женщины стыдливые. Ты… нет?

– Не знаю, – пролепетала она со слезами на глазах и пожала голыми плечами.

И, уже не одеваясь, опять встала, как рабыня, у Подобеда за спиной, взялась за шею с новой силой… Даже рот приоткрыла, так старалась. Еще и беспокоилась:

– Вы же, как проснетесь, кушать захотите? Я схожу, куплю, можно?

– А еще мне говорили, что восточные… они хитрые! – пробормотал Подобед напоследок и уже больше ничего не смог сказать, лишь захрюкал довольно, привыкая к новым радостям жизни, и глаза его закрылись, голова повалилась набок.

Только гостья из дома с сумкой вышла, как на нее собака бросилась! Кикоть пса свирепого как раз на цепь сажал, и тот вдруг вырвался, зарычав, понесся к приезжей через двор. Лапами ее ударил, повалил, старушечья юбка задралась… Кикоть в ужасе мчался к женщине, полкан чуть уже не сидел на ней, тыкаясь в лицо оскаленной пастью… Оказалось, к счастью, что это были всего лишь ласки, пес, поскуливая, лизал женщине щеки, а она отбивалась, как могла, от дружеских его объятий.

– Чудеса! – выдохнул Кикоть, и подбежавшая следом Ольга только всплеснула руками.

Они помогли женщине подняться, и она без слов пошла к калитке. Кикоть гостью еще догнал, заглянул участливо в лицо и увидел в глазах ее ночь, одну только кромешную тьму.

Потом приезжая стояла на остановке, ждала автобус. Рядом за забором еще метался пес, бородатый хозяин с супругой загоняли его в конуру, пытаясь утихомирить. Тут автобус подошел, гостья поднялась в салон, за ней мужчина в очках в последний момент проскользнул в двери… Поехали.

С этим подоспевшим пассажиром женщина оказалась рядом, на одном сиденье. Случайный попутчик взял ее руку и держал, не отпуская. Да она и не пыталась руку отнять. Спросила:

– Почему вдруг очки? Для маскировки?

– Да нет, плохо видеть стал.

– Очки твои я еще из машины увидела и сразу в магазин отпросилась.

– Отпросилась?

– У меня теперь строгий хозяин.

Покосился на ее наряд.

– Кто же ты, кто теперь?

– Сама не знаю кто. Дикая какая-то… Бэла! Читал?

– Парень знает, что это твой дом?

– Нет, конечно.

– Но рано или поздно…

– Нет!

– Почему?

– Потому что я уже всегда буду Бэлой, – пожала она плечами.

А звали ее Тамара. А случайного попутчика – Темур, он был ее мужем.

– В доме могли остаться фотографии.

– Нет, я забрала все до одной. И потеряла, когда шли через перевал… Снег вдруг пошел, не знаю откуда, небо было синее, вдруг снег… А Русланчик у меня в тонких пеленках… Но он был такой мужественный, весь в тебя, он даже не плакал ни в первый день, ни ночью, ни потом!

Темур сжал ее руку:

– Я знаю, я всё знаю, молчи!

– И когда я одна осталась, я все шла и о нем вспоминала, какой он все-таки был странный мальчик! Вот ты же детский врач, скажи, есть этому в медицине объяснение? Мальчик голый на морозе не плачет?

Не мог он ей заткнуть рот, мог только сжимать до хруста пальцы.

– Сойдем. Сейчас.

– Тебя ж пристрелят.

Тащил ее за собой по автобусу, расталкивая пассажиров, какая уж тут маскировка!

Вышли на оживленной улице. Сквер рядом, летнее кафе, столики под тентами.

– Господи, куда же мы приехали! – простонала Тамара. – Ты помнишь? Садись-ка вон туда, на свое место, а я напротив тебя!

