Текст книги "Милый Ханс, дорогой Пётр"

– Ой, как вы хорошо целуетесь, ой!

– Я был телевизионным мастером, между прочим, – отвечал со значением Подобед.

– Вы мастер, мастер!

– Вызывает, допустим, дамочка, и я ей чиню…

– Что?

– Телевизор, что? – сердился Подобед, потому что женщина его только словами ласкала, а губки-то у самой были каменно сжаты, и лицо выражало одну сплошную муку.

Опять Валерий налетел, уже пьяный:

– Андрейка, а зря ты мундир-то скинул! Чего я тут придумал, Андрейка, вот послушай… У меня ж теперь на вокзале ресторан, понял? Так ты это… ты давай туда ко мне подскакивай, но чтоб в мундире, понял, с медалями!

Подобед отворачивался, Валерий нетерпеливо прыгал вокруг да палкой пытался его достать:

– Ты чего, Андрейка? Турист ко мне валом валит, иностранец, они там ля-ля, то сё, а ты им вдруг как дашь… вприсядочку! Как дашь!

– А не выйдет уже вприсядочку, – сказал Подобед.

Валерий не слышал.

– Выйдет, получится! Хвост, главное, пистолетом, понял, пугачом! – Смеясь, выронив свою палку, он сам не выдержал, пустился в пляс. Присев, засучил ногами. – Так вот, опля! – И неловкий, грузный, на пол упал, пропадая в толчее.

А Подобед опять мучил женщину своими ласками, целовал ее вытянутую шею, плечи, и Тамара уже дрожала, замерев, глаза ее были прикрыты. И он скоро пожалел, что с ней связался, потому что партнерша его разразилась вдруг бурными рыданиями, слезы покатились по ее щекам. Обольститель отпрянул в смятении, но женщина теперь сама его не отпускала, плача, страдая, осыпала его поцелуями, шептала ласково на незнакомом языке… Подобед, испуганный, ни слов ее не понимал, ни страданий с поцелуями, и только погладил с опаской, когда она успокоенно положила голову ему на плечо.

А вообще, рыдания на глазах публики были кстати, даже очень кстати, ведь Подобед весь вечер на публику и работал. Вернее, он работал на Катю, демонстрируя ей их с Тамарой страсти. Так и протоптался все время перед ее столиком, пока она там одну за одной курила свои сигареты. И вот Катя уже уходила, и тут Тамара как раз ответила ему бурной взаимностью, удачно совпало.

Катя, конечно, не могла пройти мимо парочки:

– Ну, благородие!

Впечатлена была увиденным, даже большой палец подняла вверх: даешь!

– А я теперь не благородие, – сказал Подобед.

– Кто же ты?

– Вот наоборот. Неблагородие.

И он улыбнулся вежливо, а Катя, оценив игру слов, головой покачала:

– Жаль, если так, дружок.

Уходя, еще подмигнула ему:

– То, то! То, что тебе нужно!

Тамару имела в виду, благословила. Очень искренне… Еще обернулась даже, показала опять свой проклятый палец!

– Что случилось? – спросила другая женщина, поднимая голову с его плеча. О ней, другой, Подобед забыл, а она рядом была, прижималась к нему.

– Ноги гудят, а так ничего, – сказал Подобед.

Та ушла, а эта, с которой зря весь вечер протанцевал, еще и вздыхала:

– Я вам уже не нравлюсь?

– Почему? Нравишься. Очень.

Еще, осмелев, и дразнила:

– Это из-за ног у вас желание пропало?

– Не пропало. Большое желание, красавица.

Смеялась, прижимаясь:

– Разве? Оно было большое, а сейчас совсем куда-то… пропало!

И глаза горели негасимым огнем обиды. И все оборачивалась, хоть женщины с сигареткой давно и след простыл.

– Это ты меня затанцевала! – запоздало пролепетал Подобед. – Пойдем, что ли, как?

Она оказалась еще и властной, не пустила, поймав за рукав:

– А музыка? Музыка пускай доиграет!

– Пускай, – не осмелился возразить Подобед и даже спросил льстиво, он ее уже боялся: – Музыка понравилась?

Женщина, пьянея от свободы, рассмеялась в ответ и подняла вверх большой палец: во!

Поняли они друг друга. Подобед тоже засмеялся.

И, смеясь, поймал палец своей пятерней, она вскрикнула от боли. Извивалась рядом, а он все держал ее руку, все улыбался: “Я неблагородие, шлюха!” Она кивала, принимая адресованные не ей упреки: “Да, да!” – “Я любил тебя, любил!” – “Простите меня!”

Подобед пошел, не оборачиваясь. И Тамара поспешила за ним, опять став покорной. Если она и играла, то очень искренне. А может, она раньше играла, когда была учительницей. А сейчас бежала за ним рабыней, ненавидя и желая догнать. Шептала преданно: “Ишак, ишак!” И уже догоняла.

И ночью лежала без сна, смирившись со своей долей, когда он храпел оскорбительно, отвернувшись к стенке. И даже если б знала, что глаза его на самом деле открыты, все равно бы и пикнуть не посмела. Ведь и смирение ее было настоящим!

– Чудеса! – опять удивлялся Кикоть, слыша за стенкой храп. Ольга лежала с ним рядом, спала. – Ну, Андрейка… А обещал!

– Что ж он тебе такое обещал? – раздался под ухом бессонный голос Ольги.

– А не храпеть! – с трудом нашелся Кикоть и, избегая вопросов, поскорей сам всхрапнул, только еще для правдоподобия глаза прикрыл.

Утром Тамара встала раньше Подобеда, накрывала завтрак в столовой, торопилась. Когда он пришел, у нее все уже было готово, даже кофе дымился соблазнительно. Она сама радовалась, слыша за спиной его шаги:

– Готово, готово! Пожалуйста! Доброе утро!

Радовалась, что успела. Тоже, оказывается, была радость!

– Доброе утро! – отвечал Темур, он стоял у нее за спиной.

– Ты? Это ты? Здесь? Ты сюда… зачем?

Он удивлялся, что она удивляется.

– Я пришел в свой дом.

– Зачем, зачем?

– Попрощаться.

– Мне казалось, мы уже попрощались.

– Разве?

– Да.

– Ну, прости меня, – сказал Темур. И улыбнулся виновато: – Кофе, кофе! Ты варишь кофе, а я там на остановке… Запах кофе! Это было выше моих сил!

И он схватил чашечку, стал прихлебывать, закрыв блаженно глаза. Еще приговаривал:

– Пока хозяева-пчеловоды с пчелами, а парень твой дрыхнет после танцев… – Просиял вдруг: – О, что я вижу? Фирменный бутерброд “Темур”, между прочим!

Прихлебывал, жевал… Она сказала:

– Ты сядь хоть. Сядь, садись.

Сел, кивнул:

– Я тебя не выдам, не бойся.

– Я скажу, что брат, если что.

– Да-да, – поморщился Темур и, не отвлекаясь на мелочи, о другом заговорил. – Так вот, когда я вернулся, – продолжал он прерванный в кафе разговор, – нет, когда я не вернулся… меня человек подобрал. Его звали Саид. Я уж почти кровью истек, он меня тащил на себе всю ночь. Потом я долго лежал в его доме, дети этого Саида меня скрывали. Сына расстреляли из-за меня. А с его дочерью я тайно жил, когда набрался силенок…

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– Не знаю. Я сам себе рассказываю.

– У нас мало времени.

– Да! – очнулся он. – Да! Ты прости меня, что я пришел… что я вообще еще есть… Но я должен был зайти в последний раз, в доме побывать, я же здесь жил, жил! Еще кофе, чашечку, умоляю! – и впрямь взмолился Темур.

Опять прихлебывал, смеялся:

– Кофе-то у тебя, а? Не знал, жаль. Я ведь всегда сам кофе тебе в постель, это хоть помнишь? – Потом сказал: – Я пришел, потому что, когда в следующий раз приду… если я, конечно, когда-нибудь опять приду… я уже ни черта не увижу! – Он снял очки, повертел в руках. – Вот, и в этих уже слепой! Зрение падает после контузии… Так что правда, это в последний раз… – Улыбнулся. – Но вижу еще кое-что, вижу… Ты влюблена?

– Нет.

– А что же с тобой?

– Я не знаю.

– Красивый парень. И лицо хорошее, доброе. Он в какой комнате спит?

– В дальней. А зачем тебе?

Темур поднялся, снял со стены обтянутый кожей круг, побил в него ладонями:

– А вот зачем. Ты узнаёшь? Мы его не разбудим, раз он там в дальней… А пчеловоды пускай со своими с пчелами! Ну-ка!

Он опустился на колени и, зажав круг под мышкой, опять забил в него ладонями, что-то еще приговаривал в такт. Спросил:

– Что же ты намерена дальше? Как будет?

Тамара молчала, но он и не ждал ответа, все бил задумчиво в свой барабан. Сказал между прочим:

– Я не верю, что ты с этим парнем спишь.

И сообщил:

– Этого Саида, который меня в прямом смысле с того света вытащил, потом убили. В вагоне-ресторане. Я на пять минут отлучился.

Еще сказал, последнее:

– Меня ждут. Я уйду завтра. За кордон. Всё.

И застучал в круг с новой силой, потому что, опомнившись, ее увидел:

– Давай, ну-ка! Что ж ты сидишь! Давай!

Подскочил к ней на коленях, бил, бил ладонями, глаза горели:

– Прошу, прошу тебя! Пожалуйста! Прошу!

И поднял страстным своим шепотом Тамару со стула, она поплыла по комнате, взмахнув руками. “Милая, милая!” – благодарил Темур, когда она к нему приближалась, глядя сверху с гордой улыбкой. И все чаще бил ладонями, а она все быстрей плыла по комнате, пока, выбившись из сил, хохоча, они оба не повалились на диван, обнимаясь, покрывая друг друга поцелуями. Потом сели рядышком, посидели.

– Вот так! – сказал Темур, поднимаясь. Он опять повесил круг на стену, еще разок прихлопнул ладонью. – И всё на этом!

– Прощай? – спросила Тамара.

– Наверно.

– И фотографий не осталось.

– И фотографий.

– А было?

– Что?

– Всё?

– Да, да!

– Потому что бутерброд “Темур” остался?

– Нет, еще… я до сих пор люблю тебя!

– И я тебя люблю, – сказала Тамара.

– Завтра утром я буду в кафе, в нашем кафе. На прощание.

– Ты к чему?

– К тому, что ты теперь знаешь, где меня найти, если что.

– Если что?

– Не знаю. Я тебя ни о чем не спрашиваю.

Темур пошел к двери. Потом уже мелькнул за окном. И тогда Тамара тоже пошла, быстро, крадучись… Коридор, одна комната, другая и вот последняя, дальняя… там парень в постели сладко спит… а снаружи у распахнутого окна Темура очки блестят, пола его пиджака откинута, рука вытаскивает из кобуры пистолет… и Тамара ложится на парня, прикрывая его собой от мужа, от дула, от пули… и это не сон!

Нет, не сон, так и было… Брови Темура поползли удивленно вверх, и рука вернулась под мышку, спрятала оружие, аккуратно застегнув кобуру. А Тамара все лежала на Подобеде, уткнувшись в голое его плечо. Не выдержала, посмотрела на Темура и увидела, что он по-прежнему стоит у окна и лицо у него грустное. Ни злобы, ни обиды, вот странно! А когда опять посмотрела, Темура уже не было в окне, ветерок шевелил занавески.

А Подобед, проснувшись, ее тем временем раздевал, быстро, ловко, со знанием дела. Вчерашняя печаль еще не пришла, зато пришла женщина к нему с утра пораньше. Так он воспринял ее появление, а как еще мог, если смерти своей не видел, проспал смерть, зато тело Тамары все лучше чувствовал? И Тамара его тоже ласкала, хоть и не за ласками в постель прыгнула. А что она еще могла, если совсем голая стала, пока его спасала? Вот так и произошло все между ними, можно сказать, случайно, не по желанию, но получилось с желанием, с большим желанием! Может, это смерть близко прошла, и их, живых, сразу друг к дружке бросило…

Но нет, не произошло все-таки, не случилось. Подобед все дергался, дергался под Тамарой, все хмыкал, удивляясь и на самого себя сердясь, а потом резюмировал трагическим шепотом:

– Осечка! – И посмотрел на Тамару требовательно. – Говорят, в таких случаях восточные женщины… они умеют!

– Да.

– А ты можешь?

– Да. А зачем? – Она все лежала на нем без опаски, обняв его лицо ладонями. – Живой. Это хорошо. Ты красивый.

– Как это зачем? – Он не слушал ее мурлыканья, опять задергался, все-таки обидно было.

– А все уже прошло. Зачем?

– А что было-то?

– Что должно было.

– А я и не заметил, – сказал Подобед. И засмеялся: – Ну, так слезай тогда, ладно!

Она одевалась, он лежал, смотрел на нее.

– Ладно, это всё ля-ля… Ты чего, от меня сбежать решила, если по правде?

– Почему решил, что я решила?

– Потому что “ты” говоришь. Ты вообще кто? По правде!

– А не надо по правде.

– Не надо, ну ее! – согласился Подобед.

– По правде, я не то, что тебе нужно.

– А что мне нужно, ты знаешь!

– Знаю, знаю, благородие! То, то!

Тамара изобразила, как могла, “то”, даже сигаретку ко рту поднесла. И хоть сигаретки тонкой не было у нее в пальцах, хоть Тамара не Катей была, Подобед все равно Катю увидел, чуть не вскочил в постели. Тамара засмеялась…

Подобед вздохнул и сказал, помолчав:

– Я ведь тебя не гоню, живи. Можешь нормально, без этих своих штучек… Негде тебе жить и живи… и в постель не нужно прыгать за жилплощадью, а то ведь осечки уже не будет!

Она смотрела на него, будто сказку слушала. Заслушалась, чуть не заплакала:

– У меня муж, муж!

Подобед до конца уж решил быть добрым волшебником.

– Ну, что с тобой делать? Муж так муж, давай с мужем… Поживете пока, а там… да кто знает, что там еще будет? Давай… У меня друг добрей меня, поладим!

Тут сказка и кончилась, Тамара улыбнулась:

– Вам завтрак в постель? Или подниметесь?

Он, приняв игру, отпустил ее царственным жестом и стал одеваться. А Тамара поспешила в столовую: предстояло опять накрывать завтрак, второй раз за утро.

– Чудеса, чудеса! – привычно шептал в ночной час Кикоть. Жизнь что-то стала удивительной в последнее время… И он уже и по ночам не спал, совсем потеряв покой, и Ольге не давал.

– Что такое, что опять? – спросила она.

– Собака.

Ольга была терпелива, она была врач.

– Собака. Так. Хорошо. И что собака?

– А лает так… ласково-ласково!

– Ласково лает. Хорошо. Значит, свой идет. Можно спать.

– А почему решила, что свой?

– Собака лает ласково-ласково.

– Плохо. Нельзя спать. Нельзя! – рассердился Кикоть.

– Почему нельзя, милый, хороший, почему? – Она попробовала его обнять, исчерпав возможности психотерапии.

Он прошептал зловеще:

– А свой хуже, чем чужой. Хуже!

Ольга откинулась на подушку бессильно. А Кикоть уже вылез из постели, одевался.

Как уж выскользнул из Ольгиных цепких рук… и вовремя, вовремя! Тут во дворе как раз обстановочка сложилась, надо было разбираться… Человек в кустах стоял, очки блестели. Вот, решившись, он к дому перебежал, опять там встал, в стену вжался. А Кикоть на лавку плашмя лег и тоже не двигался. Так и замерли оба под луной, будто их вообще не было в этом мире. Но нет, всё же они были, потому что, ожив, человек за углом скрылся, а Кикоть ему навстречу побежал, с другой стороны огибая дом.

И встретились. И гость, наткнувшись на Кикотя, встал, оцепенев. “Вот так, на месте, на месте!” – одобрил Кикоть. В общем, разобрался он в обстановочке. Всё.

Да нет, не всё. Выскочил Андрейка откуда ни возьмись. И тут гость, с виду безобидный, вдруг показал, кто он есть, волчком крутанулся и уже сжимал двумя руками пистолет, когда только выхватить успел! Пуля предназначалась Андрейке, но Кикоть все же достал гостя ногой, выбил оружие, тоже ведь не лыком был шит… Тут же Андрейка подлетел, Кикоть его еле от гостя оторвал. Подняли они человека, повели.

Потом сидели, выясняли, конечно, что да как, и почему. Вернее, сидели они, а незваный гость стоял, руки за спину. Еле стоял, потому что Андрейка все же отделал его здорово, успел. Но ничего, еще очками сверкал. И молчал, молчал мертво.

– Ты только одно скажи, зачем в Андрейку целил? – допытывался Кикоть. – Я ж перед тобой открытый стоял. Вот так! – И он показал как.

Гость будто и не слышал. Будто его здесь и не было.

Кикоть даже волновался:

– Может, ты это… язык наш плохо знаешь? Не понимаешь, что мы тебе говорим?

– Ага, они все, чуть что, плохо понимают, а когда надо, тогда очень хорошо! – заметил Подобед.

– Слышишь, ты сядь, покури, что ли? – разрешил Кикоть и смотрел, сядет гость или нет.

Сел, закурил. Дыма колечко пустил.

– Вон шрамина на груди у тебя, а ручонки-то… прямо холеные! – сказал Кикоть. – Это как же ты ухитрился?

– В перчатках, – пожал плечами гость.

– Вот ты какой!

– Да, да.

– О, заговорил! – обрадовался Подобед. А еще больше обрадовался, когда в комнату Тамара с подносом вошла, чай принесла. – Догадалась! Ай, сервис!

– Что еще? – спросил уже сам гость нетерпеливо.

– Ты Андрейку хотел убить, что еще, – сказал Кикоть.

– А если б убил? Ты б меня убил?

– Да! – подумав, отвечал Кикоть.

– Так вот он убил моего друга, такого же, – сказал гость. – В поезде, в ресторане. Вас двое, и нас тоже двое было.

– Ах так… Ну, понял тебя, – кивнул Кикоть. – А если… если это не он?

– А кто же? Проводник видел его с пистолетом.

– А если… если, допустим, не пистолет это, пугач?

– Тогда, значит, пугачи стреляют, – равнодушно отозвался гость. – Еще что?

Тут донесся с улицы шум мотора, машина подъехала. Подобед выскочил из комнаты, но сразу вернулся:

– Нет!

– Не они?

– К Валерке гости.

Кикоть объяснил:

– А еще, значит, приедут сейчас, заберут тебя, так вот. Мы ж с Андрейкой не спецслужба, правильно? Вот пусть, подумали, эти ребята сами с тобой возятся, голову ломают, что ты за птица такая… в перчатках!

– Да-да, – сказал гость и пустил еще колечко дыма. И сидел как сидел, кровь уже не капала, струйкой стекала на сорочку. Но ему было все равно.

И тут Тамара к нему подошла. О ней забыли, а она в комнате оставалась и теперь подошла к гостю, стала платком вытирать кровь с лица. Это был уже непредусмотренный сервис, Подобед застыл в удивлении, и Кикоть хмыкнул озадаченно.

– Русский я знаю лучше вас, русских, – проговорил гость без связи, – у меня жена была учительницей литературы.

Лицо Темура смягчалось под ладонями Тамары, теряя ожесточенность, а она, прощаясь, стирала с его щек вместе с кровью слезы. А потом еще и чаем его стала поить, как маленького, поднеся к губам чашку.

– Ну, это уж он обойдется! – запротестовал Подобед.

– Слишком уж, да! – поддержал его Кикоть.

А Тамара все стояла возле мужа, а потом вдруг отпрянула.

– Я его не знаю! Кто он? Я не знаю этого человека! Не знаю!

Темур закивал одобрительно, а Тамара уже плакала:

– Не знаю я, кто он! Не знаю его!

И не для Кикотя с Подобедом она плакала… Правда не хотела его знать: попрощавшись, уже не знала. И Темур только прикрыл глаза в знак согласия.

Но вот мотор опять заурчал на улице, теперь близко совсем, возле дома. И дверцы уже захлопали.

– Всё, милый, с вещами на выход! – скомандовал Кикоть.

И тут к нему Подобед подскочил:

– Дай мне его, дай! Он же мой! Дай очкарика!

– Насовсем, что ли?

Шептал страстно, рассеивая сомнения:

– Насовсем! Дай, дай! Мой он!

И Кикоть махнул рукой:

– А возьми!

– И его дай! – Это Андрейка уже пистолет требовал.

– А возьми! – без прежнего энтузиазма отозвался Кикоть, но трофейный пистолет отдал.

Подобед, не теряя темпа, наставил дуло на гостя:

– В окно! Быстро!

Тот кивнул с готовностью, вроде даже обрадовавшись скорой развязке. И они с Подобедом сиганули один за другим в окно.

Пришлось тут же в кустах залечь, потому что мимо как раз эти ребята проходили с фонариками. Казак и с ним в штатском двое. Приехали за гостем, а он под пистолетом лежал лицом в траву.

– Только пикни, гад, – все так же страстно шептал Подобед. – Думал – что? Еще, может, откупишься? А я им тебя не отдам, понял?

Потом по улице бежали, Подобед гнал гостя, тыкал в спину стволом:

– Быстрее, быстрее!

Опять голоса донеслись, мотор заревел, видно, ребята сердились, что добыча из-под носа ушла. Проехали мимо, светя фарами, Подобед едва успел своего спутника к забору толкнуть.

– Это ты зря, парень, – сказал тот.

Очки, оказывается, с него слетели, разбились. Он их поднял, снова бросил:

– Всё, слепой.

– Теперь какая тебе разница?

– Тоже верно. Ну что? Куда?

– Идти можешь? Или совсем слепой?

– Ну, как-нибудь. А далеко идти?

– Тебя звать как?

– Темур.

– Ты иди, иди пока, Темур. Она твоя жена?

– Да.

– Я догадался, – сказал Подобед.

Тихо стало, ребята давно умчались. Луна светила. Темур вдруг обернулся, останавливаясь:

– Ты, парень, кто такой, кто?

– Да никто. Нас тут трое. Мы из Качканара.

– А я тоже… тоже догадался! – сказал Темур. – Это ты меня увел, от этих ребят спас.

– Так гуляй, раз догадался.

– Да?

– На все четыре! – Подобед засмеялся, спрятал пистолет.

Темур все стоял, смотрел на него. И радости не было на лице, огорченно даже смотрел.

– Но это ничего не меняет, парень, – пробормотал он. – Ты не понимаешь… не понимаешь! Это не меняет!

– Иди, ладно. Иди.

– Подожди, парень. Ты убил.

– Мокрушника.

– Мокрушника, да.

– Теперь тебя, что ли, надо? – сказал Подобед. – А я не могу… Ты-то меня не смог, не убил… Сам-то!

– Не получилось.

– А без разницы. Вот он я, живой.

– Ты хороший парень.

– И друга моего ты не убил… О чем, вообще, речь? – рассуждал Подобед. – И оба мы с тобой живые, оба догадливые… и спать охота! И чего еще сказать, не знаю!

Темур улыбнулся:

– Хороший… хороший парень! – Он все смотрел на Подобеда, чуть им не любовался.

Тот в ответ кивнул скромно:

– За все время один нашелся, правду сказал!

И пошел, возвращаясь к дому, оставив Темура посреди дороги в ночи.

– Ну? И чего ты этим козлам сказал, чего врал?

– Недовольны были. Сказал, убежал он, чего еще.

– Поверили?

– Нет, конечно. Решили, шлепнули. Как в воду глядели.

Кикоть друга во дворе поджидал, на скамеечке. И вообще-то последнее время не спалось, а уж сейчас тем более. Поневоле приходилось бодрствовать!

– Да не шлепнул я его, нет. Отпустил, – сказал Подобед.

– Так я и не сомневался! – пожал плечами Кикоть.

– Так я и не собирался!

– Так я тебе потому и оружие дал! Настоящее! – Кикоть смеялся, стирал слезы с глаз. – С ума с тобой сойду, Андрейка!

Подобед вдруг обиделся:

– А чего это ты не сомневался, интересно?

– А ты в жену его влюбился, пока храпел!

– А вот и ошибочка! Я бы шлепнул, если б влюбился… Нет, это не любовь, другое, – сказал Подобед. – А где она, Тамара-то? Окно, смотри, погашено…

– Ушла, ушла, всё, дом родной покинула! – сообщил Кикоть.

– С ним, значит!

– С ним не с ним, а с собакой точно. Собаку взяла.

– А кто ж тебе сказал про дом? Что дом родной?

– А вот собака и сказала! – смеялся Кикоть, глядя на растерянное лицо своего друга. – Ну, Андрейка? Что еще есть такое, чего мы не знаем?

– Это я с тобой с ума сойду, Фиделито!

– Есть, есть такое! – сам себе со вздохом отвечал Кикоть. – Не знаю вот, когда меня Ольга погонит… на днях или прямо сейчас! Совсем ее замучил… Идем к тебе?

А что ж было не пойти, если окно погашено, если один из них опять стал холостой?

Только вошли в комнату, Кикоть сказал:

– Давай, давай! Сегодня надо!

– Чего?

– А то не знаешь! Табачок давай, зелье проклятое!

Курили опять одну на двоих… Огонек прыгал из рук в руки.

– А мне хотелось его шлепнуть, – сказал Подобед. – Не хотелось, а потом вдруг захотелось, вдруг очень! Нет, не смог. Не могу.

Кикоть удивился:

– Так… А в поезде кто ж, интересно? В поезде, в ресторане?

– В поезде – да! А ты это откуда? Тебя ж там не было!

Посмеялись…

– Да был я там, был, – вздохнул Кикоть. И спросил недовольно: – Ну, ангелы-то? К ангелам, говорил… Где они, куда попрятались? Наоборот, зараза, только спать больше хочется! – И он повалился, где сидел, Подобед едва успел косячок у него из рук выхватить…

– Так спи, Фиделито, ты чего? И хорошо! – радовался хозяин, помогая другу устроиться на диване, где обычно сам спал. И стелил себе в углу, а Кикоть сопел за спиной, и уже не одиноко было.

Услышал вдруг:

– Андрейка! – Кикоть, привстав на диване, смотрел на него, улыбался. Взгляд был ясный. – Андрейка! – снова позвал он, будто хотел что-то сказать, и, казалось, он вот-вот скажет… Нет, упал опять на подушку, сон его теперь уж наповал сразил.

И утром все не просыпался, все же ночи-то позади бессонные были… Лежал, отвернувшись к окну, ветерок шевелил на голове волосы. Подобед со своей койки его раз-другой окликнул, потом и громко позвал, Кикоть даже не пошевелился. Это уж он притворялся, явно! И Подобед, приняв игру, подкрался к другу на цыпочках, но так и остался на цыпочках, увидев у него на лбу кровавую дыру.

В открытое окно роем пчелы залетали, жужжали, навещая припозднившегося хозяина.

Ольга сидела в столовой, ждала, завтрак был накрыт. Подобед встал на пороге, сказал с блуждающей улыбкой:

– Там! Там!

Она подняла голову:

– Что – там?

– Ко мне слепой приходил. Слепые, понимаешь, разгуливают!

– Странно.

– Там, там! – зашептал опять Подобед, и Ольга будто тоже заулыбалась, встала.

– Это ко мне, не к Фиделю… Это он ко мне!

Всё, больше не было слов, и Подобед пятился, пятился, а Ольга уже шла на него, и сердитое ее лицо непривычно искажала улыбка.

И когда по улице, оглядываясь, бежал, женщина все следовала за ним упрямо, шла и шла, и фигурка ее посреди пустой дороги уже совсем была маленькой, невидимой почти.

Вприсядку ходил в ресторане. Опять на нем мундир был, усы топорщились. Ноги в сапогах сами по себе выплясывали, выделывали кренделя, лицо безразличным оставалось – все же работа, не в охотку… Но и без души другие души смущал, слезы восторга выжимал из глаз: стонала публика, на его кульбиты глядя. И всегда пьяный кто-то во весь голос радостно орал, и толстый Валерий из угла палку свою вскидывал: даешь!

А на улице уж осень была, к зиме… Ездил на Качканаре по мокрым мостовым, кутаясь в шинель, надвинув на самые глаза фуражку. На набережной каждый раз останавливался, транспорт его объезжал. Сидел на коне, смотрел с высоты на вечные отпечатки копыт на асфальте, следы своей обиды. Но теперь улыбался растроганно: было это, было! И дальше ехал, а Валерка его на машине обгонял, тянулся, пьяный, к нему из окна, чуть не до пояса навстречу вылезал, и Подобед, сползая на бок коня, жал его руку, а иначе и не отвяжется… “Андрейка, Андрейка!” – шептал Валерий, и слезы стояли у него в глазах. И, ткнув кулаком шофера, уезжал, только брызги из-под колес летели.

И в тот вечер по залу бегал присядкой, теряясь в частоколе ног, и тут тонкая, вертлявая какая-то налетела, толкнула коленкой, и он сел беспомощно перед ней на зад… Но и это еще было не все, а только начало всего, потому что тут же и официант со жбаном появился, окатил женщину с головы до ног, и она закричала:

– Рассол, благородие! Рассол!

Как пароль, кричала, мокрая, ответа ждала, уже сердилась:

– Рассол, оглох? Встань, вставай, что же ты? Рассол!

И он вскочил, печаль ушла. Не веря, прошептал:

– Конь? Рассол, конь… теперь конь! Качканар!

Она радовалась, услышав верный отзыв:

– Конь, дружок! Где конь, давай! Давай конягу!

Они побежали к выходу, продираясь сквозь толчею, музыка грохотала. И никому до них не было дела, только Валерий уже сзади хромал:

– Эй, вы куда? Стой! Куда?

Качканар, привязанный, на заднем дворе ждал. Сразу копытом забил, увидев Катю с Подобедом. Пока на коня садились, Валерий подковылял, а за ним, само собой, Лариса за ручку с маленьким сынишкой, уже третьим своим по счету.

Подобед тронул коня, семейство рядом пошло, провожая.

– А может, это… может, с вами я, ребята, как? – спросил вдруг Валерий.

– Ты залезай, мы посмотрим, – разрешила Лариса.

– Да ладно, куда нам! – Валерий засмеялся, мирясь со своей долей, палкой помахал: – Вы уж сами, ребята… давайте!

Подобед с Катей помчались… Она сидела к нему лицом. Зажмурилась, обняла крепче. А Подобед все оглядывался, чтобы уже не забыть: сумерки, снег кружит, Белошейкины машут… И ресторан будто ему подмигивает, название вспыхивает: “У Фиделя”. И Валерка вдруг с места срывается, бежит, кричит: “Давайте!” – падает, опять бежит!

А потом уже не оглядывался, вперед только смотрел, на дорогу. И все твердил:

– Рассол, конь… и?

– Женщина, – отзывалась Катя.

Триада жизни торжествовала. И Подобед пришпоривал коня. Качканар ржал освобожденно.

1997