– На свое уже не получится, – усмехнулся муж, скромно пристраиваясь в тенек под куст магнолии, так ему удобно было, улица просматривалась. Тамара смеялась, следя за его перемещениями:

– Такой был тихий, такой мирный, детей лечил! Кто бы мог подумать, Темур!

Он промолчал, только пожал плечами. Подошел официант, разлил вино в фужеры. Они взяли фужеры, посмотрели друг на друга и выпили не чокаясь. Знали за что.

– Я не мог подумать, – сказал, помолчав, Темур, – что смогу убивать так же хорошо, как лечить, только еще лучше. Я и сейчас думаю, что этого не может быть.

– Я тоже не знала, что я на самом деле Бэла, а не школьная учительница!

Вдруг весело им стало…

– Не знала, что Бэла, но знала классику! А как же ты вычислила, что твой Печорин приведет тебя в твой собственный дом?

– Шестое чувство обостряется на вокзале!

– Бэла пьет?

– И курит! – Она закурила. – Я его выследила, дурачка этого. И дружка его бородатого… по пятам за ними ходила!

– А он думает, что сам тебя нашел?

– А он счастлив!

– Я его понимаю. Не время комплиментов…

– Почему же? Самое время! Скажи!

Он искал слова, она ждала с нетерпением, смущенно подавшись навстречу… Совсем они забылись, молодые еще, полные сил… Нет, так и не нашел Темур слов, выдохнул:

– За тебя!

У Тамары слова были наготове:

– А я за тебя, трусливая собака!

И они сдвинули со звоном фужеры, Темур даже вино пригубил. Но пить не смог. Хоть и ждал он этого, а все равно не ждал.

– Ты сбежал… ты не вернулся за нами, как обещал!

Он покачал головой:

– Нет.

– Эх ты. А я тоже испугалась этой чистки, и мы с Русланчиком… мы отправились в путешествие.

– Да, я видел вас, видел, как вы уходили.

– Как же ты мог нас видеть?

– А я у дома лежал, у забора, – сообщил Темур тусклым голосом. – Я видел вас с Русланчиком, я вам кричал, но тихо кричал… Я же вернулся за вами… Нет, я не вернулся, меня у самого дома… меня ранило! – И он, простонав, схватился за грудь, боль его с прежней силой пронзила.

Тамара перегнулась через столик, стала отдирать от груди руку мужа, увидела под распахнутой сорочкой безобразный зигзаг шрама… Это жизнь их была нарисована у него на груди.

– Я не вернулся, – повторил Темур.

И она это будто только осознала, прошептала с исказившимся лицом:

– Уж лучше бы тебя убило!

И пошла к остановке, а Темур остался в своем хитром тенечке и уже стал совсем невидимым, если смотреть с улицы.

А вечером Тамара сверкнула, пришлось сверкнуть… Опять она была в черном, но серебряные блестки на ее платье обещали легкомыслие. Подобед женщину ни на шаг не отпускал, разве что на шаг в танце, и парочка так весь вечер и протолклась возле оркестра, даже не присев за столик. И в перерывах между танцами они не уходили с площадки, стояли в ожидании, тесно прижавшись, будто вообще уже не могли расцепиться. И Подобед забыл совсем о своей одинокой присядке…

Из сутолоки вынырнул вдруг Валерий:

– Андрейка! Куда ты пропал, Андрейка!

Еще больше погрузнел, опирался на палку.

– Плохо, плохо нам без тебя, друг!

– Некем от жены прикрыться?

Валерий смеялся, тер кулаком потное лицо:

– Андрейка… не держи зла на инвалида! Вот я какой, смотри, с палочкой!

– Что ж с тобой такое?

– Вот не знаю… судьбу, что ли, не за тот ус дернул?

– Бывает… Главное, у тебя другая палочка в порядке, не сомневаюсь!

– Не сомневайся, друг! – радовался, скрываясь в толпе, Валерий.

А Подобед все прижимал, прижимал Тамару к себе… Она, задыхаясь, льстила: